— Одну минутку!.. — Ларсен задумался. — Выходит, ОНИ — вовсе не инопланетяне? Ты это хочешь сказать? Какой-нибудь там параллельный мир, так что ли?

— Боже мой, какая разница? Инопланетяне, параллельные миры — разве в этом дело?

— Отчего же, — Ларсен улыбнулся. — Я, например, думаю, что именно в этом. Если они не пришельцы и если они — свои, так сказать, — тутошние?.. Да екалэмэнэ! Ведь многое сразу становится ясным! Все их светящиеся облака, исчезающие на глазах дирижабли… И потом — они же ничего не разрушают! Теперь-то понятно почему! Зачем портить планетку, верно? Им нужна чистая жилплощадь. Впрочем… — он озабочено потер лоб. — Какого черта они используют тогда этот адский плуг? Он-то им для чего понадобился?

— Вы так ничего и не поняли…

Ларсен разозлился.

— Напротив! Потихоньку начинаю постигать. Оккупировать квартирку — не то же самое, что выжать с той же квартирки соседей. Тут нужна особая стратегия.

— Но ведь об оккупации и речи не шло! Я говорил о мудрости. Дорогу уступает мудрейший!

— Дорогу уступает слабак!

— Но даже в заповедях сказано…

— В заповедях?.. Превосходно! — соскочив с табурета, Ларсен грохочущим шагом заметался по комнате. — Значит, все в конечном счете снова свелось к вере? И тут без нее, родимой, не обошлось? Прекрасно! Опять крестовые походы, публичные сожжения и запоздалые зачисления в сан святых… — Ларсен взметнул к потолку руки. — Господи! Хоть бы ты взглянул и ужаснулся, что мы тут с верой в тебя вытворили! Не устраивала хинаяна, — изобрели махаяну, вчера крестились двумя пальцами — сегодня тремя. Одни зачитываются сутрами, другие — библией. И ежедневно ненавидим друг дружку. Хоть бы одного верующего встретить, что не душил бы своего ближнего! Будда, Рерихи, Христианство — да я все приму, если увижу, что на знамени будет написано имя любви. Да не какой-то там абстрактной, а любви ко мне — такому, как есть. За что-то — меня и любая тварь полюбит — за макияж какой-нибудь, за кусочек сахара, а ты просто так полюби! Бескорыстно! Не такой уж я пропащий, чтоб меня не любить. И когда, прикрываясь святыми писаниями, на меня танком прет какой-нибудь поп, я пугаюсь. Я начинаю бояться такой веры. Его веры! И пошел он к черту с такой верой! А может, он и заявился от черта, да только не понимает этого. А я и понимать не хочу! Знаю только, что я — за любовь. Руками и ногами! И боюсь только ненависти — когда Рерихи наезжают на Христа, а Иеговисты на Святую Троицу. Зачем? Для чего? Им-то между собой что делить? Коли на тебе ряса, коли ты веруешь, так угомонись и не ищи себе врагов. Возлюби, как сказано в писании, и не спеши осуждать. Вот тогда я первый побегу за тобой и первый обниму, как друга. А до тех пор, пока кто-то будет меня поучать, тянуть за руку и грозить пальцем, я буду отбиваться. Изо всех сил. Будь то инопланетяне-проповедники или свои доморощенные идеологи…

Чуть подостывший Ларсен вернулся к табурету и нехотя присел. Обдумав его слова, узник подал голос:

— Однако, чтобы разнять дерущихся, иногда просто не обойтись без силового вмешательства.

— О-о! И это им вполне удалось! — Ларсен ернически закивал головой. — Можно, пожалуй, не продолжать. Преотлично понимаю все, что ты тут будешь мне вкручивать… Слезки они, видите ли, проливают! Обидели их — неслышимых и невидимых!.. Мир, стало быть, волокут в пропасть, а они по доброте душевной бросились его спасать. Защитнички!.. То-то и глушат направо и налево. А бомбы — они ведь не разбирают, где зверушки, а где человек. Так что — вот она твоя справедливость в действии. Все тот же крестовый поход. Стрелы, мечи и копья…

Достав из-за пазухи бутыль, лейтенант зубами выдернул пробку, заранее поморщившись, глотнул огненного напитка. За всеми его движениями пленник следил огромными, печальными глазами.

