Примкнуть к войску Бонапарта оказалось не столь уж сложно. Дювуа не терял даром времени. За недели, проведенные в столице, он успел обзавестись массой полезных знакомых, среди которых, вполне возможно, были и соглядатаи, подосланные министром. Сумев подружиться с адъютантом маршала Сульта, он без особых усилий выбил для Макса местечко в одной из движущихся колонн — тот был назначен «порученцем без особых поручений». Штольц с Ликом остались на верфи. Им предстояло завершить строительство нового парусника и отремонтировать старый. Лейтенант с историком, в карете, обшитой кевларом, с массивным, умело скрытым от посторонних глаз пробойником, тронулись в путь по пыльным дорогам. Уже на первой остановке вблизи городка Реймса, выбрав в скальнике наиболее подходящее для этой цели место, Макс вогнал в монолитную глыбу капсулу времени. Войдя в камень на верных полметра, стальной снаряд унес с собой первые несколько фотографий, сделанных Дювуа, заметки, касающиеся нюансов кампании восемьсот пятого года, а также подробный доклад лейтенанта о результатах экспедиции, о решении, к которому диверсанты пришли накануне Аустерлица. — Полковник, конечно, будет против, но поделать ничего не сможет. Макс усмехнулся. Дювуа кинул на него задумчивый взгляд, но ничего не сказал. Странно, но даже оставшись вдвоем, они старались не касаться неприятной темы. Прилюдно, когда речь заходила о том, что бы сказал Броксон по поводу того или иного происшествия, лейтенант отделывался невразумительным бормотанием. Он верил, что политика умалчивания в конце концов себя оправдает. Незачем прежде времени нервировать людей. Да и кто знает, многие ли уцелеют к концу экспедиции? Так что нет смысла открывать жестокую правду. О невозможности возвращения по-прежнему знали только трое: Макс, Дювуа и Кассиус. Лейтенант считал, что этого более чем достаточно. Движение боевых колонн между тем продолжалось. Двадцать шестого сентября Наполеон устроил смотр войскам, а уже через три дня его армия перешла Рейн и вторглась в пределы Германии, спеша навстречу неповоротливым силам коалиции. Отвлекая и беспрестанно вводя в заблуждение шпионов противника, впереди продвигался Мюрат. Следом быстро и без лишнего шума двигались соединения Сульта, Мармона, Бернадотта и Нея. На конях и пешком делали по двадцать, тридцать и сорок километров в день. И это не было напрасной гонкой. У императора Франции имелись причины поторапливаться. Австрийские батальоны стягивалась к границам, из России быстрым маршем двигалась армия Кутузова. Не дремала и Пруссия… Время работало против Наполеона, и промедление, даже самое незначительное, грозило столкновением с объединенными силами коалиции, по численности превосходящими армию императора минимум втрое. Наполеон намеревался уничтожить вражеские армии поодиночке, не дав им возможности соединиться и обрести численный перевес. Темп движения задавали кавалеристы Мюрата. Десятый номер «Бюллетеня Великой Армии» сообщал, что в пять дней принц Иоахим Мюрат одолел сто шестьдесят километров, из которых девяносто пять — в ожесточенных схватках и перестрелках. И уже двадцатого октября загнанная в крепость Ульма армия генерала Мака вынуждена была капитулировать. Двадцать тысяч пленных, около сотни орудий — таков был результат этой едва начавшейся кампании, но, не обманываясь скорым успехом, Наполеон уже приказал двигаться к Вене. В пути армию настигло роковое известие: на следующий день после капитуляции генерала Мака у мыса Трафальгар, вблизи Кадикса, объединенный франко-испанский флот потерпел сокрушительное поражение от англичан. В Трафальгарской битве был полностью уничтожен флот императора. Те корабли, что не ушли на дно морское, не оказались сожженными или расстрелянными ядрами противника, были захвачены в плен. В плен угодил командующий франко-испанской эскадрой адмирал Вильнев. Наполеон испытал настоящее потрясение. Сражение не прошло бесследно и для англичан. В бою был смертельно ранен лучший адмирал Англии — Горацио Нельсон, но утешить императора это уже не могло. Флот, стоивший Франции столько крови и пота, кропотливо собираемый по кораблику и по суденышку, прекратил сущестование в один