РАЗГОВОР ПЕРЕД РАСКРЫТОЙ ФОРТОЧКОЙ

— … Ты снова спрашиваешь, зачем я отправляюсь туда?.. Так вот, говорю честно: не знаю.

— Не знаешь?

— Именно так. Я иду, потом что чувствую: день заключительного заседания станет МОИМ днем.

Виктор в раздумье опустил голову, и, признаюсь, вне его пронзительного взгляда мне стало легче. Расправив плечи, я позволил себе посмотреть в сторону окна. Обычно с вечера и до утра над городом пускали гроздья осветительных ракет. Сегодняшняя ночь, как видно, являла собой исключение. Черным, прямоугольным провалом она глядела на нас, безмолвно прислушивалась к странному разговору.

— Человек, Сережа, обязан искать свое предназначение. Я уже говорил об этом. Иначе он всерьез рискует так и остаться никем. Некоторых подобное положение дел устраивает, некоторых нет, но горше всего сознавать то, что мог, но не сделал, что смысл и тайна бытия находились где-то совсем близко, а ты даже не протянул руки. Это вроде того ларчика из сказки, что закопан в земле, в дубовой роще, в соседнем государстве. Доберись до него, подбери ключик, и узнаешь, кто ты есть на самом деле.

— Гены, хиромантия, карма, — пробормотал я. — Ничего нового…

— Верно, ничего нового. Только запомни: открытое кем-то — для всех прочих так и останется посторонним открытием, как бы популярно это самое открытие не было бы разжевано в умнейших талмудах. С открытием следует столкнуться тет-а-тет, внутри себя, не допуская вторых лиц. Только тогда оно станет твоим.

— Ты хочешь сказать, что свой ларчик уже откопал и отворил?

— Точно.

— А, может, это иллюзия?

— Тоже возможно. Во всяком случае очень скоро нам представится случай проверить это.

Я лихорадочно искал подходящее возражение и не мог ничего выдумать.

— Послушай, Виктор… Только, ради бога, не перебивай! Я хочу сказать об иллюзиях. Их нельзя недооценивать. Ты огорошил меня множеством историй, кое-что расскажу тебе и я… Так вот, однажды приятель познакомил меня с довольно занятным типом. Человек — баобаб, в два обхвата, универсальный поглотитель съестного. Кто-то когда-то внушил ему, что пища — не столько удовольствие и физиологическая потребность, сколько мистическая необходимость — и мистическая необходимость эдакого квазинаучного характера. Он поверил, что обжорство призвано превращать желудок в подобие сложнейшей лаборатории. Конечная цель — изумительное биохимическое открытие, которым троглодит-счастливчик восхитит и озадачит человечество. Бедолага принялся глотать самые диковинные вещи — от пластика до керамики и фотохимикалий. Методом проб и ошибок он упорно пробивался к иллюзорной цели. Не знаю, что именно он собирался синтезировать, но, вероятно…

— Давай-ка ближе к финишу, — Виктор поморщился. — Он что, умер от заворота кишок?

— Нет, но… Собственно говоря, он отравился…

— Ага, значит, все-таки отравился, — Виктор присел на подоконник. Достав из кармана пачку с блеклым табачным названием, заглянул внутрь, смяв, швырнул в форточку. — Ты это только что придумал, правда?

— Ну и что? — я с вызовом задрал подбородок.

— Ничего. Глупая история, неуклюжая.

— Не глупее твоих.

— Господи, Сережа! Что же мы снова начинаем буксовать! Ты же сам осматривал наган, видел ключ, которым я открывал дверь! А засов? Почему он не был задвинут, когда я входил к вам? И та стрельба! — ведь ни одна пуля не задела ни тебя, ни меня. И я снова утверждаю: иначе и быть не могло! Потому что наступающий день принадлежит НАМ. Две длинные извилистые линии должны были сойтись в предназначенной им точке — и они сошлись! Ты и я оказались вместе для чего-то общего. Разве не понятно?

