Пес улыбнулся и завилял хвостом. Добрую шутку он уважал и ценил.
      - Вот кретин! Пошли от него! - Толечка махнул рукой. - Пусть остается.
      Мы двинулись по тротуару, и пес покорно затрусил следом.
      - Быстрее! - Пронин побежал, увлекая меня за собой. Задыхаясь, мы одолели квартал, попетляв каким-то двориком, влетели под арку и затаились. На всякий случай Толечка даже прижался к стене. Пару секунд спустя, пес сунулся мордой в арочную полумглу и, разглядев нас, успокоено присел. Он тоже немного запыхался.
      - Вот гад! Я думал, не заметит, - Толечка расстроенно сплюнул.
      - У них же нюх.
      - А-а...
      Пока Толечка придумывал, как отделаться от докучливого четвероногого, я по примеру пса присел, а потом и прилег. И сразу отключился.
      В следующее мое пробуждение я обнаружил, что мы уже в каком-то подъезде. Под ногами плыла гармонь лестницы. Кто-то раздувал и сдувал ее обширные меха, но вместо музыки я слышал лишь собственное дыхание и голос Толика.
      - Земля - это космическая тюряга, понимаешь? Правдолюбцы, блин, возмущаются, почему, мол, лучшие умирают раньше. А я тебе так на это отвечу: а умирают ли они? Может, смерть - это вроде амнистии? Каково, а? Возвращают тебе память - и бах! - ты совсем в другом мире - светлом, умном и чистом. И живешь себе, значит, дальше. А Земля - она потому и обречена, что здесь все зэка. Даже самые-самые!..
      - И ты тоже?
      - И я! И все вокруг. Просто одни рецидивисты, другие - так себе...
      Глядя на ступени, я вспомнил ребра пса и оглянулся. Но никто за нами уже не бежал. Должно быть, Толечка все-таки что-то придумал. Мне стало грустно. Тем временем сам Пронин стоял уже где-то наверху и костяшками пальцев набарабанивал по дверной филенке какое-то замысловатое стаккато. Щелкнули засовы, и без всякого предисловия Пронин горячечно зашептал:
      - Привел... Честное слово! Вот увидишь, золотой парень. Абсолютно незамужний. Как и ты. Работает поэтом, чинит холодильники...
      Кого он имел в виду, я не понял. Мне было не до того, я одолевал последние лестничные ступени. Ступени-углы... Кто их придумал столько? Может, насчет зэка Толик прав? Мальчики в хэбэ стреляют из автоматов и превращаются в мужчин...
      Пронин действительно привел меня к царице Тамаре. Длинные волосы цвета каштана, молодцеватая челочка. Глаза глядели с ожиданием и недоверчиво, излишне полные губы были поджаты. Мне подумалось, что, вероятно, многие ее считают красивой. Я ее таковой не считал. Ей-богу, не знаю почему. Бывает так: все на своем месте и вполне отвечает стандартам, а целовать не хочется. Может быть, только поговорить. Словом, эталон, да не тот. А вернее сказать, не для тебя. Такая вот несуразная эклектика...
      - Мда... - произнесла она в сомнении.
      - Ммм... - промычал я.
      - Что ж, - она храбро протянула теплую ладонь. - Здравствуйте, раз пришли.
      - Простите, - я пожал руку и потупился.
      - Вот и познакомились! - оживленно защебетал Толечка. - Прихожу домой с работы, ставлю рашпиль у стены... Сейчас кофейку заварим, отметим. Томочка, может, в дом зайдем? Как-то оно неудобно на пороге.
      Хозяйка со вздохом посторонилась.
      Мы прошли в квартиру, и я услышал, как в прихожей, чуть приотстав, Тамара успела шепнуть Пронину:
      - Сколько ему лет? Он же моложе меня!
      - Возраст любви не помеха, - громко ответил Толечка. Перейдя на шепот, осведомился. - Хочешь, он тебе холодильник починит? Прямо сейчас?
      - Зачем? Холодильник работает.
      - Жаль, - Толечка расстроено смолк. - Ладно, может, когда сломается...
