ПРЕДАТЕЛЬ

Расстояние не спасало тишину, оно лишь сливало артиллерийские залпы в единое гулкое содрогание воздуха. Свисающая с низкого потолка лампа лениво качнулась.

— По ним можно сверять часы, — Ларсен широко зевнул и, сев на дощатых нарах, потянулся за сапогами. — Эх, часы-часики, мечта мародера, где-то вы мои милые?.. Бьюсь об заклад, уже никак не менее трех часов. Слышите, Серж? Три часа, говорю! Или я неправ?

Медлительный и вечно задумчивый Серж оторвался от книги, поправив на плечах шинель, кинул взгляд на хронометр.

— Если знаешь, зачем спрашивать?.. Кстати, у тебя же были часы. Еще вчера. И те «Генеральские» с компасом… Где ты их все теряешь?

— Я не теряю, я забываю, — Ларсен тряхнул каштановым чубом. — Большая разница, дружок! Одеваясь впопыхах, еще и не то забудешь. Обидно, конечно, но… — он хитровато прищурил глаза. — Утешаю себя тем, что все мои авторучки, портсигары и часики еще долго послужат законным мужьям моих женщин. Долго и славно.

Сергей состроил брезгливую мину, указательным пальцем потер переносицу. Со стороны было похоже, что он давит там внезапного клопа. Ларсен завистливо покосился на его часы.

— Вот твой хронометр — это вещь! Я, может, всю жизнь мечтал о таком. Точность, двухнедельный подзавод… Продал бы! А еще лучше — подарил. Денег-то у меня все равно нет. Да и зачем они тебе нужны? Деньги-денежки… Что на них сейчас купишь?

— Разумеется, ничего.

— Вот и отдай просто так. На добрую память от мсье Сержа. Надпись я потом сделаю, обещаю. У меня и гравер знакомый есть. В сержантском звании. Офицерам на наганах правительственные эпитафии соображает. Мол, герою такому-то от благодарного министра… Чтобы, значит, млели потом археологи. А историки имена новые в учебники вписывали.

— Ага, будут они вписывать… Не эпитафии это, а эпигонство сплошное.

— Эпигонство — не эпигонство, а за хронометр этот я бы тебе ветчины свеженькой достал. Прямо из погребка. Соглашайся, Серж!

— Благодарю покорно! Ветчина, конечно, — дело хорошее, но ведь и мне часы нужны!

— То же, проблема! Я-то всегда под боком, верно? Спрашивай, в любой момент отвечу, — Ларсен покосился в круглое, замурзанное зеркальце, задумчиво подергал себя за уши. — Ну так как? Не подаришь?.. Зря. Все равно ведь стяну. Улучу момент и стяну. Я, брат, такой! Беспринципный, хотя и не подлый.

— Это как же? Навроде маргинала?

— Ну!.. Зачем так-то?… — Ларсен подхватил с самодельной полочки старый, затрепанный журнал, взглянув на обложку, причмокнул губами. — Екалэмэнэ! Какие были времена! Какие были девочки!.. Полюбуйся, Серж. Бархат, а не кожа! Так бы и пощекотал такую по ребрышкам! Люблю, когда женщины смеются. Не визжат, не хохочут, а именно смеются. Мда… А наши, полковые, все больше визжат… — Ларсен энергично перелистнул несколько страниц. — А вот и ее величество наука! Боже, как интересно!.. Оптимальные параметры воздушных фурм, новые фурмы с тангенциальным подводом воды! Слово-то какое: тан-ген-циальным! Интересовали же нас подобные благоглупости!.. — Ларсен нараспев зачитал. — Знаешь ли ты, например, чем хорош низкомарганцевый чугун?

— Догадываюсь. Марганца маловато.

— Верно! Зато подшипниковую сталь следует улучшать путем вакуумного рафинирования. Так-то! — Ларсен положил журнал обратно на полку. — Увы, пора собираться. Увы и ура…

— Значит, опять туда же?

— А як же, мон шер! Война войной, а любовь любовью. Кто знает, сколько еще осталось вкушать прелестей этой греховодной жизни. Нужно спешить, мсье литератор!

— Не понимаю! — Сергей в раздражении отшвырнул книгу. — Просто отказываюсь понимать! Второй месяц живу с тобой в одном блиндаже, а постичь не могу!

— Чего-с? — Ларсен дурашливо корчил рожицы в замурзанное зеркальце. Заметив что-то возле носа, озабочено проворчал. — От этих столетних концентратов черт-те что высыпает…

— Тебя не могу понять! Тебя! — воскликнул Сергей. — Идет война. Возможно, последняя для людей. Это уже не конфликт между западом и востоком, севером и югом, — это куда страшнее!

— Только не надо патетики, хорошо? Зубы ломит, — Ларсен спрятал зеркальце в карман, поднявшись, огладил на себе китель. — Сейчас бы цветочек какой-нибудь. Хоть самый захудаленький. Я знаю, они это дело любят.

— Вот-вот! Ягодки, цветочки!.. — Сергей нахмурился. — Женился бы — и не думал о чепухе.

— А может, я желаю думать? И именно о чепухе! — Ларсен недоуменно шевельнул бровями. — Женился бы… Что я — током стукнутый? В две тысячи вольт… И потом, Сергуня, великим редко везет с семьями. Крайне редко. Блаженствовал ли Александр Сергеевич? Черта-с два! Оттого и погиб. И как не погибнуть? Жена — вертлявая кокетка, брат — мот и предатель, отец — манерный скупердяй, дяди и тети — тоже не слаще. В общем… Семья, милый Серж, — это крест. Такой крест, что ай-яй-яй и ой-ей-ей! Блажен неведающий, но я-то знаю и ведаю — вот в чем заковыка.

— Глупости! — Сергей нервно прикусил губу. — Какие глупости!

— Нет, не глупости, Серж, — жизнь! — Ларсен неопределенно взмахнул рукой. — Эго и тому подобное.

— Неужели тебя волнует только это? Думать о женщинах, когда… — нервным движением Сергей сплел пальцы, и косточки его явственно хрустнули. — Возможно, пройдет неделя-месяц, и никого из нас не останется в живых. Я даже не о нас конкретно, я обо всех, о человечестве… Разве это не жутко? Ты пойми, долгие тысячелетия складывалось то, что мы называем теперь культурой, и все, понимаешь, — все ухнет в тартарары! Труд множества поколений, все наши достижения, миллионы величайших полотен, музыка Дебюсси и Кутавичуса. Значит, все было напрасно? Революции и подвиги, жертвы во имя всеобщего счастья?.. Ты ответь, не отворачивайся! Я знаю, люди ошибались, но ведь при этом они продолжали верить в будущее. Каждый в свое собственное. Для него в сущности и жили. А теперь… Теперь этого будущего не осталось. Ни у кого! Скажи, какое право они имели посягнуть на все это?

— Ну, положим, посягнули они вовсе не на Дебюсси, а на нас… Может быть, и не нас даже, а на землю. Под плантации или что другое, — Ларсен перетянул тонкую талию ремнем, прищелкнул пряжкой. — И потом, чего ты ко мне привязался? Я-то тут причем?

— Ты тоже представитель человечества.

— Никакой я не представитель. И никогда не желал кого-то там представлять. Я — это я. Скромное и симпатичное создание. Хоть по Ломброзо, хоть по Лафатеру. И уж коли речь зашла обо мне, то скажу тебе так: не все в жизни столь мрачно, как ты тут расписываешь. Африка, Южноамериканский континент — это у них, согласен, но все остальное-то пока под нами! Вот и наступление новое затевается, грамотеи армейские изменения в уставы готовятся вносить. И ведь внесут, не сомневайся! Пудика на два, а то и на три. Так что живем, Серж! Глядишь, и до победы еще дотянем.

— А ты не замечаешь во всем этом странное? — Сергей в очередной раз захрустел пальцами. — Видишь ли, мне начинает казаться, что все наше наступление — не более чем фарс. А может, и что похуже. Да ты и сам знаешь, — о каком наступлении мы говорим, если за какой-нибудь час они в состоянии искрошить своими «северными сияниями» всю нашу дивизию! Так почему они этого не делают? Почему не полосуют «плугом» по мостам и автоколоннам? Я, например, не знаю. И будь я на их месте… В общем понятно… А мы вместо того, чтобы призадуматься да проанализировать как следует ситуацию, прем на своих жестяных драндулетах по пустынным городам и деревням, ровным счетом ничего не понимая.

— Согласен. И все равно не вижу причин для рыданий. И уж тем более не собираюсь отказываться от своих маленьких удовольствий. — Ларсен шагнул к выходу. — Ну-с? Впустим в кают-компанию относительно свежего воздуха?

— Иди, иди, мрачно напутствовал Сергей. — Может быть, сегодня майор все-таки сумеет уличить свою благоверную, а заодно и вправит мозги прыткому лейтенантику.

— Исключено, — Ларсен покачал головой. — С трех часов налет этих дьяволов, и майор обязан торчать при своей артиллерии. По долгу службы…

В дверь наверху забарабанили.

— Кто там еще?

— Это я, мой лейтенант! — по крутым ступенькам, роняя тающий снег, скатился рядовой Бунга. По собственной инициативе Сергей пригревал этого нелепого бойца, превратив во внештатного вестового. Ларсен же в присутствии Бунги едва удерживался от брезгливых гримас. Новоявленный вестовой был неопрятен и грязен, лицо имел шелушащееся, густо запятнанное веснушками. Дышал Бунга через рот по причине вечной непроходимости верхних дыхательных путей. В сущности нос его являлся абсолютно лишним органом. Не выполняя никаких иных функций, кроме косметической, он шумно напоминал о себе в любом обществе, требуя неусыпного внимания и обилия просторных платков. Упомянутого обилия у Бунги никогда не водилось, и единственная, извлекаемая временами из карманов тряпица периодически меняла свое состояние от твердокаменного до разбухшего, склизкого. Вот и сейчас, едва спустившись в блиндаж, вестовой привычно полез в карман за тряпицей. Последовало трубное продувание.

— Предателя взяли! — жизнерадостно сообщил гость. — Взвод Клайпа отличился. Вошли в деревню и обнаружили. Кругом как обычно ни души, и только этот сучий потрох. Говорят, на печке отогревался. Так прямо с печки и стащили.

— Подожди! Это какой же предатель? — не понял Сергей.

— Да как же! Тот самый, что по телевидению выступал. С месяц назад. Неужто забыли? На него, гадюку, и наткнулись. Один-единственный на всю деревню. Еще и на печку залез, гад…

— А где он сейчас? — поинтересовался Ларсен. — У Клайпа?

Бунга с готовностью кивнул. Торопливо прибрал в карман свой измочаленный платок. Ларсена он побаивался.

— Допрашивают его там. Уже второй час. Я туда в окно заглядывал, — страшный он весь, опухший. Ребята наши, говорят, ему накостыляли. Теперь офицеры, значит, добавляют.

— Насчет добавки это они мастера…

Сергей повернул к Ларсену обиженное лицо.

— Клайп-то скотина, оказывается. Взял — и молчок.

— Все правильно. Зачем делить лавры? Этак весь венок по листику растащат.

— Надо пойти глянуть, — Сергей стал собираться. — Я ведь его тоже запомнил, мерзавца. И прошло-то всего ничего. Наверное, уверен был, что хана армии, что забудут все, не найдут. Ан, нет, не только наступаем, но и в плен берем.

— Ну вот! А ты тут плакался.

— Так ведь о другом шла речь!.. — Сергей покраснел. — Впрочем, ладно, надо собираться. Полюбуюсь на этого подонка.

Торопливо одевшись, они выбрались из блиндажа следом за шмыгающим Бунгой. Свет божий был ярок. После потемок подземелья даже этот подернутый чернью снег слепил, хотя солнца практически не наблюдалось. Серая блеклая пелена давно заменила землянам небо. На западе заполошно громыхали пушки, и, невидимые за дымкой, лавируя среди туч, с атомным ревом проносились дирижабли пришельцев.

Щурясь и привыкая к свету, Ларсен длинно сплюнул на снег. Черт его знает, может, и прав был Сергей. Сколько времени они воюют, а понимания происходящего по-прежнему нет. Как были дураками в первые дни космического десанта, так дураками и остались. А ведь сколько успели потерять! Флот, авиацию, атомные шахты! Добрую треть суши, считай, подарили! По мнению большинства — безвозвратно. То есть, в общем-то и про это ничего определенного не скажешь. В смысле, значит, безвозвратно или нет. Потому как кое-что с ТОЙ стороны иногда возвращалось. Столицы некоторые, например, солнечные энергостанции, другие территории. Почему и отчего получалась такая избирательность — оставалось неясно. А ясно было другое: если бы агрессор возжелал, то давно расколол бы эту планетку как гнилой орех.

Если бы… Ларсен нервно зевнул, поправил на голове ушанку. Вот именно — если бы! Только в том и заключался весь фокус, что никто толком не знал, чего они там собственно хотели. Похожие на дирижабли корабли пришельцев безраздельно властвовали в воздухе, на земле царила сумятица и вытворялось самое немыслимое. Любой дилетант мог бы с убежденностью сказать: силы неравные. По всем показателям война должна была давно кончиться — и кончиться, разумеется, победой инопланетян, но она продолжалась и продолжалась самым странным образом. Сначала наступали ОНИ, теперь в наступление перешли земляне. Не потому, что ощутили перевес в силах, просто потому, что так, по всей видимости, пожелал противник. Они не спешили — эти космические монстры. Война напоминала сомнительной честности игру. И лишь сравнительно недавно инопланетяне решились отвечать ударом на удар, применив очередную свою новинку — так называемые «северные сияния». На десятки километров воздух разгорался вокруг искристыми всполохами, начинал дрожать раскаленным маревом. Люди, очутившиеся в зоне такого облака, бесследно пропадали. Считалось, что облако растворяет их подобно концентрированной кислоте. В считанные секунды, не оставалось даже одежды. Впрочем… Оружие, постройки, бронированную технику кислотные облака щадили. Работала все та же загадочная избирательность. Она приводила людей в отчаяние. «Нейтронная подлость» — так окрестили очередную придумку пришельцев. Спустя несколько часов «северное сияние» исчезало само собой, а вместе с ним исчезали люди, растения, все живое…

Кажется, где-то в конце первого месяца войны по телевидению и прозвучало то памятное выступление «предателя». Ларсен до сих пор помнил лицо появившегося на экранах человека. Впрочем, лицо было самым обыкновенным, но вот слова… Лейтенант знал, что передачу пытались глушить, однако ничего из этого не вышло. Должно быть, пришельцы транслировали ее со своих орбитальных станций, и человек, возникший на миллионах экранов, безнаказанно вещал о беспомощности людей, о силе инопланетян, призывая к сдаче политической власти, убеждая отказаться от применения всех видов оружия. Он доказывал, что война фактически проиграна, что сопротивление людей нелепо и что заявляет он об этом отнюдь не под гипнозом и не под давлением, что возможность подобного обращения ему предоставили исключительно по его собственной просьбе. К сожалению, пришельцы не верили в действенность диалога. Ему пришлось немало убеждать их. Наивный чудак, он расписывал незванным гостям мудрость человеческих поколений, доказывая, что только посредством слова можно образумить людей.

