Парящий

И Ване вспомнились собственные его мечты, как он бы полетел, да стал бы бороться с этой мощью, и теперь он понимал, насколько же слаб, что мощь эта сметет его как былинку, что все его порывы, жар сердца, обратятся в ничто, в горстку пепла.
      - Ваня, я прошу тебя, давай опустимся к земле. Здесь так страшно... взмолилась Лена.
      Ваня взглянул на нее, увидел, что она уже плачет; увидел, что лицо ее приняло такие детские, молящие черты, что и сам, в умилении, обронил несколько слез, и так ему ее жалко стало, что он тут же, в воздухе, страстно стал у нее просить прощения, за собственную невнимательность. И он понес ее к земле, и вскоре уже опустился на ту самую поляну, с которой и взлетел, где в нетерпении поджидали его уже товарищи.
      - Ну, ты даешь! Договорились то ненадолго, а ты... полчаса, никак не меньше, с Леночкой то пролетал! - восхищенно, и, вместе с тем испуганно, воскликнул один из товарищей.
      - Чтобы быть точным - сорок две минуты ты там пробыл. - проговорил глядевший на секундомер Дима.
      А на Ваню снизошло в это время необычайно нежное, братское ко всем ним чувствие. Он вдруг с силой необычайной почувствовал, что все они хорошие люди, что все любят его, как братья, и он корил себя за то, что хотел избежать их общества. Он заговорил проникновенным голосом:
      - Вот знаете ли, знаете ли - иногда очень тяжело в одиночестве бывает; иногда почти с ума схожу... А вот, знаете ли, что еще расскажу - иногда, посреди ночи просыпаюсь, и начинаю по комнате кружить; кружу то кружу, и так хорошо, так легко, будто и не просыпался еще вовсе. И вот в такие то минуты, я думаю, что разве же люди не умеют летать, как и я? Ведь, это же так легко, так естественно. И я уж думаю: должно быть, просто страшный сон мне приснился, что никто летать не умеет, а на самом то деле, вот подлечу сейчас к окну, увижу прекрасный город, где все такие сияющие, парят, как братья и сестры, я даже, в такие мгновенья и представить не могу, что может быть как-то по иному. Но подлетаю к окну, а там обычный, придавленный к земле город, эти бетонные дома... и все такое тяжелое, громоздкое - мне так на это больно смотреть, и я еще цепляюсь за ускользающие мгновенья - что же, неужели на самом то деле это страшный мир?! Гляжу вниз, а там, по улицам, ползут, спешат на работу первые пешеходы, и даже не знают, как это прекрасно - летать. И я плачу - да - плачу в такие мгновенья, и так хочется мне к ним слететь - ну, хоть одного поднять в воздух, показать сколь же прекрасна, сколь сказочна жизнь. Но я сдерживаюсь - вытираю слезы, и сдерживаюсь... И еще кружу, кружу по своей комнате, словно птица в клеть пойманная. И тогда же думаю, кто же я такой, почему среди людей появился - откуда я? Ангел?.. Да нет - не ангел - мне хорошо людские страсти знакомы - все-таки, в глубине я человек; очень романтичный, мечтательный, но, все-таки, человек. И я не нахожу ответов на эти вопросы, и вот продолжаю метаться... Ах, да что говорить!.. Раньше то это было тайной, и теперь вот вы узнали и, кажется, я счастлив... Хотя не знаю, не знаю - такие это странные, непривычные мне чувствия - не могу я так легко в них разобраться... Буря - такая огромная, такая сильная, с нечеловеческими чувствами - она все приближается, она скоро уже здесь будет...
