Верно говаривали в старину: мысли — это осы. Хочешь слыть умным, научись их ловить. Не получается руками, обзаведись сачком. Конечно, иные из них пребольно кусаются, но это естественная плата за статус. Как бы то ни было, но то, что древние подразумевали под сачком, у Дмитрия, безусловно, присутствовало. Его мысли были легки и злы, а уж покусывать своих собеседников он умел мастерски.
      — Читал, читал твои статеечки! Вон, ты, значит, какой стал! В большие писатели рвешься?
      — Вовсе даже не рвусь.
      — Рвешься, рвешься, карьерист хренов! — Димка Павловский гибко перегнулся через стол, плеснул мне в рюмку маслянистого коньяка, придвинул блюдечко с орешками. — Все мы куда-нибудь рвемся. Кто не рвач, тот — туник или наркоман.
      — И что с того?
      — Ничего. Только прости за откровенность, пишешь ты емко, но беззубо.
      — Это еще почему?
      — Да потому, друг мой ситный, что я тебя за этот пиар еще и поить должен. Ты вроде как на кустик мой пописал. Думал, наверное, увяну, а я наоборот — еще пышнее расцвел. Люди — они ведь на подобные скандалы как мухи слетаются.
      — Да ну?
      — А ты как думал! Для того и пригласил тебя перед сеансом. Чтобы, как говориться, выразить глубочайшую признательность.
      Я сумрачно пригубил из рюмки, с нарочитой медлительностью обвел помещение цепляющим взором. Следовало признать, кабинет свой Димка обустроил неплохо. Синий бархат на стенах, свечи в бронзовых массивных канделябрах, развешенные тут и там рыцарские перчатки и, конечно же, множественные кинжалы, мечи и шпаги. Все стилизовано под старину, ни грамма чужеродного пластика. Сколько я помнил Димку, он всегда был эстетом. Завивал челку, одевался, как дэнди, на рынках скупал фигурные подсвечники, древние саквояжи, чугунного литья ножницы, деревянные метры и прочий раритетный хлам. Вот и здесь у него пахло явственным феодализмом, но не затхло-заплесневелым, а выдержанным и крепким. Я бы сказал — медово-вкусным.
      Шумно втянув носом воздух, я повторно глотнул из рюмки. Очень хотелось, чтобы коньячишко оказался дерьмовым. Тогда можно было бы и эту сцену выдержать в нужной тональности. Встал бы сейчас, брезгливо отодвинул рюмку и процедил бы: ты, мол, Димон, в жизни шулер, и коньяк у тебя шулерский. На том, верно бы, и расстались. Но, увы, коньяк оказался замечательным, и я не заметил, как вылакал всю рюмку до дна. Даже орешками закусывать не стал, очень уж хорошее создалось во рту ощущение. После такого говорить гадости язык не поворачивался. А вот красавец Дмитрий заметно оживился. Вольготно откинувшись в старинных обводов кресле, он по-европейски забросил одну длинную ногу поверх другой, поправил на коленях остро отглаженные брючины, поднес граненую рюмку к самым глазам.
      — Ты, Петюня, конечно, умный мужик, но главного в жизни все-таки не просек.
      — Вот как? И что, по-твоему, главное?
      — А главное, Петр, что жить надо без резких движений. Есть природная эволюция, — и хватит. Не надо больше ни террористов, ни розовых идеалов, ни социальных катаклизмов. Этот мир давным-давно завоеван, а потому незачем трепыхаться. Есть общие правила, вот и подчиняйся. А не согласен, выходи из игры. — Дмитрий, смакуя, сделал глоток. — Только если выходишь, помни: выигрывают те, кто в игре, все прочие довольствуются крохами с общего стола.
      — Для доктора оккультных наук — теория странная.
      — Ничуть, Петюнь! — Дмитрий покачал головой. — Мир всегда был театром, и пора бы тебе понять: либо ты на сцене, либо на затхлой галерке. Вот и выбирай.
      — Ну, а если я хочу быть режиссером?
      — Э-э, нет, братец! Это место давным-давно занято.
      — Кем же?
      — А ты не догадываешься? — Дмитрий покровительственно улыбнулся. Получалось у него это превосходно — совсем как у графа Потемкина в царских покоях. — Но ты не отчаивайся, на свете хватает иных сладких должностей, — например, декораторы, музыканты, оформители. И потом — никто ведь тебе не запрещает быть успешным актером. Так что дерзай, тужься — и наверняка выбьешься в дворянское сословие! Как видишь, выбор достаточно простой.
      — Либо пан, либо пропал — так, что ли?
      — Ну, почему? Можно зависнуть и где-то между. Песчинка в песочных часах тоже, знаешь ли, не сразу на дно падает. Какое-то время летит и даже воображает, что живет. — Дмитрий отрепетированным движением поправил упавший на лоб витой чуб. Должно быть, уже сейчас готовился к выходу на сцену. — Я понимаю, с цинизмом мириться трудно, но это тоже одно из правил игры.
      — Плевать мне на твои правила!
      — Ну, во-первых, эти правила не мои, а во-вторых, если ты не готов их принять, значит, ты до сих пор не проснулся. — Дмитрий пожал плечами. — А пора бы уже, между прочим! Как-никак, мы с тобой не мальчики, и этот мир давно не тот, что приветствовал нас в пору юности. Декаданс перешел в высшую форму загнивания, а искусство, увы, обрело своих подлинных технологов.
      — Что ты имеешь в виду?
      — Только то, что слова поменяли смысл, а мораль устарела. Ты думаешь, Ира — это женское имя? А вот фиг тебе! Это Ирландская революционная армия. И Остап Бендер сегодня — отнюдь не карикатурная фигура, — это, если угодно, сегодняшний Печорин, реальный и конкретный герой нашего времени. Апостол новой морали! — мой собеседник фыркнул. — Не люблю предсказаний, но с уверенностью могу обещать: очень скоро наука клонирует Христа. Под визг и аплодисменты всего мирового сообщества.
      — Что за бред!
      — Вот увидишь! Сделают соскоб с Туринской плащаницы, выведут ДНК и организуют людишкам Второе Пришествие. Где-нибудь возле Египетских пирамид под лазерную цветомузыку Мишеля Жарэ — с квадрофонией и фокусами Копперфильда. Разумеется, таинство будет транслироваться десятками и сотнями телеканалов, а лучшие из шоуменов возьмут у новоявленного Христа эксклюзивное интервью. — Пригубив коньяк, Дмитрий на секунду зажмурился. — Конечно, церковь какое-то время будет дуться, но и она в итоге присоединится к торжеству. Потому что оказаться вне игры для нее тоже накладно.
      — Ты, похоже, стал законченным циником.
      — Еще нет. То есть, значит, не совсем законченным. Все законченные сидят высоко наверху. И даже не сидят, а восседают. — Дмитрий пальцем указал в потолок. — А я пока туточки — возле тебя.
      — Отчего так? Повыше влезть — силенок не хватает?
      — Да нет, силенки как раз есть. Двигаться лень, Петя. Довольствуюсь тем, что валится само. А попутно лицезрею нашу сучью жизнь и, представь себе, получаю удовольствие. Очень уж забавная, если глядеть со стороны.
      — Не понимаю, что в ней забавного? — раздражение мое нарастало. Как-то не так разворачивался разговор — не в том русле и не в той тональности.
      — Да все забавно! Выступления политиков, доверчивость толпы, истерика девочек на поп-концертах, смена половой ориентации — все! Даже то забавно, что люди нашей профессии все больше становятся глашатаями морали! Объедем по кривой любую демократию, подвинем с кресла любого президента. Потому что в наших руках теперь все — тренинги и знание человеческих слабостей, сетевые игрища, судьбы избираемых правителей. И это уже не примитивное зомбирование, это искусство психоделии, высшая фаза прикладной эзотерики! — Дмитрий воодушевился. — Только оглянись, Петручио! Жизнь превращается в одну сплошную театральную постановку. Даже в напудренные времена Людовиков наблюдалось значительно больше реалий. Сейчас же куда ни плюнь — попадешь в маскарад и подделку. Виртуалии теснят быт, а непотопляемый капитализм пожирает себя изнутри. К власти приходят такие, как мы с тобой — истинные знатоки человеческих душ.
      — Душ ли?
      — Может, и не совсем душ, но это уже условности, Петр. Терроризм — это ведь не самое жуткое зло на земле, — всего-навсего очередная пандемия. Вроде гриппа или ангины. Потому и нужно кому-то играть роль детонаторов. Чтобы срывать с гор лавины и подстегивать мировой гомеостаз. — Дмитрий ехидно прищурился. — В общем, хочешь ты того или не хочешь, но мы, Петя, перекочевали в век Медиакратии!
      — И что же? Есть какие-то изменения?
      — Разумеется, есть! Ты же специалист — должен понимать! Даже поголовное УЗИ выдумано не просто так. По мнению академика Гаряева именно УЗИ уничтожает у младенцев львиную долю генной памяти. Это целая программа, Петюнь. Идет формирование новой генерации людей. И не Индиго, о которых трезвонят на всех углах, а кое о чем попроще. На два или три порядка.
      — Это ты о себе?
      — Вот дурелом! Да протри, наконец, глаза! Неужели ничего не видишь? Нам, Петр, нужно племя лишенное интуитивного вкуса и интеллектуального обоняния. Поэтому и наносится превентивный удар: таланты стираются на стадии созревания плода. Бесшумным и безболезненным ластиком…
      На секунду мне почудилось, что по стенам метнулись шальные тени, а по потолку прокатилась мелкая рябь. Но озираться я не стал. Ни в какую магию я по-прежнему не верил, как не верил сейчас и Дмитрию. Один тот факт, что он публично именует себя магом, приводил меня в бешенство.
      — Помнишь, ты как-то объяснял мне, что дельта-сон человечества прошел. — Продолжал разглагольствовать хозяин роскошного кабинета. — Так оно и есть! Теперь демос созрел для второй и завершающей фазы развития, а именно — для фазы парадоксального сна. Кошмары, приключения, развлечения и обман — вот, что требуется сегодняшним землянам. И поверь мне, олигархи от Медиакратии постараются утолить духовный голод плебса. Не так уж это и сложно.
      — Мне кажется, не менее сложно и помешать им в этом.
      — А вот тут ты ошибаешься. — Дмитрий лукаво прищурился. — Покушаясь на них, ты покушаешься на время, а за это уже могут крепко наказать. Наука, культура — все сегодня вылилось в те или иные медиаимперативы. Ну, а кто не с нами, тот, сам знаешь, против кого. Вспомни смерть Леннона, Чегевары и Линге.
      — Ты о каком Линге? Камердинере Гитлера?
      — Да нет, я говорю про Карла Линге — того, что предложил обывателю простенькие антирекламные приставки. — Дмитрий бросил в рот пригоршню орехов, аппетитно захрустел.
      — Кажется, припоминаю. — Я поморщился. — Были статьи, расследование… Он ведь, кажется, выбросился из небоскреба?
      — Точнее сказать, его выбросили. Всего-навсего за разработку аппаратуры, автоматически отключающей трансляцию рекламы. Заметь, они даже не постеснялись протрубить о кончине Линге во всеуслышание. А им ведь ничего не стоило замолчать это дельце. Но не замолчали — сознательно раздули шумиху. Потому что хотели предостеречь иных возмутителей спокойствия. Догадываешься, о ком я?
      — Да ты, похоже, мне угрожаешь!
      — Всего-навсего предостерегаю, — Дмитрий вновь лукаво улыбнулся. — Меньше бузи, Петр. Раздувая волну, пожинаешь бурю, а нам с тобой это совершенно ни к чему. Зарабатывай деньги, крути кассеты с Земфирой и Меладзе, за девочками длинноногими ухаживай. Видал, как они в последнее время вытянулись? Все, как одна становятся похожими на рекламных див. И мини снова вернулось, и животы приоткрыли. Потому что таково действие медиаимперативов. Психологическая установка на образ «Барби», на Бритни Спирс и прочих дюймовочек-завлекушек… Кстати, у тебя-то как с Натальей?
      — А никак. Наталья уже год за мужем. — Усилием воли я сумел сохранить на лице каменное выражение, хотя тема была болезненной.
      — Ого! И, конечно, не за тобой?
      — Увы…
      — Да-а… — Дмитрий покрутил головой. — Такую девочку упустить — это надо специально постараться! А ведь ты ей нравился.
      — Значит, разонравился.
      — Грустно. Надо думать, на музу девочку променял? На статейки с рассказиками?
      — Это мое дело. — Я стиснул зубы, торопливо кивнул в сторону развешенного тут и там холодного оружия. — По-прежнему, увлекаешься раритетами?
      — Почему раритетами? Теперь это мой рабочий инструментарий. Вкупе с четками и индийскими ароматизаторами действует безотказно.
      — Понятно… — процедил я. Омытый коньяком мозг нашептывал недоброе. — А хочешь попробовать? Как в старые добрые времена?
      — Что попробовать? — кажется, впервые за всю нашу беседу Дмитрий чуточку растерялся.
      — Да вот, это самое… — поднявшись, я приблизился к стене, снял с крючьев пару драчливо перекрещенных рапир. — А что? Места у тебя хватает, вот и померимся силой. Помнишь, как рубились в институтском зале?
      — Еще бы! Даже помню, что в последний раз дрались из-за девушки. Румяная такая, крепенькая — все стояла у стеночки и загадочно на тебя поглядывала.
      — Что-то запамятовал.
      — Зато я помню отлично… Я ведь тогда победил, а подобные вещи не забываются.
      — Верно, тогда тебе подфартило. Я ее любил, а ты с ней переспал. Специально. Мне назло.
      — Вот уж неправда!
      — Что неправда? Хочешь сказать, у тебя с ней ничего не было?
      — Почему же, было, но и ты ее не любил. Хотел в сущности того же, чего и я. Только аппетитные формы, Петюня, не завоевывают долгим ухаживанием. Их берут штурмом и дерзостью. Тебе это тогда не удалось, только и всего.
      — Зато удастся сейчас. — Я швырнул собеседнику клинок, и он без усилия его поймал.
      — Ты что, всерьез хочешь драться?
      — А ты как думал! В этой жизни, Димочка, все серьезно — и обман, и предательство, и смерть с кровью.
      — Не знаю, какое такое предательство ты имеешь в виду. — Он пожал плечами. — Я, как мне кажется, никого не предавал. Даже с той девочкой все было по-честному и вполне добровольно.
      — Ты!.. — от ярости у меня перехватило в горле. — Ты предал нашу профессию, а значит, предал ожидания своих учителей, предал своих товарищей.
      — Ну… Это уже демагогия!.. — Дмитрий перехватил рапиру удобнее, поднялся из кресла. Лицо его больше не выглядело снисходительно-вальяжным. Тем не менее, трусом он не был и пасовать передо мною не собирался.
      — Это не демагогия, Димуля, это точка зрения. Всего-навсего! И извини, шпагу я буду держать левой рукой. Ты ведь помнишь, я левша… — скользящим шагом я шагнул вперед, провоцирующе качнул оружием. Дмитрий невольно отшатнулся.
      — Раньше ты предпочитал эспадроны. — Пробормотал он.
      — Ничего, как-нибудь справлюсь и с твоим рабочим инвентарем.
      Наши клинки наконец-то соприкоснулись — все равно как две застольных рюмки. Звон, впрочем, был менее мелодичным. Да и пролиться могло уже не вино, а самая настоящая кровушка. Я был зол, а Дмитрий — упрям. Согласно математике наблюдался тот самый критический минимум, когда условия достаточной необходимости способны были привести к роковому событию.
      — Слушай, Петруччио, а мы не похожи с тобой на старых раздухарившихся козлов? — Дмитрий продолжал улыбаться, но лицо его (уж это я, конечно, отметил!) чуточку побледнело. Своей фразой он явно делал последнюю попытку остановить меня, но, увы, любые увещевания были бесполезны, — я завелся, мне нужна была быстрая и решительная победа. Димкино же внезапное волнение доставило мне удовольствие. Откуда ему было знать, что давнее то поражение подвигло меня на долгие годы изнурительных тренировок. Уже покончив с учебой и приступив к работе, я продолжал рубиться с опытными мастерами, нарабатывая жесткие мозоли на ладонях, шлифуя рукояти сабель, мечей и рапир, денно и нощно мечтая о реванше. Димка Павловский выходил на сцены, сотрясал эфир своим бархатным баритоном, а я воображал его долговязую фигуру перед собой, нанося партнерам удар за ударом. Это было глупо и абсолютно несовременно, но в такой уж отрасли я работал. Помнится, еще великий Гулиньш подметил, что психическим лечением не могут заниматься здоровые люди. Больных лечат больные — только так и никак иначе! Я же своих пациентов лечил довольно успешно, — следовательно, и сам принадлежал к числу безнадежно больных.
      Как бы то ни было, но за собственную шкуру я совершенно не опасался, как не опасался и за Димкину целость. Уж я-то знал, что опытному фехтовальщику нетрудно поставить на место зарвавшегося забияку — разумеется, без крови и синяков.
      — Мы с тобой, Димочка, всю жизнь были козлами, — утешил я его. — Но это нестрашно. Если даже красиво причесанные президенты, не моргнув глазом, вводят в чужие государства механизированные корпуса, то нам с тобой и подавно нечего стыдиться.
      — Что ж, смотри, сам напросился… — картинно произнес Дмитрий, и это были его последние слова, потому что в следующий миг я обратился в подобие крохотного смерча.
      Конечно, можно было бы вволю поиздеваться над давнишним приятелем, можно было в полной мере насладиться собственным умением и превосходством, но, увы, никакого смакования не получилось. Очень уж долго я дожидался этой сладостной минуты, слишком много времени провел в спортивных, дурно пахнущих залах. Я разделался с Димкой чуть ли не в одно мгновение. Наверное, в этом следовало обвинять собственные рефлексы, вершащие суд без малейшего моего участия. Тройкой резких ударов я загнал Павловского в угол, после чего кистевым вывертом вышиб из его руки шпагу. Еще мгновение, и стальное жало замерло вблизи Димкиной шеи — как раз под адамовым яблоком. От дьявольского соблазна ладонь моментально вспотела, и даже под языком стало кисло-сладко, словно и впрямь выступил из клыков яд…
      — Вот и все, красавчик! — процедил я. — Форму, как видно, тебе сохранить не удалось.
      — Зато ты в этом деле преуспел. — В несколько присестов выдохнул он. Глаза его выглядели удивленными, но особого ошеломления я в них не рассмотрел.
      — Ты прав… — я брезгливо швырнул свое оружие на тахту. Без того было ясно, что эффектного поединка не получилось. Все произошло чересчур быстро, — ни испугаться, ни осмыслить толком случившееся он просто не успел, а без этого теряла смысл вся сцена…
      В дверь коротко стукнули, и в комнату заглянул один из помощников Дмитрия — некое аморфное чудо с влажными глазами, широким ртом и густо напудренным лицом. Недоуменно взглянув на валяющиеся шпаги, он перевел взор на Дмитрия, выразительно постучал длинным ногтем по ручным часам.
      — Понял, иду!.. Вынужден извиниться, Петр, но время истекло. — Дмитрий небрежным движением поправил на лбу челку, одернул на себе костюм. — Сейчас мне действительно некогда, но после сеанса обязательно заходи. Тогда уж дерябнем по-настоящему. Заодно и разговор доведем до логического завершения.
      Я покачал головой.
      — Не получится.
      — Почему же?
      — Уже через час я уезжаю на свою историческую родину.
      — В Яровой? — вот теперь он удивился по-настоящему. — Что ты забыл в этой глуши?
      — Не забывай, в этой глуши когда-то родился и ты. Хочу отдохнуть от Екатеринбурга. Тем более, что халтурка подвернулась удачная. Буду консультировать одно малое предприятие. Собственно, и к тебе я заглянул на посошок.
      — Жаль. — Дмитрий пожал плечами, приблизившись к огромному трюмо, внимательно осмотрел себя, смахнул с ворота несуществующую пылинку. Надо отдать ему должное — держался он превосходно. Как будто и не было стремительной пикировки на шпагах… — И то жаль, что уезжаешь, и то, что по-прежнему работаешь с малыми предприятиями. Я, как видишь, давно уже перешел на большие.
      — Что ж, каждому свое. — Криво улыбнувшись, я шагнул к выходу.