Вот в общем-то и все. Десятиминутное выступление, весьма эмоциональное и не слишком аргументированное. Ларсен относил себя к числу достаточно уравновешенных людей, и, насколько он помнил, выступление его ничуть не взволновало. Необычным, пожалуй, показался лишь сам факт телетрансляции. И что уж по-настоящему изумило его, так это мощь ответной реакции. Рычащим разъяренным псом мир сорвался с цепи. Ему бросили кость, и он готов был стереть ее в порошок. Впрочем, и этому не стоило особенно удивляться. Ведь так обычно и случается. Сам враг не вызывает такой ненависти, как свой такой же, переметнувшийся на сторону. Темой «Предателя» запестрела вся пресса. Потоки ругательств обрушились на отступника. О нем говорили по телевидению и радио, маленькая девочка выходила на залитую светом сцену и, вздернув остренький подбородок, с выражением произносила бичующие слова, инвалид потрясал из коляски сухоньким кулачком и сожалел, что самолично не может придушить изменника, домохозяйки грозили кухонными ножами, мужчины скрипели зубами и сыпали с экранов отборной руганью. Некоторое время в административных кругах с трепетом ждали, не последуют ли за первым дезертиром следующие, но раскола не произошло. Предатель так и остался одним-единственным, и тем большая порция ненависти перепала в его адрес. Предателя и всех его возможных родственников с рвением разыскивали по странам и континентам. Фотопортреты самых различных размеров рассылались по городам и весям. Распалившаяся служба пропаганды старалась всерьез, и только спустя недели все понемногу стало стихать. Разгоралась война, все больше стран вливалось в закипающее пекло сражений. На обстрел ракетами пришельцы ответили лазерными залпами, а на единственный ядерный удар отреагировали потоком магнитных импульсов, сводящих людей с ума, расстраивающих электронные системы наведения. Где-то в Намибии, по рассказам беженцев, они в два дня довершили разгром объединенных африканских сил, использовав какие-то чудовищные звуковые пушки. И по тем же рассказам в считанные часы был уничтожен Панамский канал. Его не засыпали землей и не взрывали, — его попросту ликвидировали, сомкнув берега и подтянув таким образом северный материк к южному. Словом, что-что, а драться пришельцы умели. Но дрались они не до первой крови и не до первых шишек, — критерием и мерилом победы являлось для них нечто другое. Что именно — этого не знал никто. Не знал, разумеется, и Ларсен, что, собственно, не слишком его тревожило. А если бы кто-то хоть словом намекнул лейтенанту, кто они — эти самые пришельцы, откуда взялись и зачем пришли, он бы и вовсе успокоился. То есть, не то чтобы успокоился, но все же некоторый элемент ясности в его жизнь был бы внесен.

Собственно говоря, людей, наблюдавших инопланетян, насчитывалось предостаточно, но рассказывали столь разное, что верить всем одновременно было невозможно. Рассказывали о полном сходстве пришельцев с людьми, о студенистой, растекающейся по земле массе, о световом сгустке, напоминающем шаровую молнию, о призраках, совершенно невидимых днем и угадываемых в сумерках по искрящемуся голубоватому абрису. Что касается ответов на вопросы «зачем» и «откуда», то тут фантазия людей не знала удержу, мутным селевым потоком сминая последние преграды и устремляясь в беспредельные дали…

Зачерпнув горсть снега, Ларсен медленно растер ее между ладоней. На коже остались темные разводы, и он уныло подумал, что это, может быть, даже не снег, а самый настоящий дым. Дым, что вот уже несколько месяцев вьется над планетой, рождаемый горящими строениями, злобным кашляньем зениток, работающими ракетоносителями и тысячами тонн рвущейся взрывчатки.

Когда-то здесь располагался скит и угрюмые бородатые монахи вели незамысловатое хозяйство, работая в огородах и на пасеках, выращивая телят и домашнюю птицу. Теперь в этих местах обосновалась воинская часть. Сам Клайп со всем своим штабом на зависть рядовой братии устроился в здании бывшей церквушки. Сергею с Ларсеном поневоле пришлось отметить ее несомненные достоинства перед тесной пехотной землянкой. Здешние высокие потолки не заставляли старчески пригибаться. Никто не натыкался в полумраке на мебель и не принимался торопливо запаливать масляный фитиль, ругая холод и дымливые переносные печурки. Церковные залы заливал щедрый дневной свет, а округлые, встроенные в стены печи наполняли помещение блаженным теплом.

Пленный, он же Предатель, сидел в центре комнаты, привязанный к стулу веревками. Напротив него, попыхивая толстенной сигарой, стоял багроволицый Клайп, и тут же на длинной некрашенной лавке восседала пара капитанских помощников. Ларсен давно знал обоих, а вот мордоворот в бушлате и белых, кокетливо закатанных валенках, спиной прислонившийся к печке и с ухмылкой поплевывающей себе под ноги, ему сразу не приглянулся.

— Кто это, Клайп?

Капитан обернулся.

— А, Ларсен, заходи, бродяга! Всегда рад… Ты про кого?

— Да вот про этого, что у стенки харкает.

Мордоворот, набычившись, покосился на лейтенанта. У Клайпа на пухлых губах заиграла улыбка.

— Свой, Ларсен, не наезжай. Полковая разведка. Они мне этого субчика и достали.

— А могли, между прочим, и в штаб отвести, — обиженно добавил мордоворот.

— Точно! Но привели ко мне. Потому что знают: за мной не заржавеет.

Ларсен уселся на скамейку.

— Хорошо. Только пусть не плюется. Терпеть не могу, когда так вот на полы пакостят.

— Задира ты, — добродушно пробасил Клайп. — Попробуй лучше сигар. Вон коробка стоит. Пока еще полная.

— Ого! Откуда такие?

— В избе у этого типа нашли. А откуда, по-моему, ясно.

— Импортные сигаретки, не иначе, — прогудел мордоворот в валенках. — Там еще надпись на обороте. Гавана клиб какой-то.

— Не клиб, а клаб, — Ларсен с интересом покрутил коробку в руках, пару пузатых сигар бережно сунул во внутренний карман. — Мда… Сигары для нас также желанный суррогат мыслей… Мерси, разумеется, и все-таки не совсем понятно, откуда он их взял? Гавана-то, похоже, тю-тю.

— В том-то и дело! Что у нас с Кубой, мы знаем. И кто там теперь хозяйничает, тоже знаем. Вот и выходит, что сигаретки нам достались интересные.

— Она ведь в изоляции находилась. То есть еще, значит, до всей этой заварухи. Так что про всю эту экзотику уже и думать забыли.

— О том и речь. Если бы где в городе нашли, а то ведь в стопроцентном захолустье!

— Кубань — это где-то на Украине… — непонятно пробубнил мордоворот в валенках. Ларсен коротко хмыкнул, и представитель разведки немедленно стушевался.

Сергей все это время внимательно рассматривал узника. Сложив руки на груди и хмуря белесые брови, он что-то мрачно про себя прикидывал. Ларсен напротив удовлетворился одним-единственным, мельком брошенным на пленного взглядом. Зрелище было не из приятных. Бунга не придумывал, когда говорил, что над Предателем успели добросовестно поработать. Заплывшие глаза пленника превратились в узкие щелочки, кожа приняла синюшный оттенок, губы и нос безостановочно кровоточили. Разбитое человеческое лицо вообще трудно называть лицом. В данном случае существо, привязанное к стулу, уже не будило в памяти привычных человеческих образов. Облик, запомнившийся по множественным фотографиям, принадлежал кому-то иному — во всяком случае не человеку, побывавшему в лапах парней из разведроты.

— Ну как? Что-нибудь уже рассказал? — поинтересовался Ларсен.

— Хрен там с маслом, — Клайп раздражено шевельнул массивным плечом. — Да вот ребята еще перестарались, — шамкает, как столетний дед. И все про какую-то чепуху.

Один из помощников сунул Ларсену лист бумаги.

— Можете посмотреть.

— Ага… — Ларсен взял листок в руки. — Ого! Вот так куба-кубань!

— Читает нам выдержки из Евангелие. Что-то про Христа и про заповеди, — Клайп вздохнул. — Сдается мне, спятил он. А если так, то черта лысого мы из него выбьем.

— От таких экзекуций можно спятить, — Ларсен кивнул. Пробежавшись глазами по строчкам, со скукой вернул лист помощнику. — Ерунда какая-то… Кстати, какие на его счет указания? С командованием вы, конечно, уже связывались?

— Связывались-то связывались, да что толку? — Клайп враз потускнел, раздражено махнул рукой. — Не до нас им теперь.

— То есть, как это не до вас? — вмешался Сергей. — Они что там в штабе? Совсем в спячку впали? Это же первый человек, побывавший у НИХ! Можно сказать, готовый язык! И последнему лопуху ясно, что не здесь бы его допрашивать, а в надлежащем для этого месте!

— Это каком же таком месте?

— А таком! Где и специалисты соответствующие, и детекторы лжи, и инъекции с ЛСД, если понадобится! Морду бить — дело нехитрое, а вот вкатить бы ему сыворотки откровения, да спросить умеючи — вот бы и заговорил. Все, как есть, рассказал бы!

— А я что? Я — за, — Клайп сумрачно потер ладонью тяжелую челюсть. — Мы ведь так и думали поначалу. Считали, что там, в центре, в момент заинтересуются, людишек подошлют сведущих, похвалят, само собой, а на деле оказалось иначе. Утром сообщили им, как положено, а через часок приказ прилетел — допросить и в расход.

— Вот как? — Ларсен взглянул на пленного и поморщился. — Мда… Перспективка!

— И не говори, — Клайп яростно принялся расчесывать кулак. Спустя минуту, задумчиво скосил на него глаза. Кулак был огромен и красен. Самый настоящий мужицкий кулак…

Ларсен закинул ногу на ногу, уютно покачал носком сапога.

— А может, они правы? Я о командовании? Что он в самом деле может знать? Количество рогов у пришельцев и количество перьев? А если он их и не видел даже? Эти друзья тоже ведь не пальцем деланные. Наверное, десять раз подумали, прежде чем выйти с ним на связь. Да и стали бы они его отпускать, если бы он что-нибудь знал?

Клайп что-то закряхтел себе под нос. По всей видимости, он и сам предполагал подобное. Ларсен тем временем продолжал:

— А если он даже и начнет что-нибудь рассказывать, так вы все равно ничего не поймете. У него же во рту каша из зубов!

Один из помощников поспешно возразил.

— Да нет… Разобрать в общем можно. Другое дело, что говорит он не о том, о чем хотелось бы. Спрашиваем, к примеру, о пучковом оружии, а он нам о мучениках талдычит. Интересуемся «плугом», а в результате то же самое. И не понять, то ли насмехается, то ли и впрямь спятил.

— Само собой, насмехается! — неожиданно вспылил Сергей. — Он же не идиот, знает, что ему светит. Вот и играет в дурочку!

— Вполне возможно, — Клайп мрачновато кивнул. Чуть поколебавшись, шагнул к пленнику и, склонившись над ним, с натугой заорал прямо в распухшее, бесчувственное лицо.

— Ты их видел, мразь?.. Хоть одного?.. Какие они из себя? Можно ли их убить пулей или газом?

В горле у Предателя заклокотало, под носом вздулся и лопнул багровый пузырь. Он силился что-то сказать, но у него ничего не получалось. На секунду Ларсену показалось, что из-под синюшного цвета век черным дрогнувшим блеском сверкнул вполне осмысленный взгляд. Сидящий на стуле неловко покачнулся.

— Нн… Не знаю…

— А ты напрягись, вспомни! Наверняка хоть одного из них да видел!

Пленный мотнул головой и снова шепеляво залопотал. Понять его в самом деле было непросто.

— Кхх… Когда… Когда Христос умолкает… Начинает взывать тишина…

— Врешь! — Клайп обежал стул кругом и рявкнул в другое ухо сидящего. — Ведь врешь! Что-то обязательно должно их убивать. Что именно?! Радиационное излучение? Вода? Температура?

Голова пленного снова мотнулась из стороны в сторону. Он был совершенно изможден. Все его движения напоминали движения тряпичной куклы. Качнувшись раз-другой, перепачканный кровью подбородок бессильно ткнулся в грудь.

— Да он же перед вами спектакль разыгрывает! — изумился Сергей. — Разве не ясно? Сначала в эфире изгалялся, — теперь вот над нами решил поиздеваться.

Шагнув вперед, он резко ударил допрашиваемого. Ларсен отчетливо расслышал причмокиванье, с каким кулак опустился на изуродованное лицо. С удивлением посмотрел на Сергея. Вот вам и Дебюсси!.. От второго удара пленника швырнуло назад, и он вместе со стулом опрокинулся на пол. Клайп склонился над ним и несдержанно выругался.

— Ну вот… Опять потерял сознание. Дрянь дело!.. Времени в обрез, а он, похоже, так и не колонется.

— Может, повременить с расстрелом?

— А приказ? Донесет кто, — ору не оберешься…

Ларсен поднялся.

— Ладно, это, господин начальник, ваши заботы, а мне пора.

— Ага, сразу в кусты, — буркнул Клайп.

— Поверь, если бы я в состоянии был помочь, я бы помог. Но пока могу сказать только одно: судя по всему мордобоем из него ничего не вытянешь. Так что от души сочувствую. Тем более, что вся ваша помпа с пленением Предателем, увы, не сработала. Правителям на него чихать, и доблестной разведке, похоже, не повесят и последней медальки.

— В том-то и гадство ситуации, — вздохнул Клайп. Он стоял опечаленный, сложив за спиной тяжелые руки. Ларсен похлопал его по плечу.

— Не журись, мон шер, главное гадство еще впереди. Не забывай, в соответствии с приказом тебе еще придется потратить на своего подопечного весь сегодняшний день, а, возможно, и всю ночь.

— Ну уж дудки! — Клайп разозлился. — Еще пару часов и баста! Если этот недоносок не заговорит, я умываю руки. Пусть поищут другого трудягу.

— Если не возражаете, я бы мог с ним поработать, — решительно предложил Сергей.

— Брось, душечка, — Ларсен нежно обнял приятеля. — Откровенно не советую. Нет ничего более неблагодарного, чем упрашивать упрямцев поделиться тайнами.

Он повлек Сергея к выходу, и тот поневоле подчинился. На пороге Ларсен обернулся.

— Счастливо, майор! Появится желание угостить сигарами, вызывай. А забьет фонтан красноречия, опять же вызывай. Обмоем будущие награды.

— Иди к черту! — огрызнулся Клайп.

— Иду. Уже иду…

Едва они покинули помещение, как перед ними верной тенью возник Бунга.

— Ну как? — полюбопытствовал он. Огромный, смозоленный нос его возбужденно шевелился.

— Душно и более никак, — Ларсен взял Сергея под локоть, чуть подтолкнул вперед, в обход докучливого вестового. — Скажите, Серж, с каких это пор проповедники культуры стали тяготеть к допросам? Или тебя вдарило током? Вольт этак в тысячу?

— Брось ты эту свою дурацкую присказку! Где ты ее выкопал?

— Да так… Вычитал у одного писателя-эрудита. Но ты не ответил на мой вопрос! Что на тебя все-таки нашло?

— Но ты же видел, как он их лихо разыгрывал! Как юнцов сопливых! И не верю я в то, что он ничего не видел. Не верю! Вспомни, с каким пафосом он говорил по телевидению! Сколько цифр высыпал! Значит, стервец, готовился! Репетировал! Неужели у него не было бесед с пришельцами? Да чушь собачья!