— И это общее произойдет на заседании флэттеров?

— Скорее всего там.

— А если я опять скажу «нет»?

— Ничего не изменится.

— Но я просто не пойду с тобой! Какого черта?!

— Пойдешь, Сережа. Пойдешь… Другое дело, если ты действительно начнешь упорствовать. Тогда произойдет что-нибудь еще. Прикатят новые машины с боевиками или насчет тех двух ящиков ребята из катрана передумают, решив забрать подарки назад. Пойми, Сережа, события набирают силу. Это лавина, которую уже невозможно остановить. Лучшее, что мы в состоянии сделать, это не противиться ей.

— Но для чего это все затевается? Это мы по крайней мере должны понимать?

— Разумеется, должны. Но что поделать, если ты такой непонятливый, — Виктор холодно улыбнулся. — А ведь, кажется, мы с тобой не случайные карты в этой колоде. Ни тебе, ни мне не нравится действительность. Мы оба не прочь что-то изменить, только не знаем как. И собравшимся флэттерам у нас, думаю, тоже найдется что сказать.

— Хорошо. Доберемся туда, скажем, — что дальше?

— Об этом ты уже спрашивал. А я отвечал. Переворот.

— Дурацкое слово, тебе не кажется?

— Найди получше.

— Лучше или не лучше — суть не в этом. Кто нас поддержит?

— Та самая лавина, которая на протяжении полутора десятилетий так или иначе заставляла меня двигаться в нужном направлении. И не только меня. Таких, как я и ты, может оказаться гораздо больше, и в нужный час все они придут к нам на выручку.

— Ага, все получится само собой, и слова сами сложатся в песню!

— Сами или не сами, но сложатся.

Прикусив губу, некоторое время я разглядывал царапину на ладони. Загнанным зверем усталость ворочалась в голове. Я не желал так просто сдаваться.

— Так кто же все-таки стоит над нами? — медленно проговорил я.

— Видимо, тот кому это суждено судьбой.

— Ты не ответил на вопрос!

— Почему же… — Виктор усмехнулся. — Во всяком случае другого ответа у меня нет.

— Но ведь ты столкнулся с этим не сегодня и имел достаточно времени на размышления!

— Имел — и не мало. Только что толку? Еще один аргумент в пользу того, что тебе не стоит ломать голову. Смирись с неизбежным, Серега. Есть вещи, которые нам не дано понять. По самым разным причинам — и прежде всего в силу нашей человеческой сути. Судьба, предопределение — что мы о них можем сказать? Ничего. Модные темы для салонных бесед и не более того. Во все эпохи Земля в изобилии поставляла пророков и лжепророков. Как те, так и другие делали свое дело и исчезали. Вполне возможно, таким образом обеспечивался некий глобальный баланс, некая пространственная переориентация миллионов сознаний. И был Сиддхартха, были и многие другие. Каждый вкладывал свою посильную лепту и покидал этот мир, оставляя после себя письмена и многочисленных учеников. Но ведь все они — святые и просто мудрецы являлись далеко не в одиночку. Я хочу сказать, что кто-то несомненно помогал им, поддерживал во всех начинаниях.

— На что ты намекаешь?

— Я только пытаюсь думать вслух. Ты же сам просил высказаться. Или подобная трактовка тебя не устраивает?

— Не знаю. Пожалуй, я в том состоянии, когда люди готовы принять что угодно.

— То-то и оно, дорогуша! А потому давай прекратим наш бесплодный разговор. Религия, тарелочки, призраки из убежавшего времени — все равно ничего об этом мы не знаем. Зачем же понапрасну мучиться?

— И все же, ты считаешь, что новый Мессия — это вполне реально?

— Не знаю, Серега. Ничего я не знаю.

— Но ты же отправляешься в пасть к волкам! И если не знать во имя чего…

Я замолчал, потому что Виктор с силой ткнул в мою грудь указательным пальцем.

