Конечно, они все поняли. И примолкли. Здесь присутствовала обслуга, а потому с трепом следовало быть осторожнее. Впрочем, баня и треп сочетаются, как пиво с воблой. Без первого не бывает второго. Все ж таки мы не в Германии, где все быстро, делово и сосредоточено. Русская душа любит размякать. Как хлебный сухарь в супе. Зато и после способна напрягаться так, что у делового запада поджилки начинают трястись.
      Помнится, с полгода назад случай занес нас с Гансом в одну периферийную баньку. Надо было где-то перекантоваться, морды разбитые пополоскать, вот мы и сунулись. Туристами — на голый азарт. Ох, мы там наслушались! Про Европу с Америкой, про кавказцев с прибалтами, про президента и всех его помогал… Хороший получился вечерок — с впечатлениями. На бегающих по кафелю тараканов, на сваленные в кучу измочаленные пихтовые веники пялились, как на экзотику. Мокрая швабра равномерно размазывала грязь по полу, и мы опасливо поджимали ноги. Рядом кто-то напропалую врал про женщин, в углу кипел бой между коммунистами и демократами, кастелянша продолжала неутомимо елозить шваброй, а окружающие без конца мусорили — шелухой от семечек, яичной скорлупой, чешуей вяленных подлещиков. Сморщенный старикашка с веником в каждой руке залезал на верхний полок и начинал лютовать под такой пар, что выбегали самые отчаянные. Пиво пили не из банок, а из кульков, прокусывая уголок и струйкой цедили в пасти. После заедали вонючей рыбкой и черным чесночным хлебом, крякая с таким аппетитным задором, что поневоле становилось завидно. В предбанничке кто-то лежал в обмороке на полу, тут же спокойно перекуривал более крепкий народец. В ожидании «скорой» горячо обсуждали, до каких пор имеет смысл делать искусственное дыхание и надо ли выкачивать воду, если потерпевший не тонул и не захлебывался. Сердобольный мужичок помахивал перед носом лежащего облезлым веничком. Воздухом, добрая душа, обвевал.
      Ох, и отвыкли мы, оказывается, от всего этого! Потому и балдели, точно случай занес нас в какую-нибудь марсианскую деревушку. Только часа через полтора нас опознали, и в бане поднялась забавная суета. Обморочного немедленно унесли, самых пьяных вытолкали взашей, а кастелянша сменила разлохмаченную швабру на парадную лентяйку из дюраля. С подносом, уставленным австрийскими бутылочками подошел его святейшество директор. Мы соизволили поздоровкаться с ним за ручку, а массажисту, скромно предложившему услуги, сказали «спасибо». Объявился и визитер из неординарных — татуированный с головы до пят урка с целым выводком пацанов-семилеток. С достоинством выказав почтение, он посетовал на жизнь и обстоятельства. Оказалось, в местные бани повадился ходить некий агрессивный гомик, и пара воспитанников успела пострадать. Было решено подстеречь любителя цветов жизни, чем, собственно, в настоящий момент компания и занималась. Мы от души пожелали ему удачи и угостили австрийским пивом. Парень оказался патриотом и сказал, что предпочитает родные «Жигули». В общем время пролетело незаметно и весело. Когда приблизился час покидать жаркое учреждение, провожать нас выстроилось не менее дюжины человек — весь банный персонал, включая нетрезвого кочегара. Таким образом, принца Флоризеля из меня не вышло, однако свежую информацию о жизни я успел почерпнуть…
      — Не устала, Фимочка? — перевернувшись на спину, я поймал юркие пальчики, осторожно стиснул. Глаза массажистки заблестели, хотя и с некоторым запозданием. Сначала обмахнулись пару раз веером из ресниц, словно настраиваясь на нужный лад, а после залучились улыбчивым сиянием. Жаль, конечно, но что поделаешь, шлюха — она и есть шлюха. Характер да гонор прячет про запас. Для нас же, кобелей, играет положенную роль… Впрочем, мне-то что? Лишь бы любила, когда скажут, а Фимочка с этим справлялась неплохо.
      Я погладил ее халатик, словно клаксон придавил мягкую грудку.
      — Чего хочешь, Фимочка, поделись? Самое заветное твое желание?