— Ладно, пусть чушь, но нам-то что до всего этого?

— То есть, как что? О чем ты говоришь?!

— Хорошо, не кипятись. Объясни-ка лучше вот что: каким образом ты стал бы выведывать у него все его секреты?

— Известно каким…

— Ну-ну, это интересно! — Ларсен ухом приблизился к Сергею. — Не стесняйся, поделись с другом.

— Брось, — Сергей неловко отпихнул лейтенанта. — Будто сам не знаешь, как такие дела делаются.

— О! Тогда ничего нового! И кстати, ты наверняка бы сел в лужу. Прегрязную и преглубокую… Для мучений, Серж, необходима здоровая плоть, а на нем уже места живого не осталось. Так что я тебя не из скита вытащил, а из пакостной лужи. Отряхнись, мон шер, и шагай дальше. Жизнь хороша, пока шагаешь… — Ларсен неожиданно встрепенулся. — Черт!.. Это ж сколько уже натикало! Как я забыл!..

Сергей покорно поднес свой замечательный хронометр к глазам. Время приближалось к четырем. На свое очередное свидание Ларсен серьезно опаздывал.

С короткоствольным «Узи» через плечо, на ревущем двухколесном звере фирмы «Хаккель» Ларсен мчался по заснеженным дорогам. Он чересчур понадеялся на собственную интуицию. Найти артиллерийскую часть оказалось значительно труднее, чем он предполагал. Как перед всяким наступлением, скрытно сосредоточиваясь и внезапно меняя дислокацию, войска успели прийти в смутное движение и изрядно перемешались. Орудийный гул стих, и на каждом перекрестке теперь Ларсену приходилось глушить двигатель, расспрашивая регулировщиков о расположении частей. Слава богу, за шпиона его не принимали, но дело осложнялось разноязычием. В первую свою остановку лейтенант наткнулся на немца, сейчас перед ним стоял несомненный француз. С сигнальным флажками в руках, симпатично картавящий, союзник хлопал глазами, терпеливо пытаясь понять тарабарщину Ларсена.

— Ихь бин… То бишь — же суи… э-э… прэсс. И стало быть, во ист артилери? Так сказать, биг ган, айнэ пуф-пуф?..

В конце концов регулировщик, кажется, сообразил чего от него добиваются и жестом третейского судьи указал куда-то вправо. Поблагодарив его, Ларсен заторопился к мотоциклу.

— Прямо Вавилон какой-то! — бормотал он. Натужно взревев «Хаккель» понес лейтенанта в указанном направлении.

Он держал предельную скорость — такую, какую позволяла избитая рытвинами дорога, и все-таки опоздал. На крылечке дома, куда он так спешил, сидел Сашка, известный на весь полк балагур и хохмач, который коротко и вполне доступно доложил, что у дамы в данную минуту наличествует гость — и гость этот ни кто иной, как его новый комроты, а сам Сашка уже пятый день числится у него в денщиках, как парень «безусловно расторопный и не без должной смекалки». Этот новый комроты и сам, видно, был парнем из расторопных — во всяком случае не простачок, коли живо смекнул про майорскую скучающую супругу. Более того он умудрился обставить Ларсена, что было главным удручающим фактом из всего приключившегося. Бросать дам — не слишком приятное занятие, вдвойне неприятно, когда бросают тебя самого.

Сашку Ларсен знал давно — еще по кадровой службе. Такие пронырливые сорвиголовы обычно знамениты в частях и сплошь и рядом пользуются известной снисходительностью начальства, нравясь шебутным характером, непоседливостью и бесстрашием. Декабристы без декабря, как говаривал Ларсен. Хотя эти-то были как раз «при декабре». Казармы заменяли им дом родной, и так же по-родственному они подтрунивали над самым суровым начальством. Возможно, без подобных «сашек» армия давно бы прокисла от уставной скуки. Их заслуженно славили как изобретателей хохм, но и в серьезных делах «сашки» могли показать себя с замечательной стороны. Словом, к Сашке лейтенант питал самые теплые чувства, и оснований не верить неприятной новости у Ларсена не было. Сконфуженный и злой, он присел рядом с денщиком, обдумывая создавшееся положение.

— … А в общем он мужик неплохой, — рассуждал денщик. — Заносчивый, только. Я ведь ему про вас намекал, дескать, занято и то-се, так он только фыркнул.

— Может, ему морду набить? — тоскливо пробормотал Ларсен. Сашка оценивающе оглядел фигуру лейтенанта и с сомнением прищелкнул языком.

— Все бы ничего, только мой покрепче будет. Настоящий профи. Кажется даже чем-то японо-китайским занимался. Говорил, что выступал раньше на чемпионатах. Так что не рекомендую.

— Может, врет?

— Да вроде не похоже.

Ларсену вспомнилось изречение Клайпа.

— Да… Ситуация гадственная.

— Еще бы, — посочувствовал Сашка. — Он там сейчас, на перинке, а вы здесь. Кстати, если насчет трепа, то будьте покойны. Как говорится, свои люди. Да и ни к чему мне это, — он помолчал. — Только ведь все равно докумекают. Все же знали, с кем она раньше… Даже майор — и тот знал.

Ларсен в сердцах сплюнул, посмотрел вниз и зло растер сапогом. Сашка же внезапно оживился.

— Между прочим, поскольку мужик он основательный и торопиться не любит, мы тут тоже что-нибудь сообразим. А то чего зря сидеть? Я здесь, между нами говоря, успел уже прошвырнуться по окрестностям — ну, и в общем приглядел кое-что, — Сашка горделиво улыбнулся. — В избушках-то чисто повымели, а вот в погребах… — он сунул руку в один из своих бездонных карманов и вытянул ключ. — Я туда замок, значит, повесил. И табличку… Мол, штаб полка и все такое. Так что если есть желание…

— Есть, — Ларсен порывисто поднялся. — Есть, Саня. — Не зря же я битый час сюда добирался.

— Понято! — Сашка соскочил с крылечка. В туго набитых карманах его весело что-то звякнуло. — Между прочим!.. Я тут одну штуку слышал. Не знаю, правда или нет. Будто бы мы с немцами когда-то воевали.

— Это кто ж тебе такое сказал? — Ларсен взялся за руль мотоцикла и поволок его со двора, как упирающуюся корову. На ходу пнул раз-другой по шинам, сбивая снег.

— Так сами немчики и сказали. Они же тут рядом. Целый ракетный полк.

— Раз сказали, значит, правда, — Ларсен сердито стал заводить мотоцикл. — Воевали и не единожды.

— Во дела-то! А вроде ничего мужички, отзывчивые, — Сашка простодушно изумился. — А еще говорят, будто разведка Предателя в деревне сцапала. Того самого, что по телеку балакал.

Ларсен подтвердил кивком.

— Улику у него заковыристую нашли. Сигары кубинские. А Куба сегодня знаешь под кем? То-то и оно… А в общем, может, и чепуха все это. Мало ли сейчас всякого барахла по дорогам валяется. Помнишь тот вагон с американским шоколадом?

— Еще бы!

— Может, и с этими сигарами то же самое…

— Во дела-то! — снова воскликнул Сашка. — А на Кубе сейчас, должно быть, хорошо. Тепло, пляжики, пальмы…

— Хорошо там, где нас нет, — мотор наконец завелся, и Ларсен удовлетворенно крякнул. — То есть, стало быть, людей… Садись, волонтер. Будешь показывать дорогу.

— Это завсегда яволь, — усаживаясь позади него, Сашка неожиданно добавил. — А этому пареньку, ей богу, не завидую. Не любят в народе предателей. Ох, не любят!..

Устроившись за просторным столом, они дымили трофейными сигарами и время от времени прикладывались к фляге с самогоном. Где-то за печной трубой трескуче распевал сверчок, а в подполе, не таясь, шуровали мыши.

— Как они-то живыми остались? — Сашка кивнул себе под ноги.

— А они и не оставались, — Ларсен хмыкнул. — Это новые набежали из леса. На освободившиеся места. И сверчок откуда-нибудь приполз, наверное.

Румяное лицо Сашки понимающе качнулось.

— Страшная это, лейтенант, штука — «северное сияние». Я разок видел. Дружок у меня спалился. Ни за грош. Сунул, дурила, ногу — попробовать хотел, а его туда целиком втянуло. И все на моих глазах. Я даже испугаться толком не успел. По телу его, значит, искры цветные пробежали — и щелк! — нету человека. Испарился. А облако этак тихонечко ко мне. Но я уже к тому времени протрезвел. Ноги в руки — и ходу.

Ларсен снова пригубил из фляги, поморщившись, закашлялся.

— Нет, друг, давай все-таки из кружек будем. Или из стаканчиков. Как люди. Все ж таки не нарзан и не боржоми пробуем.

Сашка хохотнул. Поднявшись из-за стола, пошел шарить по полкам и шкафам.

— А я, честно сказать, привык. Фляга — она, может, посудина и не самая удобная, зато всегда при мне. И мимо не прольешь, если что… О! Неужто фарфор? Е-мое! Лейтенант! Самый натуральный фарфор! Будем щас, как господа пить.

— Да… Самогон из фарфора — это действительно по-господски, — Ларсен засмеялся. Сашка добродушно подхватил. Он был из тех людей, что с удовольствием поддерживал любой смех.

— Еще бы закуси какой приличной найти, — ткнувшись носом в заплесневевшую банку, Ларсен шутливо поплевался. — Ох, и вонючая штука!

— Я думал, огурцы там. Или помидоры на худой конец. А это какая-то дрянь. Не то папоротник соленый, не то капуста морская.

— Ладно, сойдет и это, — Ларсен зажал пальцами крылья носа и отважно переправил в рот первую порцию «закуси». — Оп-ля! И быстренько-быстренько прожевываем. Вполне презентабельно, между прочим… Нюхать только нежелательно. Бунга — тот бы это блюдо оценил по достоинству!

Сашка весело закивал. Бунгу он тоже помнил.

— Ты случаем не читал роман Патрика Зюскинда? О мирской вони?

— Зюскинд? Это кто ж такой?

— Да тоже из немцев. Писатель.

Сашка выразил лицом сожаление.

— Не-е… Я только Стивенсона… Да еще про Немана. Был такой мужикан. Капитан Неман, звали. Там еще про подлодку и осьминогов. Мура в общем. Мы теперь сами с такими осьминогами схлестнулись, — ни в каком сне не приснится.

Сашка осторожно разлил самогон по фарфоровым чашечкам, взяв одну в руки, поглядел на нее, чуть отстранив, по-детски склонив голову набок.

— Чудно!..

Глазея на радующегося денщика, Ларсен почему-то вспомнил о старушке, повстречавшейся им на околице.

— Так что там бабка про «слепца» говорила? Тут он, значит, где-то?

— Да вроде тут. То ли на колокольне, то ли на чердаке каком ошивается, — Сашка беззаботно сморгнул. — Только выдохся он судя по всему. Мы же открыто по улицам шагали, а он хоть бы хны. Я слышал, их надолго не хватает. Навроде аккумуляторов, значит, разряжаются. Долбанут пару раз и все.

— Тогда уж скорее — навроде конденсаторов.

— Может, и так. А только хуже «северного сияния», как ни крути, ничего эти твари пока не придумали. Всякие там «слепцы» на холмах, дирижабли — это все баловство. Больше, значит, для психики. Вот облака — штука пакостная. И главное — непонятно, куда что исчезает! — Сашка сосредоточенно шмыгнул носом. — Мы вот рыбу в мирное время глушили. Толовыми шашками. Шарахнешь пару штучек, а потом черпаешь со дна и с поверхности. Я вот теперь думаю, может, и «северное сияние» так работает? Глушат они, значит, нашего брата и наверх потом вытягивают. Только, значит, по-своему, не сачком каким-нибудь, а… — Сашка зачерпнул ложкой из банки, морщась, принялся жевать. На лице его постепенно проступило удивление. — Ну и молодцы же мы! Ведь натуральная дресня! А мы лопаем — и хоть бы что! Вот она мощь гомо сапиенса! Принцип его и лозунг. Хочешь, стало быть, жить, не брезгуй ничем!..

Прожевавшись, он немедленно потянулся к фляге.

— Такое не запить — грех!.. — радостное оживление не покидало денщика ни на минуту. Чувствуя в себе закипающую тоску, Ларсен с удовольствием глазел на соседа по столу. Сашка источал живительную энергию. Лейтенант впитывал ее и тем самым держался на плаву.

— А взять, к примеру, те же астероиды! Я понимаю, — опасно и все такое. Но зато ясность полная! Знаешь, чем тебя долбанет по хребтине. И теория понятна. Орбиту такому камушку меняют и вниз — на нас, стало быть. Если мимо, — повезло, а в яблочко, так ничего и не почувствуешь. Не успеешь просто.

— Ты их что, видел?

— Кого?

— Да астероиды эти самые.

— Не-е… Все больше рассказывают, — Сашка несолидно облизал ложку и сунул за голенище. — Может, и враки, не знаю. Это уж известное дело — приврать народец любит.

— Еще по одной? — Ларсен придвинул к себе извлеченную из погреба бутыль. — Только за что?

— Так за победу, ясное дело! — денщик с готовностью подставил чашку.

— Нет, Саня, — Ларсен сгреб в кулак свой ниспадающий на лоб чуб и сердито подергал. — Не знаем мы еще, что это такое — победа… Потому как наша победа — это когда одному плохо, а другому хорошо. Виват победителю и никому другому. Сегодня это, могут быть, латыши, завтра — немцы или французы. Вечный праздник на чьей-то улице… Только с точки зрения планеты как тогда получается? В смысле, если все победы и поражения просуммировать? Ведь сегодня-то мы вместе. Кто же тогда побеждал в тех войнах? Пушкин Александр Сергеевич? Вот и выходит, что никто. А ведь сколько людишек ухайдакали! Второй Каспий могли бы организовать из всей пролитой крови. Спрашивается, на хрена?.. — Ларсен покачал головой. — Скользкая это штука — победа. И детям отцов скучно слушать. Про подвиги и недоедание. Одним петь хочется, другим вспоминать. Нет, Сань, давай лучше за что-нибудь другое.

— За баб, что ли?

— И не за них… — Ларсен задумался. — А выпьем мы, Сашка, за боровскую модель атома. Так сказать, за электронно-позитронные резонаторы и прочую мелкую хреновину.

— Зачем же за нее пить?

— А затем, что чудо — оно всегда чудо! И кто знает, почему все так сложилось. Кислород-водород, орбиты, оболочки… Нас бы, Сань, не было, сложись все по иному! И ведать не ведал бы я, что есть на земле такой славный пентюх, как ты, и не болтал бы сейчас с тобой за одним столом.

Сашка просиял белозубой улыбкой.

— За атом — так за атом! Разве я против?..

«Слепец» все-таки ударил по ним. Фиолетовый луч, плоский, как бритва, шириной метра в полтора с утробным уханьем вошел в крышу сарайчика, возле которого они стояли, и уже через секунду постройка ярко запылала.

— Ложись! — Ларсен запоздало нырнул в жухлое заиндевевшее сено. Но Сашка в командах не нуждался. Он и без того уже давно лежал — и более того — осторожно вытягивал свою вихрастую головенку, всматриваясь в далекий купол колокольни.