день. Идея высадки десанта на берег Англии превратилась в утопию. Тем больше надежд возлагалось теперь на сухопутные войска. Как никогда раньше Франция нуждалась в реванше — реванше убедительном, безусловном. Чувствуя нетерпение императора, маршалы и генералы старались вовсю. Боевое возбуждение, овладевшее армией, захватило и лейтенанта и историка. Уже возле Дуная, поддавшись уговорам Дювуа, Макс сделал вылазку и, вооружившись биноклем, наблюдал знаменитое взятие моста через реку. Французская пехота, вступив на главный мост, метр за метром приближалась к австрийской столице. Это не была поступь завоевателя. Это смахивало на отчаянное хулиганство. Так игрок за карточным столом казино, не имея на руках ни единого козыря, заставляет поверить в свое превосходство и в конце концов действительно выигрывает. Эту войну французы превратили в театр, не без артистизма испол няя в нем главную роль. Во всяком случае, бескровный захват ключевого моста был и впрямь выполнен артистично. Возможно ли было ожидать, что во время боевых действий к позициям у всех на виду преспокойно направится высшее командование противной стороны? Но именно так и было. В золоченых мундирах, в пышных головных уборах, увенчанных страусиными перьями, на глазах изумленных австрийцев гарцевали французские генералы. В то время как, спешившись и перейдя последний неразрушенный мост, маршал Ланн с Бельяром дурачили австрийского полковника, французские саперы и пехотинцы тихо занимали этот мост. Дружеская болтовня продолжалась, говорили о братстве, о нелепостях войны, о необходимости подписания мира… Словоохотливым французам удалось обмануть самого князя Ауэрсперга. Бравый вид командующих, бесстрашно разгуливающих перед стволами вражеских орудий, оказал гипнотическое действие. Гасконская наглость и австрийская неразбериха сделали свое дело. Французская армия успешно форсировала Дунай. Спустя считанные часы Вена была взята войсками императора. От камина постепенно разливалось тепло. Поленья были сырыми, и огонь пожирал их с треском, словно разгрызал говяжьи кости. Огненные языки набухали и росли, каминная труба наполнялась органным гулом. — И как тебе здешняя война? — поинтересовался Дювуа, ежась под шерстяным одеялом. Созерцая захват моста, они основательно продрогли, и Макс проявил инициативу, приказав Дювуа выпить стакан крепкого вина. Сам он легко переносил холод. — Как бы там ни было, но они храбрые вояки, верно? — Слишком уж все красиво, — проворчал лейтенант. — Будто в кино или на параде каком-нибудь. — А разве это плохо? Макс задумался. — Плохо или не плохо, но война, как там ее ни раскрашивай, — вещь дерьмовая. Я вот с Ликом по этому поводу спорил, а теперь, пожалуй, повторю его слова. Смертью от нее смердит, от войны. А они тут ее духами опрыскивают. Дювуа молчал. Он и сам не знал, согласен с лейтенантом или нет. Слегка одурманенный вином, он погружался в блаженную невесомость. Думать становилось лень, тем более возражать. Последняя мысль была о том, что совсем уже близко еще одна «смердящая» дата — день знаменитого Аустерлица. До страшного и великого дня оставалось всего две недели.

* * *

      Модель компьютера была не самая лучшая, но одна из наиболее надежных. Пятьсот шестьдесят гигабайт памяти, диапазон рабочих частот до ста шестидесяти мегагерц. Основной корпус умещался в стальном «дипломате», жидкокристаллический экран был смонтирован прямо на крышке, питание комбинированное — от солнечной батареи и от аккумуляторов повышенной электроемкости. Впрочем, если не говорить о главном компьютере, всей прочей электронной экипировкой Кассиус был крайне недоволен. Вынужденные думать об объеме и весе, они отказались от идеи дублирования, что очень скоро дало о себе знать. Вышедший из строя радиокомбайн лишил их дальней связи. Оставшиеся на руках миниатюрные радиопередатчики едва тянули на два десятка километров, основательно «шумели» в лесу и в городе, а о том, чтобы работать на отраженных волнах, используя ионосферу или метеоритные потоки, нечего было и думать. — Только выйди из строя, приятель! — Кассиус погрозил экрану кулаком. Последствия в самом деле превратили бы их в немощных