      Увы, говоря о масштабах, Дмитрий ничуть не преувеличивал. Народу на его сеанс магии действительно явилось прилично — тысячи три не меньше. Наверняка собралась вся интеллектуальная элита нашего города. Знакомых лиц в зале тоже хватало, и даже в соседке, взглянувшей на меня с излишней пристальностью, я с запозданием признал свою бывшую пациентку. Поднатужившись, я припомнил и имя дамочки. Мария — так ее, кажется, звали. Обычно чужие лица я быстро забывал, но эту девицу перепутать с кем-либо представлялось сложным…
      Маша была толстой задумчивой девушкой — с пшеничной косой, двойным подбородком и серыми в крапинку глазами. Толстую Машу кавалеры обходили стороной, и, сердясь на весь белый свет, девушка с ожесточением обрывала городскую сирень, тщетно пытаясь отыскать цветок с пятью лепестками. Маша верила, что пятый лепесток принесет ей счастье. Все равно как подобранный на побережье дырявый камешек «Куриного бога». Нужный цветок все никак не находился, и от отчаяния Маша все больше налегала на пирожные с кремом, на торты и ваниль, приторным серотонином стремясь компенсировать недостаток живых радостей.
      Собственно, и ко мне на прием она записалась, ожидая получить совет, и этот совет она, разумеется, получила. Потратив на толстушку добрых два часа и поняв, что ни танцы, ни путешествия, ни спорт ее нимало не интересуют, я вынужден был поставить девушку перед жестоким выбором: либо страстная любовь, либо бисквиты. Маша твердо обещала подумать, но с тех пор прошло уже несколько месяцев и, судя по ее внешнему виду, она все-таки предпочла последнее. И сюда, на сеанс к шулеру Павловскому, она, видимо, пришла в поисках все той же древнегреческой богини Панацеи, легко и просто наделяющей счастьем всех страждущих и ленивых.
      Следует отдать должное Дмитрию, — работал он быстро и изящно, явно стараясь не обмануть ожиданий пришедших в зал зрителей. Длинный и гибкий, как солитер, он и по сцене двигался танцующим шагом, ловко прищелкивал золотой зажигалкой, воспламеняя расставленные тут и там свечи. Глядя на него, я невольно припомнил одну из давних наших бесед. Димка тогда хвастался, что способен свою иксоногость в несколько секунд превратить в косолапость. Я, разумеется, ему не поверил, и Дмитрий прошелся передо мной взад-вперед, старательно кривя ноги.
      — Ну? На кого я похож? — задиристо поинтересовался он.
      — На иксоногого мальчика, который пытается ходить косолапо. — Неделикатно ответил я.
      — Ты просто мне завидуешь, — отозвался на это Дмитрий и, кажется, не ошибся. Я действительно ему завидовал. Даже в те далекие годы он отличался редкой эластичностью, а с годами довел свою походку до совершенства. Наверное, уже тогда он подозревал, что его будущее — не тесные кабинеты, а сцена.
      — Вы думаете, я тяну время? — этот обманщик так и искрился радушной улыбкой. — Ничего подобного! Как только я зажег первую свечу, наш сеанс начался. Пламя очищения отразились в ваших зрачках, а мои слова стали вызывать вибрацию в вашей подкорке. И это не Лямбдома Пифагора, это более сильное средство, поскольку современный тонинг вбирает в себя все наработки последних столетий. Вы смотрите на меня, вы слушаете мой голос, и все это означает, что целительные силы уже работают над вашими недугами. Помните, любая беда и любая болезнь — всего лишь подобие сна. Все, что от вас требуется, это открыть глаза и проснуться. Если не хватает своих сил, пользуйтесь внешней энергией — энергией Воды, Огня, Космоса. Именно этими энергиями я стараюсь наделять людей на своих сеансах. Очень возможно, что самые прозорливые из вас уже чувствуют, как начинается процесс подзарядки. Все ваши вещи — одежда, блокноты, авторучки, принесенная с собой вода — все приобретает целебный заряд. Идет мощнейшая электронная ремиссия, и торсионные потоки все интенсивнее омывают этот зал! Одновременно я заземляю ваше сознание, избавляю от накопившегося за день напряжения, ускоряю метаболические процессы…
      Дмитрий Павловский, Доктор оккультных наук и Маг высшей категории, говорил складно и звонко. Бархатный его голос действовал завораживающе, а бронзового оттенка лицо с греческим точеным носом внушало трепет. Уверен, на досуге Димон наверняка баловался гипнозом. При его богатой фактуре это должно было получаться неплохо. Он и в школе любил нас дурачить. Помню, едва появившись в нашем классе, он на первой же перемене страшным шепотом поведал, что все человечество заражено глистами. Толстые и прожорливые, они живут в нашем организме, вызывая у людей чувство голода, заставляя ходить в столовые, пускать слюнки и занимать очередь за пельменями. А наши правители потому и целуются, поскольку спешат перезаражать всю планету. Судя по всему, получается у них это неплохо. Кто сомневается, пусть внимательно поглядит на ближайших своих соседей. Самые тонкие из глистов лезут в виде волос из-под мышек, курчавятся в паху. У детей глистов еще мало, а потому их можно видеть только на голове, а вот у взрослых они лезут уже по всему телу.
      Лысых в ту пору среди нас не водилось, а потому, выслушав Димку, мы крепко приуныли. Правда, на следующий день, когда обман раскрылся, новичка дружно побили, на что он, в общем-то, не обиделся. Похлюпал с минуту разбитым носом и тут же сипло пообещал нам скорую смерть от подлетающей к земле гигантской кометы. И снова мы, юные олухи, купились. Последующие несколько минут он со страстью вещал нам об ужасах, которые последуют за столкновением с небесной гостьей. Нечего и говорить, что приближение чертовой кометы нас перепугало. Таков уж был Димка Павловский — враль и выдумщик от рождения.
      В детстве, когда мы жили еще в маленьком городишке Яровом, я нередко его колотил, даже макал лицом в снег, однако врагами мы все же не стали. Очень уж интересно было водиться с этим балагуром. Он же во мне, должно быть, чувствовал некую примитивную, не умеющую предавать опору. Словом, нам было не так уж плохо в Яровом, и конечно, мы ведать не ведали, что очень скоро переедем в Екатеринбург, поступим на факультет психологии и оба станем врачами. Точнее, врачом стал только я, — Дмитрий скучноватый барьер легко перепрыгнул, сразу после кандидатской сочинив докторскую, а после с головой погрузившись в бесноватый оккультизм. И снова я начал его «мутузить» — на этот раз уже на страницах газет и журналов, тщетно взывая к человеческому здравомыслию. Увы, Димка снова оказался сильнее. Вся моя аргументация оказывалась недейственной, — люди покупали его книги и шли к нему в залы, а за семинары с его участием отдавали порой последние деньги. И что толку, что я мог побить его на шпагах, — в нынешнем мире сталь ничего не решала. Абсолютно ничего…
      — Прошу обратить внимание на моих ассистентов. — Ворковал между тем Дмитрий. — Сейчас они ходят по залу с книжками и четками. Четки я привез в этом году из Шао-Линьского монастыря, а выточены они из каменного высокогорного дерева. Обертоны данного дерева таковы, что с течением времени способны устранять сердечные недуги и наделять мудростью. Книги тоже заряжены целительной энергией. Это видно по массивной золотой печати на форзаце. Цена — всего сто рублей. И за книгу, и за четки. Сущий пустяк, если речь идет о здоровье. Каждое утро и каждый вечер кладите свою левую ладонь на золотую печать и, закрывая глаза, вспоминайте этот зал и эти свечи. Можете брать в руки четки, и мысль тотчас вернет вас к нашей сегодняшней встрече. Это будет подобием минисеанса, в котором роль Мага и главного целителя придется исполнять уже вам самим…
      Глянув на свою соседку, я разглядел лихорадочный румянец на ее щеках. Глаза пухленькой Маши тоже не на шутку разгорелись, полные губы шептали что-то неслышимое — может быть, вторя окатистым фразам Дмитрия. Тем временем, руки девушки уже вовсю шарили в кошельке, нервно отсчитывая мятые десятки. Судя по всему, насчет внушения я ничуть не ошибся. Свою публику Димон, в самом деле, гипнотизировал.
      — Попутно отмечу знаменательный факт, который был, кстати сказать, засвидетельствован множественными представителями прессы. В 1999 году, когда я молился в немецком костеле городка Брехенвиль, кривая преступности снизилась до нулевой отметки. Полицейским в тот день просто нечего было делать. От местного же бургомистра я получил в подарок золотой кубок и рыцарскую шпагу. Потому что именно в этот день у него полностью прошло воспаление селезенки…
      Я сдерживался изо всех сил, но зубы мои все равно поскрипывали. Видит Бог, я старался! Я делал все, чтобы не допустить сеансов этого шарлатана. Не раз и не два я выступал по телевидению, успел даже сочинить про Димку несколько обличающих статей, но, увы, все прошло впустую. Павловский с блеском продолжал гастроли по Сибири и Уралу, снимая с кошелькового моря жирные пенки, с каждым днем увеличивая количество своих поклонников.
      Глядя на него, я неожиданно припомнил жаргонное словечко «лепила». Доктор оккультных наук и впрямь лепил слова, как пироги. А главное — моего давнего знакомца слушали! Более того, многие этому волоокому красавцу верили!..
      Возможно, я злился напрасно, но у меня просто не получалось иначе.
      Когда помощники добрались до нашего ряда, Маша порывисто сунула стопку десятирублевок в потную ладонь продавца и почти выхватила брошюрку с «золотой» печатью. Шумно вздохнув, я поднялся. Отодвинув с пути шустрого ассистента, демонстративно двинулся к выходу. Возможно, излишне демонстративно, поскольку находчивый «маг» тут же не замедлил прокомментировать мой уход:
      — А вот и первое действие целительных сил! Из зала потянулось все злое и недоброе. И это уже не выдумка, это знак свыше! Можете не сомневаться, что вскоре нечто подобное начнет происходить в ваших душах и ваших телах…
      Увы, Димка остался верен себе. За схватку в костюмерной он сумел быстро и легко рассчитаться со мной. Я уходил из зала поверженным. Я выходил под вольное небо глубоко посрамленным.

      Самое обидное, что, оказавшись вне зала, я вдруг понял, что в чем-то мой старый школьный товарищ прав. Я действительно был зол на весь мир. Он — этот мир — не устраивал меня по целому ряду параметров. Он был жутко несовершенен, и что самое ужасное — с каждым годом его несовершенство только возрастало. Становился более грязным воздух и возрастало количество бойцовых собак на улицах, каждый год в России становилось на полтора миллиона больше автомобилей и более чем на полмиллиона уменьшалось число жителей. Что касается моего собственного заоконного неба, то, некогда голубое и располагающее к подростковым мечтаниям, оно исчезло около месяца назад. Его перекрыл каменный гриб выпершего из земли шестнадцатиэтажного здания.
      Это было не слишком достойно, но я ничего не мог с собой поделать. Психолог, превращающийся в брюзгу, — скверный психолог, но именно это происходило со мной в последние годы. Пожалуй, протекай моя жизнь в лесу, в горах или у моря, я мог бы в полной мере упиваться красотою планеты, любить человечество и лелеять абстрактное добро, но я обитал в городе, и моими ежедневными собеседниками являлись конкретные люди, страдающие конкретными психозами. То есть, так это только называлось — психозы, — главная проблема моих пациентов была та же, что и у меня. Им также не нравился приютивший их мир, он пугал их и нервировал, он лишал их сна и покоя. С ужасом они читали о терактах и грабежах, а, глядя на телеэкраны, всякий раз видели, как не похожи они на своих обожаемых кумиров. На их беду, мировая эталонизация успела коснуться внутреннего состояния человека, а потому каждая телепередача и каждый газетный лист ежеминутно подтверждали их неизлечимую ущербность.
      Уверен, все гении прошлого — от Диогена до Ландау были бы определены сегодняшней медициной как люди психически ненормальные. Рассуждая логически, они и впрямь были ненормальны. Уверен, что такие люди, как Таривердиев, Пушкин, Гоголь или Тарковский также являлись в значительной степени ненормальными. Более того, само слово «норма», возможно, казалось им оскорблением.
      Тем не менее, психопатия, какой бы она ни была, на поверку оказалась штукой крайне заразной. В какой-то степени многочисленные комплексы моих пациентов успели перекочевать и в меня. Ужасно, но благодаря своей работе, я стал обращать внимание на вещи, которые раньше меня абсолютно не волновали. Я вдруг увидел, что мой нынешний город представляет собой страшноватый гарлем с замусоренными улицами и уродливыми домами, с памятниками, вызывающими приступы гомерического хохота, с людьми, готовыми в любую секунду окрыситься и укусить.
      В отличие от того же Димки Павловского меня никогда особенно не тянуло к эстетике, а тут я вдруг неожиданно приобщился к стихам, начал присматриваться к архитектуре, стал внимательнее прислушиваться к песенным текстам. Я осознал, наконец, что газеты у нас читают, а книги просматривают, и понял, что первыми друзьями обывателя давно стали телевизор, сотовый телефон и компьютер. Дальше больше, — бдительно озирая улицы Екатеринбурга, фасады окружающих зданий, внешнюю лепнину пышных офисов и правительственных дворцов, я обнаруживал повсюду тотальную безвкусицу и удручающее благодушие по отношению к писающим на углах «мальчикам». Впрочем, писали уже и девочки — на выходе из кафе и ресторанов, за гаражами и в парковых кустиках. Одну такую красавицу я как-то обнаружил возле вечного огня. Красавица была одета в подвенечное платье и, увидев меня, ничуть не смутилась. Даже попросила подойти и прикрыть ее от снующих вокруг прохожих. Жених, как она объяснила, был уже «в сиську пьян» — и не то, что прикрыть, даже сфотографироваться с невестой был не в состоянии. Пили теперь все, кололись — через одного, а пиво стало национальным напитком, потеснив даже жвачку с шоколадом. Попутно мне стал очевиден страх, питаемый городской администрацией перед книжными развалами, вещевыми ярмарками и уличными трубадурами, несанкционированно терзающими струны скрипок и гитар.
      А еще через какое-то время я понял, что демографическая проблема в Екатеринбурге так и не будет никогда решена, понял, что лающие псы, тополиный пух и вездесущие автомобили окончательно победили, отняв у людей последнее их прибежище — тишину и чистый воздух. Немудрено, что количество моих пациентов росло с каждым годом, и все чаще я начинал испытывать приступы сомнения, задавая себе вопрос: да в самом ли деле они сумасшедшие?
      Когда, сидя в кресле, я смозоленным языком пытался примирить очередного пациента с действительностью, я легче легкого ловил себя на осознании того неприятного факта, что лечение современных психотерапевтов основывалось на лжи. Мы приучали людей забывать и не видеть, знакомили с наукой тотального прощения, и при этом мало кто из нас понимал, что работаем мы, в сущности, на очередной логический парадокс. Чтобы жить и выживать в этом мире, люди должны были по возможности его избегать! Именно это правило вытекало из всех наших проповедей. Хочешь быть счастливым и богатым — будь им! Но тогда ты перестанешь замечать бедных и несчастных, перестанешь ходить пешком и трястись в душных поездах. Ты станешь счастливым за счет собственного неведения…
      Наверное, и по командировкам я начал ездить вовсе не для заработка. Таким образом, я пытался освободиться от комплекса «сорной квартиры». Грязь в собственном доме всегда задевает за живое, — в чужом же городе я превращался в легкомысленного зеваку, которого не слишком трогали посторонние невзгоды. Возможно, и первую свою родину, городок Яровой, в котором издавна проживали мои деды и прадеды, я оставил по той же самой причине. Чудилось, что в полуторамиллионном Екатеринбурге произойдет желанное обновление. Но, увы, обновления не произошло. Те же беды наблюдались и здесь, и приходящие на прием пациенты страдали от тех же застарелых болячек. Мужчин мучили ранняя импотенция и нервный тик, а женщины через одну напоминали тоскующую Машу. И все же, когда я лечил людей из других регионов, я видел, что их трагедии уже не имеют надо мной той магической власти, которую я ощущал здесь. В каком-то смысле собственное мое спокойствие находилось в квадратичной зависимости от расстояния до столицы Урала. Чем дальше я отъезжал от Екатеринбурга, тем легче воспринимал природные катаклизмы, обонял автомобильные миазмы и беседовал с людьми. Пожалуй, работай я с инопланетянами, я был бы в полном порядке, но, увы, инопланетяне ко мне на прием не заглядывали.
      В какой-то степени утешало и то, что в своем душевном раздрае я был далеко не одинок. Один из моих однокурсников, находчиво сменив имя Додик на Давид, уехал в Канаду, еще двое приятелей, без особого смущения осели в Швейцарии, знакомая девушка вышла за муж за англичанина, а Ванек, мой сосед по лестничной площадке, балующийся время от времени кистью и амфитамином, навсегда переселился во Францию.
      Не думаю, что их привлекали красоты Оттавы, Берна, Лондона или Парижа, — скорее всего, они тоже были из породы беглецов. Особо подчеркну — не предателей, а именно беглецов, поскольку защищать то, что не нуждается в нашей защите, невозможно. Вероятно, мои клиенты, как и клиенты Павловского, требовали не реальной защиты, а чего-то иного. А потому, продолжая работать психотерапевтом, я все более ощущал себя не врачом, а мошенником. При этом Павловскому каким-то удивительным образом удавалось вписываться в систему, я же на этом поприще терпел одно поражение за другим. По моему глубокому убеждению, лечить следовало мир, а не людей, но, как это ни горько, подобными полномочиями меня попросту никто не наделил…

* * *

      Хуже нет, чем торчать на вокзале в ожидании поезда, а потому, коротая время, я купил себе бисквит — из тех, что так обожала толстая девушка Маша и, подпитав кровушку углеводами, позволил себе немного прогуляться. Если бы я проявил чуть больше внимания к окружающему, то наверняка рассмотрел бы следующую за мной машину, но я все еще мысленно фехтовал с Димкой Павловским, а потому ничего вокруг не замечал. В полной мере я пришел в себя, только столкнувшись нос к носу с Александром Сергеевичем Пушкиным. К сожалению, не живым, — всего-навсего каменным, и как всегда памятник вызвал во мне целую гамму тоскливых ощущений. Этот гранитный новодел возник в Литературном квартале относительно недавно и по стилю вполне соответствовал облику города. Пушкин здесь напоминал жеманную кокетку, студента-первокурсника с театрального факультета. В нелепо поднятую руку Александра Сергеевича веселящаяся молодежь то и дело всовывала носовые платки, банки из-под пива и молочные упаковки. Вот и сейчас кто-то услужливо вставил в пальцы поэта свежую сигарету, и, говоря откровенно, сигарета была единственной деталью в странном ансамбле, не вызывающей откровенного раздражения.
      — Любуетесь? — басовито обронил кто-то сзади.
      — Было бы чем… — медлительно обернувшись, я разглядел коренастого мужчину в темных очках, кепке и сером длиннополом плаще. Руки мужчина прятал за спину, а голову наклонял чуть вперед, словно готовясь в любой момент боднуть собеседника.
      Все тем же чугунным голосом мужчина поинтересовался:
      — Ваша фамилия Климов?
      — Да…
      — Петр Васильевич?
      — Совершенно верно.
      — Значит, это вы опубликовали серию статей в последних номерах «Курьера», «Областной газеты» и «Вечернего Екатеринбурга»?
      — А в чем, собственно, дело? — я нахмурился.
      — Дело, разумеется, в вас, Петр Васильевич. Есть люди, которым ваши публикации пришлись не по нраву.
      — Не понимаю… Кто вы, собственно, такой?
      — А это, собственно, не так уж и важно. — Собеседник явно меня поддразнивал. — Но если желаете, можете называть меня Князем. Поспешу заметить, это не статус, это имя.
      — Чушь какая-то! Вас что, подослал ко мне Павловский?
      — Павловский здесь ни при чем, хотя с ним наши люди тоже, скорее всего, связывались.
      — Что еще за люди?
      Мужчина коротко вздохнул.
      — Давайте обойдемся без подробностей. Достаточно того, что меня просили предупредить вас, господин Климов. Сердечно, настоятельно и по-дружески.
      — О чем предупредить?
      — Скажем так, об опасности. Занимайтесь своими пациентами и не лезьте в чужие дела. Хотите писать статьи — ради Бога! Хотите Павловского на поединок вызывать, — тоже пожалуйста! Только не надо никаких литературных экспериментов! Не на до романов и прочей беллетристики! Чеховым вы все равно не станете — вот и подумайте, стоит ли тратить время? Все ведь может закончиться чрезвычайно плачевно. Для вас, разумеется.
      — Вон оно что… — я переложил дипломат из левой руки в правую. — А если я сейчас возьму и набью вам морду?
      — Не советую. — На каменном лице мужчины не дрогнул ни один мускул. — Кое-что вы умеете, это нам известно, но с профессионалом вам лучше не связываться. Кроме того, я при оружии, и, уж, простите меня, могут сработать рефлексы, а это, уверен, не нужно ни вам, ни нам.
      Речь незнакомца с каждым словом нравилась мне меньше и меньше. Конечно, я не собирался его бить, но и разговоры подобного рода меня совершенно не устраивали. И снова произошло то, чего я давненько уже не испытывал — ощущение неуютной раздвоенности, словно некто овладевал моим зрением, непонятным образом проникая сквозь стены, ныряя в канализационные люки, взмывая порой к самым облакам. Вот и сейчас сознание гибкой пиявкой выскользнуло из черепной коробки, вертляво изгибаясь, всплыло на высоту третьего или четвертого этажа. Там, замерев, оно с любопытством начало всматриваться в беседующих внизу мужчин. Один был коренаст и плечист, второй смотрелся более тускло. То есть, этот второй был более молод и симпатичен, но от первого разило столь свирепой энергией, что не приходилось сомневаться: случись им сразиться, не помогли бы светловолосому никакие навыки фехтования. Победа осталась бы за крепышом…
      Неожиданно я понял, что иссяк. Беседа с Павловским, сеанс магии и короткий монолог коренастого незнакомца выцедили из меня остатки сил. Зажмурившись, я заставил сознание вспомнить о своем хозяине, словно пса за кожаный поводок втянул его на законное место.
      — Ну, так что? Будем считать, что совет принят к сведению? — губы крепыша чуть скривились. Не отвечая ему, я развернулся и торопливо зашагал в направлении вокзала.
      — Помните о предупреждении, Петр Васильевич! — крикнул мне в спину мужчина. — Второй раз нам лучше не встречаться…