      Должно быть, хозяйка его щипнула, потому что Толечка ойкнул. А потом захихикал. Так или иначе прыти у него не убавилось. Описав по гостиной хозяйственный круг, он зачем-то заглянул под шкаф, деловито переставил какую-то вазочку с телевизора на сервант.
      - Так эргономичнее, - пояснил он.
      Я покосился на свои руки и покраснел. Если я выглядел так же, как Пронин, дело было дрянь.
      - Тамара, извините, где тут у вас ванная комната? - я повернулся к хозяйке. Довольно глупый вопрос, если разобраться. В наших-то малолитражных квартирах не найти туалета! Видимо, подобное любопытство превратилось в своеобразный российский этикет, в ритуальную вежливость, в форму интеллигентной риторики.
      Женщина с очередным вздохом взяла меня за рукав и как козочку на поводке провела к туалету.
      - Полотенце слева, мыло над умывальником. Сейчас пришлю Пронина. Ему тоже не помешает умыться.
      - Спасибо, - чистосердечно сказал я. И для чего-то соврал: Понимаете, помогали товарищу картошку копать.
      - Ага, голыми руками. Ну, а товарищ после угостил, - подхватила она. В глазах ее блеснули смешливые чертенята. - Ладно, пойду за Прониным.
      Я открыл кран и начал терпеливо оттирать ладони. Попутно обвел ванную цепляющим взором. Повидал я наших российских туалетов. Комнатка совмещенная со всеми мыслимыми и немыслимыми неудобствами... Тут было однако уютно. На полочках со вкусом и шахматно были расставлены всевозможные кремы, шампуни и лосьоны. Мыло, щеточки, зубная паста - все лежало на своем строго определенном месте. Преобладала импортная продукция, и от всего этого ванная благоухала, как добрая цветочная клумба. У пьяных проблемы с обонянием, но аромат здешней гигиенической парфюмерии я прочувствовал в полной мере. Оценил и чистоту. Удивленный, не поленился даже провести пальцем под раковиной. Эмаль оказалась скользкой и гладкой. Вот что значит стопроцентная хозяйка! Скитаясь по самым разным квартирам, я успел провести, наверное, сотни две-три генуборок и потому понимал, какого труда стоит поддерживать в порядке наши человеческие свинюшники. Даже вывел от безысходности собственную теорию о пагубности вещей - теорию, впрочем, довольно тривиальную, хотя и справедливую. В мир приходят голыми, голыми и уходят. Квартира, затопленная вещами, превращается в пыльную барахолку. Соответственно и вся наша жизнь становится сплошной генуборкой...
      - Ну как тебе Томка? Царица, а? - в ванную зашел Толечка. Сходу подцепив с полочки какой-то ароматизатор, словно дезодорантом щедро опрыскал себя со всех сторон. - Ух! Люблю я всякую такую фигню! Аж в носу щиплет!.. Щас пойдем к ней, побалакаем, туда-сюда...
      Спустя полчаса мы сидели за столом и, с надсадной непринужденностью "балакали" об умном. Когда смущаются, всегда начинают с умного. Совсем как у мужчин. Заговаривают, как джентльмены, а заканчивают, как низкопробные донжуаны. Вот и мы все никак не могли разогреться, чтобы скатиться до анекдотов про вечных рогоносцев-командировочников. Я рождал первую часть фразы, Толик завершал финал. О последних открытиях ученых, о событиях в Гондурасе, о погоде. Когда заговорили о погоде, я несколько оживился.
      - Завтра будет плюс двадцать шесть, - сообщил я. - Потепление, но ненадолго.
      - Град пойдет, - авторитетно добавил Толечка. - Ночью. К утру все растает. Тяжело будет братьям-колхозникам. Посев, уборка на корню...
      Помолчав немного, он неожиданно осерчал:
      - Когда-то я называл Ильича великим человеком в кепке. Теперь зову просто человеком в кепке.
      - Ну и что?
      - Вот и выходит, что я конформист! Самый махровый приспособленец!
      - Мы все конформисты и приспособленцы.
      - А почему? Почему, я вас спрашиваю?
      Я пожал плечами, Тамара хмыкнула.
      - А я вам отвечу! Да потому что люди, увлеченные одной идеей, в самом деле способны создавать коллективное биополе. Этакий скромный эгрегорчик от океана до океана, способный менять психику даже отдельных независимых индивидуумов.
