Щербинин Дмитрий
      КОВЕР
      Посвящаю Лене Г...
      Октябрьский вечер. Небо весь день было завешено пеленой тяжелых, провисающих туч, и, казалось, что начнется снегопад - первый снегопад в этом году. Однако, снегопад все не начинался, и только ветер завывал тяжело и низко, словно бы вещал о надвигающейся долгой-долгой зиме.
      Лишь кое-где на ветвях еще сохранились вкрапления желтых и бурых листьев, большая же их часть уже лежала отсыревшим, темным ковром на земле. Впрочем, и те листья, которые еще оставались зацепленными за свои весенние и летние обители в наступивших сумерках настолько выцвели, что тоже казались уже умершими, потемневшими. Между ветвей развесился холодный темно-серый туман, и от него на расстоянии двадцати шагов все предметы казались размытыми, так что и не понять было - дерево это стоит, или же какое-то чудище; на расстоянии же тридцати шагов уже решительно ничего нельзя было разобрать там, в таинственном полумраке все чудилось некое движение.
      Да - там было таинственно, там было печально, но, все-таки, вся аура чудесности нарушалась от того, что это не был некий отдаленный от всякого людского жилья лес, но всего лишь городской парк, который обступали со всех сторон, теснили стены домов. И из-за стен тумана доносилось гуденье машин хоть и отдаленное, но ни на мгновенье не умолкающее, все время настойчиво шепчущее: "Осень то осень, палые листья, туман, а тут поблизости я, цивилизация, вот я шумлю своими машинами, спешу, суечусь, говорю, покупаю, продаю, смотрю телевизоры - не забывай про меня..."
      И здесь, из этих стен тумана вытягивалась асфальтовая дорожка - асфальт был мокрым, черным, кое-где в выемках темнели небольшие лужицы, дно которых было устало черными, мертвыми листьями; были в асфальте и трещины, из них пробивалась пожухшая, мертвая трава.
      Сначала в тумане почудилось некое движение, вот уже и некая размытая фигура проступила, и лишь затем смогли продраться в этом тяжелом воздухе шаги. Человека который шел звали Миша, и было ему чуть больше двадцати - от рождения он был мечтательным и любил уединение. Слышал, что в древней Греции изгнание из общества считалось самым страшным наказанием - никак не мог понять психологию древних, ему казалось, что уединение, отрешенность от всей этой суеты, есть величайшее благо - такое благо, которое ни за какие деньги не купишь. Вот и сейчас, как и каждый вечер, после работы он не спеша прогуливался по парку, и рад был тому, что за все время прогулки (а она продолжалась по меньшей мере уже час), ему так никто и не попался навстречу. Теперь он остановился, медленно оглядывая темные стены тумана - природа была погружена в глубокую скорбь; вот-вот казалось заплачет, и он чувствовал тоже, но и знал, что это хорошее, искреннее, поэтичное чувствие. Если, когда он вынужден был идти по городу или же ехать в общественном транспорте шум машин не раздражал его - по крайней мере, оставался чем-то незаметным, то, как только он входил в лес, то этот уже удаленный рокот раздражал его, хотелось чтобы никаких-никаких звуков цивилизации не доносилось; иногда он уходил в дальние леса, но сейчас отдавал себе отчет, что если уйдет сейчас туда, то вернется лишь поздней ночью, где-то перед самым рассветом, и попросту не сможет подняться потом, пойти на работу - он вообще как человек мечтательный, очень любил поспать. Теперь же он стоял без всякого движенья, задумчивый, печальный, погруженный в себя, и, казалось, что в любое мгновение по щекам его могут покатится слезы. Он уже не замечал шума машин природа навеяло на него темное спокойствие...
      И так бы стоял Михаил до тех пор, пока темно-серый туман не сгустился бы в непроницаемо черный - тогда, при наступлении ночи, он развернулся бы и пошел бы назад в город, к себе домой. Так было много раз до этого, но теперь все вышло совсем по иному.
      Он увидел как стены тумана распахнулись, и стремительно метнулась на него некая массивная, темная тень. Первой мыслью было, что это мотоциклист довольно странно, если учесть, что не было неизменного в таких случая оглушительного моторного треска - однако, это было первое, что породил его мозг - он бросился в сторону. Стремителен был его бросок, но, все-таки он не избежал столкновения. Удар пришелся в левое плечо и был настолько силен, что Михаил отлетел на несколько шагов, повалился. Он повалился лицом на темный ковер палых листьев и их холодное прикосновение подействовало как ушат родниковой воды - он тут же вскочил на ноги, оглянулся...
      И тут, не смотря на то, что был человеком сдержанным, не смог сдержать крика ужаса! Он даже и не помнил, когда в последний раз кричал так, но, должно быть, в самом раннем детстве это было.