      Вот все время этой страстной речи, он плакал и держал за руки Лену, неотрывно глядел в глаза ей - он чувствовал, как много сил в эти страстные, чувственные слова уходят, что бы теперь отдохнуть надо, но он никак не мог остановится - все выкрикивал и выкрикивал. Он страшно побледнел, посинел даже, черты лица его заострились, и он был страшен в эти мгновенья, он напоминал человека уже лежащего в гробу. Лена глядела на него со страхом, чувствовала тот мертвенный холод, который исходил от рук его, и вот вдруг такая сильная, трепетная, ласковая нежность проступила на лице ее, что он понял, что они все-таки, могут быть счастливы, и вот он уже позабыл о недавних клятвах своих, о чувстве своем к матери, и в восторге вновь представлял неисчислимые красоты вселенной, которые были открыты им, влюбленным. И тогда он зашептал, постепенно приближая свой страшный лик к ее милому, нежному личику:
      - Гроза нас всех возьмет с собою,
      Мы в ветре с громом полетим,
      Мы, вместе с давнюю мечтою,
      В реальность сон свой обратим.
      Отныне и навеки вместе,
      Навстречу звездам и ветрам,
      Оставим мы коробки эти
      Мы травам, да душистым мхам.
      А наши души все в полете,
      Через года, через века;
      Вы, братья, сестры космос пейте,
      Забудьте то, что есть тоска.
      И хотя эти строки не были ничем хуже, и ничем лучше тех многочисленных строк, которые Ваня выговаривал раньше - они показались ему против всех тех, прежних строк, действительно очень искренними, сильными, выражающими должно его чувства. И в течении нескольких мгновений он действительно был счастлив, что произнес их, а потом произошло вот что:
      Кусты в нескольких метрах от них раздвинулись, и оттуда вышел, оказался прямо перед ними - рядом с Ваней, который уже собирался поцеловать Лену - ее кавалер, держащий в руках теперь уже выключенную видеокамеру. Он громко прокашлялся, и, положив руку на плечо Лены, обратился к Диме:
      - Заснял все, что требовалось - как и договорились...
      Ване показалось, будто его сильно ударили, а потом обдали ледяной водой, он отдернулся от Лены, стал пятится. К нему шагнул Дима и, дружелюбно улыбаясь, проговорил:
      - Ты так побледнел, ты дрожишь, тебе больно. А что за чувства такие сильные у тебя в глазах, что ж зубы твои скрежещут?.. Знаю, знаю эти чувствия - и презрение к нам, и недоверие, и прочее - много чего еще... Но ты же еще не знаешь замысла нашего. Теперь все это снято на камеру, теперь специалисты докажут, что - это не подделка, что ты действительно летал. Это будет разослано во многие информационные агентства, и не только у нас, но и за рубежом. И чего ты боишься - известности? Так и собираешься сидеть от всего мира затаившись в своей комнатушке, страдать, слезы лить, несчастного из себя строить?.. Ты пойми - человечество - это, по твоему, несчастное, ни во что уже не верящее человечество, только и ждало появления такого вот, как ты. Представь, какой будет переворот в общественном сознании; люди привыкшие к рекламе, и к гулу машин, уже не верящие в волшебство, в сны, живущие по скучным человеческим физическим законам - они ясно увидят, что ни где-то там, в мифическом раю, но здесь, прямо перед ними есть настоящие и такие прекрасные чудеса. Ты только представь, во скольких сердцах зажжется тогда дремлющее там романтическое! Как изменится жизнь людская, когда они будут видеть такое чудо, как ты. Если я скажу, что ты станешь мессией новой эры, то это будут не пустые слова - ведь это же на самом, на самом деле так! Ты вот посмотри на нас - вчера мы были обычными студентами, пили, веселились, обсуждали какие-то обыденные дела; но почему ты думаешь Лена позвонила тебе рано утром? Да потому что мы всю ночь заснуть не могли! Ты даже, наверное, и не представляешь, какой нас восторг тогда охватил... Мы все вспоминали о тебе, как ты летал - как свободно, как красиво - поверишь