слепцов. Те несколько портативных ЭВМ, которыми пользовались люди лейтенанта, считывая информацию будущего, вычерчивая фрагменты парусника или «листая» архивные сведения о Матвее Гершвине, скорее походили на элементарные калькуляторы. Для серьезных работ, а тем паче для сканирования валиоровых пазух они совершенно не подходили. Не те процессоры, не та скорострельность. И даже самый мощный из «калькуляторов», прихваченный с собой лейтенантом, по мнению Кассиуса, легко было заменить обычной логарифмической линейкой. Техник вывел на экран срез антенны и поморщился. Программа в очередной раз указывала на явные изъяны натяжения проводов — высота, направленность, рассогласование параллелей и углов. Кроме того, им элементарно недоставало трех вспомогательных и одного отражающего сегментов. Пустячок, как говорится, а неприятно! И чтобы устранить каверзный пустячок, следовало, ни много ни мало, установить прямо посреди улицы мачту тридцатиметровой высоты. У лейтенанта глаза полезли на лоб, когда он услышал претензии техника. Словом, от мачты отказались, а в результате получили то, что и должны были получить, низкий КПД, необходимость перепроверки получаемых данных, возросший коэффициент ошибок. Каждый день прибавлял новые хлопоты, так как дождь, ветер и просто дворовые мальчишки — словом, кто и что угодно влияли на ориентацию антенны, а значит, и на общую настройку излучателя. И потому еженощно либо Кромп, либо Микаэль, а чаще всего сам Кассиус вынуждены были выбираться на крышу, чтобы подтянуть провисшие провода. Разу меется, Макс был недоволен сроками. Но чего еще можно было ожидать от подобной кустарной конструкции? Реальная сетчатая антенна даже в самом облегченном варианте весила не менее пяти тонн. Такую роскошь они, разумеется, не могли себе позволить. Послышался смех, и, скрежетнув в замке ключом, в комнату вошел Кромп. — Все в порядке? — Тяжелая его рука легла на плечо техника. — Более или менее. — Вот и ладно. — За спиной Кассиуса зажужжала бритва. — Я на полчаса удалюсь, не скучай. Рекогносцировку я провел — в доме и на улице тихо. В двери сторожевое устройство, но, если что, лучше сразу вызывай меня. Кассиус молча кивнул. Бритва умолкла, Кромп с кряканьем начал прыскать на себя местным подобием лосьона. — Изюмом пахнет, правда? Кассиус пожал плечами, искоса взглянул на довольную физиономию Кромпа. — Слушай, я давно хотел спросить… — Он помялся. — Видишь ли, я, разумеется, тоже не девственник… — Да ну! — Черт! Выслушай до конца, я ведь о другом. То есть я хотел сказать, что у меня тоже кое-что было в жизни — не так, как у тебя, но все-таки… — И?.. — Кромп поставил бутылочку с лосьоном на стол и с интересом уставился на техника. — Давай, Кассиус, не стесняйся. Смеяться и болтать не буду, а если нужен совет… — Да нет же, тут другое… — Кассиус вздохнул. Тема для него действительно была нелегкая. — В общем, когда все происходит — ну, ты понимаешь, о чем я, — так вот сразу после этого получается не приятная метаморфоза. То есть, значит, это я о себе, конечно, говорю. Как у других, не знаю… — Ну-ну?.. — Вдруг разом осознаешь, что все это глупо и не нужно. А разные там предварительные шуточки, охи и ахи — все это ради одной-двух минут удовольствия. Смешно, да? И она тоже… вдруг сразу становится чужой. Только что была красивой, желанной, и вдруг — раз!.. — Кассиус поднял глаза на Кромпа. — Вот я и хотел спросить. Скажи… у тебя это как-то по-иному? Иначе чего бы ради ты заводил эти шашни? Зачем, если все одно и то же?.. Или ты делаешь это просто от скуки? — Ох и дурак же ты, братец… — Кромп произнес ругательство с нежностью, без всякой злобы. — Ну разумеется, тут абсолютно другое! — Не понял. — Ты ищешь одно, а я совершенно обратное. — То есть? — Поясняю! — Кромп рубанул рукой воздух, и в интонациях его проскользнули нотки Макса Дюр-пана. — Так вот, дорогой мой Кассиус, беда заключается в том, что ты ищешь в себе, а надо искать в них. — Как это? Кассиус покраснел, а Кромп исторг из груди вздох учителя, вынужденного просиживать штаны возле незадачливого школяра. — А вот так. Мы ласкаем их не потому, что нам это нравится, — мы ласкаем их, потому что ИМ это