      - Отдельный индивидуум - это, конечно, ты?
      - И ты, и она, - Пронин ткнул пальцем в Тамару. - И скажу честно, если насчет эгрегоров - это правда, тогда правда - многое.
      - Глубокомысленно! - похвалил я.
      - Правда - это все на свете, - добавила Тамара. - В том числе и то, что называется скукой, - поднявшись, она включила радиолу и настроилась на музыкальный канал. И тотчас волной цунами в комнату ворвался тенор Меркьюри. Разумеется, и он тянул давным-давно знакомое. Припевы густо заполняло его тоскливое "оу-оу". Правда, у Меркьюри это выходило достаточно искренне. И Толику, и Тамаре, и мне стало грустно. Вероятно, всем троим подумалось, что был человек - и сплыл. Одно только "оу-оу" и осталось. Гимн волка, обращенный к Луне. Дослушав песню, Тамара решительно выключила радиолу. Чтобы как-то нарушить молчание, Толик неуверенно произнес:
      - Да... Вот она жизня!..
      Мы солидарно вздохнули.
      - Люди вот работу клянут, ноют про то и про се, а лиши их ее, и начнется массовое сумасшествие. Мы - это не мы, вот в чем дело.
      - Проблема свободного времени, - пробормотал я.
      - Проблема вызревания личности! - отрубил Толечка. - Прямая реакция на все окружающее и никакого анализа.
      Слова "реакция" и "анализ" хозяйке чрезвычайно не понравились. Она потянулась за моей тарелкой, глаза ее занырнули в мои собственные слишком глубоко и настойчиво, чтобы не понять и не почувствовать.
      - Собственно, я сыт... - я пожевал свой язык, но ему было все равно моему языку. Красноречие его покинуло. И я опять спасовал. - Если только еще немножечко...
      - Другое дело! - Тамара ободряюще улыбнулась. - Какой же это мужчина, если не ест?
      Появилось четкое ощущение, что все это уже было и не раз. Дежурные фразы, дежурная мимика, деревянные рассуждения ни о чем. Гость - подарок в дом, говорят некоторые. Гостей следует развлекать и ублажать. Эти некоторые, должно быть, святые люди. Я их не понимаю. Как не понимаю радости от наплыва гостей. То есть, хочу поправиться: я с легкостью могу представить себя в качестве гостя, но никогда - в роли радушного хозяина. Потому что друзья - это не гости или же я опять чего-то не понимаю. Обилие людей, сидящих справа и слева, перезвон посуды, скука, помноженная на вынужденность. Нельзя ни уйти, ни сказать правду, ибо ты - хозяин, а хозяин в данных обстоятельствах - жертва. А любые жертвы - вещь добровольная. Умеешь - откажись, сумеешь - прими. Все это широко известно, и все же - чего ради я должен беседовать о том, что заведомо мне (да и им тоже) неинтересно? Разве я - не лучший самому себе собеседник, гость и хозяин в едином лице? Вот уж где нет откровенных завираний и лицемерия. Может, лишь самую малость. Ибо для себя я всегда раскрыт, в горе и в радости никогда не укажу на порог, хотя терпеть вечное свое присутствие тоже не сахар. И все же... Задумайтесь! Разве не славно жить на планете, названной твоим именем, выстроив поперек космоса полосатый шлагбаум? Стой, скучающий незнакомец! Тебя здесь не ждут. Сделай милость и обойди стороной. Своей скуки у нас у самих предостаточно...
      Помню, одна романтически настроенная дамочка, придумав себе нашу любовь, засыпала меня потоком писем. И ладно если бы дело было только в письмах. В один из вечеров, явно вообразив себя на театральной сцене, она, трагически заламывая руки, призналась своему мужу, что изменяла ему в течение нескольких лет и что тайный виновник ее страсти - я. Муж оказался человеком практичным. С охотничьей двустволкой он заявился ко мне домой и принялся стрелять через дверь, вышибив глазок и попортив трюмо в прихожей. Объяснять ему, что дамочка что-то напутала, было бессмысленно. Он все равно бы не поверил. Пришлось дожидаться момента, когда у ревнивца кончатся патроны, и только после этого я вышел на лестничную площадку. Все-таки он пришел ко мне, а значит был гостем. И кроме того он возбудил во мне интерес. Сам бы я ни в кого стрелять из-за женщины не стал. В этом смысле я абсолютно не собственник. Любит - значит так тому и быть, пусть уходит или приводит. Как-нибудь отстранюсь и переживу. А чтобы вот так кулаком и пулей... Впрочем, стоит ли зарекаться от того, чего не знаешь? В общем, мне захотелось поговорить с обладателем охотничьего ружья, и мы поговорили, предварительно разбив друг другу физиономии и перепугав всех соседей в подъезде.