      Поезд катил весело и шустро, с азартом набивая синяки на стыках, громыхая, словно огромный рюкзак с кастрюлями на спине горбатой путешественницы Земли. Я лежал на полке плацкартного вагона и недоуменно внимал бормотанию поездного радио.
      — …Хвалабада танцевала на поясе бьянку. Поэль тырил и тырил мастругу… Теперь же ну-ка маленький церта усочек…
      Заиграла пышная, полная медного звона музыка. Что-то из классики, но классики мне абсолютно неведомой. Более того, мелодия очень напоминала бессмыслицу диктора. Ноты кружили в воздухе горелыми перышками, щекоча слух своей особой необычностью. То есть ноты были, конечно же, обычными, как обычны деревянные фигурки на шахматной доске, вот только расставлены они были более чем странно — и столь же странные совершали пируэты.
      Сказать по правде, никогда в жизни я не был большим знатоком в области скрипичных ключей, но до некоторых пор все-таки верил тем, кто утверждал, что большинство мелодий так или иначе строится по сходным законам. Семь нот плюс пять полутонов задают необходимое для человеческого уха частотное разбиение. Но главное — это, конечно же, конструкция. В музыке все строилось как в архитектуре: начиная с фундамента и заканчивая шпилем, убегающим в бездонную высь. Роллинг Стоунз брали публику сексуальной энергетикой, Биттлз — мелодичностью, Шаляпин — мощью и редкостным тембром. Даже музыка Шнитке мало напоминала хаос. Во всех композициях одна нота стыковалась с другой — все равно как кирпичик с кирпичиком, и каждую следующую фразу можно было угадать, мысленно продолжив и доиграв. Здесь же наблюдался совершеннейший абсурд. То, что я сейчас слышал, безусловно, являлось музыкой, но КАК она игралась, на чем и по каким правилам, было совершенно неясно. Единственное, что я мог вычленить, это ударник, — все прочее сливалось в шумливую реку, бурлило на перекатах и каменных порогах, не давая ни единого шанса определить звуковой источник. Вывод напрашивался простейший: то ли человек, сочинивший концерт, был гением, то ли я еще толком не проснулся.
      Гулко и завершающе пророкотали барабаны, оркестр смолк, и в упруго изогнувшейся тишине вновь залопотал обкурившийся конопли диктор:
      — Бьянки часть отзвучала. Ну, а нате-ка теперь другая новость!..
      Чертыхнувшись, я оторвал голову от влажной наволочки, трижды сморгнул и напряженно вслушался. Действительно я ехал в поезде, и действительно работало радио.
      — …Визирь Тюнурского района на ответственно и публично заявил, что тама имела место как быть провокация. Добавимо, что тама были все к тому условия, и апаши Ванессии правомерно завихрились напролом. В свете того-оного командарм закруга лично призвал к смыслопорядку и убедительно просил население сно-спать дабы не сеять всячины…
      Рука моя сама собой потянулась к рукоятке поездного радио, чуть повернула верньер против часовой стрелки. Дикторское бормотание сошло на нет, зато немедленно проявились голоса спорящих внизу:
      — …Ага, и нос за носом туда же! Чего ты мне идет-то?
      — Так ведь вона когда зима! Ты ковыряй да не там! Это ж нама не полено рубить.
      — Брось-ка на-ка! У них, у президентов да визирей, сплошь тумана на полках. И всегда лилось так — одна куралесина за другой.
      — Уж не-а, не-а… Зачем на так-то? Я, на-ко, думать, что последнему долго еще кружить-петь. Он же из выхлей! Опять же дворянство в полку. И лысый вона как…
      Я скрежетнул зубами. Выхли?… Это еще что за звери такие?…
      — Он-то ведь да, так ведь нет! Ты другое, на-ко, прикинь. Он же маленький, ровно кукла!
      — Сам ты рог в рот кукла! Мысль-то хоть раз заглядывай!
      — Тишее, давайте, тишее…
      Словно бомба взорвалась у меня под черепом. Я враз вскипел. Рывком сел, свесил ноги вниз и, пальцами свирепо помассировал виски. Увы, бред по-прежнему не унимался, — более того, он раскручивался по диалектической спирали. Теперь говорили не только соседи, гомонил и бубнил весь вагон, как это и бывает в пробудившемся по утру плацкартнике.
      Неведомо откуда появилось четкое ощущение, что все вокруг напрочь пьяные. А что? Вполне возможно. Скажем, подъехали ночью к воинской части и подцепили целый вагон дембелей. А как сели, так и принялись отмечать. Свободу, равенство, братство. К утру дошли до кондиции, до Туманности Андромеды и полного равноправия…
      Осмотрев сложенные на сетчатой полке вещи, я нашел любимую командировочную флягу и, спрыгнув в проход, неловко втиснул ступни в тряпичные шлепанцы. Настороженно косясь по сторонам, двинулся к «титану».
      Увы, дембелей в вагоне не наблюдалось. Обычный простецкий народишко — бабули с дедулями, грибники с корзинами, объемные тетки с не менее объемными баулами. Между тем, разговор шел прежний — на цыгано-китайском наречии. Пахло, кстати, вполне обыденно — чесночной колбасой, соленой махрой, селедкой и сыром. Впрочем, «сыр» стоял под вопросом. Либо сыр, либо мужские носки — как говорится, выбор для оптимистов и пессимистов…
      — Этако и я однажды шмальнул — на раз, на-ко! И сходу поцеловал в тыкву.
      — Ты радуйся да не забывай. Поцеловал он, на-ко!
      — Да не-же, точно запопал. В самую дынную тыковку!
      Я поднял глаза и вздрогнул. На верхней полке, болтая босыми ногами, сидела парочка солдатиков. Явно не дембелей, но и далеко не гражданских лиц. Зеленоватые гимнастерки были изношены до полной бесцветности, узенькие погоны кое-как лепились к костистым плечикам. Тут же рядом красовалась расцвеченная деревенскими узорами гармонь, примерно на ладонь с полки выпирал основательно побитый винтовочный приклад. Солдатики лузгали семечки, свободно поплевывали шелухой в проход и продолжали болтать. При этом никто косо на них не смотрел, а на семечную шелуху даже не думали обижаться. Здесь, в этом вагоне, солдатики были явно СВОИМИ.
      Чувствуя, что из жара меня кидает в холод, я заторможенно переступил ногами и вновь задержался. На скамье дремал матросик — хрестоматийный корсар океанских просторов. Богатырский храп мог запросто внушать страх наравне с завистью, одеяние же парня представляло собой морскую классику — брюки клеш, черный, распахнутый на полосатой груди бушлат, ремень с массивной бляхой, у пояса — деревянная кобура с маузером. Пулеметных лент, по счастью, не наблюдалось, хотя и маузера было вполне достаточно.
      Я судорожно втянул в себя воздух и попытался ухватиться за последнюю соломинку. Ну да! Конечно же, это артисты! Труппа, массовка — все разом. Отправились куда-нибудь на съемки, а по пути решили поразвлечься — рольки порепетировать, в образ вжиться. И не подумали, собаки такие, что кому-то подобное перевоплощение может выйти боком…
      Теперь я шагал вперед, не оглядываясь. Где-то в животе зябко подрагивало, хотелось ущипнуть себя — да так, чтобы одним махом освободиться от липкого наваждения, проснуться окончательно и бесповоротно. Где-то я читал, что действительно бывают такие сны — многоэтажные, слоистые. Вроде как просыпаешься, а на самом деле — нет. Делаешь усилие, снова просыпаешься — и опять не наяву. Просто выныриваешь из одного слоя и попадаешь в другой, бродишь по собственному сознанию, как бездомный щенок. Пожалуй, только крепкий щипок и может выручить. Или прижатая к раскаленному титану ладонь…
      Украдкой я дернул себя за палец, сердито прикусил губу. И не проснулся. Эшелон продолжал катить по рельсовой колее, народ сидел и лежал на полках, болтал и трапезничал. Справа и слева с аппетитом чавкали, шуршали бумагой и энергично работали челюстями. По заведенной издавна традиции пассажиры глодали в дороге жареных куриц, резали кружочками колбасу, били о столики сваренные вкрутую яички, макали помидоры с огурцами в соль. В дороге положено было есть, и люди ели.
      На мгновение зажмурившись, я задержал дыхание. Мозг лихорадочно бултыхался, пытаясь удержаться на поверхности. Меня выбросили из лодки на глубину — и выбросили, как выяснилось, посреди широченного водоема. Однако тонуть отчаянно не хотелось. Ухватившись за алюминиевый поручень, я вновь открыл глаза, панически огляделся.
      Пожалуй, не стоило себя обманывать, артистами здесь не пахло. Пахло исключительно чесноком, колбасой и… сыром.
      На боковом сиденье, возле смуглого от грязи титана, расположился негр. Как и положено, иссиня черный, в полосатых штанах и карикатурной, вязанной из коровьей шерсти жилетке. Этот с едой уже покончил, а потому с вдумчивой обстоятельностью ковырял в носу. Всеми пальцами поочередно. Я пристально посмотрел на него. Нет, я, конечно, не расист, но негру подобное поведение явно не шло. Даже в этом — самом странном из моих снов.
      Ощутив взор постороннего, чернокожий отвернулся от окна, блеснув огромными белками глаз, благодушно поинтересовался:
      — Думаешь, паридку гулять можно?
      — Паридку?
      Он кивнул, а я нахмурился.
      Паридку… Парубку? Или пареньку?… Черт знает что!.. Возможно, окажись на моем месте поэт Велимир Хлебников, он мог бы решить, что попал в рай. Я же так совершенно не считал.
      Так и не ответив белозубому негру, я торопливо шагнул к «титану», отвернув кран, быстро наполнил кипятком солдатскую, обтянутую брезентом флягу. К черту! Все разом! Хотя бы на одну-единственную минуту!
      На обратном пути я ступал твердо, глядя исключительно под ноги, пытаясь выбросить из головы негра с его вопросом, всех этих солдатиков и матросиков с их словесными нелепицами.
      Честно говоря, я всерьез перепугался. Потому что объяснение всему происходящему напрашивалось самое невеселое. По всему получалось, что я спятил. Самым натуральным образом. И столь же безрадостным было сделанное мною резюме: по мере сил вести себя так, чтобы ничем не выдавать окружающим собственное сумасшествие. Притворяться нормальным по возможности дольше. Именно так вел в моем недописанном романе главный герой. Прекрасно понимая, что он свихнулся, он продолжал, между тем, жить как ни в чем не бывало, умело вводя в заблуждение всех окружающих. Лишь в самом конце происходило разоблачение, но и тогда находчивому герою удавалось улизнуть из пут отечественной психиатрии. К слову сказать, самому мне казалось мое произведение довольно забавным, — я и писал-то, собственно, не драму, а юмористическое повествование — что-то отдаленно напоминающее Джерома или того же Марка Твена. Однако это была всего лишь выдумка, — реальность же производила на меня самое удручающее впечатление.
      Тем не менее, форму поведения я выбрал абсолютно правильную. Хуже нет, чем прослыть сумасшедшим, — это даже не диагноз, это клише. И не на месяц, а на всю оставшуюся жизнь. А потому следовало финтить и притворяться до последнего. Как ни крути, я был все-таки дипломированным психотерапевтом, так что с ролью нормального должен был справиться. Ну, а со временем все могло пройти и само. Излечиваются же как-то насморк с ангиной, — вот и тут то же самое. А даже если не пройдет, все равно лучше помалкивать. Потому как слушать и жалеть не будут. Накостыляют по шее, спеленают простынками и укроют в какой-нибудь гадюшник салатно-желтой расцветки, с решетками на окнах, лошадиными дозами транквилизаторов и звериными воплями соседей по палате. Уж мне-то было хорошо известно сколь радостно протекает жизнь в подобного рода заведениях. Так что лучше уж потерпеть на воле. Без простыней, шприцов и санитаров…
      Желание и дальше лежать на полке начисто пропало. Проворно побросав домашние вещи в дипломат, я скоренько переоделся и, спустившись вниз, тронулся к тамбуру. У вынырнувшей навстречу пухлотелой проводницы машинально спросил:
      — Маловодье уже проехали?
      Она глянула на меня темными недоспавшими глазами, устало пробурчала:
      — И когда вона успел получается! Только плацкарт, а такой молодой!
      Самое нелепое, что смысл ее абракадабры до меня все же дошел. Вероятно, я показался ей выпившим, и фраза моя представлялась ей столь же непонятной, как представлялось мне все слышимое вокруг.
      Плечи мои виновато дернулись, я покаянно улыбнулся. Бултыхнув массивной связкой ключей, проводница прощающе погрозила мне пальцем.
      — Вот напьешь молодость в окна — ох, наверное!
      Да уж, наверное! Тут она была права…
      Прошмыгнув мимо проводницы, я укрылся за тамбурной дверью. Энергично подергал себя за уши, ущипнул за нос и даже бацнул коленом по обшитой жестью переборке. Бесполезно. Все продолжалось по-прежнему. Бортовая и килевая качка, стук колес под ногами, едкий дымок из консервной, прикрученной к дверце банки. Перистальтика длинной железной кишки, именуемой поездом, работала в привычном ритме. Вагоны чуть отставали и вновь нагоняли друг дружку, толчками побуждая состав бежать быстрее. Привычный неуют замкнутого пространства обжимал подобием гидрокостюма. Низко, узко и тесно. Пыльный плафон у правого виска чуть помаргивал, желая ободрить, прогорклый запах нечистого угля щекотал ноздри и навевал далекие воспоминания.
      Помешкав, я осторожно отворил наружную дверь. В тамбур ворвался ветер — в меру прохладный и в меру прогретый летним солнцем. Само собой, было вдосталь и пыли, но это все-таки лучше, чем уголь с табаком.
      Сделав несколько глубоких вдохов и выдохов, я захлопнул дверь. А спустя секунду, в тамбур вошли двое. Грузный высокий мужчина в сером плаще и довольно симпатичная девушка-Асоль. Взглянув на меня, мужчина неловко приобнял девушку, и мне тут же подумалось, что рядом они совершенно не смотрятся. Рябоватая физиономия пожившего на свете дрессировщика слонов и личико юной златовласки — солнечно яркое, с загадочно поблескивающим взором. Я отвел взгляд в сторону и вновь вернулся к серому плащу. Ну да, серый — и что с того? Точно такой же был у того коренастого типа в Литературном квартале. Князь — так он, кажется, себя назвал. Впрочем, мало ли на свете серых плащей!
      И все же парочка смотрелась странно. По возрасту — отец с дочерью, по поведению — любовники. Я мимолетно поглядел в лицо златовласки и ощутил грусть. Девочка-Асоль с задумчивыми глазами мне определенно могла бы понравиться. При определенных обстоятельствах и в надлежащем настроении. А вот мужчина вряд ли. Что-то такое у него таилось во взоре — чужое и холодное. И ботинки у него были жутковатого размера — никак не менее сорок шестого. Словно выглядывали из-под штанин две темные акульи морды — тупые и безжалостно крепкие.
      Мне снова стало не по себе. Настолько не по себе, что даже ладони вспотели.
      Мужчина, крякнув, оправил на себе плащ, небрежно сунул руки в бездонные карманы. Чувствуя, что он снова смотрит на меня, я медленно поднял голову. Так и есть. В глубине зрачков не просто холодок, — нечто более скверное.
      — Пан Климов?
      Кусочек старого осклизлого сала проскользнул от желудка к горлу, и мне стоило большого труда справиться с тошнотворной слабостью.
      — Скорее уж Климов-сан, — вяло пошутил я и тут же напрягся. Фраза опять могла прозвучать как-то не так. Но пугаться следовало другого. Мужчина резко выдернул руки из карманов, и в каждой из них оказалось по матово отсвечивающему пистолету.
      — Ни с места тут!
      — В чем, собственно…
      Я не договорил. Дверное стекло справа от мужчины брызнуло осколками. Серый плащ на литых плечах мужчины разорвало в матерчатые клочья. Дымное, нитяное, красное — все смешалось в единую месиво. Стреляли из тамбура соседнего вагона — и стреляли, надо сказать, довольно часто. Мужчину швырнуло к стене, прямо на девочку-Асоль, которая, пискнув, упала на колени. Но, даже будучи раненым, «дрессировщик слонов» не терял времени даром. Рыча от боли, пожилой дружок юной леди развернулся лицом к переходу и открыл бешеный огонь с двух рук прямо сквозь дверь. Кажется, кто-то и когда-то назвал это стрельбой по-македонски. Хотя во времена великого Александра стрельбой из пистолетов не увлекались, — бились больше на мечах да копьях. Но хуже всего было то, что с пола успела подняться симпатичная златовласка. В ухоженных пальчиках также поблескивал пистолетик, но эта красавица смотрела вовсе не в сторону соседнего тамбура. Своими расчудесными глазками она сурово взирала на меня.
      Не надо было быть гением, чтобы понять, что произойдет в следующее мгновение. Кошмарные сны нередко обрываются пробуждением, — в жизни обычно требуется нечто более действенное. В том, что это жизнь, я еще отчасти сомневался и, тем не менее, рванув на себя шероховатую дверную рукоять, не группируясь и вообще мало что соображая, выпрыгнул вон из вагона.
      Может, это был посвист ветра, а может, над головой действительно пролетела пуля, но в следующее мгновение ноги мои пришли в неласковое соприкосновение с землей, и мир закувыркался перед глазами, награждая свирепыми оплеухами, намолачивая по ребрам каучуковыми кулаками. Поезд гнал со скоростью никак не меньше пятидесяти километров в час, а каскадером я отнюдь не был. Прыгал, правда, с электричек в подростковом возрасте, но разве это тренаж? Поэтому мне просто повезло. Здесь не оказалось ни булыжника, ни сложенных штабелями бетонных шпал, — я угодил в густую траву и кубарем скатился по крутому откосу, не встретив по пути ни столбов, ни светофоров.
      Заработав около дюжины синяков и рассадив в кровь правую ладонь, я усмирил, в конце концов, инерцию движения и сочно припечатался лопатками к нагретой солнцем земле. Самое забавное, что дипломат свой я так и не выпустил из рук, а кисть у человека оторвать не столь уж просто.
      Как бы то ни было, я лежал живой и относительно невредимый, меланхолично разглядывая плывущие надо мной багровые облака. Трава вокруг тоже была багровой, и провода, и верхушки деревьев. Стая алых птиц, корректируя курс, вычертила в лиловом небе загадочный зигзаг. Пожалуй, и мне следовало поразмыслить насчет собственного курса. Самым серьезным образом…
      Кое-как поднявшись, я осторожно огладил себя, ощупал колени и ребра. Кости и впрямь были целы, ссадины с гематомами — не в счет. Добрый подорожник нашелся и здесь, а потому я тотчас приложил к саднящий ладони пару свежих листьев. Обтерев лицо платком, заковылял в лес, который, разумеется, неведомая кисть также перекрасила в розовое. Иных цветов после подобной встряски не видят. По крайней мере, первые несколько минут. И главным тому подтверждением стало сильное головокружение, настигшее меня возле самой опушки. Придерживаясь за ствол березы, я присел на траву, затылком приткнулся к шероховатой коре. Веки мои сами собой смежились, и на смену головокружению пришла одуряющая слабость. Нервная система защищалась, как могла, и неожиданно для себя я впал в дрему.