      Дело в том, что перед ним стояла ведьма. Да - он сразу понял, что это именно ведьма, или Баба-яга, если хотите. Это существо не было человеком нет-нет, никогда не доводилось видеть ему ничего подобного (разве что в детских снах, но он же просыпался тогда с плачем, звал маму или бабушку). А теперь это создание не имеющее ничего общего к привычной ему жизни стояло в двух шагах от него. Ведьма, не смотря на то, что спина ее была изогнута огромным горбом-наростом была высока - даже несколько выше Михаила; на ней было некое темное само движущееся, словно бы живое одеяние, и, хотя Миша смотрел все в основном на лицо, но ему казалась, что вся фигура очень массивная, нависающая над ним как нога над муравьем. Лицо же, точнее жуткая морда и заставила его вскрикнуть. Там был громадный, загибающийся книзу нос, там была необычайно шероховатая, похожая на кору древнего, изгнившего дерева кожа - кожа, словно трещинами в черную бездну рассеченная морщинами; был рот, который, если бы распахнулся, мог бы разом оторвать ему голову - оттуда, из под жирных, темных губ, вырывались здоровенные, темно-желтые, прорезанные еще некими ядовито-голубыми жилами клыки. Но самым жутком в ней были глаза - они были необычайно велики, они выступали из орбит двумя громадными, темными вздутиями, и там не было белком - только чернота, совершенно непроницаемая, можно было бы сказать, что воронья чернота, но там было некое движенье, некие кошмарные образы продвигались в этих черных глазищах.
      После крика, Михаил уже не мог пошевелиться - стоял он, дрожал, и не мог даже слова вымолвить - оцепенело ждал, что же дальше будет, когда же этот кошмар невыносимый прекратится. И еще он был уверен, что стоит ему пошевелится, как ведьма тут же бросится на него. Неожиданно он почувствовал, что на плечо ему надавило что-то тяжеленное, леденящее - потоки холода словно иглы пронзили и тело и голову, сердце защемили - было больно, и он не мог справится с дрожью, дрожал все сильнее и сильнее, зубами отбивал чечетку. Это ведьма положила ему свою костяную руку на плечо.
      И тут она повела своим громадным носищем, окончания которого Михаил даже и не видел. Носище передернулся, расширился до каких-то невероятных размеров, а звук был такой, будто стремительно сдувается воздушный шар того и гляди лопнет - Михаил же почувствовал, как его в буквальном смысле в этот невероятный носище затягивает. Но хоть этого не произошло. Зато раздался скрежещущий, и басистый и невероятно пронзительный голос - голос некой стихии, но не человека:
      - У-у-уф, у-у-уф - русским духом пахнет. Попался ты мне на пути, помешал и за это поплатишься...
      Михаил был в таком ужасе, что по прежнему не смел вымолвить хоть одно слово, и все стоял не в силах пошевелиться, сильная дрожь сотрясала его тело - дрожь от холода, но больше от страха. А ведьма продолжала:
      - ...Могла бы сердце из тебя вырвать, и еще живое, трепещущие поглотить...
      Тут Михаил почувствовал как ледяные, словно сталь крепкие когти раздирают его грудь и вырывают оттуда сердце - он весь стал смертельно бледным, и из глубин его поднялся мучительный стон. Но это было только воображение, на самом то деле ведьма по прежнему только сжимало его плечо. Она продолжала:
      - ...Но нет-нет, я уже достаточно сыта, а вот мой пес, мой яростный Брунир, он давно не ел ничего кроме ошметков с моих трапез. Так достанешься же ему ты. Да. Я бы посмотрела, как он разделывается с тобой - это воистину потешное зрелище! Ведь ты еще будешь пытаться убежать от него... Глупец!.. Ни твоими человечьими ножками бегать от Брунира, а тем более - от меня. Я полечу дальше, по своим делам, ну а ты останешься, и вскоре узнаешь его клыки - они разорвут твою плоть; не останется ничего - Брунир действительно голоден. Он всегда следует за мною, и скоро будет здесь...
      После этих слов ведьма отпустила Михаила, и повернулась, шагнула к метле. Михаил пребывал в таком состоянии, что не заметил и того как уселась на метлу, и как улетела дальше - тем более, не смог он разглядеть метлы. Все это произошло настолько стремительно - вот стены тумана сомкнулись за нею, и... все - наступила звенящая тишина - Михаил чувствовал, как часто-часто стучат его сердце, как отбивают чечетку зубы. Затем почувствовал сильную слабость, и буквально повалился на темный ковер палых листьев. Хотя он и не закрывал глаз, на некоторое время произошло с ним то, что можно было бы назвать потерей сознания - он потерял чувство времени, он перестал понимать то что видит. Однако, судя по тому, что когда это состояние прошло, туман еще был темно-серым, а не черным - продолжалось оно совсем недолго.