      Ничего я тогда так и не понял - ни романтических фантазий дамы, ни агрессивного порыва ее муженька. Не понимаю я этих вещей до сих пор. В сущности это одна из моих трагедий. Какой бы вопрос меня не интересовал, какую бы задачу я перед собой не ставил, вместо одного-единственного вразумительного ответа, я получал и получаю сумбурную разноголосицу. Вопрошающий, я выступаю в качестве солиста, мне же отвечает целый хор. Каждая секунда претендует на истинность, каждая координата с готовностью предъявляет уйму вещественных доказательств в пользу своей правоты и единственности. Дикое это равновесие никак не умещается в голове, но превосходным образом уживается где-то вовне. Но, увы, пугает не хаос, пугает уверенность, с которой этот хаос громоздится поверх всего, многозадо умащиваясь на лучших стульях, на золотых престолах стран и континентов. Оттого-то и проявляется страх, который в свою очередь порождает холод. По счастью, пока не вселенский. Холодно мне, а значит, и моему городу. Что такое один-единственный город в масштабах вселенной? Всего-навсего один-единственный город.
      Правда иногда... Иногда мне начинало казаться, что творцом промозглой погоды являюсь я сам. Очень человеческое качество, надо сказать. Сие забавляло, но не обнадеживало. Наблюдая, я впадал в уныние, а на следующее утро с неба принимался валить снег. Иногда прямо посреди лета. Метеорологи разводили руками, люди ругались. Когда же я радовался и в маленькую мою квартирку входило чувство успокоенности, за окном водворялось тепло. Природа, изменчивая женщина с зеленой веточкой в шелке волос, брела по лесным полянам, кивая порхающим пичугам, мягкими пальцами растворяя цветочные бутоны, приглашая на нектар бабочек и пчел. Но делал это не я! Слава Богу, у меня хватало разума, чтобы прочувствовать действительную истинность происходящего. Возможно, я только самым краешком ощущал настроение _т_о_г_о_, кто был причастен к погодным метаморфозам. А может быть, мне мерещилось вообще все...
      - Вы совсем ничего не едите.
      Очнувшись, я медленно обвел взглядом комнату. Пронин куда-то пропал. Деликатес хренов! Сводник и пьяница!.. Сказал, наверное, какую-нибудь шоколадную пошлость и улизнул.
      - А где Толик?
      - На кухне. Должно быть, спит.
      - Значит, улизнул?
      - Нет. Просто вышел.
      Я отложил вилку в сторону, кончиками пальцев осторожно обтер губы. Салфеток не было.
      - Все было очень вкусно, спасибо.
      - Пожалуйста, - в глазах ее светилась добрая грусть. Мне стало ее жалко. Я вообще люблю жалеть людей. И чаще всего за такие вот глаза, а иногда просто за молчание. Пугают говорливые, молчаливые привлекают.
      - Вы, правда, играете цариц?
      - Я их _и_г_р_а_л_а_. Давным-давно и один-единственный сезон. В маленьком периферийном театре.
      - Искусство не бывает периферийным.
      - К сожалению, бывает...
      Не выдержав, я зевнул.
      - Пардон. Не спал две ночи, и вот... - я опять приготовился оправдываться и врать, но Тамара перебила меня.
      - Две ночи копали картошку?
      - Не было никакой картошки, - признался я. - Все чертов спирт. Еще немного, и боюсь, засну прямо на стуле.
      - Я вам постелю, - глаза Тамары скользнули в сторону. - Выбирайте, диван или раскладушка?