ли - каждому из нас стихи хотелось писать! Знаешь, хмеля уже совсем не осталось. Да - я вполне отдаю отчет, что не выпитым, но только чувствами своими мы были пьяные - и это было прекрасное, творческое опьянение. Понимаешь ли, Ваня, мы пребывали в таком состоянии, в таком творческом братстве, в единении, в каком нынешнее общество еще не может пребывать - не доросло оно еще до такого возвышенного состояния. А вот ты, Ваня, ничего не говоря, только показав, как паришь свободно, ввел нас в такое состояние. Мы потом за руки взялись, да все так быстро по улицам, по парку ходили, о тебе, о полетах, о будущем человечества говорили. И все вверх, на звезды смотрели! Ведь именно там, среди звезд, там в парении, в познании, в любви, будущее человечества! мы все этим зажжены! Ваня, и ведь так же будут зажжены и иные люди - так же вспомнят об истинном пути, все объединятся, все братьями и сестрами станут. И это же не просто слова, не детские мечты - ты бы только видел со стороны, как ты прекрасен, когда паришь! В этом что-то божественное есть... Как и две тысячи лет назад за Христом шли ученики, там и мы пойдем. Но что этот Христос в нашем мире?! Эта вера... она уже столькой грязью обросла, она уже пошлой стала... Деньги, взносы, молебны, разговоры, надежды нищих, кающиеся грешники остающиеся грешниками... Все это уже отошло, все это уже не зажигает сердец. А тут истинная, сильная вера - вот она, красота бытия - вот он, зов к новым свершениям! Та вера уйдет, но будет новая, настоящая вера ты сможешь - да, если бы ты видел со стороны, как летаешь, то говорил бы с такой же уверенностью, как и я - ты сможешь объединить всех людей в братство, и там, и там, стремлением к полету, к вечности, будет наполнен каждый миг их настоящей жизни. Ваня, теперь остановись, теперь взгляни по сторонам - мы все твои ученики, мы все преданны тебе, мы все тебя любим. Мы все просим тебя - пожалуйста, будь с нами....
      И, когда Ваня оглянулся, то увидел, что его со всех сторон окружает множество лиц. В первое мгновенье, ему даже показалось, что их многие и многие сотни, а то и тысячи, но пронзительно в них вглядываясь, он понимал, что стоят перед ним его сокурсники, а также и студенты с иных курсов, еще какие-то совсем незнакомые лица - по-видимому, их друзья. Было здесь и несколько взрослых, и все и они смотрели на Ваню с таким неожиданно вдохновенным, сильным чувством, которое пылало на лице Димы, и которое можно увидеть на лице поэта творящего лучшую в своей жизни поэму, едва не рыдающего, и не смеющегося от своих сильных чувств. Такие лики редко можно увидеть, тем более, почти немыслимо их увидеть в людской толпе. А здесь все так пылали! И чувствовалось, что каждый может сказать такую же вдохновенную речь как и Дима, и что все это вызвано, конечно же, полетом Вани.
      - Мы теперь всегда, всегда будем с тобою! - выговаривал один юноша.
      - Клянемся, что никогда тебя не оставим! - воскликнула девушка.
      - Ну, вот видишь, видишь... - улыбнулся Дима, на глаза которого тоже выступили слезы, что для его сдержанной натуры вообще было явлением удивительным, говорящем о сильнейшем потрясении.
      - Что же, действительно так хороши мои полеты?.. - неуверенно пробормотал Ваня.
      - Хороши?!.. Да это самое прекрасное, что я в жизни видела! - воскликнула девушка, которая присутствовала вчера на дне рождении Димы. - ...Вчера то перепугались, больше за тебя боялись. Говорили то, но сами не знал, что говорим - ведь все-то на тебя любовались!...
      - Но бабушка, бабушка... - прошептал Ваня, и поднял голову в небо, которое ослепительно сверкало, и продолжало исходить нестерпимым жаром, где-то там двигался беспрерывный и страшный поток. - ...Ведь нельзя же. Бабушка предостерегала меня, говорила, что в величайшей тайне надо это держать. Я тогда поклялся ей, и сдерживал эту клятву, все годы, но вот вчера нарушил, и скоро настанет развязка.