— Я тоже сначала путался. Особенно в первые дни, когда стали публиковать списки пропавших без вести. А потом… Потом, кажется, понял. Добро не бывает персональным. Не бывает и всеобщим. Условность его несомненна, и все же в добро мы отчего-то продолжаем верить. Вот и ты веришь. Значит… — он слепо поискал глазами. — Значит, его можно творить! Собственными руками! Вот они и творят. Как умеют. Разоружают и сплачивают. Кого-то забирают к себе. Да, да! Именно к себе!.. Я не знаю, как оно все будет, но что-нибудь да будет. Возможно, все исчезнувшие вернутся. К тем, кто накопил страшный опыт и уцелел. Вполне возможно, что это станет началом нового Возрождения. Ведь должно же оно когда-нибудь начаться. И если не получилось самостоятельно, получится с чужой помощью. А в общем даже и не с чужой. Своей собственной… Нам лишь создадут благоприятные условия, а мы…

— Благоприятные? — не веря ушам, Ларсен взглянул на пленника. Он ожидал увидеть усмешку, но Предатель не улыбался.

— По всей видимости, да, — благоприятные. Пришельцы или кто они там есть, конечно, раскусили главное правило нашей жизни. Так сказать, формулу бытия… Падший да возвысится. Так у нас получается. И нам необходимо было падение.

— Да ты ведь чокнутый!.. Как есть, чокнутый, — Ларсен изумленно покачал головой и снова приложился к бутыли. Он устал от разговора, временами его начинало мутить, но он сам заявился сюда и по своей собственной инициативе затеял эту бессмысленную дискуссию. Надо было как-то заканчивать, в чем-то наконец убедить этого спятившего узника или в чем-то убедиться самому.

— И когда же ориентировочно начнется это самое твое Возрождение? Через год? Через два?

— Может быть, и раньше.

— Оптимист! Нечего не скажешь!..

— Страшный опыт — это тоже знание, и именно оно станет фундаментом нового общества.

— Фундаментом нового общества… — повторил Ларсен. Губы его скривились. Подобные изречения лейтенанта всегда бесили. — Замечательно!.. И как долго простоит это новое общество? На твоем новом фундаменте?

— Не знаю.

— Вот так все вы!.. Как обещать, — руки врастопыр, а как что поконкретнее, так тут же и в кусты.

— Но это будет зависеть уже от нас! Вы сами сказали, что путь человека — это только его путь. И они это тоже поняли. Поэтому и не стали прибегать к нравоучениям… Я, пожалуй, единственное исключение в этой программе. Скорее всего, они просто сделали мне одолжение. А сами продолжали работать над тем, что задумали изначально. Разумеется, навязываемый маршрут мы отторгнем, как чужеродный. Даже если он покажется нам разумным. Но если подсказку тщательно закамуфлировать и постараться сделать все для того, чтобы нужная мысль возникла у нас естественным образом, то и случится то, на что они рассчитывают.

— А на что они рассчитывают? — Ларсен поднял голову.

— На дружбу. Самую обыкновенную дружбу.

— Слабого с сильным? — въедливо уточнил Ларсен. Нервным движением потер колено, только теперь заметив на нем пятно мазута. — Что-то не не сходятся у тебя концы с концами… Если уж называть теорию падения — формулой бытия, то зачем вообще понадобилось вторжение? Кажется, все необходимые ингредиенты имелись в избытке. Страдания, несправедливость, нищета, что там у нас еще?.. — загибая пальцы, лейтенант вопросительно взглянул на собеседника. — Словом, назови любую пакость, и тут же убедишься, что она также занимала свое законное место в обойме неблагополучий. Итак… Все наличествовало в превеликом количестве. Спрашивается, какого рожна понадобилось затевать эту бойню? Ведь по той же самой теории рано или поздно мы образумились бы сами.

— Да, но всему есть предел. Задумываться поздно — иногда уже не имеет смысла. Когда злоба обгоняет медлительный разум, все заканчивается крахом. А человек — слишком энергичное создание. Покончить с собой и окружающим он успеет прежде, чем осмыслит пагубность содеянного.

Ларсен хлопнул себя по бедрам.

— Лихо! Ей богу, лихо! Ну, а они-то сейчас чем занимаются?! Разве не тем же самым? Только с еще большим успехом. И кто, интересно знать, в состоянии будет оценить плоды содеянного? Я говорю о том времени, когда вся эта свистопляска прекратится и можно будет попивать чай из самовара с малиновым вареньем? Неужели еще кто-то останется в живых?