— Правду бабка сказала! Живой «слепец», не выдохся. И точнехонько с колокольни бил, — денщик повернул голову, глаза его азартно блеснули. — Слушай, лейтенант, может, пощупаем это чудо гороховое? У меня и граната с собой есть. Вон тем огородиком туда и подкрадемся. Он из-за плетня ничего не заметит.

— Кто — он-то? — Ларсен тоже невольно прицелился глазом к колокольне.

— Так «слепец»! Кто же еще?

— А ты знаешь, что это такое и с чем его едят?

— Вот и посмотрим! Кто-то же палит оттуда…

— Знаю я это «посмотрим», — Ларсен заворочался, пытаясь совладать с искушением. Хмель делал свое дело. В трезвом состоянии он не разрешил бы Сашке и думать об этом, но сейчас чувствовал, что и сам не прочь прогуляться с гранатой до «слепца». Логика, щенком забившись в угол, поскуливала, взывая к благоразумию, тело же в готовности пружинилось и звенело, ожидая только команды, чтобы ринуться на неведомого врага. Все дело заключалось, наверное, в крови. Ларсен слышал, что кровь бывает холодная, а бывает и такая, что бурлит и клокочет, подталкивая к безрассудству.

— Чертов самогон!.. — Ларсен в бессилии выругался.

— Чего?

— Я говорю, оружие надо захватить. Мало ли… Граната, да еще одна — дело такое. Не докинешь, перекинешь — вот и вздыхай потом.

Ползком, они добрались до прислоненного к конуре мотоцикла и отвязали притороченные к багажнику автоматы.

— А может, плюнем? — Ларсен на мгновение замешкался. — Что мы, током двинутые? В две тысячи вольт? Это ж «слепец» все-таки!

Разум по-прежнему пытался противиться, подавая время от времени разумные советы, но Сашка его снова не расслышал. Копаясь в своем сидоре, он тщетно пытался отыскать запасной подсумок к автомату.

— Чего говоришь, лейтенант?

Ларсен, не отвечая, качнул плечом ветхую изгородь и все в том же полусогнутом состоянии рванул вдоль плетня.

— Веселей, лейтенант! — бросив свой сидор, Сашка радостно поспешил следом. — Щас мы ему вдарим, умнику. Был «слепец», станет зрячим!..

Все так же внаклон они обогнули добрых полдеревни и добежали до кирпичной стены.

— Добрая кладка, — шепнул денщик. — Вон, и снаряды по ней дубасили, а все стоит, держится.

— Чего ты шепчешь? Думаешь, услышит?

— Кто ж его знает? — Сашка пожал плечами. — Их же не видел никто. Только я так думаю: уши у них, судя по всему, имеются. Очень уж чуткие твари.

— Ладно, поглядим… — Ларсен неожиданно вспомнил, что по особому заданию разведчики Клайпа ходили раз к такому «слепцу». Человек шесть их было, а то и больше. Ребяток подобрали один к одному — глазастых да крепких. А только никто из них не вернулся. Так все и сгинули. Без малого — отделение. И вроде бы тоже там была какая-то колокольня. А может, башня водонапорная. «Слепцы» такие места любят. Чтобы, значит, простор и полный круговой обстрел. Одно слово — снайперы. А почему «слепцами» их назвали, так это от незнания, попервоначалу. Потому как если вдарит таким лучом перед глазами, то секунд десять ничего не видишь. Один звон в голове и чернота болезненная. В общем «слепцы» — они и есть «слепцы», и связываться с ними — распоследнее дело…

— Ну что, лейтенант? Последний бросок?

Ларсен хотел сказать «нет», но вместо этого молча побежал вперед. Уже не пригибаясь.

— Я прикрою! — Сашка с бедра стеганул по колокольне нерасчетливой очередью. Все было глупо и нелепо, но может, оттого они и добрались до цели беспрепятственно. На крутых лестничных ступеньках Сашка обогнал Ларсена. Лейтенант слышал, как все выше и выше стучали его кованые сапоги. Когда же, отпыхиваясь, он взобрался наконец на замусоренную колокольную площадку, Сашка уже не бежал. Уцепившись за скрученную веревку, привязанную к языку колокола, он раскачивался взад-вперед, дурашливо толкаясь ногами от близкой стены.

— Пусто, лейтенант! Был и сплыл. Думается мне, заметил он нас. Заметил и срулил.

— Зачем же ему от нас бежать?

— Так не кончились бы заряды — не бежал бы. Выдохся он. — А может, спрятался? — Ларсен и сам понял нелепость своего вопроса. Прятаться было негде. Да и станет «слепец» прятаться от людей!..

Глухо ударило над головой, — колокол исторг первый утробный звук.

— Не надо, — Ларсен покачал головой. Сашка послушно выпустил веревку из рук.

— Однако, непросто быть звонарем. Тяжелый, зараза.

Ларсен молча шагнул к широкому арочному проему, напоминающему воротца среднего калибра, и, придерживаясь за шершавую стену, выглянул наружу.

Здесь было светло и вольно. Храм стоял на холме, и с открытого яруса звонницы земля просматривалась, казалось, до самого горизонта. И даже было заметно, что она чуть округла, и это странным образом умиляло. В лицо дышало морозным ветерком, подогретая алкоголем кровь благоговейно остывала. Ларсен внезапно подумал: а ведь жить бы здесь и жить! Какого черта лезем в душные, промозглые землянки, отрываем блиндажи в три наката… Он с удовольствием набрал полную грудь воздуха. Пространство опьяняло, но это был иной хмель, совершенно не похожий на тот, что был результатом большинства офицерских пирушек. Лейтенанта чуть покачивало, и он бесцельно озирал окрестности, думая о чем-то добром, что могло бы состояться и не состоялось, а возможно не думая вообще ни о чем. Сладкое бездумие — тот же сон, а сон — соприкосновение с детством.

Сразу за деревней открывался вид на сосновый бор. Кое-где среди леса темнели уродливые проплешины. Этих мест тоже коснулось «северное сияние». Сарайчик, подожженный «слепцом», уже догорал. Черный дым относило к дороге, по которой они добрались сюда.

— Пусто. Как однако пусто, — Ларсен пробежался взором по голым улочкам, черным, без единого огонька кубикам домов. — А раньше тут, наверное, на гармошках играли, девки намакияженные гуляли, семечки лузгали.

— Ага, и парни пьяные махались, — Сашка встал рядом, далеко циркнул слюной. — Хорошо поработал супостат. Всех повымел. Начисто!.. Как полагаешь, лейтенант, может, и правда, существуют деревушки для жмуриков?

— Ты о чем?

— Да о мозырях, — Сашка несколько смешался. — Болтают-то разное. Вроде кто даже и видел такие деревни. И людей усопших, значит, тоже. Ты-то как считаешь? Враки это все про мозырей или на самом, значит, деле есть там что-то.

— Там — это где? На том свете, что ли? — Ларсен хмыкнул. — Нет, Сашка, не верю я в эти чудеса. Слишком уж красиво. Не хочу потом разочаровываться.

— Ясное дело! — солдат взбрыкнул ногой, отправляя вниз бессловесный камушек. — Неприятно, конечно, когда такой выкрутас. Метишь мозырем стать, а попадаешь в жмурики.

Лейтенант рассеянно улыбнулся.

— Это точно… Ты вот что, Сашка!.. Ответь-ка мне лучше на другое. Только по-честному.

— А что такое?

— Да вот… Вопрос дурацкий. Думал ли ты когда о скверном? — Ларсен мучительно наморщил лоб. — То есть, чтобы, значит, не какое-нибудь скользкое, а по-настоящему скверное?

Сказав это, он вдруг испугался. Испугался того, что денщик поднимет его на смех. О подобных вещах лейтенант ни у кого еще не спрашивал. Ни у Сержа, ни у Клайпа, ни у других офицеров. А вот с Сашкой получилось. Само собой. Может быть, — в ответ на его наивных «мозырей». Оттого, что верилось — Сашка поймет или во всяком случае не засмеется. И Сашка действительно не засмеялся.

Коротко шмыгнул вздернутый нос, и денщик обстоятельно прокашлялся в кулак. Похоже, вопрос он оценил по достоинству.

— А что ж тут такого? Жизнь есть жизнь… Цыплятам ресторанным тоже кто-то головы сворачивает. А есть — и вовсе никто не отказывается. То есть, думал, наверное. И думаю… Может, даже каждый день думаю. Мысли — они ведь навроде кепки, — вот и примеряешь от нечего делать. То, значит, о бабах тех же, то еще о чем-нибудь, — Сашка замялся. — Но в в основном, конечно, о бабах. Только тут уж я не знаю, скверно это или не скверно. Само оно как-то думается….

Денщик неожиданно замолчал, и Ларсен сразу заподозрил неладное. Взор его метнулся к деревенским улочкам, и от увиденного сердце болезненно дрогнуло. На самой окраине по узкому проходу между заборами что-то неспешно перемещалось. Толком ничего не удавалось рассмотреть, но что-то мерцало там между досок, ворочалось, бросая фиолетовые блики на потемневший брус строений, на пыльного цвета частокол изгороди.

— Видишь?! — он цепко ухватил Сашку за локоть.

— Вижу, — Сашка резким движением вскинул было автомат, но тут же и опустил. — Не достану, далеко… Да и полоснет он оттуда. Как пить дать, полоснет. А тут ориентир верный, — промазать трудно.

— Ладно. Пусть уходит, — голос у Ларсена сел.

— Значит, это он и есть?

— А черт его знает!..

Некоторое время они стояли, в безмолвии наблюдая за удаляющимся мерцанием. Может быть, чувствуя, что за ним следят глаза людей, «слепец» проявил осторожность и на открытом пространстве так и не показался. Первый же овражек на краю деревушки поглотил его бесследно.

— Слушай, лейтенант, а не вернуться ли нам в избу?

— Это еще зачем?

— Повторим по одной. Все ж таки и повод есть — живыми остались. Да и в твою флягу перельем из бутыли. Не успели ведь. А чего добру пропадать?

Верно… Зачем добру пропадать? Доберется до деревни другой полк, и другие дотошные изыскатели разнюхают тайну погребка. Конечно, жалко. Лучше самим выпить. А что не выпьется — разлить на снег. Так сказать, по праву первого. Первому можно все, ибо он первый. И первые всегда берут — берут, потому что вторые делятся…

Ларсен, вероятно, долго молчал, потому что Сашка тронул его за плечо.

— Так как, лейтенант, возвращаемся?

Помешкав, Ларсен, кивнул. Пить не хотелось, но ничего другого делать тоже не хотелось. По витой лестнице они медленно стали спускаться вниз. Неожиданно оказалось, что подниматься было гораздо проще. Извив постоянно убегающей за поворот лестничной гармони кружил голову, вызывал странные ассоциации. На секунду лейтенанту представилось, что он вовсе не на лестнице, а внутри гигантской пустотелой раковины. Когда-то здесь обитал моллюск — и вот он вышел прогуляться — может быть, совсем ненадолго. Как знать, возможно, именно в эту самую минуту огромный хозяин раковины, возвращаясь, протискивал свою желеобразную тушу под своды колоколенки, вползал на первые ступени… Наваждение было столь сильным, что лейтенант замедлил спуск. Выручил его Сашкин ребячливый прискок. Денщик снова обогнал Ларсена и тем самым разрушил чары лестничной спирали. Уже через полминуты они снова стояли под открытым небом.

От самогона болезненно молотило в висках, руки и ноги сами собой порывались делать несуразные движения. Спрашивается: отчего пьяные пляшут? Да от того, что не умеют ходить. Во всяком случае управление ревущим «Хаккелем» давалось Ларсену с трудом. А сзади, держась за ременную петлю, сидел Сашка, распевающий во все горло не то белорусские, не то украинские песни. «Хаккель» то и дело съезжал с торной дороги в заснеженное поле, машину начинало швырять, колеса плевались ошметками грязи, бешено пробуксовывали. Один раз они уже перевернулись, дважды с ухарским воплем слетал с сиденья Сашка. Ругаясь, Ларсен разворачивал мотоцикл и не сразу находил затаившегося среди сугробов хохмача. Сашку все это здорово веселило, Ларсена, впрочем, тоже, хотя он и чувствовал, что страшно устал. Хотелось поскорее добраться до родных позиций, плюхнуться на еловые нары и, закутавшись в пару казенных ватников, уснуть под заунывный бубнеж Сержа…

Первым ИХ заметил, конечно, денщик. Иначе и быть не могло. Расторопность в том и заключается, чтобы все увидеть, услышать и успеть чуть раньше других. Сашка забарабанил по спине лейтенанта и заорал так, что у обоих чуть было не лопнули барабанные перепонки.

— Воздух, лейтенант! Бестии белобрюхие летят!

От неожиданности Ларсен позволил мотоциклу вильнуть в сторону, и они лихо съехали в кювет. Легонького Сашку зашвырнуло в кусты, а Ларсен застонал под тяжестью заглохшего «Хаккеля».

— Не дрейфь, лейтенант! Щас спасу…

Подоспевший денщик помог ему выбраться из-под мотоцикла.

— Ее-то не разбил?

Ларсен потрогал оттопыривающуюся грудь.

— Цела.

— Ну и ладушки! — Сашка, сияя, показал лейтенанту большой палец. — Тогда самое время задавать драпака.

Только сейчас Ларсен обратил глаза к небу.

Опасность вовсе не миновала. С дымчатой высоты, стремительно вырастая, в степь пикировали сигарообразные корабли пришельцев. Гул наконец-то достиг земли, сдавил уши, заставил содрогнуться. Лейтенанту не впервые было ощущать такое. Он плевал на все эти «сигары», сдвоенные и строенные башни, катамараны и тримараны из поднебесья, но дрожь ничуть не зависела от разума и воли. Страх, охватывающий нутро, не был следствием трусости. Таков был ИХ гул, заставляющий цепенеть от ужаса, кричать и прятать лицо в ладонях. Кто-то забивался на дно окопов, кто-то терял сознание, многие — Ларсен это знал не понаслышке — потеряв над собой контроль, бросались бежать, срывая одежду, расцарапывая себя в кровь. От сведущих людей доходило, что в гуле неземных кораблей присутствуют опасные для жизни людей гармоники. Умирать, кажется, от них не умирали, но тяжелый этот СТРАХ навещал всякий раз, и никто — ни единая живая душа, не в состоянии был думать в такие минуты о сопротивлении…

Как и положено, первым очнулся Сашка. Сбросив с плеча свой протертый до металлического блеска автомат, он полоснул в небо длинной очередью. Действие абсолютно бесполезное с точки зрения логики, но помогающее прийти в себя, восстанавливающее психическое равновесие. Ларсен поправил на голове шапку и перекатился на спину. Смерть он предпочитал встретить лицом к лицу. Но пикирующую эскадрилью не интересовали двое крохотных, притаившихся на дне овражка существ, — она бомбила уже далеко впереди, где гавкающе и нестройно начинала работать артиллерия землян. Может быть, артиллерия того самого рогоносца-майора… Позади же, заглушая пушечную канонаду, неожиданно взревели ракетные комплексы немецких частей. Обернувшись на этот устрашающий рев, Ларсен и Сашка разглядели приближение странной конструкции.

— Плуг! — выдохнул Сашка. Лейтенант сухо сглотнул.

Окутанная багровыми кляксами разрывов, чешуйчатая и многокрылая, конструкция плыла по небу, ужасающей своей медлительностью одновременно и дразня и пугая. Две «сигары» сопровождали ее, зависнув чуть выше, беспорядочно осыпая бомбами совершенно пустынные холмы.