      Тут было начал говорить Дима, конечно же вдохновенное, конечно же утверждающее, что теперь вот все будет прекрасно, но первые его слова потонули в могучем раскате грома. Никому из присутствующих никогда не доводилось слышать таких раскатов. Казалось, будто целый горный хребет беспрерывно падал и падал на землю, и только удивительным было, что земля эта до сих пор не начала сотрясаться - это был такой могучий и долгий раскат, что, казалось даже удивительным, что небо это до сих пор еще осталось прежним, что не пошло трещинами, и не рухнуло тьмою. Тогда же, в этом грохоте, стал нарастать и тяжелый, беспрерывный гул, и вот окружающие поляну деревья задрожали, потом стали выгибаться в одну сторону, и все выгибались и выгибались с оглушительным треском, словно все это были бесчисленные тетивы у луков, а незримый, многорукий великан натягивал их. И вот нахлынул ветер неожиданно тяжелый, показавшийся в первое мгновенье ледяным. Тень появилась тогда на многих лицах, а какая-то девушка проговорила громким, и по детски испуганным голосом, едва от страха не плача:
      - Это тьма надвигается. Она хочет забрать Ваню. Он слишком ясен для этого мира!
      И эти слова прозвучали словно предначертанье - в это время раздался голос который Ваня никогда прежде не слышал, но который узнал сразу же, потому что никто не мог говорить так, кроме той полной женщины.
      Это был голос домохозяйки, перед которой он совершил в этот день один стремительный полет, и к которой вернулся потом, напугал до такой степени, что едва не вырвал из нее крик. А теперь она распинал перед кем-то нервным голосом:
      - Вот сюда-то, на эту самую полянку и пошел. Да, да - я за ним внимательно, хорошо следа! А-а, теперь видите сколько их здесь набралось? Видите, видите?! - в голосе был нервический восторг. - ...Секта целая!
      Как раз в это время смолк могучий гром и рокот ветра в деревьях прекратился, та что, пусть и не на долгое время, вновь наступила совершенная, на этот раз тревожная, болью приправленная тишь. И в этой тишине раздался сильные, едва в крик не переходящие голоса:
      - Все разойдитесь! Но не расходится! Дай дорогу! Здесь один нужен...
      Неожиданно оказалось, что не много сотенная толпа, но человек двадцать окружают Ваню, вот в одном месте они разошлись, и в двух шагах перед собою он увидел домохозяйку, которая вся взмокла и раскраснелась, а также двух служителей закона, которых весь народ, то с пренебреженьем, то с презреньем называл "ментами", и лишь в исключительных случаях - "милиционерами". Эти, как и большая часть сей породы, были самодовольны, так как знали, что на их стороне всегда закон, власть, и что, по большей части, они всегда правы. Они привыкли смотреть на обычных людей, либо как на потенциальных преступников, либо как на что-то такое слабое, тупое и безвольное, на чем можно вымещать свои комплексы, и прочее... Как только хозяйка кивнула на Ваню и взвизгнула: "Он!" - они сразу же насторожились, и готовы были к любой с его стороны подлости, готовы были, ежели понадобиться, вывернуть ему руки, повалить.
      - Так... - один надвинулся своей массивной грудью, друг встал чуть в стороне, положив руку на кобуру. - Попрошу предъявить документы...
      - Документы, документы... - забормотал Ваня, который неожиданно почувствовал себя очень усталым, разбитым.
      Да - тот недолгий, напускной восторг, вызванный тем, что и все вокруг были восторженны прошел и теперь чувствовал он боль, раскаянье, и все растущий ужас перед чем-то не совсем явственно перед ним представшим. И тут громкий голос одного из сокурсников:
      - Давай, Ваня, покажи им, что к чему! Лети, Ваня! Давай, они сразу все поймут!
      - Та-ак, попрошу остаться! - нервным голосом приказал тот "мент", который стоял ближе к Ване, вот шагнул к нему, перехватил за руку, дернул свободной рукой вверх, и как же невыносимо тяжело оказалось поднимать "мента" - вместо того, чтобы взмыть от такого рывка на несколько десятков метров, он поднялся только метра на три, да и то - тут же стал под этой тяжестью опадать к земле.
      - Вот видите! Видите?! - в восторге близком к истерике, прокричала домохозяйка.