      Хотел бы я знать, что положено делать в положении вроде моего? Или они вообще не предусмотрены — подобные положения? Обидно, если так. Полагаю, было бы крайне полезно, если бы господа издатели все-таки приняли на рассмотрение мой скромный труд. Пожалуй, после определенной доработки получилось бы нечто вроде пособия для тех, кто сходит с ума. Как знать, возможно, подобная книжица имела бы все шансы стать всепланетным бестселлером…
      Поднявшись с земли, я вновь помассировал виски, энергично растер лицо. Звон в голове пошел на спад, течение мыслей упорядочилось. Во всяком случае, идея насчет книги мне понравилась. Может, и впрямь имеет смысл вернуться к рукописи? Превратить смешливое баловство в серьезный обстоятельный труд? Во всяком случае, писать по свежим следам, да еще основываясь на собственном примере, будет неизмеримо легче…
      Оглядевшись, я осторожно погладил ссадину на подбородке, сменил лист подорожника и наскоро перевязал саднящую ладонь бинтом. В принципе можно было использовать и стрептоцид с йодом, благо путешественником я был запасливым. Это специалистов с именем приглашали в столицы и за кордон, — нашего же скромного брата готовы были принимать исключительно в кулацкой глуши — где-нибудь на убыточных фабриках и сельских, одуревших от мошкары коллективах. А потому помимо обязательных причиндалов психотерапевта, вроде картинок Роршаха и индийского целителя Гулиньша, иридодиагностических таблиц и толстенной рукописи с шариковой ручкой, я возил с собой спички и кипятильник, упакованные в полиэтилен таблетки сухого горючего и миниатюрную на все случаи жизни аптечку. Сейчас, кстати, не помешал бы и компас. Шагать-то приходилось по лесу! Ориентироваться же вне городских улиц я был не мастер. В особенности, когда обстоятельства выбрасывали из мчащегося на скорости вагона черт знает где и черт знает как. Впрочем, кое-что я все-таки был состоянии определить…
      Челябинск мы проезжали ночью, и до Ярового, судя по всему, не доехали совсем немного — станции две или три. По времени это около сорока минут, а, учитывая черепашью скорость нынешних пассажирских составов, это пять или шесть часов пехом. То есть, если шагать вдоль железной дороги. Но, если добраться, скажем, до шоссе и проголосовать купюрой, это будет гораздо ближе. Час-полтора, и я снова окажусь в окружении глаженых пиджаков и работающих телефонов. До дороги же тут, судя по специфическим шумам, всего-то километр или два. Даже для толстых ножек неспортивной Маши — дистанция не слишком серьезная, а уж для меня и вовсе форменный пустяк! Вынеся такой вердикт, я тут же воспрянул духом и решительно углубился в лес.
      Тропка петляла, как молодой зайчонок, и приближающегося путника я услышал прежде, чем разглядел. Гулкий топот коснулся слуха, заставив разом позабыть о синяках и шишках. Дело в том, что топот был слишком гулок и тяжел для человека. Скорее уж это бежал гиппопотам или средних размеров бык…
      Порция адреналина вновь заставила меня стать проворным и гибким. Юркнув в еловые заросли, я скорчился возле куста неприметным боровичком — и сделал это очень вовремя. Буквально через три-четыре секунды на тропку выехал всадник. Каурый жеребец играл мускулистыми ногами, явно тяготясь навязанным темпом, но всадник поводья держал крепко и слабины не давал. Выглядел наездник не менее бедово, чем мой недавний матросик из вагона. Во всяком случае, шмотки на нем были вполне кавалерийские: шпоры на кожаных сапогах, папаха на голове плюс витой ус, короткий кавалерийский карабин и узорчатая шашка на боку.
      Я прикрыл глаза, пропуская видение мимо.
      Вот так, дорогие мои! Поезд скрылся вдали, растворился и уплыл, а бред исчезать, кажется, и не думал. Более того — ни артистов, никого другого в сценических перехлестах теперь уже не обвинишь. Думай, Петруша, напрягай извилины, делай выводы! Решай, как выкарабкиваться из этой ловушки.
      Дробный бой копыт стих между деревьев, и, выбравшись на открытое место, я присел на подсохшем пне. Призадуматься было над чем, но, увы, в голову лезло только самое заурядное — вроде того, что надо бы заскочить в милицию, пожаловаться на мужчину в плаще и девочку златовласку. Подробно описать в заявлении, как все обстояло в действительности, дать полный набор особых примет и обязательно упомянуть о том, что был трезв, в сознании и даже не курил. А потом… Потом тот, кому положено, внимательно перечтет заявление дважды и трижды, после чего вызовет для душевной беседы в кабинет с прочной дверью. Ну, а за беседой последует поездка в сумасшедший дом, в лучшем случае — в вытрезвитель. Куда еще, прикажете, везти человечка, не способного связно писать и говорить?
      Или все же способного?…
      Я нахмурился. В самом деле, фразы — это ведь те же мысли, а мыслю я, кажется, вполне логично. Могу, например, рассказать собственную автобиографию, вспомнить от начала и до конца таблицу умножения, даже правило Лопиталя сумею расписать, как положено. Если надо, могу и события расчленить. Очень даже осознанно. Скажем, языковую тарабарщину отнести к очевидным галлюцинациям, а ту же стрельбу — к самой наисуровейшей правде. И коли так, то в жизнь снова можно было чуточку верить. Даже вместе с солдатиками и вооруженным всадником. Потому что все в совокупности — это чистый бред, а по отдельности — бред, да не совсем. Ведь должен нормальный сумасшедший хотя бы немного подозревать, что с ним не все в порядке. А если он подозревает, то он уже вроде как не совсем сумасшедший. По крайней мере, рассуждать я, кажется, еще не разучился, да и поступки свои вполне контролировал. Спичками лес не поджигал, с перочинным ножичком на людей не бросался. Стало быть, Климов-сан, вставай и двигай дальше! Как говорится — ноженьками, «он фут», «а пье» и так далее…
      Подобрав с земли сосновый шишковатый сук, я укоротил его ударом каблука и заковылял, как самый заправский странник — одной рукой неся дипломат, второй добросовестно опираясь на самодельный посох.
      Удивительно, но я совершенно успокоился. Зрелые годы, увы, приносят свои дивиденды. Это в возрасте тинэйджера я бы, пожалуй, растерялся, может, даже всплакнул или напротив — преисполнился мальчишечьего восторга, а сейчас посидел, подумал и принял все случившееся, как факт. Несколько странный, не самый приятный, но все-таки факт, с которым вполне можно примириться. Наверное, с годами мы просто устаем от впечатлений, устаем удивляться и устаем пугаться. В самом деле, чем те же тучи отличаются от НЛО? Да только тем, что постоянны и привычны.
      Так что — плохо это или хорошо, но мы привыкаем.
      К ужасам, смерти и радостям.
      К тусовкам, шуму и одиночеству.
      К ссорам, крови и ненависти.
      Практически ко всему…
      И вся наша жизнь, по сути, одно растянутое по времени приспособление к окружающему, поиск желаемого симбиоза с реалиями. Каждый из нас живет, согласуясь с собственной энергетической синусоидой, отыскивая в жизни свою заветную лазейку, свою замочную скважину, что кратчайшим путем выводят к желанной кульминации.
      Если лет в семь-восемь я слыл сорванцом-беспредельщиком, никого и ничего не боялся, дрался по десять раз на дню, дергал девчонок за косы, мастерил рогатки и запускал жутковатые ракеты, то к классу этак пятому, вся моя бодрая дурь куда-то повыветрилась, и наступила иная пора — с иными привычками и причудами. Был даже годик откровенных страхов, когда боялся всех и каждого, видел в темноте неведомых призраков, из дома выходил с непременной оглядкой. А потом вдруг снова нахлынула драчливая буза, и я начал биться за роль лидера, тут и там собирая ватаги, с удовольствием наводя ужас на мирных обывателей. Что и говорить, — пылкое было времечко. Жаль, длилось недолго. Чуть позже грянула любовная меланхолия — с обязательным диваном, тоскливым потолком и песенными стонами с магнитофонных лент. На улицах я лип глазами к женским фигурам и, скрежеща зубами, мечтал о публичных домах. Дрался уже почти по-взрослому и, мыкаясь беспризорным хунвейбином, часами простаивал под окнами «дульсинеи» из параллельного класса.
      А после все снова прошло. И опять-таки — странным зигзагом. Вспышка жизнелюбия в институте, знакомство с алкоголем и запахом женских тел. Первые опыты похмелья приобщили к крепкому чаю и огуречному рассолу, а в женщинах наряду с щедростью и широкой душою неожиданно открылись коварство и абсолютно мужская похоть. Это было даже не открытием, а подобием шока.
      Только к двадцати годам, предприняв судорожное усилие, сознание вырвалось на ослепительную поверхность осмысленного бытия, и мир в очередной раз преобразился. Как если бы вчерашний зомби сделал робкий шажок и вдруг превратился в человека.
      Я начал осваивать устойчивую мимику, творить из ничего собственные мысли, научился презирать окружающих. Нерях я презирал за нечистоплотность, домохозяек за суету, сокурсников за нескромно растянувшуюся юность. Я и себе презирал, чем, кстати говоря, чрезвычайно гордился. Презирал за лень и скучные глаза, за отсутствие силы Дикуля и Власова, за неумение петь голосом Высоцкого или Онуфриева. К женщинам же я в очередной раз охладел. Образ первой, озолоченный юношеской памятью, заслонил все видимые горизонты. С идеалом равняться трудно, и женская выстраиваемая шеренга была на порядок ниже утвержденной ранее ватерлинии. Ниже начиналась вода, и, заставляя себя нырять, я очень скоро начинал задыхался. Друзья и приятели весело пускали пузыри, забавлялись с кем ни попадя, а у меня же ничего не получалось. За эту животную недостаточность я также себя слегка презирал, может быть, подспудно подозревая, что внутренняя трансформация еще не закончена, и презрению суждено перейти в понимание, а пониманию — во что-то доброе и всепрощающее.
      Наверное, уже тогда я подспудно верил, что зрелость приходит лишь с опытом страданий. Последние — катализатор роста, и напротив, счастье с успехом — злейший ингибитор. Даже для самых и самых талантливых, чему ярчайший пример — благополучный Набоков. Увы, этот блистательнейший стилист так и не создал, на мой взгляд, ни одного большого романа, а средненьких способностей Толстой, беспрерывно страдая, все-таки дорос до «Войны и Мира».
      Так или иначе, но то, что в юности повергает в шок и смятение, лет этак через десять-пятнадцать обращается в свою полную противоположность. По крайней мере — переносится неизмеримо легче. Конечно, без легкомысленной улыбки, но и без лишних истерик. И нынешнее свое «чэпэ» я также твердо вознамерился пережить. По возможности без стенаний, без харакири и веревочных петель. Слишком уж много сумасшедшей материи повидал я за последние годы, чтобы впадать в отчаяние. По крайней мере, я мог уже понять, что жить, любить и дружить можно даже в этом не самом комфортном состоянии.

      Уловив справа от себя шевеление, я остановился. Щурясь, вгляделся в куцые заросли и вновь позволил себе расслабиться. Картинка, представшая взору, была вполне мирной. Сельский труженик самого простецкого вида вдохновенно мочился под елочку. Лицо труженик имел улыбчивое, глазки же его были подморожены добродушным хмельком. Да и почему ему было не улыбаться? Я сам порой завидовал вольным собачкам, которые запросто на глазах у всей улицы могли пописать на любом углу, под любой трибуной. Я же, пришпиленный нуждой, в поисках укромного места метался по дворам, нырял за гаражи и подобно киношному ниндзя прятался за кустики акаций.
      Помнится, выпало мне счастье провожать приехавшую из Франции даму. Всего-навсего до такси. И, разумеется, по дороге нам повстречался пролетарий, мирно поливающий чугунную изгородь. На багровом личике его был написан упоенный детский восторг, и на нас он глянул с благостным прищуром. Дескать, смотрите, как прекрасен мир и как чудна природа!
      Я был смущен, а моя француженка в изумлении всплеснула изящными кружевными перчаточками. «Ой-ля-ля! Вот это по-настоящему! — вскричала она. — Никаких комплексов!..» Переубеждать гостью я не решился…
      — Эй, латушный! — услышал я неожиданно. — Михель на ногу, на-ко?
      Селянин тоже был из породы зорких. Во всяком случае, меня среди деревьев он узрел без особого труда.
      — Так михель, на-ко, или не михель?
      Я внутренне зарычал. Опять выходило несуразное. Меня о чем-то спрашивали, а я снова ни черта не понимал. Чтобы не оставаться немым, я просто пожал плечами.
      — А-а… — сельский труженик удовлетворенно кивнул. — Думал я, на-ко, на век, а вона как выстыло. Солнце аж пало.
      — Солнце пало, — холодея, повторил я. Возникла совершенно идиотская мысль — вытащить блокнот и тут же начать записывать всю эту неуклюжую латынь. В самом деле, надо же мне как-то с ними общаться! А так — сотворю подобие словаря, обвешусь шпаргалками, стану подглядывать при разговорах, заучу пару сотен фраз, а там и освоюсь потихоньку.
      Справившись со своим нехитрым делом, мужичонка выцепил из бездонного брючного кармана пачку сигарет, дружелюбно предложил:
      — Идет на дымок?
      Я покачал головой. Мне казалось, что я шагаю по минному полю.
      — Нет, не идет…
      Он удивился, но не слишком. Стало быть, полной несуразности я все же не сотворил.
      — А шагать шпалы куда?
      Интонация серьезно выручала, и мне показалось, что смысл я уловил. Труднее было родить ответ, и потому я неопределенно махнул рукой на восток, в ту сторону, куда убежал мой поезд.
      — А-а… — снова протянул он. — Мне же на вон — сразу через горку. Поле на пашне, а там и я тутоньки.
      Вежливо улыбнувшись, я с некоторым облегчением про себя решил, что простоватая сельская речь более доходчива, нежели лексические обороты моих бывших соседей по вагону.
      Как-то само собой получилось, что мы зашагали вместе по едва угадываемой среди свежей лесной поросли тропке.
      — Тепло, верно? — я говорил осторожно, рассчитывая, что в столь односложных предложениях навряд ли дам маху, и не ошибся. Попутчик часто закивал.
      — Клева птиц налетело. Сев бредет, на-ко.
      — А охота?
      — На охоту тоже-кась грянем! — радостно подхватил мужичок. — Оно же точно! Такой винт стоит! Аж по жабры завезем, на-ко!
      По жабры там или нет, но додумать я не успел. Затрещали ветви, и прямо перед нами на тропинку вышел рослый, с щетиной в пол-лица детина. Широкий из добротной ткани плащ (на этот раз — не серый), кожаные сапоги, фетровая шляпа с бирюзовой почти женской лентой — ни дать ни взять австрийский егерь, только без винтовки за спиной. Смотрел он то на меня, то на мужичонку. Мне показалось, что и мой нечаянный спутник как-то враз подобрался.
      — Документы, на-ко! — отрывисто и с нажимом произнес незнакомец. — Так-то где же?
      — Так-то, на-ко, нету, — сельский труженик развел руками, а я несмело полез в карман. Этого не следовало делать, поскольку человек в егерском одеянии тут же отшатнулся.
      — Назад, на-ко, стоять!..
      Стремительным движением выдернув что-то из-за пазухи, мой спутник развернулся ко мне лицом, и тут же гулко лопнуло над головами. С деревьев посыпалась сбитая хвоя. Я даже не понял, как оказался на земле. Лишь по прошествии первых ошеломляющих секунд сообразил, что на землю меня принудил лечь незнакомец в егерской шляпе. Сельский труженик егозил ногами чуть в стороне. На груди его, быстро пропитывая клетчатую рубаху, расплывалось багровое пятно. Однако самое ужасное заключалось в том, что в руке этот непутевый мужичонка сжимал довольно грозного вида обрез. Лежащий рядом со мной егерь носком сапога ударил по оружию, в свою очередь выхватил из-под плаща компактный автомат. С хрустом разложил его, умело вдавил приклад в плечо, зашарил коротким стволиком по кустам.
      — Лежать, на-ко! — бросил он мне, и в голосе его скользнули просительные нотки.
      Стреляли откуда-то со спины, но туда мой новый знакомый не оборачивался. Зато очереди, вспарывающие землю чуть впереди нас, его явно беспокоили.
      — Вот же гады, на-ко! — он вжался в землю от очередной россыпи пуль. — Чуток не успеть!
      — Плохо дело, да?
      Он меня понял. Коротко кивнул. А в следующее мгновение автомат в его руках зарокотал и задергался. Светящийся пунктир ударил по близкому кустарнику, пошел гулять взад-вперед, сшибая листья с корой, терпеливо нащупывая живое. Кто-то в ельничке тоненько вскрикнул.
      — Есть, на-ко! — мужчина удовлетворенно крякнул. Еще одна очередь, и патроны у него кончились. В пару секунд человек в плаще сменил рожок.
      — Черт!.. — я еще раз взглянул на умирающего мужичонку и, стараясь двигаться бесшумно, пополз назад. Тело сотрясало ознобом, в голове не осталось ни единой вразумительной мысли. Во всяком случае, теперь я понимал фронтовиков, уверявших, что лежать под пулями — скверное дело. Это было даже не ощущением, — какое там, на хрен, ощущение! Меня бил самый настоящий колотун.
      То есть паники я пока не испытывал, но страх чувствовал вполне материальный. Подобно удаву он спеленал меня мерзлыми кольцами, мало-помалу стягивал петли, сковывая движения, выжимая из грудной клетки последний воздух. Мужчина в плаще оглянулся, но было поздно, — вскочив с четверенек, я юрким зверьком метнулся в кусты.
      Это можно было назвать забегом на пределе. Руками, дипломатом и грудью я рассекал зеленое море, лицом сшибая встречных комаров, наматывая на себя случайную паутину. Я не выбирал направления, — просто стремился уйти как можно дальше от огненной круговерти за спиной.
      Тем временем, перестрелка набирала обороты. Теперь уже лупили очередями и одиночными со всех сторон. Так мне, по крайней мере, казалось. Лес эхом отзывался на выстрелы, охал и ухал, умножая злой грохот. Один раз мне даже показалось, что рванул самый настоящий взрыв. Впрочем, почему показалось? Если люди не стесняются пускать в ход автоматы, отчего бы им не швырнуть парочку-другую гранат?…
      Как бы то ни было, но мчался я действительно резво. В три минуты отмахал не меньше километра. Миновав широкую просеку, какое-то время брел, шумно переводя дыхание. Собравшись с силами, снова побежал.
      Вскоре стрельба затихла, но это не слишком успокаивало. Возможно, даже наоборот — добавило неопределенности и тревоги. Теперь я не мог с уверенностью сказать, где остался неведомый враг, и не приближаюсь ли я к нему снова.
      Гортань и легкие горели огнем, голову неприятно кружило. И все же должного чутья я не утерял. Еще не понимая толком, что именно улавливает мой слух, я замер на месте. Оглушенный собственным пульсом, не сразу сообразил, что это всего-навсего шум двигателя. Автомобиль промчался где-то совсем рядом, и, чуть скорректировав направление, я наконец-то выбрел к широкой магистрали.
      Шелестел легкий ветерок, и цвиркали над головой незнакомые пичуги. Кажется, война действительно кончилась, и, пачкая руки в пыли, я торопливо взобрался по крутому откосу, дрожащими ногами ступил на асфальт. Если бы не распоротая ладонь и не ноющее тело, с какой готовностью я забыл бы все случившееся! Но бинт по-прежнему стягивал ладонь, а ребра продолжали болезненно ныть. Увы, забыть случившееся представлялось нереальным.
      Загудела приближающаяся машина. Утерев со лба пот, я шагнул на середину дороги и помахал свободной рукой. Чудо произошло. Пропыленный по самую крышу грузовичок-полуторка послушно тормознул. Фары грузовичка были заплеваны дорожными ошметками, грязевые коросты густо украшали капот и дверцы, но мне ли было выбирать?
      Не мешкая, я взобрался в кабину, чумазого водителя одарил столь благодарной гримасой, что он даже чуточку испугался.
      — Ты это… Далеко, на-ко?
      — Близко, на-ко, — успокоил я его. — Яровой, о кей?
      Несколько озадаченно шофер кивнул, и мы поехали. Пользуясь комфортной паузой, я откинул голову на обшитую дермантином спинку сидения и прикрыл глаза. Это не было сном, — спать я уже откровенно боялся. Скорее, это можно было назвать блаженным бездумьем.