      Вопрос не был риторическим. И она вовсе не протягивала мне два кулачка с зажатыми в них разноцветными шашками. От верности ответа зависело ее доброе ко мне отношение. И нечего было удивляться. За гостеприимство платят, вот и все.
      Помедлив, я кивнул на диван.
      - Здесь, если не возражаете.
      - Не возражаю, - лицо Тамары просветлело и вроде даже еще чуточку похорошело. Прямо на глазах она помолодела лет на пять-шесть. Женщинам такие чудеса подвластны. И самые старые женщины - самые нелюбимые. Молоды - те, кого мы любим. Отсюда и решение проблемы вечности. Наши бабушки не бывают старухами. Это органически невозможно.
      - Вы очень хорошая, - пробормотал я и обреченно подумал: "Но именно хорошие женщины мне более всего безразличны?" Мысль не приводила в отчаяние, но порождала немало вопросов - вопросов довольно безысходных, и потому я поспешил бодро подняться. На всякий случай ухватился за спинку тяжелого кресла.
      - Честное слово, вы замечательно выглядите!
      На щеках Тамары проступил легкий румянец. Ей понравились мои слова, а мне понравился румянец.
      - Скверно, что мы завалились к вам пьяными. Надеюсь, вы нас простите? - я напрягся, выдумывая комплимент, но ни черта не придумывалось. Мне она нравилась, но как-то уж очень отстранено. С такими я умею только дружить. Меня не тянуло к ней, что-то в нашей обоюдной магнитной природе не срабатывало. В голове царила пустота, на язык напрашивалась откровенная банальщина. И тогда я пошел на подлог. Я представил, что вижу перед собой не Тамару, а ту смуглокожую незнакомку с золотым зубом. И слова немедленно нашлись.
      - Не мне это говорить, Томочка, но вы прелесть. Вы чудо из загадочного тумана... Болтун из меня неважный, но если бы вы согласились помолчать вместе со мной... Хотя бы несколько минут...
      Я вдруг сообразил, что важны даже не слова, а та энергия, которой они заряжаются. Это сильнее смысла, а значит, и действеннее. Лед на нашей мерзлой реке тронулся. Какая-нибудь спелая пэтэушница на мое "чудо" и "загадочный туман" ответила бы откровенным хихиканьем. Но Тамара не замедлила откликнуться. Что-то ее, впрочем, тоже удивило. Женские брови забавно изогнулись, глаза сузились, чтобы в следующий миг расшириться. И все-таки главное она поняла. Или очень захотела понять. А потому несмело шагнула ко мне, прикусив нижнюю губу, рукой теребя ворот платья.
      - Вы...
      - Молчи! - я взял ее за тонкую горячую кисть и притянул ближе. Если бы она снова попыталась заговорить или начала бы кокетничать, я бы ушел. Но Тамара и впрямь оказалась женщиной догадливой. Можно сколь угодно бранить женскую половину за отсутствие аналитических талантов, но в сметливости и интуиции им не откажешь. Навряд ли мой запрет читался на лице - маски плохо читаются, однако что-то она все же умудрилась ощутить и внутренне тотчас подчинилась чужой стратегии.
      Пальцем я коснулся ее подбородка, прошелся вдоль острых скул. Все так же прикусив губу, она завороженно глядела на меня. С осторожностью я прикрыл ей веки и медленно стал расстегивать перламутровые пуговицы, берущие начало от ее шеи и по плавным холмам и впадинам сбегающие вниз. Ни единого звука протеста, никаких гримас. Я попытался выйти из собственной оболочки и полюбоваться собой со стороны. Что это?.. Подобие магии или взрослая игра, в которой каждый блефует в меру собственных талантов? Кто-то изображает смущение, кто-то - влюбленность... А что изображал я? Или был все-таки самим собой? Но отчего естественное безумие не будоражит моего сознания, не волнует мою кровь? Мне всего-навсего интересно. Хорошо, хоть так. Хуже нет полной аморфности... Кстати, если бы маска отсутствовала, и я волновался бы по-настоящему, получилось бы все так, а не иначе? Я почти не ласкал Тамару, а она уже окаменела. Или действующий без любви добивается большего? Что натворит разъяренный хирург, вторгнувшись в распластанное нутро больного? В медицине нужна трезвость, нужно хладнокровие. Только тогда врачующему сопутствует удача. Может быть, диковатый Распутин воздействовал на своих дам аналогичным образом?.. Сравнение меня покоробило.