— Могу вас уверить, — останется. У пришельцев целая программа в отношении Земли, и нельзя ее истолковывать упрощенно.

— Где уж нам, сирым, — вставил Ларсен.

— Впрочем, вы можете наблюдать сами, — продолжал узник, — кое-чего они уже добились. Война объединила людей. Ни о каком национализме сейчас никто уже не помышляет. Это стало архаизмом, чудовищным бредом, очевидность которого понятна каждому. Вынужденная мобилизация перед общим врагом в короткое время сотворила то, что не под силу было политикам. Разрушив границы, пришельцы одним махом нанесли сокрушительный удар по межрасовым предрассудкам. Мы забыли о воровстве и грабежах. Все смешалось — и это тоже входит в их планы. Мусульмане, как ни странно, научились прекрасно уживаться с «неверными», черные, кажется, окончательно поладили с белыми. Задумайтесь! Те, о ком вы упоминали, — Христос, Мухаммед и Будда — все они пришли в этот мир с одним и тем же, но человечество умудрилось поделить и их. Более того, не удовлетворившись тремя именами, оно стало раскалываться на секты, братства и общины самых разных мастей. Монополия на истину — вот главная претензия людей, и потому эту самую истину им крайне сложно постичь. Они не терпят соседствующих фактов. Так уж сложилось, что сила и вера — наши определяющие начала, все иное мы приемлем с великим трудом…

— Замолчи! — Ларсен прервал его взмахом руки. Поднявшись, молча заходил из угла в угол.

Где-то на чердаке коротко стрекотнуло какое-то насекомое и тут же испуганно притихло. Ларсен задержался возле бочки с водой и, черпая ладонью, жадно принялся пить. В висках и затылке застучали маленькие молоточки, но где-то в груди опустило, болезненное напряжение пошло на убыль.

— Ладно, черт с тобой! Пусть! — он снова присел на табурет. — Нет границ — и не надо. Нации перемешались, рознь прекратилась, — тоже ладно. Справа немцы, слева венгры с французами, а дальше?.. Что толку от такого компота, если до будущего твоего все равно никто не доживет? Они ведь четверть населения смолотили! Что четверть — больше! Или по-твоему это пустяки?

— Нет, но это и не потери. Потерь вообще нет и не будет с чьей бы то ни было стороны. Я уже сказал, позднее все исчезнувшие вернутся. Вы сами упомянули тот факт, что оружие пришельцев не разрушает и не калечит. Это действительно так. Я думаю, оно перемещает людей в иное измерение, в иное время. Это необходимость… Вы, должно быть, заметили: пришельцы никогда не уничтожают всех. В любом гарнизоне, в любой самой малочисленной компании всегда остается горстка выживших и испытавших. Это будущие носители истории. Ужасной человеческой истории, к сожалению, необходимой в качестве наглядного примера для грядущих поколений.

— А остальные? Те, что не угадали в счастливый список? С чего ты взял, что они вернутся? Или тоже наслушался сказок про деревеньки мозырей?

— А вы думаете, это неправда?

Ларсен нахмурился.

— Неважно, что я там думаю. Важнее то, что есть на самом деле.

— А НА САМОМ ДЕЛЕ — ВСЕ ОНИ ДЕЙСТВИТЕЛЬНО ВЕРНУТСЯ…

Как-то он это по-особенному сказал, каким-то чудным голосом. По спине Ларсена побежали мурашки, и волосы на затылке шевельнулись. Почему-то он сразу поверил, что так оно и будет. Действительно вернутся. А, вернувшись, заселят опустевшие села и города, утешив тех, кто ждал, и изумив всех остальных…

— … Я не знаю, где они сейчас, — продолжал пленник, — но предполагаю, что это своеобразное чистилище, и вполне возможно, что с их возвращением появится новая религия, отличная от прежних, обогащенная опытом пережитого. Во всяком случае многое изменится и не в худшую сторону. Потому что эта война не во спасение человечества, а во спасение Земли, где человечество — суть песчинка.

Стряхивая наваждение, Ларсен тряхнул головой.

— Тебя послушать — другое запоешь. Скорее уж, не песчинка, — булыжник какой-то.

Узник оставил сказанное без внимания. Хриплым, невнятным голосом он продолжал бормотать, словно торопился завершить начатую мысль. Глаза его лихорадочно поблескивали, и Ларсену пришло на ум, что действие репротала кончается.