      Так уж история разыграла карты, что все великие тираны выходили из инородцев: Иосиф Сталин заявился из Грузии, Наполеон приплыл с Корсики, а австрийцу Гитлеру пришлось принять германское гражданство, чтобы выставить свою кандидатуру против престарелого Гинденбурга. И так далее, и тому подобное.
      Великие и Тираны. Жутковатое сочетание, не правда ли? Впрочем, к великим я себя не относил, как не относил и к категории тиранов, но что такое быть инородцем — на протяжении последних нескольких часов я вкусил в полной мере.
      По улицам родного города мне приходилось двигаться шагом инопланетянина. Я по-прежнему ничего не понимал, шарахался от вооруженных людей и боялся сказать лишнее слово, пребывая все в том же состоянии затянувшегося шока. Подобно взбунтовавшемуся цирковому льву действительность не желала мне подчиняться. Хлыст моего разума ее совершенно не пугал, и безумие съедало меня, как огонек — тлеющий пороховой шнур.
      На первый взгляд все было как всегда, и тем не менее чем-то этот город существенно отличался от моей стародавней родины. Какой-то пустячной малостью, сводившей на нет все внешнее сходство. Поменялись названия улиц и их уклон, неведомо откуда возникли пирамидальные тополя, коих в Яровом отродясь не водилось, и даже походка — да, да! — походка людей тоже стала казаться мне абсолютно иной. Точно левое вдруг стало правым, а правое — левым.
      Нечто похожее я испытал однажды на работе, зайдя в кабинет начальника. С юных лет его звали Плюгавиным, — Плюгавиным он был и в нашем оздоровительном центре. Но в один прекрасный день этот хитрец посетил паспортный стол и сменил фамилию, став Орловым, чем немедленно навлек на свою голову град насмешек. Но самое главное, люди, привыкшие к фамилии Плюгавин, отчаянно путались. Ведомости, заявления, приказы — все приходилось теперь переписывать. Одно дело — привыкать к сменившим фамилию одноклассницам, и совсем другое — к своему родному вечно въедливому начальству. И когда в очередной раз меня вызвали на ковер, я испытывал обморочное головокружение. Глупость, конечно, но так оно все и было. Я видел, что передо мной сидит Плюгавин, но называть его почему-то следовало Орловым. То есть, и заходил я вроде бы к Орлову, но взирал на меня из начальнического кресла самый настоящий Плюгавин. Так или иначе, но мне стоило большого труда заговорить с ним. По счастью, после первых же фраз головокружение прошло, и я сызнова обрел почву под ногами.
      Увы, сейчас я был лишен и этой пустяковой возможности. Я отчаянно боялся с кем-либо заговорить. Действительность, в которую я угодил, ратовала за жестокое правило: «язык твой — враг твой». Окружающее постигалось на ощупь и практически заново. Здесь все было непривычным: люди не так гримасничали и не так смотрели. Даже самые привычные фразы они шинковали, как капусту, превращая в нечто немыслимое. Кроме того, я уже отметил, что и одевались жители Ярового в нечто бутафорское. На головах тех же милиционеров я видел теперь папахи, а на поясах — громоздкие маузеры. Тут и там по улицам величаво разгуливали темнокожие индусы, а возле винных киосков толкались белозубые негры. Однако самое чудовищное открытие поджидало меня возле моего родного дома — то есть там, где я когда-то жил, где по сию пору обитала одна из моих теток. Вернее, ДОЛЖНА была обитать.
      Еще издали родная пятиэтажка показалась мне чуточку укороченной, а, подойдя ближе, я, разом обезножел. Белый кирпич, шифер, дворик со знакомой полуразбитой песочницей — все узнавалось без особого труда, однако исчезла одна существенная деталь — а именно подъезд, в котором я когда-то жил. В доме, где еще полгода назад во время последнего моего приезда располагалось пять подъездов, теперь я видел всего четыре…
      На случайную скамеечку я даже не присел, а самым натуральным образом рухнул.
      Четыре вместо пяти! Три плюс один и два плюс два — пересчитывай с какого угодно конца, все равно не собьешься. Хоть щипай себя, хоть зажмуривайся. И даже на землетрясение уже не свалишь. Все-таки не Курилы, не Турция и даже не Армения. И все равно подъезд исчез и испарился. Словно некий добросовестный хирург провел в мое отсутствие операцию, вырезав из здания добрый кусок и даже успев наложить искусный косметический шов.
      Справившись с первым онемением, я задрал голову, силясь угадать в балконах соседей что-либо знакомое. Увы, ничего обнадеживающего я не разглядел. Вон там должна была жить тетя Галя, вдовушка в неуклюжем парике пегой расцветки, а рядом — балкон в балкон — яростно боролась со старостью седенькая баба Клава, добровольно и бескорыстно очищающая наш подъезд от семечной шелухи и окурков. Глядя на нее, брались иной раз за швабры и наши соседи. Жить с бабой Клавой было хорошо и надежно. Теперь же означенных балконов я совершенно не узнавал. Тот, что должен был принадлежать тете Гале, укрывался под мощным стеклянным панцирем, на балконе же бабы Клавы роскошно и бесстыдно колыхались чьи-то белоснежные лифчики пятого размера.
      Впрочем, имелся еще один приметный балкончик — этажом ниже, принадлежавший нашему отважному дяде Вове, пчеловоду-любителю, пытавшемуся завести улей прямо у себя под окном. Ничего из его революционной затеи не вышло. Пчел коварно траванул кто-то из соседей, а опустевший улей так и остался торчать на балконе. Вернее — должен был остаться, поскольку сейчас никакого улья я также не увидел. Что ребятам о зверятах, что зверятам о ребятах — все едино, потому как снова реалии переворачивали все с ног на голову.
      Вконец огорошенный, я, наверное, в десятый раз пересчитал подъезды, соразмерил длину дома с размерами двора, но все сходилось за исключением одного-единственного — моего отсутствующего подъезда. Те же скрипучие качели с визжащей ребятней, те же яблоневые деревца и сооруженные из автомобильных покрышек клумбы, а вот моего подъезда не было!
      Ностальгическим взором я огладил знакомую бетонную урну. Без сомнения она была той же самой. Вон и знакомые сколы на боку. Их сделала топором мать моего приятеля. Лет этак двадцать назад. Эту самую урну мы частенько переворачивали, катали по двору, а однажды во время пряток Димка Павловский заполз в нее и подогнул ноги. Получилось здорово, никто его так и не нашел. Когда же ловкача все-таки обнаружили, Димка уже тихо поскуливал, не в силах даже вытереть слез. Выбраться из своего случайного убежища он не мог.
      Вдоволь посмеявшись над ним, мы все-таки уразумели, что дело пахнет керосином, и побежали звать взрослых. Тогда-то во дворе и возникла его мамаша с топором. В истерике она принялась молотить топором по бетонной ловушке, силясь ее расколоть, но конструкция оказалась добротной и плотницкому инструменту не поддалась. В конце концов, кто-то вызвал «Скорую помощь», и дюжие санитары, почесав в затылках, с кряхтеньем подняли урну вверх дном и закачали, тщетно пытаясь вытряхнуть Димку. Смотреть на это зрелище сбежалось полдвора, однако бетонная отливка держала добычу крепко. Вконец обессилев, санитары закатили урну в фургон и уехали. Видимо, понадеялись на искусство хирургов.
      В каком-то смысле надежды их оправдались. На одной из колдобин машину основательно колыхнуло, и приятель мой обрел желанную свободу. Но дело тем не закончилось. «Скорая» остановилась на перекрестке, мальчишка выскочил, а медики, чуть посовещавшись, на глазах у остолбеневших прохожих стали выкатывать из машины бетонную урну. Разумеется, как чертик из коробочки, рядом вынырнул постовой. Пригрозив медбратьям крупным штрафом, он велел закатить урну обратно в машину и отвезти на свое законное место, что и было исполнено в точности. Вряд ли случившееся понравилось медбратьям, но сам Павловский неожиданным приключением очень гордился.
      Время шло, ситуация не менялась. Версия о сумасшествии становилась лидирующей. Во всяком случае, ничего иного в голову мне не приходило. Двор был на месте, и на прежнем углу покоилась легендарная урна, а вот мой подъезд — с родной тетушкой и кооперативной двухкомнатной квартирой, с соседями и собаками, с кошками и исписанными вдоль и поперек стенами — почему-то отсутствовал. Это не просто повергало в уныние, это било наотмашь — тяжело, почти нокаутирующе. Наверное, добрых полчаса я просидел на скамейке, не вставая. Так инфарктники на прогулке пережидают сердечные спазмы. Вероятно, и я пережидал свой собственный.
      Из ближайшего подъезда, распахнув двери, на ступени вышла уборщица, громыхнув ведрами, принялась гладить бетон шваброй. Я слышал, как вполголоса она бормочет что-то про свою пенсию, про пьющего стервеца племянника, про десятки других напастей. Странно, но ее тарабарщину я понимал практически полностью, хотя с языком наблюдалась та же беда. Слова, ударения — все дьявольским образом было перемешано, и лишь интонации доносили до меня смысл произносимого.
      Лет уборщице было немало, и откровенно хотелось бабулю пожалеть. Но как жалеть людей, чтобы их не обидеть? И можно ли жалеть тому, кто сам нуждается в жалости? «Дайте мне точку опоры! — плакался старенький Архимед. — Ну, дайте же, гады!..» Я с готовностью повторил бы за ним то же самое. Ведь не сорняк же я из дедушкиной грядки, не бомж и не тупица-второгодник! Какой, скажите, мне локоть грызть, если корешки болтаются в воздухе и если вместо привычной гидропоники вокруг сквозняк и голимый бред?…
      Словно подслушав мои мысли, действительность разразилась громовым хохотом. Вздрогнув, я не сразу сообразил, что это лает на детишек дворовой пес. Я медленно поднялся со скамьи и, подхватив дипломат, двинулся вниз по улице. Наверное, можно было еще кинуться к соседям, поискать знакомых из уцелевших подъездов, но… Все это лишний раз свидетельствовало бы в пользу того, что я начинаю играть по предложенным мне правилам, а этого я яростно не желал. Реакция отторжения продолжалась. Свое будущее в этом новом исказившемся до неузнаваемости мире я никак не мог себе представить. Я его просто не видел. А видел я только кирпичные стены домов, паучьи трещины асфальта, видел собственные вяло переставляемые ноги.
      Забавная вещь — городские тротуары. Словно хиромантические узоры, они выдают все наше прошлое, настоящее и будущее. Фисташковая шелуха, стекла, фантики, использованные презервативы, пуговицы — сколько аналитической пищи нашлось бы нынешним последователям Шерлока Холмса! Асфальтовые змеи успели опутать все города, и если брести достаточно долго, можно составить полную картину жизни наших соотечественников. Даже не поднимая глаз и не заводя ни с кем разговоров.
      Неожиданно я припомнил, как тоскливо мне было, когда я отдыхал на лавочке близ церквушки Сен-Дени. Точно также я изучал серый тротуар, пытаясь разглядеть в нем нечто французское. Но, увы, земля была совершенно пустой — чисто вымытой и подметенной. Она не несла никаких следов европейской цивилизации. Кожура от каштанов, редкие веточки деревьев и более ничего. И как же захотелось мне увидеть наш замусоренный российский асфальт, на одном квадратном метре которого таилось десять тем и сто загадок. Даже лавочки у нас разительно отличались от французских. Наши были изгрызены крышками от пивных бутылок, изрезаны ножичками, исписаны ручками и исцарапаны стеклом. Их можно было изучать часами, перечитывать как книжные страницы, въедливо подвергать дедуктивному анализу. Лавочки Парижа годились только для того, чтобы на них сидеть и лежать.
      Здесь, впрочем, все было несколько иначе, и открытия меня караулили чуть ли не на каждом шагу. Так бывшая улица Карамзина — наше Яровское подобие Арбата — теперь отчего-то называлась улицей Визирей. На фоне прочих изменений — пустяк, тем более, что три буквы все же уцелели: «и», «з» и «р». Крылась ли в этом какая-то закономерность, я даже не стал раздумывать. Теорема Ферма не для средних умов, а о параллельных мирах я читал только в фантастических романах. Впрочем, одной улицей переименования не ограничились. Чем дальше я шагал, тем больше в этом убеждался.
      Главная площадь Ярового теперь была переименована в площадь Янычаров, и тут же горделиво возвышался высоченный минарет. Еще более удивительным было то, что справа и слева от минарета я разглядел вполне христианские церкви, в которых смутно угадывались контуры Большого и Малого Златоуста. А еще через квартал взору моему открылся Большой Кафедральный собор — тот самый, который вскоре после революции большевики зарядили приличной порцией взрывчатки и развалили на куски. В сущности, они не придумывали ничего нового. С каждым столетием Россия заново преображалась, напрочь смывая старые краски, выкорчевывая древние фундаменты, уничтожая прежнюю лепнину. Она желала быть вечно юной, без устали круша памятники старины, — и оттого еще более напоминая старую, неумело молодящуюся кокетку…
      Вялым шагом я перемещал свое тело по улицам, озираясь на вывески кафе, на топчущихся возле мольбертов художников, на красующиеся тут и там шедевры местных кустарей. Кое-кто из прохожих бросал на меня скучающий взор, но тут же спешил отвести его в сторону. Должно быть, что-то в моей внешности им тоже казалось необычным. Впрочем, сейчас это меня ничуть не тревожило. В самом деле, если все вокруг стало необычным, почему я сам должен оставаться иным?…
      Возле аттракционов с дикими зверушками я ненадолго задержался. Крохотный медвежонок, стоя на задних лапах, цеплялся передними за штанину рослого мужчины и шумно сосал палец хозяина. Он был, вероятно, голоден, и чем-то напоминал меня самого — бедолага, очутившийся вместо родной тайги в чужом незнакомом городе. Как и питон, что ползал по плечам соседа, как и обезьянка, меланхолично поедающая банан на высоком табурете. За умеренную плату обладатели живой экзотики фотографировали всех желающих со своими питомцами. Они и понятия не имели, что запечатлевали тоску и безысходность. Я поглазел на ромбовидную голову питона, украдкой потрепал медвежонка по лохматому загривку и побрел дальше.
      В киоске, оборудованном печью-СВЧ, продавали горячие бутерброды. Заняв очередь, я сглотнул слюну и наскоро провел ревизию всей имеющейся у меня наличности. В портмоне лежало несколько крупных купюр по сто и пятьдесят рублей, в карманах нашлись бумажки помельче. Случайный трамвайный билетик я тщательно разорвал и выбросил в решетку водостока. Мимоходом успел сложить цифры на билете и получил очко. Впору было загадывать желание, но я не стал. Помнится, один из моих пациентов свихнулся именно на этом невинном увлечении. Загадывал желания везде и всюду — проходя по мосту, под которым катил поезд, подсчитывая сумму номеров пролетающих мимо авто, завидев падающую звезду и пересекая путь пегой кошке. При этом всякий раз он замирал столбом и скороговоркой начинал бормотать заветное. В результате жизнь его превратилась в редкостную путаницу, потому что многое не сбывалось, но кое-что в силу обыкновенной статистики действительно случалось, и приятель не ленился вычерчивать странные графики и таблицы, внимательно сверяя дни по гороскопу, из суеверия пихая под подушку сушенный хлебный калач, а в карманы закладывая по пучку сорванных на закате трав. На какое-то время я потерял его из виду, дорожки наши разошлись, а около года назад я вдруг углядел его на экране телевизора в компании спорящих депутатов. Все было правильно, и все было логично. Свою личную путаницу этот человек решил, в конце концов, взвалить на плечи общественности, и общественность это вновь терпеливо снесла…
      — Что как-бы хотите?
      Продавщица в зеленом фартучке одарила меня вопросительным взглядом.
      — Вот, — я односложно ткнул пальцем в бутылку пива и булочку с сосиской. Не без робости протянул деньги.
      Все обошлось, деньги у меня забрали, пиво с булочкой позволили взять. Уже легче. По крайней мере, удалось выяснить, что купюры из моих карманов здесь тоже в ходу.
      — Получите, на-ко, на сдачу.
      Мне ссыпали в пригоршню мелочь.
      — Ну-кась, а вам как-бы чегось?…
      Стоящий за мной мужчина стал многословно объяснять, что ему нужно. Прижимая к животу булку с пивом, я отошел к пустующему столику. Вокруг сидели отдыхающие и жующие граждане Ярового. Разумеется, все продолжали щебетать на своем птичьем языке.
      В одном из своих романов Илья Эренбург признавался, что мечтает услышать язык будней лет этак через сто. Уверен, в этом уличном кафе его любопытство было бы в полной мере удовлетворено. Впрочем, на рассуждения подобного рода меня больше не тянуло. Голову без того разламывало от избытка впечатлений, а желудок бурчал в предвкушении запоздалого обеда. Я еще немного его помучил, затем неспешно налил в пластиковый стаканчик пенную, отблескивающую янтарем жидкость и взялся за булочку. Как только зубы мои впились в хлебную мякоть, мысли вспорхнули с пыльных насестов и, шелестя крыльями, унеслись прочь. На несколько минут я превратился в обычного счастливого обывателя — столь же счастливого, сколь и голодного. Шипучий янтарь заливал горячую булочно-котлетную кашицу, и мне было до глупого хорошо. Я жевал и думал, что без подобных желудочных моментов люди старели бы вдвое быстрее. Вдвое, а может, и втрое. Возможно, душа и впрямь ведет за собой тело, но и последнее способно отогревать первое.
      Голод не тетка, и с простеньким обедом я расправился в два счета. Пора было спускаться с небес на землю, и я спустился, заглянув для начала в знакомый овощной подвальчик. Это и стало для меня новостью номер два. В подвальчике больше не торговали овощами, — теперь магазин нес гордое название «Казанова», а чем торгуют в подобных заведениях, знают даже семилетние дети. В столицах нечто подобное я встречал неоднократно, но городок Яровой издавна славился пуританскими обычаями, и можно было бы поклясться, что в той прежней жизни ничего похожего на улице Карамзина-Визирей не водилось.
      Рассматривать яркие витрины я не стал. Уже не тянуло. Юношей с невысохшими сопелями, я, быть может, еще и поторчал бы у прилавков с пластиковыми, больше похожими на милицейские дубинки фаллоимитаторами. Сейчас же это было скучно и где-то даже непонятно. Я не видел ничего общего между всей этой резиново-химической аптекой и загорелой женщиной, вышедшей, скажем, из моря. И силиконовые вздутия, так явственно отличающиеся от женской груди, вызывали скорее грусть, чем желание. Женщин оттачивали, перекрашивали и подкачивали под некий унифицированный стандарт, и оттого женское начало куда-то терялось, уплывало, превращаясь в миф и легенду. Прав был Павловский: уже сейчас становилось ясно, что женщины будущего, подшитые, удлиненные и подтянутые, будут все, как одна, красивы и скучны. Этакие куклы «Барби», сошедшие с единого конвейера. Миллионы и миллиарды оживленных кукол…
      Поднявшись из подвальчика, я огляделся по сторонам и тут же повстречался с мрачноватым кошачьим взглядом. В домишке напротив, в зарешеченном окне с выбитым внешним стеклом и треснувшим внутренним, сидел за решеткой насупленный кот. Полосатый заключенный. Практически зэк… Мне почудилось, что на рекламу подвальчика пушистое создание взирает почти с ненавистью. Кроха этой ненависти, само собой, досталась и мне, хотя я был совершенно ни при чем. В определенном смысле я тоже был жертвой…
      Сбегая от кошачьих глаз, я повернул назад. Вероятно, делать этого не стоило. Потому что возле решетки, в которую минут пятнадцать назад я швырнул клочки билета, с сосредоточенными лицами копошилось трое обряженных в желтухи ремонтников. Решетка лежала чуть в стороне, а пара полосатых стоек заставляла людей огибать канализационный водосток справа и слева. Что именно изображали господа ремонтники, было не слишком ясно, но я подметил другое. Все мои обрывки эти парни успели подобрать и аккуратненько выложить на картонный лист. Без тени брезгливости эта троица шарила руками в глубине стока, среди окурков, листвы и прочего склизкого хлама выискивая пропущенные мелочи.
      Дыхание у меня вновь захолонуло. Если перестрелкам в вагоне и лесочке я мог еще подобрать какое-то объяснение, то эту неприглядную мизансцену я отверг так же, как отверг полчаса назад искаженный вид родной пятиэтажки.
      Решительно развернувшись, я снова зашагал. Быстро и не оглядываясь, мимо подвальчика «Казанова», мимо вертикальных кошачьих зрачков. И почти сразу почуял за собой слежку. Спина, если она должным образом напряжена, может сработать не хуже ушей и глаз. За мной кто-то шел, и уже через пяток-другой минут, прибегнув к помощи встречных витрин, я понял, что не ошибся.
      Их было, как минимум двое, и дистанцию они выдерживали довольно ровную — не слишком отставая от меня, но и не спеша нагонять. Когда я задерживался, они немедленно находили себе занятие. Один из них начинал глазеть на товар местных искусников, второй поправлял шнурки и отряхивался, делая вид, что мороженное капнуло ему на штаны. Подобных трюков у них в запасе было, видимо, не густо. При очередном повороте моей головы эпизод с маскировкой повторялся, разве что менялись роли. Теперь уже любитель мороженого припадал лицом к матрешкам и выточенным из дерева президентам, второй шпичок ладонью принимался взбивать брюки, терпеливо развязывать и завязывать многострадальные шнурки. Словом, большими профессионалами я бы их не назвал. И потому с самоуверенностью дилетанта решил, что с «хвостом» у меня особых проблем не будет!
      Раздраженно перебросив дипломат из левой руки в правую, я зашагал быстрее. Пусть, по крайней мере, потрудятся ножками! Уж лениться своим филерам я точно не позволю!..