На четвереньках Ларсен поспешил выбраться из оврага. Конструкция действительно именовалась «плугом». Так по крайней мере окрестили ее в частях. Подобно плугу она вспахивала землю, взрезая ее в глубь на сотни и тысячи метров. Под незримым ножом земля расходилась, как поминальный пирог, беспомощно обнажая черные, выдыхающие пар недра. Чуть позже на месте таких взрезов образовывались провалы. Те из них, что заполнялись водой, начинали напоминать реки, настолько протяженными они были.

Ларсен оглянулся. Где-то далеко позади земной разрез начинал уже дымиться. Вероятно, давала о себе знать потревоженная магма. Впрочем, это было только предположение. Ни рядовой состав, ни командование до сих пор ничего не знали об оружии пришельцев. Ни о «северном сиянии», ни о «плуге», ни о «слепцах» с «сетчатыми ловушками». Да и возможно ли было понять действие производимое тем же «плугом»? Порой он вспарывал дороги, иногда разрушал здания, но подобные мелочи ни в коей мере не стыковались с той потрясающей мощью, что демонстрировал «плуг» при движении. Бездонные рвы и новоявленные реки пугали, но не более того. Строительные батальоны оперативно и без особого труда возводили через рвы сборные мосты, на заполненных водой пространствах организовывались паромные и понтонные переправы. «Плуг» делил земную плоть на острова, и люди, поневоле превратившиеся в портных, сращивали ее как могли.

Ларсен в волнении утер взмокший лоб. Инопланетная тройка шла прямо на них.

— Мотоцикл… Надо его вытащить! — прохрипел он.

— Не успеем!

— Если вдвоем… — Ларсен сообразил, что в самом деле не успеют. Да еще ведь надо завести! А заведется ли он после такого кувырка?.. Не сговариваясь, они бросились бежать — Сашка чуть впереди, лейтенант сразу за ним. Бомбы, рассыпаемые щедрой рукой сеятеля, летели к земле, волна сыплющихся разрывов неукротимо близилась. Прикинуть, где именно пройдут «сигары», представлялось почти невозможным, — корабли инопланетян перемещались непредсказуемым зигзагом. И таким же образом пытались убежать от них люди. Со стороны это выглядело, должно быть, забавно: пара перепуганных зайцев, удирающих от машины с охотниками… Взрыв подбросил лейтенанта, кубарем прокатил по замороженным кочкам. Заполошно крича, денщик гигантскими прыжками припустил по полю. Он словно почувствовал, что всегдашняя удача на этот раз ему изменит. Подняв гудящую голову, Ларсен смотрел вслед убегающему. Когда очередной взрыв накрыл денщика, он не вздрогнул и даже не сморгнул. Это была всего-навсего крохотная вспышка «северного сияния». Она не калечила и не ранила, она лишь мгновенно поглощала людей, впитывая живую материю, превращая в ничто, в одну только голую память.

А после к лейтенанту приблизилось НЕЧТО — пустота, носящая имя «сетчатой ловушки». Ларсен зарылся лицом в снег, затаив дыхание, стараясь не двигаться. С ужасающей отчетливостью он ощутил над собой присутствие чего-то живого постороннего. Так чувствуют на себе взгляды напряженные люди. Он был пьян, он был жутко напуган, но странную суть изменений, происходящих с воздухом, с частотным диапазоном слышимого, подмечал с обостренным вниманием. Потрескивая статическими зарядами, огромный невидимый зверь склонился над ним, может быть, что-то про себя взвешивая, возможно, решая его судьбу. В голове у Ларсена заиграли всполохи, словно кто кистью разбрызгивал аляповато замешанную акварель. Все расплывалось и наползало друг на друга, собственная рука вдруг превратилась в костлявую кисть скелета. Ларсен в ужасе приподнялся и ни с того ни с сего увидел бледные улочки незнакомой деревни.

Это было странное поселение. Все здесь было слеплено из тумана, и даже люди, шагающие по сбитым в щиты дощечкам, напоминали бесплотных призраков. Рты их раскрывались, но он ничего не слышал. Одни лишь шевелящиеся губы и красноречивые взмахи рук… Шагах в тридцати от него беззвучно проплыла запряженная двойкой подвода. Лошадей вел под уздцы седобородый мужичонка в сбитой набекрень шапке-ушанке. Как и все он состоял из белесого дыма и в воздух над собой выдыхал такой же дым. Облако пара, еще недавно составлявшее с мужичонкой единое целое, лохматясь и колеблясь, тянулось прочь обрывая зыбкую пуповину и тотчас рассеиваясь. Глядя на этого мужичка, лейтенант как-то враз успел взмокнуть. То ли от страха, то ли от жаркой догадки. Почему-то подумалось, что он видит деревню «мозырей» — тех самых бесплотных ангелов, о которых поминал Сашка, о которых поговаривали перед сном солдатики. Ведь и солдатикам нужно во что-то верить. Не в рай, так в подобную призрачную местность. В бессмертных жителей-мозырей…

— Ага… Вон оно, значит, как у вас… — Ларсен поднял голову, глянул вверх — туда, где по его разумению должна была находиться голова великана-невидимки. — Значит, перед тем как шлепнуть, предлагается — туда или сюда? Мило!.. Только меня такой выбор не устраивает, понятно? Вот и мотай на ус. А не устраивает, так не тяни резину. Ты же солдат, я понимаю. Я и сам такой. Вот и действуй как там у вас положено. К стенке — так к стенке…

Ларсен хрипло захохотал. Его рассмешило слово «стенка». На пару километров вокруг эти самые пришельцы при всем своем желании не нашли бы ни одной стены. И ему представилось, как незримые чудища ведут непутевого лейтенанта, подыскивая подходящее место, а места этого все никак не находят.

Он еще продолжал хохотать, когда пустота тягуче проскрипела. Что-то изменилось, и Ларсен вдруг понял, что свободен. Свободен и жив вопреки всякой логике. «Сетчатые ловушки» просто так от своих жертв не отказывались…

Череда взрывов успела унестись далеко вперед, и, поднявшись на дрожащие ноги, Ларсен понуро побрел по цепочке Сашкиных следов. Машинально он даже принялся их считать. Восьмой, девятый, одиннадцатый… Следы обрывались на полшаге. Сапог так и не продавил снежный покров до скованной морозом тверди, — след только наметился, не успев превратиться в твердый отпечаток. Сашка исчез раньше. Он всегда опережал окружающих на чуть-чуть — опередил и сейчас.

Отвернувшись от места Сашкиной гибели, Ларсен взглянул в сторону дымящегося рва и уныло поплелся назад к брошенному мотоциклу.

На позиции он был уже через каких-нибудь десять минут. Бомбежка продолжалась, и продолжали яростно отплевываться немногие из уцелевших орудий. Точнее сказать, техники было предостаточно, — не хватало людей.

Повалив «Хаккель» на снег, Ларсен огляделся. «Сигары» размеренно пикировали на соседей, давая батарее передышку, но с каждым новым заходом они явственно приближались. На Ларсена откуда ни возьмись налетел паренек с ошалевшими глазами. Руки растерявшегося бойца ходили ходуном, голову он изо всех сил вжимал в плечи, жалея, очевидно, что рожден не черепахой. Ларсен схватил его за грудки и бесцеремонно встряхнул.

— Где майор, малыш? Ты слышишь? Как тут у вас дела?

Губы бойца дрогнули. Он что-то хотел сказать, но голос его подвел, родив какое-то птичье клекотание. Оттолкнув солдата, Ларсен устремился к орудиям.

Батареи как таковой больше не существовало. Усталый, полуоглохший старшина, помогающий ему сержант — вот и все, что осталось от десятка орудийных расчетов. И это за несколько минут до очередного налета неприятеля. От пришлого лейтенанта не ждали героических жертв, — да это и не было жертвой. Кто-то обязан был им помочь, и Ларсен без колебаний влился в маленькое войско. Никто не выказал ни малейшего одобрения, — они приняли его поступок, как должное. Молоденького же бойца по общему соглашению решили не трогать. Первый шок — штука особенная. Парень мог оклематься только самостоятельно.

— Слышь, сынки! Надо успеть зарядить все стволы, — орал старшина. — Чтобы до единого! Потом будет некогда.

— Не боись, успеем! — сержант с азартом подмигнул Ларсену. Вдвоем они принялись подтаскивать к пушкам тяжеленные кассеты со снарядами. Старшина, чумазый коротыш с необъятной грудью, справлялся со снарядными ящиками в одиночку. Они работали споро и действительно уложились в короткие минуты. Ценя время, тут же и пристроились на станине, торопливо закуривая.

— Уже троих сволочей сбили. Троих! — старшина для наглядности показал Ларсену три черных от копоти пальца. Для него весь мир теперь принадлежал к стану глухих. — Бегали к обломкам смотреть. Чепуха какая-то. Один каркас и все. Словно муляж какой-то, а не летательный аппарат. Я тогда же и майору сказал, мол, что если они нам голову морочат? С их техникой это запросто! Нам здесь, стало быть, арапа заправляют, боеприпасы заставляют жечь, а где-нибудь гвоздят всерьез — по телебашням разным, правительственным бункерам.

— Мне майор говорил, будто у них такие особые системы самоуничтожения, — возразил сержант. — Чтобы в случае чего нашим специалистам ни единого винтика не доставалось.

Ларсен поглядел в степь, на сереющие вдали обломки, поразмыслив, кивнул. Что ж, вполне логично. Почему бы и нет? Подобное и у нас на широкую ногу поставлено. Уничтожать все, что остается за врагом. Мосты, поля с хлебом, столицы… На ум внезапно пришла мысль о Предателе. Вот и того, видно, самоуничтожили. Использовали по основной функции и ликвидировали. Спятивший человек, — какой с него спрос?..

Покончив с перекуром, снова приступили к орудиям. На этот раз распаковывали оставшиеся ящики и скользкие от масла снаряды подносили вплотную к орудиям. Чтобы потом — «ни единого лишнего движения» — как вразумлял старшина. Сначала таскали взрывчатую кладь на весу, чуть позже стали устало выгружать на мешковину, волоча по грязному снегу до самых броневых щитов.

Ларсен то и дело мотал головой. Хмель успел выветриться, но ясного здравомыслия еще не было. При всем при том он знал, что бой — это бой, и скидок на «раскосое» состояние здесь не делается. Пьяный танкист попросту не въедет на мост, а снайпер после веселой ноченьки будет плотно садить в «молоко».

К тому времени, когда с укладкой снарядов было покончено, «плуг» успел уже скрыться из глаз. С наслаждением распрямив спину, Ларсен внимательно огляделся. Оставленная «плугом» борозда пролегла не далее, чем в ста шагах от позиций. Из нее продолжал фонтанировать пар, то и дело вылетали какие-то ошметки. Лейтенант обратил внимание на то, что на очередной воздушный налет немцы не ответили ни единой ракетой. Взрывы безнаказанно прошлись по германским окопам и переместились за холмы. Он представил себе громоздкие махины установок, широко расставленные станины, пугающее безлюдье. И все удовольствие — за каких-нибудь четверть часа!.. Теперь наступила очередь батареи. Завершив в вечереющем небе замысловатый маневр, «сигары» вновь возвращались.

— Ну, с богом, сынки! — старшина степенно поплевал на ладони и косо зыркнул на перепачканных «сынков». Ларсен с сержантом послушно побежали к орудиям.

Устроившись в жестком кресле наводчика, лейтенант приник глазом к резиновому колечку окуляра. Не сразу поймал в перекрестие одну из сдвоенных «сигар», включил систему автоматического слежения. Катамаран быстро увеличивался в размерах, уши плотно обкладывал нарастающий рев. Крестик прицела цепко держал противника. Внезапно справа часто замолотило орудие старшины. Совершенно преждевременно.

— Уходят! — заблажил сержант.

Только тут до лейтенанта дошло, что их жестоко надули. ОНИ действительно уходили. Было видно, что строй пришельцев рушится, — вражеские аппараты плавно разворачивались. Может, кончилось у них горючее или иссяк боекомплект, может, случилось что другое. А возможно, они попросту утомились и теперь спешили на чашечку своего вечернего кофе. Следом за сержантом и старшиной Ларсен что-то бешено заорал и даванул гашетку. Кресло завибрировало, стволы комплекса завращались, извергая шквал огня. Окутанные клубками разрывов, «сигары» даже не прибавили хода.

— Гады! — пушка старшины смолкла. Прекратили стрельбу и «сынки». Выбравшись из кресла, на подкашивающихся ногах Ларсен слепо побрел по позиции. Услышав неожиданный звук, удивленно обернулся. Старшина сидел на ящике из-под снарядов и, размазывая по чумазому лицу слезы, плакал.

Возвращался лейтенант на взятом у немцев танке. Он все-таки не удержался и забрел к ним, за что и был щедро вознагражден. К его радости, на позициях еще остались живые. Четверо бойцов! Каптенармус и трое солдатиков. Так или иначе, но встретили Ларсена с распростертыми объятиями. На какое-то время он стал пятым живым существом в их маленьком коллективе, и этого было вполне достаточно. Солдатики Ларсену понравились, а в маленького, застенчивого каптенармуса он просто влюбился. Последний улыбался лейтенанту, как доброму, старому другу. В голосе и поведении этого не молодого уже человека угадывалась изначальная мягкость, а в его присутствии можно было смело позволить себе расслабиться, не боясь быть ужаленным в самый уязвимый момент. Сызмальства тяготеющий к подражанию, Ларсен и сам не заметил, как перенял у каптенармуса манеру улыбаться. Есть такой сорт улыбок — совершенно несодержательных, знаменующих одну лишь готовность к вежливому вниманию. Они мало что сообщают рассказчику об отклике на его побасенки, но кое-что говорят о самих слушателях, зачастую милых и незлобивых людях, улыбающихся с печальным постоянством именно оттого, что они таковы по природе — чрезвычайно незлобивы — и в любом настроении более всего опасаются досадить своим невниманием. Словом, на военного каптенармус совсем не тянул, больше напоминая тех интеллигентных новобранцев, что и на вторую неделю службы продолжают упорно называть котелок кастрюлькой, а карабин ружьем.

Словом, Ларсен расслабился, Ларсен совершил то, чего не совершал уже давно, а именно — распахнул душу. В итоге получилось даже некое подобие праздника. На войне, как на войне. И поминки порой превращаются в радостное времяпрепровождение. Говорили обо всем без стеснений, не взирая на языковый барьер. Немцы пили и закусывали. Вероятно, за упокой однополчан. Ларсен, разумеется, пил с ними, потчуя Сашкиным самогоном, вздыхая о потерях артиллеристов. В слезном порыве несколько раз он отчетливо повторил имя денщика и протянул союзникам кружку. Германцы, покивав головами, с готовностью тяпнули и за Сашку.

Наверное, он переоценил их силы. Самогон немцам впрок не пошел. Союзников быстро развезло и одного за другим начало заваливать на землю. Они еще пытались противиться, но мощь гравитации уже возобладала над ними. И никто из союзников не стал возражать, когда Ларсен решительно взобрался на танковую броню. Сердечно помахав провожающим рукой, лейтенант распахнул люк и нырнул в прохладную башенную глубину.