      - Застели диван, - голос у меня сел. Порывисто вздохнув, словно просыпаясь, Тамара распахнула глаза и заторможено подчинилась. Чтобы собраться с силами, я присел на краешек кресла. Голова все еще кружилась. Не от царственной Тамары, - от Толечкиного спирта.
      Меня ничуть не удивило, когда, не прячась, хозяйка стала раздеваться. Отвести глаза в сторону было нетрудно. Чуть позже она помогла раздеться и мне.
      - Ты очень ласковый, - разнежено произнесла она. Я поморщился. Это уже было тактической ошибкой, потому что относилось к категории штампов. Скверно, но многие наши фразы можно предсказывать, как ту же погоду. Если говорить, к примеру, о неустроенности мира, о раздвоении Есенина и великом обманщике Алексее Толстом, то наверняка заработаешь "демагога" или "чудака". А стоит поцеловать даму более пяти раз и погладить ее по голове с особой медлительностью, - вот ты уже и галант - нежный и ласковый... Не балует женщин мужская половина. Ох, не балует.
      Мы были вместе и мы были врозь. Я во всяком случае себя не обманывал. Нас покрывала тонкая простыня. Любовники одеялом не накрываются - знают, что будет жарко. Но нам пока было холодно. Хотелось спать, но о сне думать не приходилось. На сон я обязан был еще заработать. Я попробовал снова вообразить на ее месте смуглокожую незнакомку, но память на этот раз подвела. Да и не стал бы я партнершу по танцам затаскивать в постель. Вот уж нелепое сочетание - телепатия и кровать. Айвазовского над писсуаром не вешают, хотя темы где-то и как-то... На мгновение мелькнула заманчивая мысль дать Томочке волю, но я вовремя одумался. Ничего бы у нее не вышло. Я себя знал. Если скучно, значит скучно. К тому же я вынужден был повелевать - именно такую роль я избрал с самого начала - гипнотизера и мага-повелителя. Иного меня она могла сейчас и не принять. Словом, оригинальное не выдумалось, и, прижавшись к ней всем телом, заставив замереть в моих объятиях, я стал вполголоса нашептывать ей какой-то бред. Я рассказывал о сугробах Казахстана, засыпающих с верхом двухэтажные домишки, о ядовито зеленых облаках Оренбурга и всех лучших женщинах, так или иначе забредавших в мою жизнь. Особенно долго в ней они не задерживались, но след оставляли - каждая свой. Имен я не упоминал, повествуя достаточно отвлеченно, но между строчками и при желании угадывалось, что во всех моих перипетиях неведомым образом участвовала и она - Томочка. Подобное желание у моей сегодняшней подружки имелось. Она млела от моих розово-теплых слов, а мои терпкие, с запахом жасмина и ландыша воспоминания возбуждали ее лучше всяких ласк. А через некоторое время ожил и я сам. Вернее, ожило мое онемевшее от алкоголя тело, сообразив наконец, что рядом находится постороннее существо, созданное с точки зрения мужчин замечательнейшим и единственно верным образом. А чуть пробудившись, тело не могло уже не откликнуться на бешеный Томочкин пульс, и я впервые за этот вечер поцеловал ее, погладив рукой дрогнувшую излучину ее напряженной спины.
      Все прочее представляло собой обычный механический процесс. И когда, выражаясь трафаретным языком, с гонкой по долине любви было покончено, Томочка неожиданно развеселилась. Подобных изменений я не ожидал. Можно сказать, они застали меня врасплох. Вместо того, чтобы дать мне спокойно уснуть, она затеяла какие-то детские игры. Этакая перезревшая Наташа Ростова сорока лет с хвостиком. Она принялась хлопать меня ладошкой по животу и изрекать глупость за глупостью.
      - Ой, какая же я нехорошая! Совратила бедного молодца!.. Ты не будешь меня презирать?