— … С каждым новым днем те, кто остались здесь, будут ненавидеть войну больше и больше. Число бессмыслиц в стратегии и тактике пришельцев будет нарастать, и вместо азарта к людям придет недоумение. Ведомая пришельцами война так и не уложится у нас в сознании. Боевые действия постепенно выродятся в абсурд, в широкомасштабную клоунаду. Тоска по тишине обратится в мечту. И когда приблизится усталость, все прекратится самым неожиданным образом. Может быть, даже землянам подарят победу. Возможно, вмешается третья сторона… Собственно говоря, они и сейчас уже не воюют, а лишь создают грандиозную имитацию сражений. Хлопушки и бенгальский огонь мы принимаем за реальную угрозу. Вероятнее всего, сами пришельцы в войне вообще не участвуют. Воюют роботы, фантомы и муляжи.

— Занятно! — Ларсен ощутил растущее беспокойство. Что-то заворочалось в памяти, но он даже не попытался определить — что именно.

— … Теперь-то мне ясно, отчего они не нуждались в моем публичном обращении к людям. Это не входило в их планы. Правда, и не противоречило им. Пришельцам попросту стало меня жаль. Возможно, они подозревали, что в будущем я о многом догадаюсь, и тем не менее с выступлением они мне помогли, а после отпустили на все четыре стороны.

— Но почему, черт побери? Почему?!.. Разве они не рисковали? Ведь ты мог рассказать о них первому же патрулю!

— Что может рассказать соплеменникам сбежавший с ракетоносца дикарь?

Ларсену показалось, что на лице собеседника промелькнуло подобие усмешки.

— И потом… Человеку с ярлыком Предателя не очень-то верят.

— Не знаю. Расскажи ты вчера Клайпу какие-нибудь технические подробности…

— Бросьте! Это же полная чушь. Что я мог рассказать о них? Я тот самый дикарь, что удрал с ракетоносца — не больше и не меньше.

Не найдя подходящего ответа, Ларсен передернул плечом.

— Не знаю… Все это такая абракадабра!..

— Скоро это поймут все, — снова на опухшем лице узника промелькнула усмешка. — Вы очевидно решили, что это действует ваш стимулятор?.. Ничего подобного. Приди вы сюда не один, я не раскрыл бы рта.

— Но ведь уже завтра вас не станет, — впервые Ларсен обратился к собеседнику на «вы», но даже не заметил этого. Переключение произошло само собой, где-то на подсознательном уровне.

— Забавно, но сейчас мне начинает казаться, что мои пришельцы предусмотрели и это. Они ведь знали, кого отпускали и куда. С моими мыслями и моим грузом — легче родиться заново. Конец войны — спасение для многих, но не для меня. И десять, и двадцать лет спустя мне придется мириться все с тем же ярлыком. Предатель — он и в гробу предатель, — из горла узника вырвался булькающий смех. Дорожка крови протянулась от левого уголка губ. И, глядя на него, Ларсен неожиданно ощутил, что весь его запал угас. Злости к этому человеку он больше не испытывал. Более того, впервые он почувствовал некоторое неудобство за свое присутствие здесь.

— Да, молодой человек, теперь-то я знаю: ненависть — материальна. И наш ад материален именно потому, что все мы с самых юных лет постигаем азы ненависти. Можно, конечно, бравировать и делать вид, что вам все равно, но вся игра тотчас развалится, едва вас возненавидит хотя бы тысяча людей. Ненависть миллионов не просто ощутима, — от нее жестоко заболеваешь. Это невообразимо тяжелый крест, лишающий желания дышать, жить, двигаться.

— Прямо второй Иисус, — пробормотал Ларсен. Впрочем, ему было не до шуток.

Услышав его слова, пленник криво улыбнулся, и в эту секунду скрипнула отворяемая дверь. Вздрогнув, Ларсен резко обернулся. На пороге, перетаптываясь, среди морозных парящих клубов, стоял часовой.

— Тебе чего? — лейтенант попытался вспомнить фамилию бойца, но так и не вспомнил.

— Там это… Вроде идет кто-то. Так я предупредить. Все ж таки пост. Если спросят, надо сказать что-то.

— Не надо… — немного подумав, Ларсен поднялся. — Не тужься, родимый. Мы тут уже закончили.