      - Эй! Да что же это! Эй! - закричал, несколько растерявшись второй "мент", но тут же нашелся, выхватил из кобуры пистолет; неверной, дрожащей рукой навел. - Эй, спускайся!.. Или стреляю! Слышишь ты - или стреляю!
      Но в это время на него налетело разом несколько фигур, они повалились на землю; задергались там, забились, словно псы сцепившиеся... Ваня продолжал делать отчаянные рывки - стремительные, беспрерывные, и медленно, но верно, выбиваясь из сил, начиная кашлять, поднимался все выше и выше. Таким образом, он достиг вершин крон самых высоких из окружавших поляну деревьев, тогда, откуда-то снизу заголосили наперебой (кто-то один начал, ну а дальше уж как круги по воде пошли):
      - Ну что - видите, видите - разве же это не прекрасно?! Выпустите его, пусть сам увидит...
      Кричали те "ученики" Вани, которые были свободны от борьбы, иные, раскрасневшиеся, выпустили "мента" - они так и не смогли выхватить у него пистолет, и теперь он поднялся с этим оружием. Из носа у него шла кровь, вообще, он поднялся с таким злым выражением, что, казалось, ничто не могло привести его в состояние умиления, которое от него ожидали. Он взглянул вверх, увидел своего собрата, который барахтался метрах в пятнадцати над его головою, разразился матерными проклятьями и выстрелил. Ваня услышал пронзительный, короткий свист, и вместе с тем, почувствовал, что стало очень легко - он из всех сил рванулся вверх, еще, еще... Подумалось, что пуля попала ему прямо в сердце, и закончен его земной путь - и это очень легко, как должное принял Ваня, - даже и не узнал, что пуля просвистела и мимо его, и мимо "мента", канула где-то в этом бесконечном небе, но что тот "мент", немало перепуганный, вырвался от него, и упал на эту поляну, сломал себе ногу....
      Нет - ничего этого не знал, и знать не хотел Ваня. Он развернулся столь стремительно, как только мог, и помчался навстречу подымающейся над миром, выгибающейся через весь горизонт стены бури. Теперь ветер завывал, из всех сил надрывался - в его ушах теперь слышались беспрерывные удары громов, а чреда их поднималась из глубин тучи...
      "Да, да - теперь я все понимаю" - стремительно, отчаянно билось в голове его: "Конечно же, не спроста говорила бабушка, что надобно дар мой держать в тайне. Все было разрушено уже, когда я рассказал об этом Лене. Нет - это не может принести людям счастья - пусть кто-то будет восторжен, у кого-то глаза горят, но слишком много в мире корысти, зла; слишком много такого, от чего очень бы хотелось избавиться, но ведь не удается же!.. Была тайна настоящее святое таинство, а теперь что?! Ты видел эти возбужденные, пылающие лики, ты видел злобу, и так будет всегда. В ком-то наивность детская при виде моих полетов пробуждается, а кто-то зубами скрежещет, да стреляет... Секта.. секта! Так сказала эта домохозяйка! Верно - еще одна секта, правда во главе с живым, воплощенным божком - миллионы ярых сторонников. Новые законы, и библия, выдуманная не мной, но последователями. Фанатический восторг. Непримиримая борьба. Именно так будет, а не какая-то идиллия, годы борьбы. Меня уже не будет, но они будут помнить, все извратят ужасно, под свою корысть подстроят - так уже было в истории человечества не раз - сначала и по водам ходили, и ближнего любили, и на облачках возносились, а потом - и застенки инквизиции, и костры, и просто что-то пошлое, продажное. А чтобы сразу все переродилось, что сразу все так, как они переродились, братьями, сестрами стали... Ах, какие же это прекрасные и несбыточные мечты!.. Да разве же возможно такое?!.. Ах, как же у них лица то сияли, как искренни были, сияющие, молодые, чистые, пред которыми вся жизнь открыта... Ах, вот кабы все люди такими были... Да сколько же предрассудков, сколько же тупости... Ну, теперь то все кончено - возьми меня буря - унеси меня прочь!"