      Я промычал что-то себе под нос. Это еще один бзик женщин - считать, что они кого-то способны развратить. Мы все развращены смолоду. Природой, самой жизнью. И мы, и они. Но если им радостно от такого нелепого предположения, пусть заблуждаются. Впрочем, возможно, ошибаюсь и я. Та же распутница-природа не забывает о чистоплотности. Собачки с кошечками, справив нужду, роют задними лапками, падаль сжирается грифами и червяками, а у многих людей зудит в груди нечто, называемое совестью. Вполне вероятно, что женщин можно выделить в особо чистоплотную касту. Мужчины, согрешив, опасаются последствий. Женщины, согрешив, каются. Не очень терзая себя, иногда с проблесками юмора, но каются. Они ближе к таинству зарождения жизни и потому сильнее чувствуют необходимость жизненной чистоты. Отсюда и все их фразы, произносимые после.
      - Как быстро все может перемениться, правда? - она потрепала меня по голове и чмокнула в плечо. - Сегодня днем тебя еще не было, понимаешь? Совсем не было, ни здесь, ни там. И вот ты пришел. Пришел и остался.
      Тамара прижала ухо к моей груди. В эту минуту она напоминала спасателя, пытающегося уловить биение уходящего. Если бы я мог, я запустил бы внутри себя что-нибудь из старинных клавесинов и сыграл бы ей ласковый минует. Но единственное, что я умел, это подражать оркестровому ударнику монотонно, без особых изысков.
      - Первая встреча и такой откровенный финал, - ты не злишься на меня?
      - Почему я должен на злиться?
      - Ну... Все-таки, - глаза Тамары снова переменили выражение, напомнив глаза тоскующей по хозяину дворняги. При всем при том она продолжала улыбаться. Та, что идет по жизни, смеясь...
      - Скажи что-нибудь, а?
      Терпеть не могу, когда наседают. И терпеть не могу, когда собеседник курит. В особенности - собеседница. Только что вы куда-то шли, и вот, оказывается, нужно останавливаться, искать спички или зажигалку. Ей, видите-ли, приспичило. А вы идиотом топчетесь возле, созерцая сосредоточенность, с которой чахоточный дым всасывается и выдыхается, всасывается и выдыхается. У курящих странное преимущество. Они не спешат, они вроде бы даже заняты делом, и тем более идиотское ваше безучастное положение. Вы скучаете и мнетесь, а их взор прищурен и умудрен, они в эти секунды знают все и обо всем. И я в таких случаях начинаю нервничать и грызть спички, но это не помогает. В спичках ощущается некое мальчишество, в сигаретном дыму - некая общечеловеческая загадка, над которой никогда не стыдно поразмышлять. Спрашивающая женщина похожа на курящую. И той и другой словно что-то должен, и потому от обеих хочется отвернуться.
      - Молчишь и молчишь. Весь какой-то как в панцире, - ее кулачок колотнул меня по ребрам. - У тебя даже кожа какая-то каменная.
      Я укусил язык и тем самым спровоцировал его на некоторую разговорчивость.
      - Может быть, наоборот? В том смысле, что, может быть, я мягкий, как земля, которую все топчут? Знаешь, есть такие грунтовые дороги - в жару они крепче бетона, а пройдет дождь, и ничего от их крепости не остается. Одна грязь и слякоть.
      - Значит, мне нужно над тобой поплакать?
      - Лучше улыбнись. Слезы никому не идут.
      - Тогда почему не улыбаешься ты? - ее лицо склонилось надо мной, как большая теплая луна. - У тебя такие грустные глаза.
      - Это не грусть, это страх, - честно ответил я.
      - Ты боишься меня?
      - Я боюсь всех.
      - Всех-всех? - она удивилась.
      - Всего-всего и всех-всех.
      - Вон оно что... А я думала, ты за Пронина переживаешь.
      Внезапная догадка обожгла мой мозг, и спать сразу расхотелось.
      - Да нет же... - я рывком сел, чуть отодвинув ее в сторону, и потянул со стула одежду. - Спи, золотце. Попроведаю на кухне Толика.
      - Так я и знала, - глаза у нее опустели. - Ты думаешь, он меня любит?
      - Я ничего не думаю.
      - Тогда почему ты одеваешься?
      - Схожу покурить. Или ты против?