нравится. — Кромп поднял указательный палец. — Они дуреют от ласк, а мы дуреем от их дури. Такая вот обратимая эволюция. И тот крохотный момент, который величают оргазмом, на деле всего-навсего пшик — для нас, во всяком случае. Как разжеванная конфета во рту ребенка. Проглотил и забыл… Ты, Кассиус, слушаешь свой желудок, понимаешь? Слушаешь и ждешь, что он содрогнется от сладости. А ему чихать. Не было бы пусто — и ладно. Кассиус озадаченно смотрел на Кромпа. — Значит, мсье техник, следует переместить внимание выше, туда, где и находится истинный источник удовольствия. — Я полагал, что сердце… — Сердце, Кассиус, у нас одно, а органов радости — триста тридцать три. Вот и осязай ими, черт подери! А не хватает своих — заимствуй! У них, понимаешь?.. — Кромп оживился. — Между прочим, есть тут одна толстушечка. Сначала на Микки косилась, а вчера про тебя спрашивала. Ты как насчет толстушечек? Смотри, если что, я подсуечусь. Тем более что и подружка Микаэля тоскует. — Эжени? — Ну да, она. Чего время-то зря терять? Тут и воздух, и вода — все этому способствует. Заметил, что кипяток без запаха? То-то и оно. И в жратве никаких радионуклидов. У меня на плечах сыпь была — теперь прошла. Сама собой. Так что соображай. Какую назовешь, ту тебе и устрою. — Спасибо, не надо. — Что ж, как знаешь… Осуждающе качая головой, Кромп отошел к окну. Встав чуть сбоку, вытянул перед собой приклеенное к ружейному шомполу зеркальце. В это отдаленное подобие перископа он ежедневно и ежечасно изучал улицу. — Странные вы люди, ученые. Как без женщин обходитесь, не пойму. У меня, если неделю без этого дела, просто ломки начинаются. Как у наркомана какого. И в башке картинки начинают крутиться — одна другой хлеще. Все дамочки, да в таких позах, что волосы дыбом становятся! Махнув рукой, Кромп положил шомпол с зеркальцем на постель. — В общем, что говорить!.. А тут, кажется, порядок. — Ты в этом уверен? — А как же! Шпик на месте. Зевает, под мышкой скребется — вернее признака нет. — Кромп озабоченно потер мощные руки. — Тоже, наверное, о женщинах думает, стервец. Я в его годы думал. Во снах кого-то постоянно соблазнял, на пляж к нудисткам бегал… В общем, не умел без этого. Оттого и чемпионом, должно быть, сделался. Как становилось невмоготу — сразу в зал. Выжмешь тонн шесть-семь, глядишь, и легче становится. Кассиус покосился на Кромпа. Чем-то здоровенный этот солдат напоминал ему Бельмондо. Такое же помятое лицо, нос смотрит куда-то вбок, а в глазах смешливые чертики. Черт его знает, почему к нему так тянулись женщины. Кромп не был столь атлетичен, как Штольц, хотя сила в нем тоже чувствовалась — сила дикая, первобытная, что называется, от природы. Может быть, это как раз и влекло. Волосатая грудь, обилие шрамов, уверенность в словах и жестах. Он и ходил как-то особенно — бесшумно, стремительно, — Ты смотри. Если надумаешь, сразу обращайся. Я это в момент устрою. — Сунув в один карман нож с выбрасывающимся лезвием, в другой — ши-пастый кастет, Кромп браво подмигнул технику. — Тебя и впрямь заботит то, как я провожу время? — Меня заботит прежде всего твое здоровье. — Кромп со значением колотнул кулаком в ладонь. — Будешь весел ты, будет веселее и мне логично? Кассиус кивнул: — Пожалуй. — Ну и замечательно. Думай! Солдат выскользнул за дверь, приоткрыв ее ров но на ширину своего тела и тут хе захлопнув. Снова послышался женский смех, и Кассиус не без зависти прислушался к удаляющимся шагам. Хорошо, наверное, быть таким — несомневающимся, сильным, ежедневно ощущающим любовь женщин. А Макс вот как-то обходится без этого — и ничего, терпит. — Значит, и мы потерпим, верно? Кассиус поймал в матовом экране собственное отражение, ладонью притронулся к генератору. Металл был горячий, но в пределах допустимого. — Потерпим… Кассиус развернул на экране «окно» и ввел в него игру «Раздень-ка, милый!». Играя в очко с пухлыми дамами в ночных сорочках, он в полчаса раздел их всех до единой. Голод был утолен, и, очистив окно от сцены стриптизного зала, техник, помешкав, запросил файл с записками Гершвина. Смешно, но настырный лейтенант сумел-таки заразить его интересом к личности преследуемого. Да и как