      Однако, до бури ему так не суждено было долететь. С этими мыслями, он весь так и пылал изнутри. Неожиданно завладела его телом, так долго таившаяся болезнь - скрутила его приступом сильного кашля, леденящей иглой через все тело пронзила, в глаза мрак накинулся, и последнее, что он видел, была стремительно надвигающаяся древесная крона.
      * * *
      Когда он очнулся, то первое, что увидел, была огромная, сотнями ослепительных шрамов разорвавшая небо молния. Стоял беспрерывный грохот, все трещало и качалось, сверху неслись стремительные, хлопотливо рокочущие водные потоки, и еще водный поток мчался по земле, обмывал его. Над ним нависало сотнями широких ветвей раскидывалось древо, но все эти ветви от страшных ударов ветра вытягивались в одну сторону; вот одна из ветвей переломилась, упала рядом с головой Вани, обдала его холодными брызгами грязи. И вот вновь небо раскололось мириадами молний - в этих слепящих вспышках высветились грозно извивающиеся, перекатывающиеся увалы туч. Но как же грохотало от ураганного ветра! Вот одно из деревьев стало заваливаться, и откуда-то взвились целые валы грязи, обдали Ваню с ног до головы. Дерево все падало, цеплялось ветвями за иные деревья, переламывалось... Отсветы молний, и ближних и дальних беспрерывно метались по листве, и, казалось, что все-все, несмотря на то, что сияло влагой, должно было вспыхнуть, испепелиться.
      - А-а, значит я еще был жив... - никем не слышим, прошептал Ваня, и попытался подняться.
      Все тело отдалось такой болью, что он ненадолго, на несколько мгновений, потерял сознание. Очнулся - все было такое же: ослепительно сверкающее, оглушительно рокочущее. Тогда он стал звать - он и сам не знал, кого зовет, перед глазами его поднимались лики людские - самые разные, и в основном тех, кого он видел последними, на той поляне - они, верящие в него, словно бы будущее человечества в себя воплощающие...
      Вспомнилась Лена, и тут же боль за нее поднялась: где-то она теперь - он чувствовал, что ей больно, что она волнуется за него. Тогда же вспомнилась и мать - где-то она теперь была, что-то она переживала?!.. И он, уже забыв, что, когда летел от города, уверен был, что уже мертв, вновь и со страшной силой, стал себя проклинать, называть мерзавцем бесчувственным... "Да что же я - она и так уже едва на ногах стоит, а я еще так заставляю ее волноваться. Какую .же боль она должна испытывать теперь, когда меня нет, когда я неведомо где, в буре этой страшной..." И он зарыдал, и забывши о том, что все тело его разбито, вновь попытался подняться. И вновь была нестерпимая боль, но вот он взмахнул рукою, и немного - совсем немного, приподнялся от этой грязи. Еще один взмах, и он уже в нескольких метрах над землею.... Ах, да куда же, куда же я такой годен?... Даже если я доберусь до нее, до матери своей, как же я покажусь в таком страшном виде?!.." - он сделал еще один рывок, на этот раз обеими руками, и вновь ведь позабыл, в каком плачевном состоянии пребывает его тело... На этот раз он поднялся на десяток метров, но несущиеся навстречу тяжелые водные потоки больно хлестнули его, а, вместе с тем, ударивший откуда-то сбоку ураганный порыв, завертел его, и казалось ему, будто сотни ледяных игл пронзили его измученное, избитое тело. И он вновь обессилел, и вновь стал падать туда, вниз, в это мокрое, блещущее, похожее сейчас на разорванную, гниющую, прожженную плоть некоего исполинского чудища.
      - Нет! Нет! Нет! Ты должен бороться! - прорычал он, и ухватился за ветвь, возле которой падал - и вновь боль прострелила тело, и вновь он забылся на несколько мгновений, но когда очнулся то обнаружил, что все еще висит на этой ветви.