— Кто бы Он ни был, Сергуня, Он во сто крат сильнее нас. Уже только поэтому сопротивляться бессмысленно. Но не это главное. Важнее другое. Мне кажется, то, что произойдет завтра, действительно необходимо для всех нас. Возможно, я зря называю это переворотом. Он не жаждет крови, понимаешь? Он может такое, что нам и не снилось, но даже злейших врагов Он не станет уничтожать. И не задавай мне глупых вопросов! Я действительно не знаю, кто Он, но… Словом, этот тип мне по душе. И скажу откровенно: я рад, что мне с Ним по дороге.

— А если… Если это…

— Не болтай, не надо, — Виктор решительно качнул головой. — Что будет, то и будет.

— Тебе легко говорить! Ты с этим свыкся.

— Не завидуй тому, о чем не имеешь ни малейшего представления. Свыкся… Хотел бы я взглянуть на тебя в моей шкуре!

— Ладно. Возможно, я не прав.

— Конечно, не прав, — Виктор решительно оттолкнулся от подоконника, спрыгнул на кафельный пол. — А посему пошли к столу.

— Подожди! Что-то я еще хотел сказать… Ах, да! О Зое…

— А что такое?

— Видишь ли… — Я замялся. Виктор недоуменно изогнул бровь. Ага… Стало быть, Зоиных взглядов он так и не заметил. Что ж… Оно и понятно. Я шумно вздохнул.

— Так что ты собирался сообщить?

— Ничего, — я натянуто улыбнулся. — Пошли к столу.

ЗА СТОЛОМ

По-видимому, уйти сегодня от мистических тем не представлялось невозможным. Когда застолье уже близилось к концу, неожиданно заспорили о боге.

— Что он нам дал, елы-палы?! — зычно вопросил Митя. — Нищету, неуверенность? А на кой мне это сдалось?

— Дядь Мить, — Мазик толкнул соседа в бок. — Сбавь на пару румбов, а то уши закладывает.

— Я и говорю, — вздрагивая, повторил Митя, — что, мол, его бог дал нам? Да ничего! Ни добра, ни справедливости.

— Значит, по-твоему, должна существовать всеобщая справедливость — просто так ниоткуда? — Горыныч хитровато прищурился. — Есть людишки, что верят и в такую.

— И они правы! — с жаром воскликнул Митя.

— Ни на вот столечко, — старик-китаец изобразил пальцами что-то невзрачно-крохотное. — Их можно, пожалуй, понять, но они абсолютно не правы. Такая вера утопичнее любой религии. Почему-то вы желаете, что бы Бог был таким, каким вам бы того хотелось. А стало быть, — добрым и щедрым! Чтобы в угоду вам он выстроил ладненький, сверкающий мирок, где все до единой твари лоснились бы от жира, купались в счастье и красоте.

— А что в том плохого?

— А то и плохо, что, выпив даже десять бутылок вина, ты не сумеешь представить себе такой мир.

— Это еще почему?

— Да вот потому!

— Ладно, пусть. Но твой-то отец небесный всемогущ, его фантазия, чай, посильнее моей.

— Дурак ты, Митя, — старик-китаец нервно пощипывал мочку уха. — Живешь-живешь и никак не можешь понять, что не с той целью мир создавался. Не ублажать нас призвана эта земля. Уж ей-то прекрасно известно, что такое человеческая справедливость. Земля — плантация душ, и так уж устроено, что произрастать лучше всего из навоза. Там наверху цветочных оранжерей не задумывали. В семь дней Бог сотворил планету, на которой рано или поздно в результате бед и борений возникнет прекрасное, коему суждено будет пополнить ряды небесной рати. Может, ты слышал что-нибудь о падших ангелах? Так вот на их место и приходят лучшие из людей. В этом и заключается главное предназначение человеческого мира. Сразу по достижению прежнего числа ангелов наступит предсказанный апокалипсисом конец света. Небо свернется, земля исчезнет.