иначе? Фактически ради одного этого странного преступника жертвовали жизнями семерых ни в чем не повинных людей! Тут было над чем призадуматься, а Кассиус не зря считал себя неплохим аналитиком. Кроме того, ему хотелось опередить лейтенанта и юркого историка. Они искали ответ, пускаясь во все тяжкие, вступая в контакт с этим временем, расспрашивая о Гершвине всех встречных и поперечных. Кассиус в отличие от них глубоко верил в мощь логики и, вчитываясь в строки, написанные рукой террориста, постепенно моделировал в голове собственный образ преступника, который рано или поздно обещал стать жизненным и зримо выпуклым — жизненным настолько, что ответ на вопрос, куда могли направиться преступники, угодив в девятнадцатый век, должен был родиться самым естественным образом. — «Цена прожитого, стоимость пережитого, — вслух прочитал он, — чем измеряем мы прошлое? Переживаниями, результатом? Каковы истинные единицы измерения? И что интереснее — результат внутренний или внешний? Может быть, внешний результат — вообще не результат? Тогда что есть результат внутренний? Воспоминания? Значит, мы — это наше прошлое? И эмоциональная насыщенность воспоминаний — критерий всего пережитого? Так чем же нам все-таки жить — памятью или настоящим? Или это тоже строгая данность, как цвет волос и количество пальцев на ногах?..» — Кассиус крякнул. — Умник чертов! Сукин ты сын, а не умник!.. За сотни миль от Кассиуса, в темной комнатке, сидя в ногах у посапывающих коллег, лейтенант Макс Дюрпан занимался тем же, чем и Кассиус. Мерцая зеленоватым светом, перед ним также горел экран только вдвое меньше, и полосатыми неровными змейками по нему ползли и ползли заковыристые записи Гершвина: «Сегодня заявился старинный приятель, которого, как я полагал, давно пристрелили. — Куцая бороденка, вид опустившийся, стекло в очках треснуло… Поговорили и разошлись. Страшное разочарование. Жуткое ощущение, что вот теперь его точно убили. Потеря — и теперь уже навсегда… Он объяснил, что вступил в какое-то религиозное братство и ничего теперь не хочет, кроме очищения и права на теплое местечко в мире ином — то бишь в мире ПО-ТУ-СТОРОННЕМ. И, разумеется, агитировал меня. Они все агитируют. Особенно новички. Именно у новеньких стадия юношеского максимализма. Все и всех хочется перекрасить в свой цвет. С ними страшно разговаривать. Чувствуется нож под полой. Вот и он, не сагитировав, тут же потерял ко мне всяческий интерес. Да и я, признаться, испы тал нечто похожее. Но почему — вот вопрос! Ведь я его когда-то любил! Как брата любил! Или, может, не его я любил, а себя в нем? Исчез в нем я, исчезла и любовь?..» Макс посмотрел на унылую рожицу под абзацем и свирепо протер глаза. Тянуло в сон, но строки этого сумасшедшего Гершвина тоже не отпускали. Черт его знает почему.». Некогда Цицерон писал, что философствование — не что иное, как постепенное приготавлива-ние себя к смерти. Прижизненный поиск савана и привыкание к ужасу нового. Вселенная бесконечна, а жизнь подобна Вселенной. Изобилие форм с неприятными переходами из одного качества в другое. Может быть, подконтрольное, может быть, нет, но… скорее все-таки первое. И каждая новая жизнь — всего лишь цикл, в конце которого накапливаемый опыт вновь и вновь отнимается, чтобы голенького, поглупевшего человечка повторно окунуть в земную купель. Мы подобны ловцам жемчуга. Кто-то спускает нас с палубы вниз, а мы ныряем, ныряем и ныряем… Интересно бы узнать, что думал по этому поводу Цицерон. Ведь наверняка начатую однажды мысль он пытался продолжить…» Макс устало откинулся на спинку стула. Вот так… У Гершвина Цицерон есть, а у Дювуа нет. Альтернативная история, не терпящая мифотворчества. Кто же тогда говорил все эти умности про философствование и смерть? Не Гершвин же!.. Или все-таки он?.. Лейтенант почувствовал, что голова его начинает кружиться. Мозг «плыл», куском свинца угодив в раскаленную домну. Спать! Спать!.. Погасив экран, он тяжело поднялся. Привычным движением отстегнул кобуру, достав «рейнджер», передернул затвор. Прежде чем лечь, сунул пистолет под подушку. Щека опустилась на мягкое, и мозг мгновенно отключился, полетев в сладкую и бездонную пропасть.