      И вновь мучительно долгое боренье. Вновь вспышки молний, рокот; вновь пытающиеся его снести удары ветра. Он скрежетал зубами, он стонал, но, все-таки, поднимался все выше и выше, чувствовал при этом, что, ежели вновь потеряет сознание, то уже навсегда - а он жаждал жить, жаждал дарить любовь - сколько же нежности он теперь испытывал к этим людям! И он кричал кому-то незримому, необъятному воображением:
      - Не нужен мне этот дар! Он только боль мне несет! Избавь меня от этого дара, но только дай мне вернуться к людям! Дай мне любви, дай мне не быть одиноким!
      И он поднялся уже достаточно высоко над лесом, и он видел в сиянии мириад вытягивающихся из тучевых, перекатывающихся гряд молний - видел поднимающееся над лесами иное, мертвенное, электрическое сияние.
      - Матушка! Матушка! Пожалуйста... Не волнуйся очень сильно! Матушка, твой сын Ваня, он спешит к тебе, он будет с тобою; он будет тебя любить. Он уже не станет летать - нет! Но я буду писать стихи, я...
      В это время, слепящая колонна молнии встала совсем рядом; он ослеп, что-то резануло по ушам, и он оглох; волны раскаленных паров ударили его; закружили так, что он уже не видел ни где верх, ни где низ, но все продолжал делать отчаянные, иступленные рывки руками - лишь бы только не упасть.
      И когда зрение вернулось к нему, он обнаружил, что несется прямо на клокочущую, извергающую молнии, исполинскую массу. Он вдыхал, и ветер этой небывалой бури рвал его изнутри - все затмевал нескончаемый грохот.
      Да - он верно признал днем, что слишком страстен по натуре, слишком подвержен порывам. Тогда он сам себе обещал, что до следующего утра будет держать себя в руках, но уже через минуту поддался как раз такому порыву, и бросился - показал свою тайну домохозяйке. Вот и теперь был порыв, только несравненно более сильный, чем тогда. Он одновременно восторгался мощью этой бури, и вспоминал город, людей, общество - и каким же ничтожным, мелочным, пошлым ему это казалось! Вспоминал, как летал по комнате только проснувшись, и верил, что все люди способны так же летать, что там, за окнами - рай, подлетал, а было тяжелое, угловатое, гнетущее воображение, там ползали эти несчастные, нервные, хранящие множество пороков. Это больное, неспособное к гармонии общество. Его мать - его измученная мать! Какая же душная у нее комната, какая же ничтожная, узкая его комната - клеть. И все они, состоящие из предрассудков... черви... черви...
      И он рванулся вперед - все выше и выше, и орал:
      - Возьми же меня! Неси меня прочь от этого мира! Буря, раствори в себе! Испепели!.. Бабушка, бабушка, милая моя, дай мне сил! Возьми меня, через эти ветры! В рай! Бабушка, милая моя! Бабушка! Прости! Прости! Все меня простите... Впереди - тишина...
      Эти последние слова он прошептал по какому-то наитию, а затем воздух вокруг него задрожал, налился нестерпимым для глаз, изжигающим светом, и ничего не стало...
      * * *
      Здесь позвольте привести одно из стихотворений - одно из бессчетного множества стихотворений, которые он посвятил за годы своей любви Лене:
      Мне странно так порой бывает:
      Но знаю - встретимся с тобой,
      Не зря во снах ведь дух летает,
      Не зря, - обвенчан он с грозой...
      Пройдут житейские морозы,
      Мелькнет, как в танце, вереница лет...
      И пусть до самой смерти грозы,
      Воскресят мой в тебе портрет.
      Что это? Смерти начертанье,
      В предчувствии весь мой сонет,
      Я вижу вечных звезд мерцанье,
      Они мне шепчут: "Смерти нет"
      Мне странно так порой бывает:
      Мне кажется, что жизнь - то сон,
      И то, что смерть в себе рождает
      Небесной сферы высший тон.
      В грозе небесной, в тишине рассвета,
      Храни ты память обо мне,
      В дыхании я духов ветра,
      Всегда я помню о тебе.
      И знай - настанет время встречи,
      И мы забудем жизни сон,
      Рука вновь ляжет мне на плечи,
      Ах, я случайно здесь рожден!