— Хорошенькое дело! Исчезнет… А с нами тогда что будет? — Мазик встревоженно оглянулся на меня.

— Если такое и случится, то еще не скоро…

— Чухня! — Митя громко фыркнул. — Свернется, исчезнет… Что вы его слушаете! Я же знаю откуда он начитался этой галиматьи. Весь его тронный зал листочками из библии оклеен!

— А ты видел? — обозлился Горыныч.

— И видел! Ты сам меня пару раз туда пускал. Я, понятное дело, занимался тем, чем и положено заниматься в подобных местах. Но одним глазком все же глянул. И, конечно, сообразил, откуда ветер дует.

— И откуда же он дует?

— Да из нужного места!

— Дядь Вить! Они же сейчас драться начнут!

— Эй-эй! Господа присяжные! — я ухватил Горыныча за руку. По-моему, он тянулся к массивной серебряной вилке. — Разве ж так спорят о боге?

— Держи его крепче, Серега, — Митя ухмылялся. — Один раз я уже фонарь ему ставил, — засвечу и повторно.

— Только телевизора моего тебе уже тогда не видать, — пообещал я. — Что за скандалисты такие! По любому поводу друг на дружку кидаются! Да охолонись же, Горыныч!..

Под моей хваткой старик-китаец обмяк. Зоя ласково погладила его по плечу.

— Ты же знаешь нашего Митьку. Горячий, как кипяток.

— Остудить некому, — проворчал Горыныч.

— Ладно, старый, не ворчи, — Митя кинул в мою сторону озабоченный взгляд. Мою угрозу насчет телевизора он, видимо, воспринял всерьез. Трубка мира была для него предпочтительнее. — Чего нам ссориться из-за ерунды? Мы же не можем проверить, правду или нет прописали в твоих листочках. Нет бога, есть бог — какая разница? Один хрен, не видим и не слышим.

— Ох и дурак же ты, Митя, — Горыныч смиренно вздохнул. — Видно, горбатого могила исправит.

— Естественно!..

Виктор с усмешкой взглянул на меня, вполголоса проговорил:

— Очень напоминает кое-что. Не находишь?

Я промычал что-то нечленораздельное и ниже склонился над тарелкой.

— Кощунство и откровение… Как просто одно уживается с другим.

— Еще бы! — я хрипло прокашлялся. — Считай, что ты на редкостном спектакле. Не так уж часто наши соседи ударяются в рефлексию.

— Странная у вас тут рефлексия.

— Какая уж есть…

Горыныч тем временем продолжал скорбно раскачивать головой.

— Гореть тебе, Митя, в аду, — это, как пить дать. Ничего-то ты не понимаешь, а хуже того — не желаешь понимать. О мире ладненьком возмечтал… Зачем же тогда ребенку расти, набираться ума, постепенно покрываться морщинами и сединой? Пусть сразу бы становился умным да сорокалетним… Суть-то в том и таится, чтобы двигаться, значит, от малости ввысь. Само собой — через прорву преград.

Деловито сдвинув стаканы в шеренгу, Митя принялся разливать вино.

— Ладно, Горыныч, не гундось. Ад — так ад. Чай, и там жить можно.

— Слушать тебя страшно! Это ж ад! Котлы с варевом!..

— Что-то насчет варева этого я крупно сомневаюсь, — Митя задумчиво осмотрел опустевшую бутылку со всех сторон. — Черти плохи и я плох — стало быть, мы одна шайка-лейка? Чего же им тогда меня поджаривать? Или они тоже на отца небесного подрабатывают? А где же об этом сказано, а? Нестыковочка получается!..

— Плох-то ты плох, да только до черта тебе расти и расти. И потом они компанейства не любят. Могут и своего с полным удовольствием изжарить и сожрать.