* * *

      Настала пора очередного смутного времени, и этому имелись веские причины: отъезд императора из столицы, слухи о потоплении флота, донесение о пятистах тысячах солдат, движущихся навстречу Наполеону, — третьей и, как говаривали ненавистники бонапартизма, последней коалиции. В воздухе явственно пахло пожарами и гильотинами. Обостренным чутьем старого политика Талейран понял ранее других, каких последствий можно ожидать в случае неуспеха императорской экспедиции. Министра нельзя было назвать трусливым человеком, но, пережив казнь Людовика Шестнадцатого, пережив Дантона и Робеспьера, правительство Сиейеса и Барраса, побывав в Англии и Америке, где спасался от очередного мятежного переворота, Шарль-Морис лучше многих понимал, сколь шатко и брен-но существование политика. И свое будущее он обустраивал с кропотливостью птицы, вьющей гнездо. Добрые отношения с правыми, средними и левыми, улыбки и знаки внимания врагам, золотой запас в нескольких тайниках — все это и было той спасительной соломкой, из которой талантами Та-лейрана вилось спасительное гнездышко. Когда приходилось говорить «нет» на переговорах, он сокрушенно разводил руками, давая понять, что это «нет» исходит от всесильного императора, но уж зато «да» Талейран произносил с таким пафосом, что присутствующим становилось ясно — именно господину министру принадлежит главная заслуга в достижении согласия. Что и говорить, за годы и годы правления он научился находить общий язык с людьми, и даже давние недруги Франции не питали к министру злых чувств. Так ему, по крайней мере, хотелось думать, и, продолжая ловчить в переговорах, он не забывал о более надежном и действенном средстве достижения личных целей, со временем превращаясь в одного из богатейших вельмож страны. Первый взяточник Франции — так его называли позднее, и в сказанном не таилось напраслины. Победы и жесткая политика Наполеона играли бывшему епископу только на руку, и за подписание в сентябре тысяча восьмисотого года договора между Францией и США американский посланник в Париже уплатил министру два миллиона франков. А чуть позже, сразу после сражения при Маренго, Талейран получил от СенЖюльена семь с половиной миллионов франков. Люневильский мир подписывал брат императора Жозеф Бонапарт. Но Талейран и здесь сыграл в свою «маленькую» игру! Министру было известно, что побежденная Австрия обязалась полностью оплатить проценты по государственным займам, выпущенным в Бельгии и Голландии. То, что было известно господину министру, разумеется, не знали держатели ценных бумаг, справедливо полагавшие, что в результате I французской оккупации бумаги эти превратились в шичто. И через вторые руки за бесценок Талейран I сумел скупить большую часть облигаций, заработав I более семи миллионов франков. Игра с ценными I бумагами была коньком министра. Впрочем, в ход |шел и иной инструментарий. Когда Бонапарт про-|давал Луизиану Соединенным Штатам, первона-|чальная стоимость территории составляла восемьдесят миллионов долларов. Но шло время, стороны 1 упорно торговались, и после определенной скидки была названа сумма в шестьдесят миллионов. Однако государственная казна Франции получила только пятьдесят четыре. Еще шесть под милую улы бочку Талейрана ушли в неизвестном направлении. И подобных предприятий за плечами хромоногого министра насчитывалось десятки и десятки. Перераспределение земель на правом берегу Рейна, неразбериха с выплатой контрибуций, денежные подарки за «участие» в делах — все прокручивалось с превеликой пользой. Министр по-прежнему с беспокойством вглядывался в будущее, не желая в этом самом будущем ни бедствовать, ни пресмыкаться перед власть имущими. Держаться на плаву, держаться до последнего, улыбаясь тем, кому нельзя не улыбаться, карая тех, кто слабее, — таков был его основной принцип. Успех не сопутствует бесконечно, примеров тому масса: Александр Македонский, Великий Тамерлан, Карл Великий… Увы, за победами следуют поражения, и этих самых поражений Талейран не без оснований страшился, заранее предугадав судьбу Бонапарта. Вот и сегодня, написав с утра несколько писем друзьям, он вызвал Бушотта, своего доверенного секретаря, и в числе прочих передал ему послание для сенатора Клемана. А чуть позже проникший через черный ход Обри, человек Савари и одновременно Талейрана, руководящий одним из отделов тайной полиции, представил министру довольно подробный доклад, касающийся группы французов, поселившихся на верфи в Булонском лагере. — Вот что удалось нам собрать. — Бушотт развернул перед Талейраном пакет, явив взору стопку исчерканных бумаг и странный инструмент, внешне похожий на сапожное шило, но заканчивающийся не острием, а неким подобием пера.