      Она улыбнулась, показав ровные зубки, и мне захотелось скользнуть по ним пальцем — попробовать на остроту и гладкость. Черт его знает, почему у шлюх такие хорошие зубы. У всех моих парней — фикса на фиксе, а то и вовсе голимые дыры. Чернее космических. А у этих лахудр все на месте! И беленькое, без червоточин. Почему, спрашивается? Или специально так природа устраивает, чтобы завлекать нашего брата?
      — Я прямо не знаю…
      — Прямо не знаешь, а криво? Ты только скажи. Может, замуж надо или квартиру с «Москвичом»? Я сделаю. Ты, главное, такое скажи, чтоб действительно хотелось, лады?
      И снова реснички неуверенно моргнули. То ли не понимала девица чего-то, то ли боялась, что разыгрываю. А я и сам не знал толком, разыгрываю или нет. То есть, если бы она заявила, что хочет выучиться на маникенщицу или пожелала бы богатого фраерка, я бы, пожалуй, поверил, а, поверив, и помог. Может, и конурку подыскал, если б хорошо попросила. Полати да родной потолок — дело святое. А вот побрякушки — те, что на шею да на уши, как на елку какую, — это я бы не запомнил. Пообещал бы, конечно, но после спустил бы в клозет и за веревочку дернул. Потому как рыжье — оно для дешевок, для тех кто себя не любит. Птичек кольцевать, лисиц каких-нибудь — это ладно, но людей?… Как вообще можно любить металл на теле? Слава богу, не рыцарские времена, и та же блатная цепура — не доспех и не кольчуга. Просто хомут, подвешенный на шею. То есть, с биксами — оно понятно, с рядовым неученым братком — тоже, но когда паша-пахан одевает под смокинг цепь толщиной в кулак, это уже смешно. И Занозу в кабаке я тем, помнится, и достал. Посоветовал хоботу прицепить заодно к шее и колокольчик. Вроде как корове. Ох, он и взвился. С вилкой, чудила, на меня кинулся. Ганс ему тогда стул под ноги швырнул, а я колено подставил. Вот он и познакомился с коленной чашечкой Ящера, лобызнулся до легкого сотряса. Плюс парочку зубов на ковре обронил. Хотя могло быть и хуже. Для него, разумеется.
      — Ну же, Фимочка! Что молчим? Неужели думаем?
      Она робко качнула головой.
      — Да нет. Просто… Все равно ведь зря. Ничего не получится.
      Умная девочка! Сообразила!
      — Почему же не получится? Думаешь, лапшу на ушки твои прекрасные вешаю?
      Она дернула правой бровью, повела левой, губы тоже забавно трансформировались, вспухли слегка и опали. Девонька моя думала и соображала, боялась ляпнуть лишнее. Поднакопила, бедняжка, опыта, общаясь с нашим ядовитым братом. А с Ящером народ и вовсе старается держаться поделикатнее! Такая уж я натура. С хвостом, с рогами и пластинами на спине — короче, дракон из страшных сказок! Разумеется, огнедышащий.
      — Босс! — позвал Ганс. — Тут козырь один на связи. Про Мороза спрашивает. Чего сказать-то?
      Я изобразил ладошкой, что следует сказать, и Ганс загудел в трубку, посылая абонента чуть подальше северного полюса. Ганс, конечно, не секретарь, и подобные фразы звучат у него порой грубовато.
      — А хочешь, Фима, поедем куда-нибудь? На Бали или на Гавайи? Любишь песок с виндсерфингом? Там все это есть. Я бы сказал, в изобилии. А пожелаешь, можем на скуттерах покататься, на парапланах полетать, с баллонами под воду сползать.
      Фимочка смущенно потупилась. Ага! Это уже ближе. Молодость любопытна, и хочется, ой, как хочется повидать какой-нибудь постылый Нью-Йорк или перенаселенный Париж. И не объяснишь ведь им, что хрена лысого там они не видели. Что супротив наших березок даже земля Канадчины не тянет. Потому как клен — не береза, и делать там по большому счету нам нечего. Разве что бобров с руки кормить или за Санта-Клаусами под новогоднюю пьянку гоняться. Догнал, мешок отобрал, — и по рылу! А иначе какое для русского мужика удовольствие? Какой праздник? Чтобы свадьба — да без драки? Нет, братва, фигушки! Тогда и свадьбу такую — куда подале…
      Валерик, природный москаль, из старой моей охраны, куролесил раз в Марьиной Роще. Дал под 9 Мая очередь из «Калашникова». Сугубо вверх. Потом из «Вальтера» давай садить. По фонарям да по лампочкам. Радовался парень, как умел. Глоток из горла «белой», на закусь — пулю в даль. Минут через двадцать омоновцы подкатили — в жилетах, с автоматами. однако на рожон не полезли, не дураки. Преспокойно дождались, когда Валерик расстреляет боезапасы, а после пересчитали стрелку ребра. Тоже, в сущности, по-своему отпраздновали день победы. Краковяком на чужой спинушке. Они танцоры — из ловких.