— Может, и так, Горыныч, но только гореть нам в аду вместе. Мне за пьянство и богохульство, тебе за твоих псов шелудивых.

— Верно, гореть, — старик китаец как-то сразу сник. — Хотя думаю я, что должна быть в законах небесных какая-то оговорка. То есть насчет псов. Ну и вообще самого разного.

— Разного не разного, а как ты появляешься во дворе, все шавки до единой в подвалы прячутся. Не зря говорят, что худого человека они за версту чуют.

— А вот и хрен тебе! Напополам с редькой! — старик китаец аж вспыхнул. Митяй наступил на его застарелую мозоль. — Паршивая кошка мудрее твоих псов. Что они могу чуять? Самые подлые из всех существ. Лают и оглядываются на хозяина. Чуть что — в кусты. И за котами мастера бегать, пока те не дадут сдачи. Или, скажем, человек с палкой — худой человек? Ладно, худой. А инвалид на костылях?.. То-то и оно! Лаять-то будут на обоих, потому что ничего твои псы чуять не могут. Потому как ни сердца, ни мозгов, — одна рабская душонка. За сахарок — хвостом виляют, а отвернешься — и тотчас укусят.

— Они и на почтальонов гавкают, — сонно сообщил Мазик. — От тех типографской краской несет, а они ее терпеть не могут.

— Вот-вот! — Горыныч обрадованно кивнул. — А ты про чутье толкуешь. Все почтальоны, выходит, сволочи?

— А где ты их видел этих почтальонов?

— Но ведь были когда-то, ходили по подъездам.

— Я тоже помню, — поддакнул Мазик.

Ободренный поддержкой, старик-китаец почувствовал себя за столом более уверенно.

— В общем, Митяй, шакалья порода — твои псы. Вроде гиен и кайманов.

— Так ты за это их губишь?

— Чего же гублю-то?.. Я живу ими, — Горыныч обиделся. — Кого-то коровы кормят, а кого-то, значит, и овцы с голубями.

— А тебя, стало быть, собаки.

— И что с того? Виноградный сок — то же кровь. Только сладкая. Однако пьем, не смущаемся.

— Ох и устала же я, — потянувшись, Зоя потрепала Мазика по голове. — Пойдем-ка почивать, золотце. Если хочешь, заснешь у меня.

— Я здесь останусь, — Мазик насупился.

— Не спорь, малец, — Митя погрозил ему пальцем. — То, что мужик ты самостоятельный, знаем. Но сегодня тебе лучше побыть под присмотром.

— Иди к черту! Я здесь останусь. С бабушкой… — На глазах у подростка показались слезы.

— Пусть остается, — вмешался я. — Он знает что делает.

— Знаю, — глазенки моего голубиного подельника сердито блеснули. — И знаю, что ни Виктор, ни ты не выпили ни капли. Трезвыми хотите остаться?

— Хотим, — в тон ему подтвердил я. — Потому что на этот день у нас намечено важное дельце.

Мазик растерянно заморгал.

— Правда, важное?

— Очень…

Старик-китаец слеповато поглядел на часы.

— Тогда давайте, господа хорошие, сворачиваться. Шестой час уже. Можно сказать, утро.

— Да… Ночка выдалась славная, гори она синим пламенем.

— Пошли, Мазик, — я подмигнул подростку. — Прогуляемся перед сном.

— Куда? На улицу? — Зоя протестующе округлила глаза.

— Да нет. В подъезде немного подышим.

Виктор окинул нас понимающим взором, незаметно для остальных пожал мне локоть.

УТРО. ПЛОЩАДЬ. ДВОРЕЦ

Говорят, утро вечера мудренее. Видимо, далеко не всякое. Да и какое там утро, если мы практически не сомкнули глаз. Проходя мимо Зоиной квартиры, я услышал приглушенный плач. А возможно, это мне только показалось. Чего не примерещится после такой ночи.