      На Эрнста Неизвестного с его выныривающей к месту и не к месту нечаянной улыбкой громила совершенно не походил. Поскольку был мрачен и неразговорчив. И даже мысленно я уже не называл его Костиком. Мы сидели на лавочке, и я мучительно выдавливал из себя неуклюжие вопросы, почти не радуясь тому зыбкому обстоятельству, что речь здешних сограждан я, кажется, начинал потихоньку осваивать.
      — Но ты ведь живешь в этом доме?
      — И как бы быть в этом подъезде. Дальше что?
      — Тебя зовут… Вас ведь зовут Константином, верно?
      — Ну-ка, на-ко, и чего?
      — Да так, ничего…
      Громила продолжал хрустеть фисташками, шумно ширкал носом и аккуратно сплевывал шелуху в кулак. Выполнял он это с угрюмой сосредоточенностью, и удивляло более всего то, что он действительно старается не сорить. Доев орешки, он ссыпал скорлупу в тот же кулечек, смял его в ком, метко забросил в жестяную урну. Мы сидели на лавочке возле оштукатуренного двухэтажного дома. Такие здания, насколько я знал, в Яровом строили еще пленные немцы. Добротные домишки успели приютить тысячи семейств и если б не горели, как бенгальские свечки, верно, сумели бы дождаться четвертого тысячелетия. Во всяком случае, барачные эти дворики мне чрезвычайно нравились. Царила здесь какая-то своя особая атмосфера, абсолютно не городская, в которой способны были навещать странные мысли — вроде той, что деревья должны быть выше домов, крыши желательно покрывать черепицей, а чердаки придуманы специально для кошек, привидений и голубей.
      — Мда… — я рассеянно огляделся. Разговор у нас явно не складывался. Малышня гоняла по двору мяч, азартно галдела, а громила, столь похожий и не похожий на друга моего детства Костика, мощной ладонью вытирал губы и досадливо морщил лоб.
      — Послушай, на-ко, братан? Тебе-то в общем-то для чего? — он по-коровьи протяжно вздохнул. — Чего ты, на-ко, за вымя тут тянешь?
      Еще раз глянув в его серые мрачноватые глазки, я окончательно понял, что обратился не по адресу. Был Костик — и сплыл.
      — Да вот, поговорить хотел.
      — Ну, так давай, если с мазой. Пивко на пару запульнем, рыбешку под соль. Чего сушь-то, на-ко, разводить? Или опять дурью перебрасываться?
      — Да я думал… Видите ли, вы так похожи на одного моего знакомого.
      — Все, на-ко, похожи. Это как на пить дать. Немного обезьяны, немного люди. — Собеседник звучно циркнул зубом. — У меня теща, на-ко, свинью напоминает, а жена дак почти жирафа. И что с той фермы значит?
      «С той фермы» не значило ровным счетом ничего. Больше нам разговаривать было не о чем. Чувствуя себя не в своей тарелке, я поднялся. Костик, которого я когда-то знал, тоже был рыжеволос и широкогруд. Но МОЙ Костик никогда не говорил подобных вещей о женщинах — пусть даже чужих. Не умел он и смотреть на собеседников подобным образом. Словом, передо мной сидел совершенно чужой человек, и, извинившись, я торопливо покинул столь знакомый мне двор.
      Было обидно и досадно. Ведь ждал этого кашалота, как последний идиот! Верил, что уж с Костиком-то — этим добродушным и несокрушимым гигантом, дружбой с которым мы все когда-то дорожили, ничего не случится. Однако случилось. Как случилось с Вениамином, работавшим в паре кварталов отсюда, как случилось с Лешкой-киоскером и Митей Косым. А в оздоровительный центр, куда я сунулся со своим бирюзовым удостоверением, меня и вовсе не пустили. Матрос со штыком равнодушно вернул удостоверение и казенным голос попросил мандат. Мандата в моих карманах не оказалось, и я окончательно потерялся. Сердобольная сотрудница, пробегавшая мимо, не поленилась заглянуть в ведомости. Очень быстро выяснилось, что ни одной из названных мною фамилий у них не значится…
      Теперь я уже шагал на полном автомате. Ноги сами вели по старым адресам. Смысла в этом, скорее всего, не было, но чашу следовало испить до дна. Чтобы не было больше напрасных надежд и вопросов. Песчаная струйка дня стремительно тончала, судьба продолжала надо мной насмешничать. Дядя Саша, великий рыбак и спорщик, меня не узнал, трансформировавшись в задумчивого и лысоватого чиновника, а флигелек, в котором проживал Сема Сильвестр, лучший мушкетер района, куда-то пропал, оставив после себя глинистую проплешину. Не было и магазина музыкальных дисков, в котором работала одноклассница Ксения, не оказалось на месте гастронома, в котором так часто мы отоваривались когда-то пивом.
      Наверное, по инерции меня занесло еще в один дом, но, уже поднявшись на третий этаж и шагнув к двери, за которой в ТОЙ моей жизни жила чета Федоровых — Валька с Аленой, я разглядел стальную дверь и странной конфигурации глазок. Уже подняв руку к пуговке звонка, я остановился. Вовремя вспомнил, что подобные глазки предназначены для мониторов слежения. Между тем, образ веснушчатого и простодушного Вальки никоим образом не вязался с оптическими системами подобного рода.
      Я устало отошел к окну, присел на широкий, изрезанный детскими ножичками подоконник. Где-то гомонил не то телевизор, не то радио, и я поневоле прислушался к голосу оратора:
      — Тыщи! Я обращаюсь к вам, мои драгие тыщи! Кругом забразия, водка где-ка на-ка? До чего дошло! Усталому тыщу теперя притегуться негде! Ванессийцы подсылают врагов, пытаются задушить нашу поллюцию на корню, но мы ж им не дадимся, на-ко! Своей рукой и впредь будем сжимать штык-ножи народных поллюций. Ее — нашу поллюцию не задушишь, тыщи! Никогда, на-ко, и нигде, на-ко! Никто и ничто не остановит нас, тыщи, на пути в штаб к Духонину. Все сковырнем и обезвредим! Все подчиним и укротим! Ура, тыщи!..
      Наверное, это был все-таки телевизор. Возможно, передавали какую-нибудь старую революционную пьесу. Какого-нибудь здешнего Шатрова…
      Заблажили детские голоса, и я выглянул во двор. Шантрапа гоняла мяч, с воплями пробивала по воротам. Задастый вратарь в полосатой майке неуклюже подставлял локти, самоотверженно защищая честь команды. Глядя на него, я разом погрустнел. По сердцу скальпелем полоснула острая зависть. Кругом жили и радовались, спорили, играли и работали, и только я один прозябал на пыльной грязной обочине.
      В детстве подобную зависть я испытывал, кажется, всего дважды. В первый раз, когда, сбежав с дружками на озеро и накупавшись до одури, я вдруг обнаружил, что всю мою одежду, кроме штанов, украли. Обыскав все вокруг, я нашел закопанные в песок сандалеты, но на этом все мои успехи и закончились. Домой я возвращался в одолженной у приятеля майке, когда уже начинало смеркаться. В предчувствии нагоняя, глазел на счастливых прохожих и молча страдал. Мне было пять лет и никогда ранее я не приходил домой столь поздно да еще в таком расхристанном виде. Я мечтал, что время обернется вспять, и день начнется сызнова. Я молил небо о возможности повторить все сначала, чтобы избежать ошибок и вернуть утерянную одежду, но солнце не думало поворачивать вспять, стрелки не замедляли своего движения, и вечер дышал в спину близкой расплатой…
      Во второй раз это случилось года через три-четыре уже в школе. Ударом кулака я выбил однокласснику глаз. Глаз был стеклянный, не живой, однако все равно выглядело это страшновато. У паренька потекла по щеке кровь, и, заплакав, он обхватил лицо руками. Кто-то сердобольный поймал катящийся по полу глазной шарик, положил на парту. Обезумев от ужаса, я бросился вон из класса.
      Это было, пожалуй, похуже, чем в первый раз. Я бродил вокруг школы и воображал, что вот-вот приедет милиция, меня закуют в наручники и повезут в тюрьму. А если одноклассник еще и умрет, то меня наверняка приговорят к высшей мере наказания. Ни тогда, ни сейчас я бы не сумел признаться себе, что же в большей степени меня угнетало — страх перед грядущим наказанием или жалость к однокласснику. Возможно, в равной степени присутствовало и то и другое. Так или иначе, но мне было плохо, и люди вокруг — все, как один, казались мне избранниками судьбы. Их жизнь шла, как надо, они не совершали ничего предосудительного и, шествуя мимо, улыбались с непринужденностью богов. Один только я, малолетний преступник, медленно и жестоко проворачивал себя на мифическом вертеле, сознательно и не очень подбрасывая в огонь новые и новые поленья. А потом (это, конечно же, был перст судьбы!) из школы вышел тот самый одноклассник, и кровь у него больше не текла, а стеклянный глаз стоял на своем законном месте. Его отпустили с уроков домой, и он, добрая душа, решил поискать меня. То ли хотел потребовать реванша, то ли интуитивно почувствовал, что мне эта встреча нужна, как воздух. Так или иначе, но он первый протянул руку, в один миг сделав меня счастливейшим из смертных. Честное слово, я чуть не расплакался. Вытянув из бездны, меня милостиво возвращали в строй, вновь позволяли встать в шеренгу счастливых…
      Впрочем, все это было давным-давно, и мог ли я предполагать, что, спустя столько лет, ко мне вновь вернется омерзительное чувство ускользающей из-под ног почвы? Увы, все повторялось с мрачноватой закономерностью. Опять я был где-то далеко внизу, а хрустальные тротуары других людей вились высоко над головой…

* * *

      Лбом прижавшись к стеклу, я стоял в подъезде и глазел на детей. Со скрипом, долетавшим даже сюда, во дворе маятником падали и возносились качели. В такт скрипу взвизгивала какая-то девчушка, и это, как ни странно, утешало. Хоть дети тут походили на нормальных детей! Играли, визжали, радовались…
      Я перевел взгляд правее. Увы, мой дневной «хвост» вновь приклеился к причинному месту. Причинным местом был я. Так или иначе, но шпички выдержали экзамен с честью и мечущегося по городу клиента не упустили.
      Раскрыв дипломат, я пошарил среди вещей. Было бы славно обнаружить в чемоданчике случайный «Браунинг» или революционный «Наган» с приличным запасом патронов, но ничего подобного я, разумеется, не нашел.
      — Беглец несчастный, он уверен, — я прищелкнул замками дипломата и снова скосил глаза в сторону пыльного окна, — что там уж ждет его Каверин…
      «Кавериных» оказалось даже не двое, а трое, что мне совсем уж не понравилось. Собравшись в кружок, они о чем-то вполголоса говорили. Может быть, травили обычные анекдоты, а может, перемывали косточки неугомонному клиенту. Шпички — они тоже люди, и ноги у них, конечно же, не казенные.
      Я поскреб правое, ноющее после прыжка с поезда колено, каблуком пристукнул по стене. Елки-моталки! Не сидеть же здесь до утра! Да и что мешает этим гангстерам заглянуть в подъезд? Поболтают еще немного, выкурят по сигаретке и действительно решат навестить затворника.
      Я присмотрелся. Плечистый малый в кургузом плащике (ох, уж мне эти плащи!) хлопал по плечу худосочного длинного соседа и, кажется, за что-то ругал. Невысокий человечек в светлой рубашечке и столь же светленьких брючках энергично жестикулировал — очевидно, заступался за коллегу. Стекло было замызганным, а расстояние приличным, но мне казалось, что я могу разглядеть даже глаза своих соглядатаев. Циничные, недобрые, многоопытные. По этим самым глазкам можно их, пожалуй, и запомнить, хотя… Как свидетельствует мировая практика, глаза у людей тоже имеют свойство меняться. И цветом, и выражением. Стоит какому-нибудь смурному чуду-юду улыбнуться, и вы увидите перед собой славного человека, на деле постигнув истину, уверяющую, что улыбка — вещь более тонкая, нежели смех. Те же дети улыбаться начинают уже в первые два-три месяца. Смех же приходит к ним значительно позже — через год, а то и два — вместе с первыми шалостями и проказами…
      Застучали шаги, мимо поднималась нескладная парочка: ворчливо квохчущая мамаша и великовозрастная дочь. Выговаривая поникшей дочери за пятое, десятое и двадцать пятое, родительница подталкивала ее в спину каучуковым кулаком. Точь-в-точь, как взаправдашний конвоир. Дочка была не в маменьку рослой, а годков ей можно было, не скромничая, набросить десятка три с хвостиком. Тем не менее, маленьким фюрером в этом семействе, безусловно, являлась мамаша.
      Я торопливо отвернулся. Мерзкое дело — тиранить детей. Особенно великовозрастных. Они, может, и сами уже готовы рожать и тиранить, а им не дают. За что? Почему?…
      Дождавшись, когда хлопнет наверху дверь, я стиснул правый кулак и, подобием щита выставив перед собой дипломат, вышел из подъезда. Плечистый, словно и не заметил моего появления, сунул в рот свеженькую зубочистку, прищурился от ветра. Худосочный, отвернувшись, принялся скучающе пинать какую-то жестянку, светленький неуверенно присел на скамью и, уныло закинув ногу на ногу, привычно развязал шнурок.
      — Что вы за мной ходите, черт подери! — я шагнул к светленькому. Это вышло само собой. Интуитивно я выбрал того, что показался мне самым слабым.
      — Виноват-с? — светленький упруго вскочил, молодцевато вытянул руки по швам. Глаза у него оказались вовсе не циничными, — скорее растерянными и такими же светлыми, как вся его одежда. — Что вы на иметь в виду?
      — В виду, на-ко? — я рассвирепел. — А вы, на-ко, не догадываетесь? Тут у вас, извиняюсь, что? Детская погремушка или, может, зайчик из шоколада?
      Правая моя рука тряхнула филера за пояс, и на тротуар с металлическим лязгом упал пистолет.
      — Какого рожна вам всем от меня нужно?! Кто мне, наконец, объяснит, что происходит?!
      Светленький испуганно таращил на меня глазенки, не делая ни малейшей попытки оказать сопротивления. Зато плечистый в плаще стремительно шагнул ближе. Я остро взглянул на него. Наверное, в эту секунду я плохо контролировал себя. После столь насыщенного дня мне просто требовалась разрядка, и время разрядки наступило.
      — Секунду, на-ко! — рука плечистого потянулась к карману плаща, и дипломат мой, взлетев по крутой дуге, угодил точнехонько в челюсть шпика. Удар оказался роковым. Противник свалился, как подкошенный, безвольно разбросав руки. Светленький в страхе вжал голову в плечи. Кидаться на меня он явно не собирался, но и лепета его я по-прежнему не понимал.
      — Вашество… Светлость ваша!.. Не на нас нужно спрашивать, — на них. Был, на-ко, приказ. Категорически бдить. Опека первой категории второго лица…
      Худосочный уже стоял рядом. В той же самой позе — ноги вместе, руки по швам. Бледный вид его говорил о том, что он тоже растерян.
      Подхватив с земли пистолет, я попятился.
      — Чтобы я вас больше не видел! — голос мой дрожал. — Еще раз сунетесь, буду стрелять. Ясно?!
      Головенка светленького часто затряслась. Худосочный неуверенно моргнул. Впрочем, в долгие переговоры я вступать не собирался. Двое против одного — тоже неважный расклад, и потому, бегом одолев двор, я спешно пересек улицу и только там вновь перешел на шаг. Пистолет я спрятал в брючный карман, но руку старался держать поблизости. Все равно как киношный ковбой. Увы, мера предосторожности оказалась не лишней. Я прошагал, наверное, квартала два, когда заслышал за спиной визг покрышек. Стремительно обернувшись, узрел мчащийся в потоке машин микроавтобус. Подобно змее он выписывал синусоиды, обходя соседей справа и слева. Признаков, однозначно указывающих на то, что он едет за мной, разумеется, не было, но этот мир принялся кусать меня с первых секунд знакомства, и потому ничего хорошего от него я не ждал и сейчас.
      Заставив шарахнуться в сторону грузную даму, я кенгуриными прыжками метнулся вперед. Гул мотора за спиной сразу стал громче.
      — Врешь, не возьмешь!.. — достигнув перекрестка, я тут же повернул за угол. Худшие мои опасения подтвердились. Чертов автобус в точности повторял мои маневры, и называть это мирной слежкой было уже нельзя.
      Громко вскрикнул какой-то мужчина. По его согнувшейся крючком фигуре я сообразил, что должно произойти дальше. Уже в падении на тротуар обернулся, рассмотрев, что через распахнутые дверцы автобуса двое незнакомцев целят в меня из автоматов. А в следующую секунду улицу наполнил грохот очередей. Я не видел, куда бьют пули, да это было и не просто в моем положении, но посвистывало где-то совсем рядом.
      Укрывшись за бетонной бровкой, я продолжал перекатываться с места на место, лавируя таким образом, чтобы между стрелками и мною постоянно оказывался ствол какого-нибудь дерева. По счастью, последних здесь росло неимоверное количество.
      В какой-то миг в руке моей очутился пистолет. Со всех сил я дернул спуск, но стрелять эта пукалка даже не подумала. Вот тогда мне стало по-настоящему страшно. Совсем как во сне, когда нужно бежать, а ноги сами собой отнимаются, прилипая к тротуару, подламываясь в коленках.
      По счастью, я все-таки сумел вспомнить о предохранителе, и, приведя технику в боевое состояние, наконец-то ответил своим охотникам беглым огнем. Стрелял из пистолета я третий раз в жизни и все-таки был уверен, что все мои пули угодили в проклятый автобус. Мишень, как ни крути, была не маленькой. И наверняка подобного отпора они не ожидали. Возможно, ответная стрельба не повергла их в панику, но все-таки в определенной степени отпугнула.
      Вновь заскрежетав покрышками, автобус на предельной скорости рванул с места. В запале я пальнул вдогонку. Незнакомый пистолетик послушно дрогнул в руке. Свое дело он знал отлично и ни о каком саботаже больше не помышлял.
      Спрятав оружие в карман, я возбужденно огляделся. Люди, что не успели убежать, поднимались с асфальта, испуганно отряхивались. Кажется, пострадавших не было. Заикаясь и бормоча неясное, ко мне семенящим шагом приближался юноша в очках. В протянутых руках он держал мой дипломат.
      — Ваше… Тут вот нате… — он явственно трусил.
      — Да, да… Спасибо! — я кивком поблагодарил юношу. Он тоже кивнул, но столь медлительно, будто не кивал, а кланялся. Впрочем, мне могло и почудиться. Кроме того, нюансы хорошо обдумывать на привале. Мой же привал еще не наступил.
      Часто оглядываясь, я зашагал, спеша покинуть роковую улицу. Места были чужие, но знакомые (хорошая фраза, верно?), а потому, уверенно обогнув каменного Бажова, я пролез сквозь отверстие в чугунной ограде и углубился в аллеи городского парка.