      Я подцепил подбородок Фимы, большим пальцем погладил по-детски пухлую губку, дотянулся таки до влажных зубов.
      — А ты ведь умная девочка! Сопливая, а умная. Даже странно… Может, пойдешь ко мне в подруги?
      Она растерянно сморгнула.
      — А что! Ты подумай! Станешь Ящерицей! Заживем, как два диплодка в палеозое! Диплодки, Фима, вкусно жили! И врагов не знали. Потому как очень уж огромными вырастали. Настолько огромными, что съесть их было невозможно. Правда, головенкой Бог обидел, — потому и лопали двадцать четыре часа в сутки. Но ведь какая вкусная жизнь у них была! Хотела бы ты так жить?
      Фима кивнула.
      — Наверное.
      — Так что? Пойдешь в ящерицы?
      — Но у вас ведь жена, дети.
      — Детей нет, а жена… Ну что ж, ты будешь второй женой. На востоке по сию пору гаремы разрешены. До трех жен — все вполне законно. А мы ведь тоже по большому счету — Азия.
      — Вы это серьезно говорите?
      — Про что? Про Азию или дружбу?
      — Про женитьбу.
      Я шумно вздохнул.
      — Умничка ты моя! Знаешь, как отвечать. Вопросом на вопрос. И верить не торопишься… — Я рывком поднялся. — Что ж, тогда тайм-аут на раздумье? В парную, Фим! Там все и порешим, идет?
      Она с готовностью качнула головой. Я обнял ее за тонкую талию, потянул за собой. Ах, баржа-баржочка моя симпатичная! на буксир бы тебя и в кильватер. Впрочем, еще успеется. Какие наши годы!

* * *

      Из парной меня выманивали лишь дважды. Для того, чтобы освидетельствовать показания Хромого, и для душевной беседы со скучающей супругой.
      Хромого, видно, успели помыть до встречи со мной, даже синяки с ссадинами припудрили, но все равно выглядел он отвратительно. Хасан, как всегда, зверствовал. Впрочем, за то ему и гнали гонорары, как какой-нибудь кинозвезде. Я не садюга, и, если можно подождать, жду. Однако, когда не в терпеж, когда душа горит, а дело требует, посылаю упрямцев к Хасану. Этот витязь в тигровой шкуре работает споро, и ждать долго результата не приходится.
      — Все нормально, Лешик? — я запахнул на голом теле халат, поморщил нос, уловив запах гниющей крови. — Посади его.
      Лешик, образина из подручных Ганса, кем впору пугать детей малых, придавил волосатой клешней плечико Хромого.
      — На пол, Хром!
      Пленник кулем повалился, но та же клешня за шкирку удержала его от окончательного падения, помогла пристроиться на корточках. Глазки Лешика азартно поблескивали. Именно такие, как он да Хасан, давным-давно убедили меня, что добиваться чистосердечных признаний от Каменевых и Тухачевских действительно было просто. Стальной Савинков — и тот раскололся, как орешек, послушно рассказав на суде все, что следовало. И нечего его упрекать. Попробуй-ка помолчи, когда за спиной притаилась парочка хасанов! Рокоссовский, правда, не сдал никого, но на то он и Рокоссовский. Исключение, лишний раз подтверждающее правило.
      — Ну-с, какие новости, джигит? — я сунул в зубы сигарету «Винстона», щелкнул зажигалкой. Затянувшись, кхакнул. Табак опять попался дерьмецо. Американцы дурили Россию где только могли. И не подозревали, что роют тем самым подкоп под собственное креслице. Смешно, но жизнь и впрямь сплошная толстовщина. Как аукнется, так и откликнется. Россия — не бикса, чтобы позволить на себя вот так просто вскарабкаться. Поднатужится и скинет. Да в зубы достанет на посошок. За третьесортный табачок, за окорочка, за проценты…
      — Он всех сдал, Ящер. Братков Танцора и вагонников. Если ему верить, за ними должок астрономический. На арбуз тянет, не меньше.