С домом я не прощался. Он мало что значил для меня. Впрочем, как и Митяй с Горынычем. Увы и еще раз увы… К расставаниям и нескончаемой смене старых и новых лиц я успел привыкнуть. Помашите вслед уходящему поезду, — рука обязательно устанет. Попробуйте пропустить мимо себя несколько эшелонов и вы не заметите, как сами собой руки окажутся в карманах, горечь и острота сгладятся. Когда-то все было иначе. Расставаясь на неделю, мы впадали в скорбь, а, прощаясь с гостеприимными хозяевами, не стеснялись плакать. И даже дом этот — кирпичную пятиэтажку, утопающую по весне в яблоневом белоснежном мареве, я, конечно, любил. Но сколько печальных секунд пролетело с тех пор, сколько безвинных щепок просыпалось на грешную землю! Соседи из новеньких начинали жизнь в нашем доме с пилы и топора. Вероятно, их можно было понять, — кому-то яблони застилали свет, кто-то опасался ворья, заползающего в квартиры под прикрытием густых насаждений. Каждый из них спилил совсем понемногу — по три-четыре деревца, но в сумме этого хватило. Дом оказался в окружении безобразных пеньков, а я, охладев поначалу к соседям, постепенно охладел и к дому. Что-то он безвозвратно утерял. Глядя на него, я отчего-то вспоминал «Вишневый сад» Чехова. Наверное, у нас приключилось что-то похожее. И мое расставание с домом, с живущими в нем, а, вернее сказать, внутренний разрыв, произошло значительно раньше. Но Мазику я все же кое-что сказал. Еще до того, как он отправился спать. Иначе могло бы получиться жестоко. Я и без того бросал его в тяжелой ситуации. Мы просто вынуждены были объясниться. То есть, разумеется, я не стал посвящать его в наши сумасшедшие подробности, я только намекнул, что мы можем не вернуться. Всего-навсего. И я обещал, что не забуду о нем, если все обойдется. Обиженно пошмыгав, Мазик поинтересовался степенью вероятности нашего возвращения. Я предположил, что это где-то пятьдесят на пятьдесят, и Мазик немедленно сказал: «врешь». Я не стал ломаться и отнекиваться. Он действительно был без пяти минут мужчиной, и с ним не стоило хитрить.

Там же в подъезде я подарил ему свой «Глок», объяснив, как найти спрятанные под паркетинами патроны. Мы пожали друг другу руки и разошлись. Честно говоря, меня подмывало проститься и с Зоей. Я хотел проворковать ей на прощание что-нибудь доброе, ласковое — и я почти решился, но в последний момент дрогнул и передумал. Может быть, сделав вывод, что причиню ей лишнюю боль, а, может, подобным образом попросту обманув себя. Самообман — лакомая вещь. От него трудно отказаться. Зачастую совершенно невозможно…

Мы шагали по улице молча. Каждый, вероятно, думал о своем. Я размышлял о странном слове «мессия», пытаясь припомнить его этимологию, повторяя и так и эдак на все лады. Уже через несколько минут оно утеряло первоначальный смысл, расплывшись в туманно-неразборчивые созвучия. Я все еще был напряжен, но штурвал самоконтроля все больше ускользал из моих рук. Я устал бояться. В какой-то степени мне было уже все равно.

В метро, которым нам пришлось воспользоваться, взволнованно гудели о каком-то взрыве в центре, о попытке захватить телебашню, ругали террористов и кое-кого из особо говорливых флэттеров. Прислушиваясь к обрывкам разговоров, я гадал, как скоро наступят дни реакции. Она давно маячила на горизонте, и власти нетерпеливо перебирали ногами, поджидая подходящего момента. Мускулистый организм страны кололся стероидами, готовясь к решающему прыжку. Зверь, в возбуждении покусывающий самого себя, змея, гложущая собственный хвост…