Натянув на голову ушанку, он еще раз взглянул на лежащего человека.

— Может, оставить свет?

На пороге обеспокоено заерзал часовой.

— Вообще-то не положено. В целях маскировки…

— Заткнись, родной! — Ларсен повторил вопрос. — Так что, оставить свет?

Пленник покачал головой. Щелкнув выключателем, лейтенант вышел из сарайчика.

Над головой искрами проблескивали звезды. Снег, покрывающий землю, был безрадостно черен. Заметно похолодало, и Ларсен, поежившись, поднял воротник полушубка. Рядом гремел замком часовой.

— Ветер с севера потянул, — заметил он. — И звезд вон сколько высыпало. Чудно! Война и звезды…

— Да, чудно, — согласился Ларсен. Сунув руку за пазуху, вытянул на свет божий бутыль, призывно встряхнул перед носом бойца. — Ну что, будешь, кокарда в ватнике? Замерзнешь ведь! А я угощаю…

— Ха!.. Вот он и наш бузотер! — Клайп захохотал. — Эй, чудила, помнишь хоть, что вчера вытворял?

Ларсен буркнул невнятное себе под нос и поспешил отвернуться. Проще было делать вид, что не помнит. Хотя, наверное, и бесполезно. О подобных вещах любят напоминать. Да не раз и не два…

— Говорят, ты и Предателя к стенке вчера пытался припереть? — Клайп приблизился сбоку, шутливо ткнул обтянутым в меховую рукавицу кулаком.

— Куревом бы лучше угостил, — лейтенант гадливо сплюнул. — Башка трещит, спасу нет.

— Что хоть пил-то?

— Самогон деревенский.

— Тогда ясно. А то ребята говорят, никогда тебя таким не видели.

— Давай если можно обойдемся без воспоминаний. Итак тошно.

Клайп усмехнулся.

— Я-то ладно, — обойдусь. А вот как другие? Свидетелей-то было, знаешь, сколько? Тебя же впятером от приятеля за шиворот оттаскивали.

— От Сержа, что-ли?

— Ну да, от него. А ты еще и нашим пачек накидал.

— Не только я, но и мне.

— Что, чувствуется? — Клайп хохотнул. — Так-то, забияка! Будешь знать. Хорошо, я с тобой не схлестнулся, а то ходили бы сейчас оба красивые. Ладно, не переживай. Все путем. Одного только не пойму, на Серегу-то ты чего вдруг окрысился?

— Кто его знает. Взбрело, наверное, что-то в голову.

— Хорошо, видно, взбрело!.. Лопуху его, Бунге, что-ли, — голову чуть не расшиб. В лазарете сейчас сморкается, бедолага.

— И черт с ним!

— Он-то тебе чем досадил?

— Так… Не люблю я его. А тут перепил еще.

— Ну и дурак, — назидательно прогудел Клайп. — Слава богу, третий десяток уже, — дозу свою пора знать. Хотя… Если, говоришь, самогон, можно, конечно, просчитаться. Первач — штука такая. Хуже самой ядовитой бормоты.

К месту казни постепенно подтягивались любопытствующие. Прихрамывая на одну ногу, подбежал и Сергей. На ходу помахал собравшимся рукой.

— Ну, что? Не замерз наш смертничек?

— Да вроде нет. На ночь ему печь пару раз протапливали. Кстати, — Клайп взглянул на Ларсена, — тебе-то он что-нибудь рассказал?

Ларсен хмуро покачал головой. Подошедший Сергей приветливо хлобыстнул лейтенанта по плечу, оживленно показал на заплывший глаз.

— Твоя работа, вредитель! Крепко молотишь!.. Но и я тебе гвозданул пару раз.

— Что-то не слишком заметно, — усомнился Клайп.

— Так у него синяков сроду не было. Кожа какая-то особенная. Он сам хвастал, — Сергей спиной повернулся к ветру, ветряной мельницей замахал руками. — Однако основательно подморозило. Пора бы и начинать. А, Клайп?

Утопая в снегу, к ним подошел разводящий. Следом, едва поспевая, топал не в ногу вооруженный наряд.

— У нас это… все готово. По команде выводим.

— Какую вам, к бесу, еще команду? — притаптывая на месте, Клайп кивнул на дымящуюся воронку. — Могилу сработали — и баста.

— Не морозь народ! — заворчал Сергей.

— Значит, это… Можно выводить?