      Сначала я даже не понял, что он делает. Опираясь о древесный ствол, человек пытался присесть и каким-то вычурным движением гладил траву. Так учитель танцев, покачивая кистью, управляет кружением пар. Но на учителя танцев этот великовозрастный, обряженный в костюмную тройку юннат отнюдь не походил. Подобно механическим манипуляторам, пальцы его смыкались, захватывая траву, вырывали ее целыми клочьями и слепо подносили к лицу. Всякий раз человек удивлялся, что опять поднял что-то не то. В конце концов, изогнувшись всем телом, неимоверным усилием он выудил из травы очки — вполне солидные с оправой из желтого металла, радостно и громко икнул.
      Мне стало все ясно. Интеллигенция. Причем в финальной стадии своего умственного декаданса. Наверняка какой-нибудь доцент или как минимум кандидат. Отметил день рождения какого-нибудь Лобачевского и с непривычки сомлел. Это тоже было до боли знакомо, и ноги мои сами собой сошли с тропы. Придержав мужчину за плечи, я помог ему напялить на нос очки. Он мутно попытался сконцентрировать на мне взор и в два присеста родил:
      — Пси… Псибо…
      Смеяться не следовало. По себе знаю, иной раз в подобном состоянии одно слово — уже подвиг. А в его ученой головушке было наверняка тесно от многостраничных интегралов и дифференциалов, от пси и сигма констант.
      — Соберись, кандидат! — я осторожно похлопал его по спине. — Домой, парень! Нах хаус, ферштейн? Тебе надо домой!
      Голова его мотнулась, изображая понимание. Что и говорить, парень был головастый.
      — Проваляешься тут ночь на травке, поясницу застудишь, — продолжал я стращать мужчину. — А в пояснице, считай, все самое важное — почки, селезенка, пузырь мочевой. Так что ноги в руки — и геен нах хаус!
      — Дак ведь это… Ихь хабе, на-ко… — пробормотал этот полиглот и, оторвавшись от березки, робкими шажками вставшего впервые младенца заковылял по грешной земле.
      — Нах хаус! — повторил я голосом доброго наставника, вмораживая эти слова в память кандидата, словно машинную программу.
      На миг возникло искушение проводить человечка до дома, но тотчас нашлись и свои серьезные возражения. Во-первых, представилась дородная женщина в фартуке, поджидающая своего ненаглядного со скалкой в руке, а, во-вторых, на меня снова могли налететь лихие разбойнички, и в таком случае я просто подставил бы этого бедолагу под чужие пули. В общем пусть себе бредет, а там уж как судьба распорядится. Приведет в лоно семьи да еще в очках и с часами, значит, так тому и быть, — значит, хороший человек и есть у него наверху ангел-хранитель. А нет, так и я не сумею ничем помочь.
      Отвернувшись от уходящего зигзагом кандидата, я вновь возвратился к собственным проблемам. Сторонние судьбы нередко преподносятся для сравнения — грешникам на зависть, праведникам на печаль. Вот и захотелось чуточку опечалиться, озадачить себя маленьким вопросом: плохой я человек или хороший? Потому что, если хороший, то не совсем понятно — почему на меня свалились все эти напасти? А если плохой, то что же такого ужасного я совершил?
      Впрочем, проступков в моей жизни хватало. Те же учителя количеством не менее дюжины не раз и не два заявляли, что перед ними не просто маленький забияка, но самый настоящий садист. К слову сказать, искомые садистские наклонности во мне усматривали многие люди, хотя за все свои отроческие годы я не придушил ни одной кошки, не расстрелял из рогатки ни одного голубя и ни одного воробья. Я и на крики учителей предпочитал отвечать скорбным молчанием, отчего их начинало попросту трясти. Они срывались на визг, размахивали в воздухе указками и кулаками, а я продолжал безмолвно глазеть на них, что, вероятно, истолковывалось, как хамство высшего пилотажа.
      Был случай, когда уже в студенчестве, нас за какую-то чепуху принялся разносить руководитель практики. Все дружно отпирались, кое-кто откровенно посмеивался, я же молчал и просто глядел на инженера, что довело его до высшей степени накала. Остановившись напротив меня и опасно раскрасневшись, он принялся читать мне мораль — да так грозно, что я почти уверился в скорой потасовке. Помню, даже мои друзья были крайне удивлены, что из всех студентов инженер выделил именно меня — самого скромного и молчаливого. Хотя, возможно, в чем-то он был прав. Не удостаивать собрата ответом — тоже по-своему жестоко. Оттого и сыпались на мою голову шишки от разновеликих начальников. Набычившись, я молчал, и мое молчание истолковывали, как надменную грубость.
      Уже много позже я понял, что меня подводили глаза. Они от природы не умели лгать, не умели сохранять нейтральное свечение, и люди это, конечно, видели…
      Споткнувшись, я чуть было не рухнул на землю. Пройдя еще несколько шагов, снова зацепился ногой. Присев, я пошарил рукой. Какой-то шутник, должно быть, сменив катушечный магнитофон на кассетный, пробежался по парку, петляя между деревьями, на ходу разматывая глянцевую ленту. Да и куда, прикажете, ее девать? Две больших катушки — уже километр. В данном же случае катушек, верно, хватало. Местами хитросплетение магнитной пленки напоминало гигантскую паутину. Уже начинало смеркаться, но эту поблескивающую мишуру было еще хорошо видно.
      И вспомнился рассказ приятеля о растяжках, которые они с тщанием высматривали в джунглях чужой страны. Самое последнее дело — зацепить ногой такой проводок. Потому как не знаешь, что последует в следующую секунду — откуда и чем рванет. Если это обычная граната, то есть шансы нырнуть в кусты и отползти подальше, но чаще они натыкались на мины-лягушки или шариковые мины направленного действия. Первая умело калечила, вторая в состоянии была в один миг положить добрых полроты. Что и говорить — в сфере убиения себе подобных человечество достигло многих блистательных вершин, и неизвлекаемые мины превратились в первую беду любой войны — прежде всего потому, что гвоздили всех без разбора, начиная от любопытных детишек и заканчивая почтенной старостью. Пуля — дура, а мина — стерва, и, вдосталь покатавшись по горячим точкам, приятель стал первым из первых пацифистов, люто возненавидев политиков и генералов. Думаю, попади он ногой на такую пленочку, реакция его была бы соответствующей — нырок в сторону и очередь от бедра по кустам. У меня, по счастью, подобных рефлексов не было, — я не покатился кубарем по земле, не выхватил пистолетика и даже ругаться вслух не стал. Грудью, животом и ногами я продолжал переть вперед, словно бульдозер, разрывая хрусткую ленту. Я зверски устал и я хотел спать. А потому продолжал бездумное движение, подыскивая себе место для ночлега. Это было не столь просто, однако, в конце концов, подходящее место я все же нашел…

* * *

      Полуразвалившаяся беседка с лавочкой обещала вполне приемлемый покой. Вечер был теплый, и замерзнуть я не боялся. Куда больше я боялся людей, — потому и навестил этот заброшенный парк, потому и забрел в самый отдаленный его уголок.
      Мятый пиджак — первый признак неблагополучия, и потому свой пиджак я аккуратно снял, использовав в качестве одеяла. Под голову положил дипломат, и прежде чем начать ворочаться, при свете выскользнувшей из-за туч луны внимательно осмотрел свой боевой трофей.
      Как всякий порочный мужчина, конечно же, я тяготел к оружию. Правда, похвастаться особым боевым опытом я не мог и даже времена, когда в школьном тире мы стреляли из «ТОЗ-8» и спортивного «Марголина», припоминались мне более чем смутно. Конечно, кое-какие журнальчики я на досуге почитывал, время от времени заходил в оружейные магазины, однако данная модель была мне совершенно незнакома. Пистолет оказался довольно компактным и весьма «ухватистым», что особенно ценится в среде фанатов пулевой стрельбы. Держать его было крайне удобно — и столь же удобно было целиться. На латунной пластине, украшающей пистолетную рукоять, я прочитал надпись «POLUCHI NAKA», не подсказывающую мне ровным счетом ничего.
      Выщелкнув обойму, я сковырнул в ладонь оставшиеся три патрона и сокрушенно вздохнул. Сколько их тут было, оставалось только гадать, так как во вражий автобус я пулял щедро, выстрелов не считая. Калибр был примерно такой же, как у патрона АКМ, но самое занятное, на что я не обратил внимания в пылу бегства, это странный рычажок в передней кромке рукояти. Почти как у динамометра — жмешь, и что-то там в нутряном мирке убийственного механизма складно перещелкивает. Покрутив пистолетик в руках и пару раз почесав в затылке, я, в конце концов, догадался. Загадочный «POLUCHI NAKA» был наделен самовзводом, но совершенно нестандартного образца. Не надо было оттягивать затвор или взводить курок тыльным рычагом, — стреляющий просто стискивал рукоять и тем самым досылал патрон в ствол. Далее срабатывала простейшая автоматика. Смешно, но маленькое открытие меня несколько утешило. Нет, братцы, не походил я на умалишенного! В корне не походил!..
      Заснуть на уличной скамье — дело не самое простое. Особенно для человека, испорченного отечественными матрасами и простынями. А потому, несмотря на всю свою усталость, я час или два безуспешно ворочался, пытаясь выключить зрение и мозг. Увы, организм упрямо продолжал бодрствовать, и, вздрагивая от шагов полуночников, я поднимал голову над деревянными перилами, напряженно всматривался в жидкие сумерки. Тишины, кстати сказать, не было, — то и дело где-то похрустывали ветки, звенело стекло и доносились чьи-то смешки. Иногда к самому уху подлетала компания комаров, и тогда мне становилось совсем невмоготу.
      Господи! Если бы они только кусались и пили кровь, но им этого было мало! Главной их задачей было вывести человека из себя. Они распевали свои комариные серенады, вытанцовывали в воздухе шейк-танец, делали вид, что удаляются, и снова возвращались. В один из моментов я не выдержал и в полусонном состоянии выскочил из беседки. Лежать долее я больше не мог и потому решительно зашагал сквозь кусты и рвущуюся магнитную пленку.
      На НЕГО я наткнулся случайно. Он лежал на лужайке, свернувшись калачиком, и басовито похрапывал. Будь я в здравом рассудке, я, вероятно, удрал бы от него или, не поверив, прошел бы мимо. Но в эту минуту мне все было нипочем, и, в изумлении склонившись над маленьким, укутанным в железнодорожную шинель человечком, я даже попробовал присвистнуть. Свиста не получилось, но изумление оттого ничуть не уменьшилось.
      Но, касаясь этой новой темы, задам для начала простенький вопрос: что такое — маленький человек? Вы скажете: карлик, гном, лилипут — словом, метр с кепкой и так далее. В книге рекордов Гиннесса зафиксированы коротышки в полметра, но и это доложу вам не предел. Нынешний мой найденыш был ростом в куклу сантиметров тридцати. При всем при том это был нормально сложенный мужчина — не горбун и не ребеночек — с натруженными жилистыми руками, кадыкастой шеей и сморщенным личиком сорокалетнего грузчика из гастронома. Впрочем, это я потом уже его рассмотрел в подробностях, а в первую минуту мне только и оставалось, что стоять рядом удивленно прислушиваться к богатырскому храпу этого недомерка. «Малыш» лежал на боку, подложив руки под щеку, выдавая крупноватым носом протяжные фистулы. То ли я был к чему-то подобному готов, то ли сказывалось сонное состояние, но я сходу поверил в этого человечка. Более того, протянув палец, я осторожно коснулся плеча лежащего и тихо позвал:
      — Эй! Ты кто?
      Шинелька заворочалась, и, перевернувшись на спину, человечек слепо потер ручищей лоб. А в следующую секунду он разразился хриплой бранью. Я вздрогнул. Голос этого лилипута был зычен и нечленоразделен. Я поневоле попятился. Нет, это все-таки должно было быть сном! В реалиях подобные типусы просто не водятся.
      Попутно замечу, что я очень не люблю, когда мне попадаются лежащие на земле люди. Дело в том, что я не умею проходить мимо. С детства наделенный богатым воображением, я тут же начинаю представлять, что это кто-нибудь из моих друзей или родственников, что лежащему плохо, что совсем недавно у человека приключился инсульт или инфаркт. Словом, я задерживаюсь, я подхожу к человеку, я оказываю ему посильную помощь, и, увы, всякий раз оказывается, что человек перепил, что человек пьян в стельку и в дым. Бывало, что я помогал выбираться из глубоких луж областным депутатам (еще немного, и они бы просто захлебнулись), выволакивал из канализационного люка милиционера с набрякшим от крови лицом (он застрял там в вертикальном положении головой вниз и ногами вверх), доставал из канавы почтенного ветерана с грудью густо усыпанной медалями и орденами, стаскивал с трамвайных рельсов жениха, отставшего от своей свадьбы, и прочая-прочая. Самое печальное, что все они были омерзительно пьяны. Не однажды я зарекался останавливаться вблизи упавших, но всякий раз что-то приключалось со мной и лежащие люди притягивали меня к себе словно магнитом.
      Помню, был и такой случай, когда человек рухнул на асфальт прямо у меня на виду. Упал он с такой силой, что, казалось, голова его разлетится на тысячу осколков. Он лежал, разбросав руки, и глаза его были открыты — точь-в-точь как у покойника. Но более всего меня потрясло поведение окружающих. В сгущающихся сумерках тут и там гуляли парочки, молодежь играла с пушистой Колли, кто-то неспешно катал коляску. На упавшего не обратили ни малейшего внимания. В состоянии полного ступора я прошел мимо лежащего и, с трудом переставляя ноги, поднял все свои сумки на родной этаж. Я почти не сомневался, что человек умер. Очень уж велика была сила удара. Спустя минуту, я снова вышел во двор. Кругом царило прежнее спокойствие, вдобавок ко всему какие-то спортсмены затеяли игры возле турника. Мужчина же продолжал лежать на асфальте, окостеневшим взором уставившись в темное небо. И хорошо помню, как в голову мою закралось пугающее подозрение. Я вдруг убедил себя, что живыми и пьяными все мои жертвы оказываются лишь после того, как я подхожу к ним. Не будь этого, все они были бы давно и безнадежно мертвы.
      Мысль показалась мне столь потрясающей, что я решил тотчас ее проверить. На этот раз я поступил хитрее. Я не стал подходить к «трупу», а просто-напросто вызвал по телефону «Скорую помощь». Сам же занял позицию на отдалении, внимательно наблюдая за мужчиной. Если предположения мои были верны, «труп» должен был ожить. И, увы, именно так все и произошло. Стоило фарам подъезжающей «Скорой» осветить тело лежащего, как он немедленно зашевелился. Когда же выскочивший из машины доктор попытался усадить мужчину на носилки, мой «клиент» начал вырываться и пьяно выкрикивать какие-то угрозы. Впрочем, разбитую голову ему все-таки обработали, после чего брезгливо выпихнули из машины вон.
      Увы, я снова стал жертвой злополучного рока, какого-то недомыслия, допущенного неведомыми мне силами. Проводив санитаров и вернувшись домой, я тотчас позвонил Димке Павловскому. На мой вопрос, вызывал ли он когда-нибудь «Скорую» для лежащих на улице людей, он ответил, что не вызывал. Он тут же и пояснил, что не вызывал по той простой причине, что они ему, видите ли, не попадались. Не попадались НИ РАЗУ! Разумеется, я ему не поверил, и мы крепко поругались. Позднее я понял, что это действительно рок. Моя судьба странным образом пересекалась с судьбами алкоголиков, Димкина же отчего-то не пересекалась. Может оттого, что к лежащим он все равно бы не подошел, да и «Скорую» вызывать бы не стал. Я же после того давнего случая еще пуще возненавидел мир. За его индифферентность, за спокойствие перед чужой бедой, за обман, которым он потчевал меня на каждом шагу, за ту же ненависть, которая, как известно, всегда являлась чувством бесплодным и глубоко нездоровым.
      Как бы то ни было, но полночная моя прогулка продолжалась. Лицом сминая встречную листву, я описал по парку замысловатую петлю и вновь вернулся к беседке, где мирно почивали мой дипломат с пиджаком. Разглядев их, я ощутил неожиданное спокойствие. Наваждение поблекло и растаяло. Накатила каменная усталость, и спотыкающимся шагом я приблизился к знакомой лавочке.
      Закрыть глаза и спать! Лежать до победного конца! И никаких больше вставаний и прогулок!.. Рассудив подобным образом, я повалился на спину.
      Сон был желанен, как никогда, и все же по-настоящему забыться мне удалось только под утро. Короткие бредовые провалы следовали один за другим. Мне снилось что-то про погони и перестрелки, кому-то я пытался объяснять, кто я и что со мной приключилось. Меня, разумеется, не понимали, надо мной грубо смеялись. В конце концов, я вспомнил про язык глухонемых, и оказалось вдруг, что я владею им в совершенстве. По крайней мере, первые же мои попытки объясниться на пальцах увенчались успехом. Теперь на меня смотрели с нескрываемым интересом. Улица Карамзина-Визирей, которую я избрал местом выступления, заполнялась все более плотной толпой. Цирковой удав вился по моим рукам, стесняя движения, медвежонок цеплялся за брючины и порывался ухватить слюнявым ртом палец, но я любил животных и безропотно сносил их домогательства. Я рассказывал про жутковатый поезд и своих преследователей, про бесценный труд, который обещал раскрыть миру глаза на собственную порочную сущность. Попутно я пытался объяснить всю относительность сумасшествия, говорил, что именно об этом писал Эйнштейн, а вовсе не о скорости света… В тот самый момент, когда я покончил с главным аргументом, доказывающим полную мою вменяемость, аудитория взорвалась бурными аплодисментами. Какие-то дамочки, истошно визжа, стали прорываться вперед, и среди прочих я увидел своих недругов из вагона — девочку Асоль с васильковыми глазами и мужчину, прячущего на груди автомат. Он прикрывал его ладонями, как выскакивающие из бани мужички прикрывают свое незамысловатое достоинство. Получалось у него это плохо, но отчего-то люди по-прежнему ничего не видели.
      — Да вот же он! Вот! — я вскинул палец, указывая на убийцу. — Тот самый, что пытался меня убить!..
      Люди пришли в суетливое движение, начали хватать друг друга за руки. Тех, на кого я показывал, они по-прежнему не замечали. И тогда в моих руках оказался «POLUCHI NAKA» с загадочным рычагом самовзвода. Я отчаянно боялся промазать или попасть в случайного человека, но еще больше я не хотел умирать.
      Пистолет изрыгнул пламя, и я проснулся. Не от грохота, — от страха. Я боялся задеть пулей постороннего человека, и подсознательное чувство нашептывало мне, что почти наверняка я ранил кого-то другого. Даже проснувшись, я продолжал мысленно дорисовывать случившееся, припоминал, куда целил и как далеко от меня находился зловещий силуэт преступника…
      Глаз я не раскрывал, но что-то, вероятно, все же видел и слышал. К примеру, шелест темной листвы и блеск растянутой между деревьями магнитофонной пленки. И что-то было еще — чужеродное настолько, что мозг отказывался фиксировать искомое, записывая в раздел несущественного.
      На минуту мне показалось, что на лавочке по соседству, свернувшись калачиком, дремлет встреченный мною на поляне лилипут. Мужчина размерами с детскую куклу. Я продолжал мучиться полудремой, а человечек, как ни в чем не бывало, посапывал по соседству, иногда почесывал себя в интимных местах, переворачивался то на спину, то на живот. А чуть позже вновь наступило забвение, и уже действительно во сне я рассмотрел своего крохотного соседа, приподымающего со скамьи всклокоченную голову.
      — Ох, лярвы! Крови-то сколько выпили! Цельную рюмку! — мужчина рывком сел и, словно курицу за две лапы, поднял перед собой трепещущего комара. Насекомое только что откушало кровушки, и брюшко его напоминало алую вишню.
      — Отпусти, — сонно посоветовал я. — Чего уж теперь-то.
      — Теперь-то и впрямь чего уж… — складно перефразировал мужичок и с хрустом оторвал у комара одну лапу. — Вот так-то будет лучше! Пусть, поганец, полетает теперь без ноги! Это навроде компенсации за кровь.
      — Дурак! — буркнул я и провалился в более глубокие дремотные слои. Провалиться-то провалился, но, увы, ненадолго. Беспамятство сложно смаковать, оно всегда сиюминутно, и несусветная боль заставила меня окончательно проснуться. Нахальный кровосос примостился у меня на правом веке и длиннющим своим жалом, вероятно, пытался пробуравить глазное яблоко. По-медвежьи гвозданув его ладонью и разглядев ворох огненных искр, я открыл глаза.
      А в следующую секунду я, нахмурившись, сел. Виденный мной человечек никуда не исчез. Он действительно расположился на соседней скамеечке. В коротковатой для его рук шинелишке, в железнодорожной фуражке и основательно помятых брюках он выглядел крайне несуразно. Наверное, мне следовало испугаться, но особенного ужаса я не испытал. Большеносый, в стоптанных башмаках, человечек никак не походил на анимационного монстра. Он был скорее забавен, чем страшен. Так или иначе, но за ночь со мной что-то приключилось. Во всяком случае, этого носатого гнома я уже не принимал, как очередную галлюцинацию.
      Я вообще его никак не воспринимал. И потому, снова улегшись, повернулся к человечку спиной, крепко-накрепко зажмурился. Уснуть! Еще хотя бы на час или два! Уснуть, как в гамлетовском монологе!..
      Стыдно, но в каком-то смысле я попросту нырял под детское одеяльце и прятал голову в песок. А самое забавное, что уснуть мне действительно удалось. На этот раз вполне по-человечески — без судорог и дрожи, без комариных укусов и омывающих душем Шарко сновидений.