Если я был прав и все действительно обстояло так плохо, нас должны были остановить еще на подходе к Площади. Кстати сказать, я по-прежнему не сомневался, что так оно и случится. С равнодушием семидесятилетнего старца я размышлял, какого уровня пытки к нам применят, и в конце концов приходил к выводу, что пытать нас скорее всего не будут. С диверсантами и подозрительными лицами власти обходились значительно проще. Меткие и безжалостные мальчики разводили своих жертв по городским закуткам и, скороговоркой зачитав выдержки из наиболее грозных уголовных статей, пускали в ход оружие с глушителями. Следы расстрелов списывали на бандитизм. Во всяком случае именно таких версий придерживались скандально знаменитые плавающие каналы. Часть людей этому верила, и кажется, я принадлежал к этой самой части людей.

Метро осталось позади. Перед глазами простиралась мощеная багровым булыжником Площадь. Как все произошло, я даже не рассмотрел. Не рассмотрел по той простой причине, что намеренно глядел в землю, на отшлифованные столетиями камни. Но так или иначе контрольный пропускник мы благополучно миновали, и ни одна душа в узорчатых погонах не попыталась нас остановить. Ни к каким хитростям мы не прибегали. Подобно ледоколу Виктор шел прямо на них, и они покорно расступались — недоуменно, с растерянностью на лицах, иногда с пугливым непониманием того, почему они собственно это делают. Все так же беспрепятственно мы прошли за ворота и приблизились к мраморной дворцовой лестнице. Это и было самое их логово! Выдержка изменила мне, я поневоле перешел на виноватый шаг нашкодившего ребенка. Но я зря опасался. Караульные офицеры не повели и бровью. Строгие их лица были обращены к Площади, в глазах сверкал холодок стали, — нас же они словно и не видели. Ноги мои заплетались, я с трудом заставлял себя следовать за Виктором. Единственного властного окрика хватило бы, чтобы развернуть меня и послать аллюром до самого дома. Телесная оболочка превратилась в хрупкий скафандр. Вокруг царствовал вакуум, шипела и пузырилась голимая радиация. Находиться здесь было строго противопоказано всем живым существам, и меня не покидало ощущение, что мы спускаемся в жерло дремлющего вулкана. В любой момент вулкан мог пробудиться.

Ничего, однако же, не произошло ни через минуту, ни через пять. Миновав анфиладу роскошно обставленных залов, мы вышли под изумрудный купол, и слились с толпами переговаривающихся флэттеров. Я было задержался, но Виктор подхватил меня под руку и уверенно повлек в сторону башенки президиума.

Я все еще не верил в окружающую действительность. Мы стояли на середине прохода и пялились на золоченую трибуну, с которой выступал знакомый мне по телепередачам министр национальной петардики. Время от времени флэттеры подбадривали его энергичными рукоплесканиями. Не все, но многие. В зале стоял гул, кто-то поглощал кофе с бутербродами, тут и там прохаживались люди в мундирах, с солнечными бляхами на груди. Операторы колдовали у телемониторов, широкоплечие детины в штатском аплодировали вместе со всеми, неуклюже изображая тех, кем в действительности не являлись. Надо отдать им должное, последние покушения и беспорядки кое-чему их научили. Шипастая подозрительность обступала президиум и трибуну, удерживая присутствующих в настороженных объятиях. Намордник на лице общественности… Все казалось бессмысленным и безнадежным. Дворец был пастью изголодавшегося удава, и мы сами по собственной воле заявились в эту пасть, легкомысленно провоцируя глотательное движение.

И все-таки нас по-прежнему не замечали. То есть, материальности своей мы не утеряли — нам то и дело наступали на ноги, торопливо извинялись, возбужденно отталкивали, пробираясь к микрофонам, но мы, конечно же, отдавали себе отчет в том, что выглядело поведение окружающих. Никто из них будто и не видел моих потертых джинсов, серого и ветхого плаща Виктора. Мы разительно отличались от парадно разодетых флэттеров и одновременно сливались с ними, как сливаются волны в шумливом море.