— Значит, нужно выводить! И шевели персями! Не на параде!

— Хочу посмотреть, как он подохнет, — напряженно произнес Сергей.

— Подохнет, как все подыхают, — Клайп сплюнул. — Моя бы воля — век на него не глядел.

Пальцы у Ларсена чуть заметно дрожали. Затягиваясь сигаретой, он следил сквозь сиреневый дым, как выводят из сарая Предателя. Ретивый охранник подталкивал пленника стволом, заставлял шагать быстрее. То ли Предатель отдохнул за ночь, то ли таким образом подействовал репротал, но держался он бодрячком. Клайп удивленно присвистнул. С усмешкой обратился к Ларсену.

— Кнут и пряничек, а, лейтенант?

Ларсен ничего не ответил. С пробуждающейся внутренней дрожью он наблюдал за приговоренным, отмечая малейшие детали — такие, как частота дыхания, цвет лица, выражение глаз. Судя по всему, пленник не проявлял ни малейшего беспокойства. Так по крайней мере выглядело со стороны. Сам лейтенант чувствовал себе куда хуже. И не только с перепою. Его и сюда, на место проведения казни, выманило не просто любопытство, а то самое внутреннее состояние, что возникло сразу после разговора с Предателем. Может быть, слишком многое свалилось на него за вчерашний день, и та беседа в сарайчике оказалась итоговой, а потому — важной. Он смутно представлял себе, зачем заявился сюда и чего, собственно, ждет, но, видимо, была какая-то загадочная причина, скрытая от него самого.

— Давай, не тяни резину! — Клайп шумно захлопал рукавицами.

Двое бойцов, считая шаги, отошли от поставленного возле воронки Предателя и подняли автоматы. Клацнули затворы, — у одного из солдат, блеснув на свету, вылетел из казенника патрон.

— Растяпа! — Клайп вполголоса ругнулся. — Ну я тебе выдам потом!..

Пленный между тем повернулся лицом к толпе, покачнувшись под порывом ветра, зажмурился.

Вот сейчас!.. Мускулы Ларсена свело от напряжения. Он даже подался чуть вперед. Но ничего не произошло. Утреннюю тишину разорвали трескучие очереди, и никто даже не вздрогнул, не подал голоса. Разрушение безмолвия выстрелами казалось самым естественным делом.

Может, оттого, что не рассчитали с расстоянием, пленный упал не в яму, а лишь на самый край. Тело его лежало рядом с воронкой, и только одна нога угодила туда, куда надо, перегнувшись в колене и погрузившись в земную глубь. Ларсен обмяк. Мышцы его болезненно заныли. Он наконец-то осознал, что все уже кончилось. Грудь Предателя более не вздымалась, дыхание пресеклось. Поневоле Ларсен и сам задержал дыхание.

Произошло все и не произошло ничего. Не возник в небе контур приближающейся «сигары», и не сползла с пленного фальшивая оболочка оборотня. Он оказался обыкновенным человеком из плоти и крови, несмотря на то, что безбоязненно отделял себя от человечества местоимением «вы». Если до расстрела Ларсен на что-то еще смутно надеялся, то теперь ожидать было нечего. Уныло он наблюдал, как движениями футболиста Сергей сталкивает тело в воронку. Все те же двое, но уже не с автоматами, а с лопатами, грузно приблизились к яме и, зевая, начали засыпать покойника глиной и снегом. Вот так — быстро и просто, чтобы потом кто-нибудь внес в историю маленькую страничку…

Ему вдруг подумалось, что как было бы славно подойти к Сергею и врезать по умному, начитанному лицу. Прямо сейчас. По второму уцелевшему глазу. И было бы это честно. Было бы правильно. Только вот как бы они все отреагировали? Окружающие?.. Удивились бы?.. Возможно. А возможно и не только удивились. Кто он им в конце концов? Не сват и не брат. Так чего церемониться?.. А там кто-нибудь взял бы да ляпнул. В спину и от души. Это уж проще простого. Швырнуть бранным словом и утереться.

Закрыв глаза, лейтенант представил себе, как могло бы все это произойти. И тут же вздрогнул. Не стоило распалять воображение. Картинка оказалась более чем неприятной. На какое-то мгновение Ларсену удалось воочию почувствовать, как зазубренным штыком вонзается между лопаток обычное слово из обычных букв, ярлык, перечеркивающий жизнь.