      — Вот как? Что ж ты, Хром, порожняк гнал? Столько времени у меня отнял. Нехорошо, Хром! — я покачал головой. — Знаешь ведь, что вокзалы теперь мои. — Значит, и оборотный капитал мой. Фильм про начальника Чукотки помнишь?… Нет? А жаль. Там был такой эпизод. Тоже один фраерок лепил горбатого. Не хотел рассказывать и делиться.
      Хромой мутно взглянул на меня. Губы его шевельнулись, но слов мы не услышали.
      — Что? Погромче не можешь?
      Хромой сделал над собой усилие, сипло процедил:
      — Не по законам правишь, Ящер. Обиженных много.
      — Обиженных? — я удивился. — Это ж где такие отыскались? Назови хоть парочку!
      — Есть. Много… Западло, Ящер!
      — А вот тут ты врешь, Хром! — я присел, оказавшись с ним на одном уровне. — Врешь, потому как обиженных, сам знаешь, что делают. А это уже по закону! По вашему закону! Тех же, что совсем разобижен, я просто выкорчевываю, ферштейн? Тебе, к примеру, что на меня обижаться? Я ж не тебя пытал, я деньги свои возвращал. Смекаешь разницу? А ты, чугунок такой, молчал. Вот и получился визит к Хасану. На него-то ты, надеюсь, не обижаешься? А то я ему передам. Какие-нибудь особые пожелания. Парень он простой, исполнительный. Все поймет, как надо.
      — Попластаю!.. На кусочки твоего Хасана…
      — Это ты зря! Очень даже зря. Ну, любит человек клещики, щипчики разные, — что тут такого? А не нравится он тебе, так чего ж ты ему душу раскрывал? Все ведь выложил? Как подружке любимой в постели. Стало быть, опять нехорошо. Своих ведь, считай, продал! Сдал родных братков с потрохами, только чтобы миляга Хасан узнал правду и порадовался. Так ведь было дело?… Ну вот! А теперь ты вдруг обижаться вздумал. На себя, дорогой, обижайся! Сугубо и токмо на себя!
      — Убью! — губы Хромого задрожали. — Все сделаю, чтоб придавить тебя, гниду!
      Он захрипел горлом, собираясь харкнуть мне в лицо, да только беда у него была со слюной, долго собирался. Пальцами, сжатыми в копье, я саданул ему по горлу. Этот удар мне ставил настоящий мастер, кое-чему научил. Глаза Хромого закатились под лоб, вскинув к горлу трясущиеся руки, он задушенно захрипел.
      — А теперь смотри, Хром! В оба глаза смотри. Потому что мало кто это видел.
      Я напряженно разжал пальцы, и сигарета с поддельным табаком зависла в воздухе. Я держал ее всего одной точкой. Вес несерьезный, однако и такой вызывал болезненный пульс в висках. Ну да сегодня после всех свершенных дел можно было слегка поразвлечься. Чуть покачиваясь, сигарета дымила, лишенная всяческой поддержки, и не без удовольствия я разглядел, как на искаженном злобой лице урки мелькнула тень растерянности и недоумения. Значит, мог я еще потешать публику! Не хуже чудака Коперфильда.
      — Что, Хром, соображаешь, с кем связалась ваша шпана?
      — Фокус… — просипел он. — Это фокус.
      — Не угадал, Хром. Не фокус.
      Усилив мысленное напряжение, я чуть качнул головой, и невидимая, протянувшаяся между мной и сигаретой ниточка, обратившись в упругий луч, вмяла сигарету по самый фильтр в серые губы Хрома. Урка зашелся в кашле.
      — Кури, камрад. Разрешаю. — Поднявшись, я вытер руки о полотенце, внимательно взглянул на Лешика.
      — Видел?
      — Класс! — Лешик улыбался. Он тоже принял эпизод с сигаретой за обычный фокус. — Научите, босс! Покажу парням, ахнут!
      — Будешь хорошо себя вести, научу.
      — Так ведь я завсегда…
      — Давай, Лешик, — я хлопнул его по литому плечу. — Некогда мне болтать. Забирай этого лоха и проваливай.
      — Снова к Хасану?
      — Зачем? Отвези с ребятами в место поспокойнее и закопай.
      — Он же еще того… — Лешик умолк, заметив мою гримасу. — Понял, босс! Все сделаем.
      — Вот и двигай!
      Душевный парень Лешик сграбастал хрипящего Хрома, рывками поволок по полу.