Повозившись с незнакомыми рычагами, машину он в конце концов завел. И тотчас где-то снаружи, приветствуя его успех, радостно завопили немцы. Со вздохом помянув разбитый «Хаккель», Ларсен тронул с позиций бундесвера. Отъезд получился не совсем гладким. Прежде чем выбраться на дорогу, лейтенант развалил какую-то постройку, а после протаранил колючие заграждения, прокатав среди них широкую просеку. Так или иначе, но позиции ракетчиков остались позади. Ларсен вырвался на оперативный простор.

Конечно же, он поехал не туда. Однако, чтобы убедиться в этом, лейтенанту пришлось дважды разворачиваться. Уже начинало смеркаться, когда он включил башенный прожектор. Ко всему прочему танк оказался оборудован могучим мегафоном, чем захмелевший Ларсен не замедлил воспользоваться.

— Что есть атеизм?! — рычал он, надсаживаясь, и крик его разносился над заснеженной степью, пугая выбравшихся из нор мышей и недремлющих сов. — Атеизм, братья мои, это неприятие идеи! Идеи — неважно какой. И уже только поэтому всякий атеизм — мура и примитив! Человек обязан не доверять — это нормально. Потому что свою веру, как единственный вклад, он желает поместить в надежнейший из банков. И человек обязан заниматься допущениями. То есть, предполагать, не зная. Сие, братья мои, одно из свойств абстрактного мышления! И это тоже нормально! Неверящих вообще — нет. Верят в собственное словоблудие и мускулы, в кулаки и талант. Словом, во что-нибудь да верят. А уж в идею — всегда и с удовольствием. Вот и выходит, братья мои, что хваленый ваш атеизм — та же идея и та же религия. Вера! Но не в Христа, а в собственный куцый умишко. Браво, господа оглоеды!.. Даешь религию голого материализма, религию эгоцентрической пустоты!..

Ухнув гусеницей в колею, танк волчком закрутился на одном месте. Заглушив мотор, Ларсен с чертыханием выбрался наружу. Откупорив бутыль, привычно приложился к холодному горлышку. Где-то среди туч утробно громыхнуло. Лейтенант поднял голову и прислушался. Громыхание продолжалось. Казалось, кто-то очень большой и тяжелый набегает издалека, топоча по кровельному железу сапогами.

— Илья Громовержец, — Ларсен вяло помахал небесам рукой. — Грозится, старый хрыч…

Неожиданно родилась мысль заехать к Сашкиному комроты, тому самому, что отбил у лейтенанта теплую женщину, что удачливым образом переждал бомбежку под теплым пуховым одеялом. Лейтенант суматошно полез обратно в башню. Порыв был силен. Мозг взмутило от злости, сердце перетянуло стальными кольцами. А может, взыграла запоздалая обида. За себя и за Сашку, за майора-пушкаря — мужа теплой женщины, погибшего в те самые часы, когда неверная супружница развлекалась с чужаком. Ларсен взялся за рычаги управления…

Все получилось до нелепого смешно. Капитан стоял возле знакомого дома и махал танку рукой. Широкоплечий, высокий, с уверенным лицом. Ларсен остановил машину и перебрался выше, на место пулеметчика. Он не собирался убивать более удачливого конкурента, но надо было как-то унять разгоревшийся зуд, успокоить расшалившиеся нервы. И удивительно к месту в памяти всплыли слова денщика о заносчивости капитана.

— Значит, ты у нас заносчивый, да? Что ж, заносчивым по их заносчивости… — Ларсен нажал спуск.

Сначала он намеревался сбить с офицера фуражку, но руки мелко тряслись, в глазах все плыло, лицо капитана и мушка никак не хотели совмещаться. Поэтому он опустил ствол чуть ниже и начал с короткими интервалами садить по ступеням, на которых стоял капитан. Дым щипал ноздри, направляемые отсекателями, гильзы искристым фонтанчиком ссыпались в специальные резервуары. Кончилось все тем, что комроты укрылся за ветхим заборчиком и, вытащив пистолет, стал с самым решительным видом отстреливаться от танка. То ли он ничего не понял, то ли действительно был заносчивым и самоуверенным. На минуту Ларсен прекратил огонь, прислушиваясь, как щелкают по броне пистолетные пули.

— Ага, значит, репозиции захотел, волчонок? Ладно, я тебе дам репозицию! Током в пару тысяч вольт!..

Чуть поразмыслив, он развернул башню, заставив капитана переместиться от заборчика к пустой собачьей конуре, и с наслаждением стеганул длинной очередью по дому. Стекла, рамы — все вдрызг и в щепу! Не забыл Ларсен пройтись и по резному коньку крыши. А когда пулемет, отжевав последний патрон в ленте, устало замолк, он удовлетворенно вздохнул. Не глядя больше на бывшего конкурента, снова взялся за рычаги и начал разворачивать танк к дороге.

Уже в сгустившихся сумерках он подкатил к части. Под гусеницы опять попался солдатский хлам, стеллажи каких-то трескучих ящиков. Офицер из патруля залихватски вскарабкался на башню и замолотил по металлу прикладом карабина. Заглушив бронированного зверя, Ларсен с руганью полез наружу. Почти вывалившись из люка, он милостиво позволил патрульным поднять себя и, объяснив, что танк отнюдь не казенный, а напротив — подарок от лица дружественного германского командования, потопал к родной землянке.

То ли он избрал неверное направление, то ли вообще забыл, где расположен его блиндаж, но выбрел он почему-то на околицу, к бревенчатым домишкам. Светили звезды, а в лицо задувал сонный ночной ветер. Деревенская улица приглашающе расстилалась под ногами, земля представлялась единой большой колыбелью. Окутанная тьмой, она звала в путь, благословляла всяческое поступательное движение. Ларсен не заставил себя упрашивать, — выделывая замысловатые кренделя, ноги его зашагали сами собой, и через каких-нибудь пять-десять минут он очутился в расположении Клайпа.

— Эй! Кто тут шляется!.. А-а, это вы, лейтенант? Извиняюсь, в темноте не узнал.

Перед Ларсеном вырос часовой, боец огромного роста, с рябоватым лицом, в собачьей ушанке. Принюхавшись, он понимающе расплылся, и это лейтенанту не понравилось. Напустив на себя побольше строгости, он потребовал для начала закурить, а затем с подозрением поинтересовался, где в данную минуту находится пленный.

— Так я ж его и сторожу, — удивился часовой. — Сидит в этом сараюшке. Куда ему деваться?

— Та-а-ак… А свет у тебя, положим, имеется?

— Какой еще свет? — часовой заморгал.

— Обыкновенный!.. С кнопочкой на стене. Не впотьмах же мне с ним беседовать!

— Капитан Клайп… — начал было неуверенно боец, но Ларсен немедленно его прервал.

— Капитан Клайп, душечка, любит и уважает лейтенанта Ларсена! Заруби это себе на носу!

— Да, но если вы его того — в расход как бы…

— Как бы бери и не робей! — Ларсен сунул часовому свой парабеллум и ободряюще похлопал по щеке. — Если что, позовешь.

— Вон оно, стало быть, как, — непонятно пролепетал боец.

— Стало быть, так! — Ларсен подождал пока часовой откроет дверь. Перед тем как зайти, подумал, чем бы еще припугнуть часового. Нахмурившись, въедливо оглядел рябоватого громилу с с ног до головы.

— Что-то ты очень рослый, а?

— Таким уж уродился.

— Да?.. — лейтенант в сомнении покачал головой. — А столицу Африки знаешь?

Часовой замялся, с улыбкой студента-скромника пробормотал:

— Все шутите?

— Нет, не шучу. Столицу Африки мне — и побыстрее!

— Так я ведь уже давненько того… В смысле, значит, географии… — часовой напряженно зашевелил губами. — Может, Копенгаген?

— Сам ты Копенгаген, — Ларсен с безнадежностью махнул рукой. — Ладно… Как звать-то тебя?

— Климчук, мой лейтенант. Степан Климчук.

Взявшись за дверную ручку, Ларсен погрозил пальцем.

— Смотри у меня, Климчук! Степанов на земле много…

Он вошел в сарайчик и, нашарив в темноте выключатель, прикрыл дверь. Глядя на тусклую лампу, недовольно крякнул. Ларсен не любил полумглы. Ни тепло, ни холодно, ни рыба, ни мясо… Или уж день, или полновесная ночь. Промежуточные стадии вызывали у него целый комплекс противоречивых чувств.

— Что ж, будем щуриться, — он еще раз обвел утлое помещение придирчивым взором, заметив в углу бочку с водой, удивленно покачал головой.

— Хоть пей, хоть купайся, — сказав это, он медленным шагом двинулся к лежащему на полу Предателю. Половицы под ногами тоскливо заскрипели, каждый шаг вызывал нестерпимое желание сморщиться. Приблизившись к недвижному телу, он опустился на колени и, вынув из-за голенища отточенный до бритвенного подобия клинок, несколькими движениями перерезал опутывающие Предателя веревки.

— Пробуждайся, Искариот. Разговор имеется. Пренеприятнейший и долгий.

Для того чтобы привести пленника в чувство, понадобилось не менее получаса.

Сначала он влил в запекшиеся, покрытые коростой губы порцию самогона, затем, достав из поясной аптечки репротал, вогнал в худую безжизненную руку хищную иглу. Пленный застонал. Самогон опалил ему рот, и Ларсен, зачерпнув из бочки холодной воды, дал Предателю хлебнуть. Попутно и сам окунул в бочку голову. Фыркая и отдуваясь, утерся носовым платком.

— И ты умойся, — велел он. — А то смотреть тошно.

Пленный никак не отреагировал на сказанное. Тогда лейтенант смочил лежавшую на подоконнике тряпку и, не обращая внимания на стоны, протер лицо и руки узника. Подхватив под мышки, волоком подтащил к стене и привалил к наваленной в беспорядке мешковине. Обшарив все карманы и не найдя курева, в досаде сплюнул.

— Что ж, поговорим натощак, — он поставил табурет на середину комнаты и грузно уселся.

— Пока очухиваешься, кое-что тебе расскажу. Может, это тебя даже порадует.

И, уткнувшись локтями в колени, с неспешностью усталого человека он принялся рассказывать. Про весь свой сегодняшний день, про все последующие: про «плуг» с «сигарами», про «слепца» и уничтоженную артиллерийскую часть, про опустевшее село и простого, хорошего парня Сашку. Он не сомневался, что пленный слышит его. Слышит и понимает. В сумасшествие Ларсен уже не верил. И потому жаждал беседы. Продолжительного разговора с ответами на все его каверзные вопросы. Еще сегодня утром он мог бы обойтись без них, но кое-что в мире лейтенанта существенно изменилось. Вернее сказать, не кое-что, а кое-кто, и этим кое-кем был он сам. Вот почему Ларсен намерен был спрашивать, может быть, даже допрашивать и если понадобится — с пристрастием. В том, что так или иначе ему ответят, он был абсолютно убежден.

— … В общем… Завтра тебя, милый мой, шлепнут. Приказы, сам знаешь, не обсуждаются, — Ларсен пожал плечами. — Никого ты здесь больше не интересуешь. Кроме одного пьяного и шибко любопытного лейтенанта… Сказать по правде, люди вроде тебя мне всегда были непонятны. Не то чтобы я терпеть вас не мог, но… Больно уж вы дурные какие-то. И все-то вас касается, лезете во все щели и постоянно норовите поучить чему-то. Ну что, скажи, вам не сидится? Ведь не умнее других! Нет!.. А не сидится! Будто шило в одном месте! Как мыши в банке — туда-сюда, бегаете и бегаете! Одни к власти с пеной у рта, другие в идейность. Идеологи хреновы! Сколько уж веков людям головы морочите! И что? Лучше жить стало? Да ни хрена! Как был десяток умниц на сто идиотов, так столько же и осталось. И через сто лет так будет, и через тысячу. А коли нет перемен — нечего и дергаться, рубаху на себе полосовать… Раздражаете вы меня. Ох, как раздражаете!.. — Ларсен машинально потянулся к карману за сигаретами и, вспомнив, что уже искал и не нашел, обозлился. — Черт бы вас всех!.. — он захрустел кулаком. — Ну признайся! Скажи как на духу: вам что, действительно что-то сулят за это или вы на самом деле недоделанные такие? Есть же что-то, ради чего ты поперся туда? Или, может, это мы идиоты? Стреляем в небушко, гибнем — и невдомек нам, что гибнем не за понюх табаку! Ты говори, не стесняйся. К Клайпу я не побегу… Если ты действительно тот, за кого тебя все принимают, тогда… — он выразительно изогнул бровь, — тогда, извини друг, я сам тебя шлепну. Этот обормот у дверей не знает, но тебе-то так и быть скажу: офицеры, мон шер, редко ходят с одной пушкой. На то они и офицеры. А после нынешнего развеселого денька мне все спишут. В том числе и этот маленький дисциплинарный срыв.

Пленный молчал, и Ларсен чувствовал, что в груди все жарче разгорается злое, неуправляемое пламя.

— Ага, значит, смерть нас тоже не пугает? Так, надо понимать?

В узком лице узника что-то дрогнуло. Разлепив губы, он с трудом прошамкал:

— А может… Может, меня пугает сама жизнь? ЭТА жизнь.

Голос его был тускл, как свет старой отсыревшей свечи. И звучал он с тем же нездоровым потрескиванием. Поневоле Ларсен подумал о выбитых зубах, о крепких кулаках Клайпа. Мысль была с примесью жалости и Ларсена удивила. Не для того он приперся сюда, чтобы плакаться и сочувствовать. Отогнав ее, он заставил себя думать о Сашке, о погибшем майоре.

Репротал все-таки действовал, к пленному постепенно прибывали силы.

— Вот как?.. А что, разве есть какая-то другая жизнь? Я имею в виду — кроме этой?

— Этого никто не знает… Но думаю, что есть.

— Прелестно! — Ларсен присвистнул. — И сколько же их всего? Две, три? Или того больше?

— Наверное, больше, — пленный с усилием качнул головой. — Но это моя вера. Каждый волен верить в свое. Мне нравится учение Будды. И я готов к своей новой жизни.

— Еще бы не готов, — Ларсен усмехнулся. — В твоем-то положении!.. А в общем — не суть важно. Тем более занятно, каким таким манером тебя сговорили на телевизионное шоу. Верующие — народ храбрый. Как же ты тогда сломался? Или запугали чем?

— Меня не запугивали. Я… Я сам уговорил их, — после каждой фразы пленник, словно уставая, делал заполненную тяжелым дыханием паузу. — Я верил в то, что говорил.

— Верил? А сейчас? Сейчас, стало быть, уже нет? — Ларсен с грохотом придвинул табурет ближе. — Отчего такая перемена, дружище?

— Мы все меняемся. Что-то понял и я. Что-то такое, чего не понимал раньше, — пленный пошевелился, выбирая положение поудобнее. На лице его промелькнула гримаса боли. Должно быть, ребра у него были основательно помяты.

— Я считал, что война — еще одна попытка остановить нас. Попытка волевым способом вернуть на праведный путь развития.

— А им, конечно, этот праведный путь известен, — ехидно вставил Ларсен.

— Вполне вероятно. Потому что они выше нас. И добрее… Во всяком случае — общее направление они представляют.

— Ну-у… Положим, общее направление — это и Серж с Бунгой обрисуют без труда.

— И тем не менее ваши Серж с Бунгой будут продолжать воевать.

— Ты уж прости их за это, — Ларсен шутовски развел руками. — Что с них взять! Самые обыкновенные люди и по мере сил стараются выполнять свой долг.