      Она не ответила. Безжизненной материей рука ее соскользнула с моего плеча. Быстренько одевшись, я двинулся на кухню. В спину мне долетело:
      - Иди, иди! Спроси, зачем он водит ко мне своих друзей.
      - Спи, золотце, спи, - я заставил себя не оборачиваться.
      Хотелось надеяться, что Толечка спит, но он не спал. Он сидел в крохотном закутке за холодильником и в одиночестве пил. Бутылка "Столичной", видимо, выуженная из того же холодильного агрегата, была наполовину пуста.
      - Брось, - я взялся за бутылочное горлышко, но Толечка перехватил руку. На меня он не смотрел.
      - Тогда давай вместе - на двоих, идет? - я огляделся в поисках посуды и взял с полочки пару эмалированных кружек с затейливыми ягодками на боках. Наблюдая, как я разливаю по кружкам прозрачную, такую безобидную на вид водку, Толечка всхлипнул.
      - Чего ты? - я ткнул его кулаком в плечо.
      Он всхлипнул еще раз.
      - Разве я виноват? Ты мне скажи, виноват?
      - Нет, - я придвинул к нему одну из кружек. - Никто не виноват. И никогда. Как говорится, обстоятельства...
      - То-то и оно...
      Мы чокнулись кружками и, шевеля кадыками, кое-как управились с горькими порциями.
      - Всего и делов, - я поднялся. - А теперь расходимся. Я домой, ты к ней.
      Он испуганно замотал головой.
      - Я не могу! Ты что? Нет!..
      - Дурак!.. - я попытался прищелкнуть невидимым кнутом перед опьяневшим верблюжьим караваном мыслей, но ожидаемого хлопка не услышал. Пьяные не владеют кнутом, а мне нужен был белый верблюжонок - добрый, еще не научившийся плеваться и не умеющий бить близстоящих голенастыми ногами, - такой, чтобы было приятно гладить его белую шелковистую шерсть и чтоб в агатовых больших глазах сияло неомраченное доверие. Такого верблюжонка не находилось. Серым и лохматым пятном стадо металось от виска к виску, раскачивая мою тяжелую нездоровую голову.
      - Ладно, - пробормотал я, - мне пора.
      - Погоди! Ты куда? - всполошившись, Толечка ухватил меня за руку. - А ей что я скажу?
      Я не без труда расцепил его суховатые пальцы на своем запястье.
      - Что хочешь, то и говори.
      - Легко сказать!..
      - Тогда скажи про меня что-нибудь свинское. Скажи: мавр сделал свое дело и отвалил.
      - Она обидится, ты что?!
      - На меня, но не на тебя.
      - Я так не могу!..
      - Ну и зря! Ты - это ты, а она - это она, - мутно произнес я, на ходу соображая, чем бы закончить. - Чего ты от меня хочешь? Кольца желаний? Нет у меня кольца. И лампы нет. Я тебе не Алладин.
      - Но ты мне друг!
      - Именно поэтому я ухожу.
      Я шагнул к выходу и оглянулся.
      - Иди к ней, дурила. Иди!..
      С засовом я справился, с цепочкой тоже. Путь был свободен. Мышиного цвета ступени - числом более трех десятков вновь промелькнули перед глазами мехами единой, изуверски растянутой гармони. Старая щербатая дверь подъезда, должно быть, проскрипела вслед ругательство, захлопнувшись, проставила точку. А может, и восклицательный знак. Кирпичный домина беззвучно плюнул мне в спину. Я покорно утерся.
      ЛЯ И СИ В ОДНОМ НАЖАТИИ
      Ночь меня не устраивала, ночь мне была не нужна, и время, попятилось, с ворчанием уступив припозднившемуся гуляке вечер.
      Не такое уж большое одолжение, если разобраться. Сколько у него таких вечеров в загашнике! Зимних и летних, пыльных и пасмурных - словом, на любой выбор и на любой вкус. Специально я не заказывал. Согласен был на любой. И мне выдали теплый, двубортный, из темного габардина, с первыми блестками звезд и усталым дыханием ветра. Я напялил его на себя и удовлетворенно крякнул. Все оказалось впору и по размеру. Можно было смело шагать домой, временами представляя себя младенцем, подброшенным равнодушными родителями к крыльцу чужого не моего города.