      — Да! — остановил я его. — Передай Хасану, что я доволен. Весьма и весьма.
      — Передам!
      Уже перед входом в парную, где маялась с березовыми веничками и кваском в ковшике загорелая гибкая Фима, меня снова перехватили. На этот раз Ганс протягивал трубку сотовика.
      — Женушка! — шепнул он. — Чуток под шафе.
      — Изыди, прозорливый! — я взял трубку, и Ганс послушно исчез.
      — Веселишься? — голос у Лены-Елены и впрямь малость подгулял. Разумеется, вместе с хозяйкой.
      — Ты вроде как тоже. Что там у тебя в любимом бокале? «Мартини» или отечественный портвейн?
      — «Мартини», — у нее был прононс француженки, но я-то знал, что ни единого французского словечка она не знает. — Пью вот тут в горьком одиночестве, гадаю, где ты и с кем.
      — А я тут, моя лапонька. Тружусь на поприще и на ниве, отдаю родине долг, дань и честь.
      — Насчет последнего не сомневаюсь!
      — Поосторожней на поворотах, киса! Сначала докажи, потом наезжай.
      — А тут и доказывать нечего. Дома ведешь себя, как чужой, женушкой не интересуешься. Какие еще выводы я могут делать?
      — Может, я устаю? Не допускаешь? Может, я с ног валюсь, когда возвращаюсь домой? В две смены оно, сама знаешь, непросто вкалывать. Или ты считаешь меня двужильным?
      — А запах духов? А помада?
      — Какая еще помада?
      — У тебя на правой брови был в прошлый вечер отпечаток. Губки с щечками ты, конечно, после них вытираешь, но вот бровки, видимо, забываешь причесывать.
      Я поморщился. Да и что тут скажешь! Взяла, что называется, с поличным. Потому как бровки я действительно не причесываю.
      — Ну?… Что молчишь? Совесть гложет?
      — Послушай! — я взъярился. — Чего тебе не достает? Квартира — три сотни квадратов, пара дач, сад, каждое лето — санатории на Средиземноморье!
      — Ты думаешь, мне этого достаточно?
      — Опять все о том же?
      — Я хочу, чтобы у нас были дети!
      — Это подле пьющей-то маменьки? Ну уж дудки!
      — Послушай, Ящер, не смей говорить со мной подобным тоном! Не смей, слышишь! Я… Я тебя официально предупреждаю: если все будет продолжаться таким же образом, я тебе изменю!
      — С кем, интересно, официальная ты моя?
      — С твоими же охранниками! Думаешь, не получится?
      — Отчего же, — я выдержал паузу, чтобы не взорваться. — Только учти, им ведь потом плохо будет. Очень и очень плохо. Да и к тебе я тогда не притронусь, усекла?
      — Послушай меня, Ящер!..
      — Все, прием окончен. Целую, дорогая! — я с размаху швырнул радиотелефон в мраморную стену. Брызнули какие-то деталюшки, отросток пружинной антенны весело запрыгал подле ног. Жаль, утащили восвояси Хромого. Сейчас бы я нашел что ему сказать!
      До крови прокусив губу, я сорвал с себя халат и двинул в парную. Главное — поменьше думать о том, что неприятно. Только за дверью, когда жаркий аркан Фиминых рук обвил шею, я вдруг сообразил, что жена тоже назвала меня Ящером! Не Павлом, не Павлушей, а Ящером, как все окружающие! Кажется, это случилось впервые, и я даже забыл на секунду, где нахожусь и что делаю. Испуганно пискнула Фима. Я чересчур сильно сдавил ей спину.
      — Прости, — я ослабил хватку. Открытие следовало переварить, а подобное враз не происходит.
      — Что-нибудь не так, милый?
      Я растянул губы, изображая улыбку. Получилось несколько фальшиво.
      — Все путем, Фимочка! Железнодорожно-асфальтовым…
      Воспоминание костью стояло поперек горла, но я шевельнул кадыком и проглотил его. Как горькую таблетку аспирина. И на пару секунд нахлынула тьма — промозглая, липкая, до жути знакомая. И хлопало в этой тьме что-то тяжелое по земле, и трепыхалось в горле проглоченное. Острые шипы, темная чешуя — что это? Хвост дракона из сновидений?… Черт подери! Но ощущения! Какие отчетливые ощущения! Словно все это было наяву и вчера…

Глава 3