— Выполнять так, как они его понимают.

— Разумеется!

— Вот и происходит то, что происходит. Песчинка к песчинке набирается критическая масса, и очевидный лже-прогресс мало-помалу заводит людей в тупик.

— Спасибо за открытие, — Ларсен поклонился. — А мы-то, глупыши, не догадывались. Все глазели и никак не могли налюбоваться на самих себя в зеркало. Оды человечеству сочиняли, в «грин пис» играли, в помощь братским народам. Так все славно было и вдруг — на тебе! — набили шишку. Оказалось — ползли прямиком в ад… Если это все, до чего ты додумался, могу только посочувствовать. Как же! Самостоятельно выйти на одну из самых затрепанных тем. Браво!.. — подавшись вперед, Ларсен взорвался. — А не кажется ли тебе, милейший, что это давным-давно понимают все на свете. Все до последнего идиота! Потому что — старо, как мир! Бородато и тривиально!

— Значит, понимать — это еще не прочувствовать!

Впервые за время беседы в голосе пленника прозвучали твердые нотки.

— Иногда между осмыслением и чувственным восприятием пролетает целая жизнь. И главное зачастую приходит лишь на смертном одре. Неудивительно, что так мало людей сознается в том, что прожитым они довольны.

— Пусть! — яростно прорычал Ларсен. — Пусть недовольны и пусть дорога наша отвратительна! Но что с того? Кому какое дело до наших ошибок и нашего пути?! Мне, индивидууму с большой буквы, важно прежде всего то, что это мой путь! И мне интересно прошагать его самостоятельно — своими собственными ножками! — он яростно потряс перед лицом лежащего указательным пальцем. — Не под указку многомудрого наставника! И не по совету папеньки с маменькой! А САМОСТОЯТЕЛЬНО!

— Я понимаю… Конечно, я понимаю… — потерянно забормотал пленник. — В сущности это и есть первое заблуждение людей, — он неожиданно приподнялся на своем ложе из мешковины и неверной рукой ткнул в лейтенанта. — Но ведь и вы должны в конце концов уяснить, что нельзя говорить о вашем и только о ВАШЕМ пути?! Родители живут, примеряясь к судьбе детей, старики — примеряясь к судьбе внуков. Иначе и быть не может. И тот же скандальный сосед отравляет существование всем, кто живет поблизости. Наши судьбы переплетены теснейшим образом. Тонущий никогда не тонет в одиночку! Так уж получается, что мы прихватываем с собой на дно всех, до кого можем только дотянуться. И точно так же по собственному неразумению и капризу человечество тянет за собой своих меньших братьев. Если мы исчезнем, то исчезнем вместе с лесами, океанами и реками. Уверены ли вы, что хоть малая часть природы избежит вируса всепроникающей цивилизации?.. Очень сомнительно. Человек умудрился стать вездесущим. И уж поверьте, — погружаясь на дно, он распахнет руки пошире, — узник сделал небольшую паузу, переводя дух. — А теперь посудите: если технологический прогресс — целиком и полностью ваше достояние, в чем же провинилась природа? В слепом эгоизме о ней ВЫ даже не вспоминаете!

Это «вы» и «ваше» Ларсен решил про себя отметить. На всякий случай. Вы — то бишь, люди, — замечательно! А кто же тогда — эти самые «мы»?..

Пленник тем временем продолжал распаляться.

— … Один-единственный раз попробуйте взглянуть на случившееся под иным углом зрения. Лиса выслеживает полевку, и вот является охотник. Полевка ему не нужна, ему нужна лисья шкура. И разумеется, по отношению к лисе он — хищник и оккупант, но согласитесь, точка зрения полевой мыши будет несколько иной. Другими словами — все, за что я ратовал, было правом всего сущего на жизнь.

— Ну а как насчет человеческих прав?

— И это само собой. Но будучи разумным, человек должен первым делать шаг назад, а значит — и навстречу.

— Это на своей-то земле и навстречу?

Пленник взглянул на Ларсена страдающими глазами и протяжно вздохнул. В легких у него что-то булькающе клокотнуло.

— Господи!.. Почему вы так уверены, что это ваша земля?

— Да потому что мы родились на ней и выросли!

— Но вы не создавали ее и не возделывали. Не вы придумали эти океаны и не вы подарили жизнь миллионам животных. Данное вам в аренду вы попросту присвоили, но и присвоив, тут же принялись делить, чем, собственно, и занимаетесь вплоть до последнего времени… — говорящий вновь сделал короткую передышку. — И по сию пору космополитизм у вас ругательное слово. Даже в чисто бытовом понимании. Планетарный космополитизм вам и вовсе недоступен. С самых давних дней Земля представляет собой ни что иное, как огромный концентрационный лагерь, единственным полноправным надзирателем которого является человек — гомо сапиенс, вечно нуждающийся в достойном сопернике и таковыми именующий лишь себе подобных.

Ларсен отчего-то вспомнил отстреливающегося от него капитана и нахмурился.

— Кто знает, сколько еще цивилизаций проживает на этой планете одновременно с нами! Мы же не ведаем о них ничего! Однако есть ли гарантии, что, увлекшись самоуничтожением, мы не уничтожим заодно и их? Впрочем, это уже началось. Иначе не придумали бы Красную книгу.

— Одну минутку!.. — Ларсен задумался. — Выходит, ОНИ — вовсе не инопланетяне? Ты это хочешь сказать? Какой-нибудь там параллельный мир, так что ли?

— Боже мой, какая разница? Инопланетяне, параллельные миры — разве в этом дело?

— Отчего же, — Ларсен улыбнулся. — Я, например, думаю, что именно в этом. Если они не пришельцы и если они — свои, так сказать, — тутошние?.. Да екалэмэнэ! Ведь многое сразу становится ясным! Все их светящиеся облака, исчезающие на глазах дирижабли… И потом — они же ничего не разрушают! Теперь-то понятно почему! Зачем портить планетку, верно? Им нужна чистая жилплощадь. Впрочем… — он озабочено потер лоб. — Какого черта они используют тогда этот адский плуг? Он-то им для чего понадобился?

— Вы так ничего и не поняли…

Ларсен разозлился.

— Напротив! Потихоньку начинаю постигать. Оккупировать квартирку — не то же самое, что выжать с той же квартирки соседей. Тут нужна особая стратегия.

— Но ведь об оккупации и речи не шло! Я говорил о мудрости. Дорогу уступает мудрейший!

— Дорогу уступает слабак!

— Но даже в заповедях сказано…

— В заповедях?.. Превосходно! — соскочив с табурета, Ларсен грохочущим шагом заметался по комнате. — Значит, все в конечном счете снова свелось к вере? И тут без нее, родимой, не обошлось? Прекрасно! Опять крестовые походы, публичные сожжения и запоздалые зачисления в сан святых… — Ларсен взметнул к потолку руки. — Господи! Хоть бы ты взглянул и ужаснулся, что мы тут с верой в тебя вытворили! Не устраивала хинаяна, — изобрели махаяну, вчера крестились двумя пальцами — сегодня тремя. Одни зачитываются сутрами, другие — библией. И ежедневно ненавидим друг дружку. Хоть бы одного верующего встретить, что не душил бы своего ближнего! Будда, Рерихи, Христианство — да я все приму, если увижу, что на знамени будет написано имя любви. Да не какой-то там абстрактной, а любви ко мне — такому, как есть. За что-то — меня и любая тварь полюбит — за макияж какой-нибудь, за кусочек сахара, а ты просто так полюби! Бескорыстно! Не такой уж я пропащий, чтоб меня не любить. И когда, прикрываясь святыми писаниями, на меня танком прет какой-нибудь поп, я пугаюсь. Я начинаю бояться такой веры. Его веры! И пошел он к черту с такой верой! А может, он и заявился от черта, да только не понимает этого. А я и понимать не хочу! Знаю только, что я — за любовь. Руками и ногами! И боюсь только ненависти — когда Рерихи наезжают на Христа, а Иеговисты на Святую Троицу. Зачем? Для чего? Им-то между собой что делить? Коли на тебе ряса, коли ты веруешь, так угомонись и не ищи себе врагов. Возлюби, как сказано в писании, и не спеши осуждать. Вот тогда я первый побегу за тобой и первый обниму, как друга. А до тех пор, пока кто-то будет меня поучать, тянуть за руку и грозить пальцем, я буду отбиваться. Изо всех сил. Будь то инопланетяне-проповедники или свои доморощенные идеологи…

Чуть подостывший Ларсен вернулся к табурету и нехотя присел. Обдумав его слова, узник подал голос:

— Однако, чтобы разнять дерущихся, иногда просто не обойтись без силового вмешательства.

— О-о! И это им вполне удалось! — Ларсен ернически закивал головой. — Можно, пожалуй, не продолжать. Преотлично понимаю все, что ты тут будешь мне вкручивать… Слезки они, видите ли, проливают! Обидели их — неслышимых и невидимых!.. Мир, стало быть, волокут в пропасть, а они по доброте душевной бросились его спасать. Защитнички!.. То-то и глушат направо и налево. А бомбы — они ведь не разбирают, где зверушки, а где человек. Так что — вот она твоя справедливость в действии. Все тот же крестовый поход. Стрелы, мечи и копья…

Достав из-за пазухи бутыль, лейтенант зубами выдернул пробку, заранее поморщившись, глотнул огненного напитка. За всеми его движениями пленник следил огромными, печальными глазами.

— Я тоже сначала путался. Особенно в первые дни, когда стали публиковать списки пропавших без вести. А потом… Потом, кажется, понял. Добро не бывает персональным. Не бывает и всеобщим. Условность его несомненна, и все же в добро мы отчего-то продолжаем верить. Вот и ты веришь. Значит… — он слепо поискал глазами. — Значит, его можно творить! Собственными руками! Вот они и творят. Как умеют. Разоружают и сплачивают. Кого-то забирают к себе. Да, да! Именно к себе!.. Я не знаю, как оно все будет, но что-нибудь да будет. Возможно, все исчезнувшие вернутся. К тем, кто накопил страшный опыт и уцелел. Вполне возможно, что это станет началом нового Возрождения. Ведь должно же оно когда-нибудь начаться. И если не получилось самостоятельно, получится с чужой помощью. А в общем даже и не с чужой. Своей собственной… Нам лишь создадут благоприятные условия, а мы…

— Благоприятные? — не веря ушам, Ларсен взглянул на пленника. Он ожидал увидеть усмешку, но Предатель не улыбался.

— По всей видимости, да, — благоприятные. Пришельцы или кто они там есть, конечно, раскусили главное правило нашей жизни. Так сказать, формулу бытия… Падший да возвысится. Так у нас получается. И нам необходимо было падение.

— Да ты ведь чокнутый!.. Как есть, чокнутый, — Ларсен изумленно покачал головой и снова приложился к бутыли. Он устал от разговора, временами его начинало мутить, но он сам заявился сюда и по своей собственной инициативе затеял эту бессмысленную дискуссию. Надо было как-то заканчивать, в чем-то наконец убедить этого спятившего узника или в чем-то убедиться самому.

— И когда же ориентировочно начнется это самое твое Возрождение? Через год? Через два?

— Может быть, и раньше.

— Оптимист! Нечего не скажешь!..

— Страшный опыт — это тоже знание, и именно оно станет фундаментом нового общества.

— Фундаментом нового общества… — повторил Ларсен. Губы его скривились. Подобные изречения лейтенанта всегда бесили. — Замечательно!.. И как долго простоит это новое общество? На твоем новом фундаменте?

— Не знаю.

— Вот так все вы!.. Как обещать, — руки врастопыр, а как что поконкретнее, так тут же и в кусты.

— Но это будет зависеть уже от нас! Вы сами сказали, что путь человека — это только его путь. И они это тоже поняли. Поэтому и не стали прибегать к нравоучениям… Я, пожалуй, единственное исключение в этой программе. Скорее всего, они просто сделали мне одолжение. А сами продолжали работать над тем, что задумали изначально. Разумеется, навязываемый маршрут мы отторгнем, как чужеродный. Даже если он покажется нам разумным. Но если подсказку тщательно закамуфлировать и постараться сделать все для того, чтобы нужная мысль возникла у нас естественным образом, то и случится то, на что они рассчитывают.

— А на что они рассчитывают? — Ларсен поднял голову.

— На дружбу. Самую обыкновенную дружбу.

— Слабого с сильным? — въедливо уточнил Ларсен. Нервным движением потер колено, только теперь заметив на нем пятно мазута. — Что-то не не сходятся у тебя концы с концами… Если уж называть теорию падения — формулой бытия, то зачем вообще понадобилось вторжение? Кажется, все необходимые ингредиенты имелись в избытке. Страдания, несправедливость, нищета, что там у нас еще?.. — загибая пальцы, лейтенант вопросительно взглянул на собеседника. — Словом, назови любую пакость, и тут же убедишься, что она также занимала свое законное место в обойме неблагополучий. Итак… Все наличествовало в превеликом количестве. Спрашивается, какого рожна понадобилось затевать эту бойню? Ведь по той же самой теории рано или поздно мы образумились бы сами.

— Да, но всему есть предел. Задумываться поздно — иногда уже не имеет смысла. Когда злоба обгоняет медлительный разум, все заканчивается крахом. А человек — слишком энергичное создание. Покончить с собой и окружающим он успеет прежде, чем осмыслит пагубность содеянного.

Ларсен хлопнул себя по бедрам.

— Лихо! Ей богу, лихо! Ну, а они-то сейчас чем занимаются?! Разве не тем же самым? Только с еще большим успехом. И кто, интересно знать, в состоянии будет оценить плоды содеянного? Я говорю о том времени, когда вся эта свистопляска прекратится и можно будет попивать чай из самовара с малиновым вареньем? Неужели еще кто-то останется в живых?

— Могу вас уверить, — останется. У пришельцев целая программа в отношении Земли, и нельзя ее истолковывать упрощенно.

— Где уж нам, сирым, — вставил Ларсен.

— Впрочем, вы можете наблюдать сами, — продолжал узник, — кое-чего они уже добились. Война объединила людей. Ни о каком национализме сейчас никто уже не помышляет. Это стало архаизмом, чудовищным бредом, очевидность которого понятна каждому. Вынужденная мобилизация перед общим врагом в короткое время сотворила то, что не под силу было политикам. Разрушив границы, пришельцы одним махом нанесли сокрушительный удар по межрасовым предрассудкам. Мы забыли о воровстве и грабежах. Все смешалось — и это тоже входит в их планы. Мусульмане, как ни странно, научились прекрасно уживаться с «неверными», черные, кажется, окончательно поладили с белыми. Задумайтесь! Те, о ком вы упоминали, — Христос, Мухаммед и Будда — все они пришли в этот мир с одним и тем же, но человечество умудрилось поделить и их. Более того, не удовлетворившись тремя именами, оно стало раскалываться на секты, братства и общины самых разных мастей. Монополия на истину — вот главная претензия людей, и потому эту самую истину им крайне сложно постичь. Они не терпят соседствующих фактов. Так уж сложилось, что сила и вера — наши определяющие начала, все иное мы приемлем с великим трудом…

— Замолчи! — Ларсен прервал его взмахом руки. Поднявшись, молча заходил из угла в угол.