      Утро вечера мудренее. Мудренее оно и ночи.
      Встал я, разумеется, помятый, с опухшим от комариных ласк лицом, с омерзительным привкусом во рту. Чудо возрождения, тем не менее, состоялось. Давно доказано: ноченьки нам на то и даны — чтобы избавляться от дневного груза, испытывая очередную реинкарнацию. В противном случае, все человечество давным-давно бы сгинуло, не продвинувшись в собственном интеллектуальном развитии ни на шаг.
      Быстренько почистив зубы и энергично растерев командировочной порцией лосьона щеки, я вытряхнул из карманов пригревшихся жуков и сделал немудреную зарядку. Пять приседаний, шесть поворотов напра-нале, семь шумных вздохов и восемь подскоков на месте. После чего сунул трофейный «POLUCHI NAKA» за пояс и натянул на себя пиджак.
      Прежде чем покинуть ставшую родной беседку, внимательно оглядел соседнюю лавочку. Разумеется, она пустовала. Крохотные коготочки чуть скребнули по основанию черепа, но пока мысли группировались и перестраивались, готовясь к туманному рапорту, я успел сделать шаг, а после еще один и еще два. Беседка осталась за спиной, и надобность в рапорте отпала сама собой. Ночь — это ночь. О ней забывают, как о прошлой жизни.
      Как бы то ни было, но утренний город мне понравился значительно больше вечернего. Солнце и птичий гомон ему решительно шли. Воробьи, конечно, не соловушки, но распевали вполне старательно, а главное — громко. В той же степени радовали знакомые стены кирпичных домов, многочисленные, крашеные в розовое урны и обилие свежевырытых траншей. Судя по всему, здешние строители болели вирусом кладоискательства в той же степени, что и наши. Так, по крайней мере, мне разъяснил ситуацию один из давних моих пациентов. Трубы и кабели — все это, по его словам, использовалось исключительно для отвода глаз, — на самом деле дорожники паутинили город траншеями в поисках банальных кладов. Такое уж у дорожного начальства водилось хобби. Как только кто-нибудь в главке натыкался на описание древнего монастыря, поместья богатого купца или бежавшего за границу ростовщика, на этом месте тут же разворачивались дорожные работы. Человек, все это рассказавший мне, был довольно серьезно болен, и все же слова его заставили меня призадуматься. Во всяком случае, иного рационального объяснения ежегодным городским раскопкам я подобрать не мог.
      Впрочем, сейчас передо мной стояли более весомые задачи. Следовало проверить, насколько близко увязывалось с правдой все то, что приключилось вчера. Как ни крути, я был профессиональным психологом, а потому ни на секунду не забывал о том, что человеческое сознание — вещь зыбкая и наукой практически не изученная. Стало быть, кое-какие надежды у меня еще оставались. Может, вчера я пребывал в состоянии «гроги», вызванном порцией коньяка Павловского? А что, — с этого субъекта станется! Мог и подсыпать какой-нибудь отравы. Словом, кое-что следовало лишний раз проверить. А иначе — поворот на сто восемьдесят градусов и нырок в душный сумрак эмпириокритицизма…
      Мысль об эмпириокритицизме мне неожиданно понравилась. В самом деле, что там писали Мах с Авенариусом об экономии мышления? Кажется, что-то как раз о моей ситуации. Дескать, мир есть комплекс ощущений, и нечего тут ломать голову. Не для того она, дескать, приделана к туловищу. Хотя… По тому же Маху, пожалуй, и не поймешь — для чего. Может, для секретарского описания бытия, а может, для извержения никому не нужных софизмов вроде такого: «Что ты не потерял, ты имеешь. Рогов ты не терял. Стало быть, ты рогат.» Положительно шутником был Диоген Лаэртий! Вряд ли он верил в то, что говорил. Хотя еще большим шутником был другой Диоген — тот, что жил в бочке и, не признавая отечества, именовал себя гражданином мира. Кажется, его называли Диогеном Синопским. А был еще и третий Диоген — Диоген Аполоннийский, самый древний из всех диогенов, который тоже что-то такое кропал в свой допотопный блокнотик, а попутно спорил с разными Эмпедоклами и Левкиппами. Воистину неугомонное племя — Диогены. Сколько их было на самом деле, нам, наверное, уже никогда и не узнать. Мало ли в Бразилии донов Педров!..
      Я шел, головой особенно не вращая, однако и бдительности не терял — вслушивался в говор граждан Ярового и внимательно вчитывался во все встречные афиши. Увы, утренним моим надеждам суждено было растаять. Я повторно убедился, что ЭТОТ город существенно отличался от моей родины. Так вместо трех мостов через реку Верему я насчитал целых пять, улица Халымбаджи именовалась Персидской, а на Гоголевском бульваре вместо памятника вождю мирового пролетариата возвышался гигантский мемориал павшим воинам-иракцам. Позабавила меня и афиша, на которой пританцовывала знакомая фигура Пьера Ришара. Правда, именовался рекламируемый фильм чуточку иначе, а именно: «Блондин в пегих штиблетах». Но главное открытие поджидало меня впереди. Коротко переговорив с лоточницей, безропотно выдавшей мне стакан кваса и очередную булочку с сосиской, я вдруг осознал, что за ночь с горожанами тоже произошли определенные изменения. То есть, либо с ними, либо со мной. Так или иначе, но последствия странной аккомодации сказывались в том, что отныне я понимал здешнюю речь практически на сто процентов. Если бы не ворох проблем, я обязательно попытался бы отследить ступени, по которым вот уже в течение суток с небольшим взбирался по лестнице здешнего мироздания. Вполне возможно, я не поленился бы вычертить и кривую, шаг за шагом фиксирующую все мои крохотные успехи. В самом деле, если еще сутки назад слышимое являлось для меня полной абракадаброй, то уже к вечеру вчерашнего дня я был в состоянии вычленять отдельные слова и улавливать общий смысл сказанного. Сегодня картина вновь изменилась. Складывалось впечатление, что слух мой прорезался, а сам я прозрел. Кто знает, возможно, за это следовало благодарить мою беспокойную ночь…
      Что-то знакомое заставило меня встрепенуться. Обернувшись, я увидел в распахнутом окне включенный телевизор. Я невольно приблизился. По телевидению крутили «Белорусский вокзал», и мне вновь почудилось, что незримая рука судьбы ободряюще похлопывает меня по плечу.
      По всему выходило, что у них тоже был свой сорок первый, а за ним и сорок пятый. Был свой фюрер и была своя победа… Я присмотрелся повнимательнее, — Папанов, кажется, на себя не очень походил, зато Леонов был точь-в-точь наш. Это меня отчасти утешило.
      А еще через полсотни шагов я замер в остолбенении. Прямо на меня со стены здания бывшего Совкино и нынешнего «Лоранжа» на меня смотрела красочная афиша со знакомым ликом. Художник, поработавший над афишей, был не слишком умелым, и все же Димкину физиономию я сразу узнал. Чуть пониже его украшенной тюрбаном головы аршинными буквами было прописано:
       Только у нас и сегодня!
       «Сеанс Целительной Магии + Мини Спектакль!
       Три часа в обществе несравненного Дмитрия Павловского!»
      Здесь же вы приобретете заговоренные свечи, египетские обереги, непальские четки и книги с автографом Павловского!
      Начало сеанса — 17–00, цена билета — 75 рублей
 
      Трудно описать словами — что испытал я, глядя на эти письмена. Задохнувшись, я тут же ринулся в кассу театра, склонившись над окошечком, начал торопливо втолковывать, что мне срочно нужно повидать господина Павловского, что я давний его друг и что начала сеанса могу просто не дождаться. Холеное личико кассирши оставалось невозмутимым на протяжении всего моего монолога, и только когда я сунул в окошечко сторублевую банкноту, оно несколько смягчилось. Я боялся, что мне ответят отказом, но кассирша оказалась истинной профессионалкой. Протянув мне сдачу, она царапнула на билете телефонный номерок.
      — Позвоните-ка, на-ко. Возможно, вас и не примут.
      — Спасибо, солнышко! — я послал кассирше воздушный поцелуй и выскочил на улицу. Найти исправный телефон оказалось не столь уж сложно, и уже минут через пять сиплый Димкин баритон терзал телефонную мембрану:
      — Петька? Ты где, черт больной?… У «Лоранжа»?… Чего ты там торчишь? Давай, пулей сюда! Я думал, ты еще вчера мне позвонишь…
      — Откуда же я знал, что ты здесь? — волнуясь, я бормотал в трубку какой-то вздор. — Кругом какая-то латынь, подъезд родной испарился, по паркам лилипуты в шинелях бродят… Я уже решил, что спятил.
      — Не говори «гоп», Петюнь! Это только поначалу так кажется… Короче, дуй сюда, здесь и потолкуем. Номер тринадцатый, гостиница Шейха Абаса.
      — Что за гостиница такая?
      — Да рядом с кинотеатром!
      Я растерянно повернул голову. Видимо, на этот раз переименованию подверглась гостиница Центральная. На самом верху действительно можно было разглядеть арабскую вязь из неоновых трубок.
      — Димон, ты, главное, не уходи! — надрывно прокричал я в трубку. — Сейчас буду, на-ко! Минут через пять, на-ко. Ты слышишь?!..

* * *

      Спустя указанные пять минут, я уже утопал в кресле трехкомнатного номера люкс и наблюдал, как похмельный Димка пьяно царапает пером по дощечке дигитайзера, вырисовывая на цифровом экране фигурку какого-то человечка.
      — Одной магией, Петюнь, сыт не будешь. — Павловский громко икнул. — Вот и подрабатываю спектаклями. Сочинил тут одну программку, постепенно довожу до ума, продаю на своих сеансах. Магическая музыка, пасы руками, позы. Лабуда, конечно, но людям нравится.
      — Ты чисто разговариваешь! — задумчиво пробормотал я.
      — По-моему, я всегда чисто разговаривал. О чем ты?
      — Да так… Лучше скажи, что за программа?
      — Если выражаться научно, это вариативное матрицирование. — Павловский взмахнул пером. — Проще говоря, моя программа исполняет людские желания. Хочешь, скажем, кому-то напакостить — порчу там навести или еще что-нибудь, покупаешь версию «Вендетты» — и дело в шляпе. А если наоборот собираешься обороняться, приобретаешь одну из версий «Кокон». Тут у меня варианты на все случаи жизни.
      — Не понял, что еще за «Вендетта»?
      — А вот смотри, как я сейчас его…
      На моих глазах к мужской фигурке на экране приблизилась гигантская игла и, чуть помедлив, вонзилась в нарисованную ногу. Я невольно вздрогнул, настолько натурально дернулась фигурка. Руки ее энергично затрепетали, раненая нога подогнулась.
      — Можно и звук включить. Тогда ты услышишь стоны…
      — Это напоминает японское варанингё, — пробормотал я. — Колдовство на бумажных фигурках.
      — Верно, — кивнул Дмитрий. — А у амазонских шаманов подобное действо именовалось чурсхэ. Да и африканские колдуны любили поиграть в подобные бирюльки. Набивали соломой тряпичных кукол, писали на них имена с датами рождений и начинали прижигать угольками.
      — Неужели действовало?
      — Смотря на кого.
      — Значит, ты тоже увлекаешься шаманством?
      — Теперь, Петруш, это иначе называется. В век компьютеризации люди учатся наводить порчу современными методами.
      — Ты серьезно?
      — Более чем! — глаза Павловского глянули на меня с насмешливым вызовом. — В этом мире, Петюнь, все серьезно, — ты сам, помнится, говорил мне это. Убей кого-нибудь во сне, и это тут же скажется на его здоровье, а обругай человека простым дураком, и он немедленно поглупеет. Пусть на какую-то кроху, но поглупеет. Европейцы — и те торгуют манекенами врагов. Приносишь им фото, называешь размеры, — и на дом тебе привозят восковую фигуру.
      — Чтобы протыкать ее булавками?
      — Зачем же? Можно обойтись и без булавок. Ставишь манекен в угол и мордуешь в свое удовольствие.
      Я нахмурился.
      — Кажется, что-то такое слышал…
      — Ну вот, ты слышал, а я в жизнь воплощаю. — Дмитрий величаво обвел экран рукой, точь-в-точь как художник, знакомящий публику с очередным произведением. — Только видишь ли, господа коммерсанты, торгующие манекенами, полагали сначала, что стресс у клиентов снимают, а позже выяснилось, что у врагов действительно начинаются проблемы — у кого обычные недомогания, а у кого и что-либо похуже… Ты вот на моих сеансах ерзал, кривился, и не понимал, что зал верующих — это уже не просто зал, а монолитная сила, своего рода эгрегор, способный вершить подлинные чудеса.
      — Это какие же, например?
      — А такие… — Павловский шмякнул своего экранного персонажа виртуальным кулаком и, свалив в жестокий нокаут, снова обернулся ко мне. — Ты бы видел, каким я порой выползаю на сцену. Иногда просто в зюзю недееспособный. Ни бэ, ни мэ сказать не могу. А как включу свои агрегатики, музыку со свечками задействую, так и начинается приток энергии. Это ведь не я, — они меня делают магом. И эти игрушки тоже начинают действовать только когда веришь в них по-настоящему.
      — Не понимаю…
      — Тут и понимать нечего. Если я могу свалить человека реальным ударом, почему мне не совершить то же самое при помощи мысли?
      — Ну, знаешь ли! Если бы все валили своих недругов при помощи мыслей…
      — Вот! — вскричал Дмитрий. — Вот в чем загвоздка! Мы не умеем совершать физическую работу при помощи интеллекта! Есть желание, но нет формы его матрицирования. Есть ключ, но нет скважины.
      — Ты хочешь сказать, что при помощи твоих игрушек…
      — Именно! — словно дирижер, Дмитрий взмахнул руками. — Я позволяю мысли вылепиться в нечто конкретное, понимаешь? Создавая эгрегоры, я усиливаю наши метаполя в сотни и тысячи раз. Эффект ничтожный, но он все-таки есть! И спектакли в случае удачи получаются такие, что ты в лучшем из своих снов не увидишь!
      — Неужели твои матрицы кто-то покупает?
      — Ты шутишь? — Павловский фыркнул. — Расхватывают, как горячие чебуреки! Еще лучше, чем четки с книгами. Да люди последним готовы поделиться, лишь бы не уходить из театра. Кроме того, я снимаю общественное напряжение. Вся ненависть целиком и полностью выливается на экран, и в жизни господа ненавистники уже не беснуются, как прежде.
      — Но ты же толкуешь, что вся эта порча может стать явной, разве не так?
      — Мало ли что я толкую! Я, Петя, товар, прежде всего, рекламирую! А уж кто верит в него, кто нет, это меня не слишком волнует. Ты, Петр, уже второй день здесь, а, похоже, так ничему и не выучился.
      — Чему я должен был выучиться?
      — Ну, не знаю… Каждый учится своей собственной науке…
      — Постой! — я вскинул перед собой ладонь. Наморщив лоб, попытался сформулировать вопрос точнее. — Скажи, Дмитрий, этот мир — он существует на самом деле или это плод моего воображения?
      — Если даже плод, то теперь уже не только твоего, но и моего воображения тоже. Или забыл, о чем пишешь в своей рукописи?
      — Там у меня совсем другое…
      — Нет, Петюнь, оба мы говорим об одном и том же. Разве что по разному. — Дмитрий с усмешкой вытащил из-за стула бутыль с коньяком, зубами выдернул пробку. — Но я понял, о чем ты спрашиваешь, а потому отвечу предельно честно. Видишь ли, Петруш, судя по всему, ты расплевался со своим миром, вот и все. То, что ты обидел мир, это еще полбеды. Хуже — что мир обиделся на тебя!
      — Как это он мог обидеться?
      — А так, качнул на ладони и выбросил. Все равно как я эту пробку. — Дмитрий отшвырнул пробку в угол комнаты. Приложившись к бутыли, звучно глотнул.
      — Значит, — горло у меня перехватило, — это действительно другой мир?
      — Не совсем. Это версия, которую ты создал под себя.
      — Чушь какая! Я ничего не создавал!
      — И создавал, и создаешь. Она и сейчас все время достраивается, согласуясь с твоим видением реалий.
      — Но… С моими реалиями творится черт-те что! Какая-то вывернутая наизнанку апперцепция. Что-то узнаю, а что-то нет.
      — Это временное явление, не суетись. Даже в гостиничном номере мы час или два вынуждены обустраиваться, привыкать, а тут не просто комната, — целый мир. Поэтому не спеши его ругать, — он тоже должен к тебе подладиться.
      — Бред какой-то!
      — Верно, бред. Но, судя по тому, что ты накропал в своей рукописи, бред тоже является полноправной формой жизни. Бредом, Петюнь, можно именовать все то, что нам кажется, а кажется нам более половины наблюдаемого вокруг. Этот мир, — Павловский взмахом обвел свою комнату, — всего лишь одна большая галлюцинация. Не будь объединяющего сознания — того самого эгрегора, о котором я поминал, мы и видели бы, и слышали совершенно разные вещи. Так что, если разобраться, мы все постоянно что-нибудь создаем — любимые интерьеры, библиотеки, семьи, самих себя. Есть, кстати, любопытная версия, что те же наркотики просто-напросто сбивают оптическую настройку человека, и вместо привычных реалий он начинает видеть совершенно посторонние миры. Не выдуманные, заметь! — а посторонние.
      — Слышал… — я отмахнулся. — По-моему, лабуда полнейшая.
      — Лабуда, не лабуда, но мир и впрямь чрезвычайно пластичен. Закрой глаза, и он совсем пропадет.
      — Ну и что?
      — Ничего. Если я очень захочу стать героем пожарником, то, в конце концов, я действительно могу им стать.
      — Ты хочешь быть пожарником?
      — Это всего лишь пример, балда! Я только объясняю, что мы живем в мире, который сами для себя и выстраиваем. Да и время мы, по сути, тоже выбираем сами.
      — Так уж и сами!
      — Естественно! Ты же психолог, значит, обязан знать такие вещи доподлинно. Возьми ту же бедную дамочку Коко Шанель. Она была нищей, но ее это ничуть не трогало. Если разобраться, она все время жила в мире шелка и бархата, в мире шляпок, духов и платьев. Она не имела богатых родителей и не могла позволить себе ежедневной порции виноградного сока, но эта неказистая дамочка умела мечтать, как никто другой. И в итоге сумела вымечтать у судьбы все то, чего ей так не доставало. Превратилась в законодательницу мод, заработала миллионы и завладела сердцами сотен лучших кавалеров планеты.