Где-то на чердаке коротко стрекотнуло какое-то насекомое и тут же испуганно притихло. Ларсен задержался возле бочки с водой и, черпая ладонью, жадно принялся пить. В висках и затылке застучали маленькие молоточки, но где-то в груди опустило, болезненное напряжение пошло на убыль.

— Ладно, черт с тобой! Пусть! — он снова присел на табурет. — Нет границ — и не надо. Нации перемешались, рознь прекратилась, — тоже ладно. Справа немцы, слева венгры с французами, а дальше?.. Что толку от такого компота, если до будущего твоего все равно никто не доживет? Они ведь четверть населения смолотили! Что четверть — больше! Или по-твоему это пустяки?

— Нет, но это и не потери. Потерь вообще нет и не будет с чьей бы то ни было стороны. Я уже сказал, позднее все исчезнувшие вернутся. Вы сами упомянули тот факт, что оружие пришельцев не разрушает и не калечит. Это действительно так. Я думаю, оно перемещает людей в иное измерение, в иное время. Это необходимость… Вы, должно быть, заметили: пришельцы никогда не уничтожают всех. В любом гарнизоне, в любой самой малочисленной компании всегда остается горстка выживших и испытавших. Это будущие носители истории. Ужасной человеческой истории, к сожалению, необходимой в качестве наглядного примера для грядущих поколений.

— А остальные? Те, что не угадали в счастливый список? С чего ты взял, что они вернутся? Или тоже наслушался сказок про деревеньки мозырей?

— А вы думаете, это неправда?

Ларсен нахмурился.

— Неважно, что я там думаю. Важнее то, что есть на самом деле.

— А НА САМОМ ДЕЛЕ — ВСЕ ОНИ ДЕЙСТВИТЕЛЬНО ВЕРНУТСЯ…

Как-то он это по-особенному сказал, каким-то чудным голосом. По спине Ларсена побежали мурашки, и волосы на затылке шевельнулись. Почему-то он сразу поверил, что так оно и будет. Действительно вернутся. А, вернувшись, заселят опустевшие села и города, утешив тех, кто ждал, и изумив всех остальных…

— … Я не знаю, где они сейчас, — продолжал пленник, — но предполагаю, что это своеобразное чистилище, и вполне возможно, что с их возвращением появится новая религия, отличная от прежних, обогащенная опытом пережитого. Во всяком случае многое изменится и не в худшую сторону. Потому что эта война не во спасение человечества, а во спасение Земли, где человечество — суть песчинка.

Стряхивая наваждение, Ларсен тряхнул головой.

— Тебя послушать — другое запоешь. Скорее уж, не песчинка, — булыжник какой-то.

Узник оставил сказанное без внимания. Хриплым, невнятным голосом он продолжал бормотать, словно торопился завершить начатую мысль. Глаза его лихорадочно поблескивали, и Ларсену пришло на ум, что действие репротала кончается.

— … С каждым новым днем те, кто остались здесь, будут ненавидеть войну больше и больше. Число бессмыслиц в стратегии и тактике пришельцев будет нарастать, и вместо азарта к людям придет недоумение. Ведомая пришельцами война так и не уложится у нас в сознании. Боевые действия постепенно выродятся в абсурд, в широкомасштабную клоунаду. Тоска по тишине обратится в мечту. И когда приблизится усталость, все прекратится самым неожиданным образом. Может быть, даже землянам подарят победу. Возможно, вмешается третья сторона… Собственно говоря, они и сейчас уже не воюют, а лишь создают грандиозную имитацию сражений. Хлопушки и бенгальский огонь мы принимаем за реальную угрозу. Вероятнее всего, сами пришельцы в войне вообще не участвуют. Воюют роботы, фантомы и муляжи.

— Занятно! — Ларсен ощутил растущее беспокойство. Что-то заворочалось в памяти, но он даже не попытался определить — что именно.

— … Теперь-то мне ясно, отчего они не нуждались в моем публичном обращении к людям. Это не входило в их планы. Правда, и не противоречило им. Пришельцам попросту стало меня жаль. Возможно, они подозревали, что в будущем я о многом догадаюсь, и тем не менее с выступлением они мне помогли, а после отпустили на все четыре стороны.

— Но почему, черт побери? Почему?!.. Разве они не рисковали? Ведь ты мог рассказать о них первому же патрулю!

— Что может рассказать соплеменникам сбежавший с ракетоносца дикарь?

Ларсену показалось, что на лице собеседника промелькнуло подобие усмешки.

— И потом… Человеку с ярлыком Предателя не очень-то верят.

— Не знаю. Расскажи ты вчера Клайпу какие-нибудь технические подробности…

— Бросьте! Это же полная чушь. Что я мог рассказать о них? Я тот самый дикарь, что удрал с ракетоносца — не больше и не меньше.

Не найдя подходящего ответа, Ларсен передернул плечом.

— Не знаю… Все это такая абракадабра!..

— Скоро это поймут все, — снова на опухшем лице узника промелькнула усмешка. — Вы очевидно решили, что это действует ваш стимулятор?.. Ничего подобного. Приди вы сюда не один, я не раскрыл бы рта.

— Но ведь уже завтра вас не станет, — впервые Ларсен обратился к собеседнику на «вы», но даже не заметил этого. Переключение произошло само собой, где-то на подсознательном уровне.

— Забавно, но сейчас мне начинает казаться, что мои пришельцы предусмотрели и это. Они ведь знали, кого отпускали и куда. С моими мыслями и моим грузом — легче родиться заново. Конец войны — спасение для многих, но не для меня. И десять, и двадцать лет спустя мне придется мириться все с тем же ярлыком. Предатель — он и в гробу предатель, — из горла узника вырвался булькающий смех. Дорожка крови протянулась от левого уголка губ. И, глядя на него, Ларсен неожиданно ощутил, что весь его запал угас. Злости к этому человеку он больше не испытывал. Более того, впервые он почувствовал некоторое неудобство за свое присутствие здесь.

— Да, молодой человек, теперь-то я знаю: ненависть — материальна. И наш ад материален именно потому, что все мы с самых юных лет постигаем азы ненависти. Можно, конечно, бравировать и делать вид, что вам все равно, но вся игра тотчас развалится, едва вас возненавидит хотя бы тысяча людей. Ненависть миллионов не просто ощутима, — от нее жестоко заболеваешь. Это невообразимо тяжелый крест, лишающий желания дышать, жить, двигаться.

— Прямо второй Иисус, — пробормотал Ларсен. Впрочем, ему было не до шуток.

Услышав его слова, пленник криво улыбнулся, и в эту секунду скрипнула отворяемая дверь. Вздрогнув, Ларсен резко обернулся. На пороге, перетаптываясь, среди морозных парящих клубов, стоял часовой.

— Тебе чего? — лейтенант попытался вспомнить фамилию бойца, но так и не вспомнил.

— Там это… Вроде идет кто-то. Так я предупредить. Все ж таки пост. Если спросят, надо сказать что-то.

— Не надо… — немного подумав, Ларсен поднялся. — Не тужься, родимый. Мы тут уже закончили.

Натянув на голову ушанку, он еще раз взглянул на лежащего человека.

— Может, оставить свет?

На пороге обеспокоено заерзал часовой.

— Вообще-то не положено. В целях маскировки…

— Заткнись, родной! — Ларсен повторил вопрос. — Так что, оставить свет?

Пленник покачал головой. Щелкнув выключателем, лейтенант вышел из сарайчика.

Над головой искрами проблескивали звезды. Снег, покрывающий землю, был безрадостно черен. Заметно похолодало, и Ларсен, поежившись, поднял воротник полушубка. Рядом гремел замком часовой.

— Ветер с севера потянул, — заметил он. — И звезд вон сколько высыпало. Чудно! Война и звезды…

— Да, чудно, — согласился Ларсен. Сунув руку за пазуху, вытянул на свет божий бутыль, призывно встряхнул перед носом бойца. — Ну что, будешь, кокарда в ватнике? Замерзнешь ведь! А я угощаю…

— Ха!.. Вот он и наш бузотер! — Клайп захохотал. — Эй, чудила, помнишь хоть, что вчера вытворял?

Ларсен буркнул невнятное себе под нос и поспешил отвернуться. Проще было делать вид, что не помнит. Хотя, наверное, и бесполезно. О подобных вещах любят напоминать. Да не раз и не два…

— Говорят, ты и Предателя к стенке вчера пытался припереть? — Клайп приблизился сбоку, шутливо ткнул обтянутым в меховую рукавицу кулаком.

— Куревом бы лучше угостил, — лейтенант гадливо сплюнул. — Башка трещит, спасу нет.

— Что хоть пил-то?

— Самогон деревенский.

— Тогда ясно. А то ребята говорят, никогда тебя таким не видели.

— Давай если можно обойдемся без воспоминаний. Итак тошно.

Клайп усмехнулся.

— Я-то ладно, — обойдусь. А вот как другие? Свидетелей-то было, знаешь, сколько? Тебя же впятером от приятеля за шиворот оттаскивали.

— От Сержа, что-ли?

— Ну да, от него. А ты еще и нашим пачек накидал.

— Не только я, но и мне.

— Что, чувствуется? — Клайп хохотнул. — Так-то, забияка! Будешь знать. Хорошо, я с тобой не схлестнулся, а то ходили бы сейчас оба красивые. Ладно, не переживай. Все путем. Одного только не пойму, на Серегу-то ты чего вдруг окрысился?

— Кто его знает. Взбрело, наверное, что-то в голову.

— Хорошо, видно, взбрело!.. Лопуху его, Бунге, что-ли, — голову чуть не расшиб. В лазарете сейчас сморкается, бедолага.

— И черт с ним!

— Он-то тебе чем досадил?

— Так… Не люблю я его. А тут перепил еще.

— Ну и дурак, — назидательно прогудел Клайп. — Слава богу, третий десяток уже, — дозу свою пора знать. Хотя… Если, говоришь, самогон, можно, конечно, просчитаться. Первач — штука такая. Хуже самой ядовитой бормоты.

К месту казни постепенно подтягивались любопытствующие. Прихрамывая на одну ногу, подбежал и Сергей. На ходу помахал собравшимся рукой.

— Ну, что? Не замерз наш смертничек?

— Да вроде нет. На ночь ему печь пару раз протапливали. Кстати, — Клайп взглянул на Ларсена, — тебе-то он что-нибудь рассказал?

Ларсен хмуро покачал головой. Подошедший Сергей приветливо хлобыстнул лейтенанта по плечу, оживленно показал на заплывший глаз.

— Твоя работа, вредитель! Крепко молотишь!.. Но и я тебе гвозданул пару раз.

— Что-то не слишком заметно, — усомнился Клайп.

— Так у него синяков сроду не было. Кожа какая-то особенная. Он сам хвастал, — Сергей спиной повернулся к ветру, ветряной мельницей замахал руками. — Однако основательно подморозило. Пора бы и начинать. А, Клайп?

Утопая в снегу, к ним подошел разводящий. Следом, едва поспевая, топал не в ногу вооруженный наряд.

— У нас это… все готово. По команде выводим.

— Какую вам, к бесу, еще команду? — притаптывая на месте, Клайп кивнул на дымящуюся воронку. — Могилу сработали — и баста.

— Не морозь народ! — заворчал Сергей.

— Значит, это… Можно выводить?

— Значит, нужно выводить! И шевели персями! Не на параде!

— Хочу посмотреть, как он подохнет, — напряженно произнес Сергей.

— Подохнет, как все подыхают, — Клайп сплюнул. — Моя бы воля — век на него не глядел.

Пальцы у Ларсена чуть заметно дрожали. Затягиваясь сигаретой, он следил сквозь сиреневый дым, как выводят из сарая Предателя. Ретивый охранник подталкивал пленника стволом, заставлял шагать быстрее. То ли Предатель отдохнул за ночь, то ли таким образом подействовал репротал, но держался он бодрячком. Клайп удивленно присвистнул. С усмешкой обратился к Ларсену.

— Кнут и пряничек, а, лейтенант?

Ларсен ничего не ответил. С пробуждающейся внутренней дрожью он наблюдал за приговоренным, отмечая малейшие детали — такие, как частота дыхания, цвет лица, выражение глаз. Судя по всему, пленник не проявлял ни малейшего беспокойства. Так по крайней мере выглядело со стороны. Сам лейтенант чувствовал себе куда хуже. И не только с перепою. Его и сюда, на место проведения казни, выманило не просто любопытство, а то самое внутреннее состояние, что возникло сразу после разговора с Предателем. Может быть, слишком многое свалилось на него за вчерашний день, и та беседа в сарайчике оказалась итоговой, а потому — важной. Он смутно представлял себе, зачем заявился сюда и чего, собственно, ждет, но, видимо, была какая-то загадочная причина, скрытая от него самого.

— Давай, не тяни резину! — Клайп шумно захлопал рукавицами.

Двое бойцов, считая шаги, отошли от поставленного возле воронки Предателя и подняли автоматы. Клацнули затворы, — у одного из солдат, блеснув на свету, вылетел из казенника патрон.

— Растяпа! — Клайп вполголоса ругнулся. — Ну я тебе выдам потом!..

Пленный между тем повернулся лицом к толпе, покачнувшись под порывом ветра, зажмурился.

Вот сейчас!.. Мускулы Ларсена свело от напряжения. Он даже подался чуть вперед. Но ничего не произошло. Утреннюю тишину разорвали трескучие очереди, и никто даже не вздрогнул, не подал голоса. Разрушение безмолвия выстрелами казалось самым естественным делом.

Может, оттого, что не рассчитали с расстоянием, пленный упал не в яму, а лишь на самый край. Тело его лежало рядом с воронкой, и только одна нога угодила туда, куда надо, перегнувшись в колене и погрузившись в земную глубь. Ларсен обмяк. Мышцы его болезненно заныли. Он наконец-то осознал, что все уже кончилось. Грудь Предателя более не вздымалась, дыхание пресеклось. Поневоле Ларсен и сам задержал дыхание.

Произошло все и не произошло ничего. Не возник в небе контур приближающейся «сигары», и не сползла с пленного фальшивая оболочка оборотня. Он оказался обыкновенным человеком из плоти и крови, несмотря на то, что безбоязненно отделял себя от человечества местоимением «вы». Если до расстрела Ларсен на что-то еще смутно надеялся, то теперь ожидать было нечего. Уныло он наблюдал, как движениями футболиста Сергей сталкивает тело в воронку. Все те же двое, но уже не с автоматами, а с лопатами, грузно приблизились к яме и, зевая, начали засыпать покойника глиной и снегом. Вот так — быстро и просто, чтобы потом кто-нибудь внес в историю маленькую страничку…

Ему вдруг подумалось, что как было бы славно подойти к Сергею и врезать по умному, начитанному лицу. Прямо сейчас. По второму уцелевшему глазу. И было бы это честно. Было бы правильно. Только вот как бы они все отреагировали? Окружающие?.. Удивились бы?.. Возможно. А возможно и не только удивились. Кто он им в конце концов? Не сват и не брат. Так чего церемониться?.. А там кто-нибудь взял бы да ляпнул. В спину и от души. Это уж проще простого. Швырнуть бранным словом и утереться.

Закрыв глаза, лейтенант представил себе, как могло бы все это произойти. И тут же вздрогнул. Не стоило распалять воображение. Картинка оказалась более чем неприятной. На какое-то мгновение Ларсену удалось воочию почувствовать, как зазубренным штыком вонзается между лопаток обычное слово из обычных букв, ярлык, перечеркивающий жизнь.