      Он очнулся и прежде всего, чтобы успокоить себя проговорил: "Вот, надо же - привиделось такое; да еще так отчетливо, будто наяву - расскажи кому, так ведь не поверят" - но проговорил он это однако не вслух, а про себя, так как очень боялся подавать голос, пусть даже и шепотом. Он еще пытался убедить себя, что ничего этого не было, как услышал некие звуки - едва-едва слышные, очень отдаленные, и скорее даже и не услышал, а почувствовал их. Чуть приподнял голову, и тогда звуки эти пропали, чуть опустил - снова появились. Тогда по наитию припал он ухом к земле, к этому холодному ковру из палых листьев. И тогда услышал отчетливо - сердце едва не разорвалось в груди, он едва смог сдержать вопль ужаса. Это был топот - еще очень-очень отдаленный, настолько отдаленным, что, казалось, с другого края земли он доносится. И все же Михаил сразу понял, почувствовал, что тот некто несется с необычайной скоростью, что даже если он и на другом конце земли, то все равно скоро окажется здесь, перед ним.
      И тут словно раскаленными зубьями в голову впились такой не похожий на человеческий голос ведьмы. Одно только слово: "Брунир!" - и представилась некая черная клыкастая стихия - стихия, против которой не защитят никакие запоры, никакие стены - стихия которой дана воля поглотить его, Михаила. И тогда он вскочил на ноги - хотел было бежать, но оказался еще слишком слаб болью резануло отбитое при столкновении с метлой плечо, закружилась голова, подогнулись ноги. И он, пытаясь совладать со слабостью, схватился за голову, простоял так некоторое время, прислушиваясь. Он ведь совсем сбился, потерялся, и не знал в какую сторону бежать. Боялся ошибиться - и сейчас, впервые понимал древних греков - жаждал оказаться в человеческом обществе, а не наедине с враждебной стихией. Но теперь он не мог расслышать гула машин вообще ничего кроме звенящих, стремительных ударов сердца в голове он не мог расслышать...
      И тогда что-то страшно, протяжно загудело над его головою, и разом стало гораздо более темно, теперь уже и в нескольких шагах разглядеть что-либо представлялось почти невозможным. Черные силуэты деревьев (или чудищ?) возвышались со всех сторон, покачивались, шевелились, словно бы грозились бросится на него. И не смотря на то, что было весьма холодно, Михаил почувствовал, как капли пота стекают по его лицу - он то подумал, что Брунир уже достиг этого места, что это от его пришествия все так потемнело. И только по скрежету стволов, только по завываниям обнаженных крон, понял он, что это налетел ветер.
      Он решился, поднял голову - едва-едва виднелись силуэты опустошенных крон, а выше стремительно проплывала густая непроницаемо темная пелена... Хотя - нет - все-таки были в это пелене некие разрывы - и там прорезались кровавые точки. Звезды не могли иметь такой цвет, и Михаилу подумалось, что это чьи-то глаза наблюдают за ним из той леденящей тучевой толщи. Он вздрогнул, опустил голову, и тут же пал на колени, припал ухом к земле теперь топот доносился гораздо более отчетливо.
      Кровь прилила к голове, сердце забилось совсем уж отчаянно, стремительно - того и гляди из груди вырвется - он метнул взгляд в одну сторону в другую, пытался разглядеть хоть какой-то отблеск цивилизации, но ничего не было. Он бы бросился, куда глаза глядят, и бежал бы из всех сил до тех пор, пока бы не настиг его Брунир, однако тут разлилось зеленоватое свечение. Подобное свечение можно увидеть в летнюю пору в лиственном лесу, где кусты и деревья стоят близко-близко друг к другу, вздымаются ввысь живыми ярусами, переплетаются частыми ветвями - сверху на них светит могучее Солнце, и лучи его пройдя через многие слои листьев принимают как раз этот живой, зеленый оттенок. Только теперь, в эту холодную осеннюю пору, в этом темном и все больше чернеющем лесу, эта собранная в одном месте, теплая, живая колонна, манила к себе как величайшее чудо; и, право, хотелось перед этой красой пасть на колени и взмолиться, чтобы защитила она от всяких напастей.
      Да - это тоже было необычайно для Михаила. Но также как и ведьма была самым уродливым, жутким что ему когда-либо доводилось видеть, так и это было самым прекрасным. И он устремился к этому свету - нырнул в это сияние, и она действительно оказалось летним, очень теплым, солнечным, благоуханным, свежим. И тогда же он увидел, что в центре этого сияния находится дева - она была такой же прекрасной и даже более прекрасной нежели свет ее окружающей. На ней было длинное платье, но не летних, а осенних, печальных тонов - лик ее и свет волос невозможно описать, так слова о совершенстве, гармонии линий мало скажут сердцу против того, что почувствовало бы оно, увидь эту деву перед собой и на самом деле. Можно лишь сказать, что она вдохновляла на создание чего-то прекрасного, глядя на нее вспоминалось, что есть высшая, творческая жизнь к которой и надо стремиться каждому человеку, что есть вселенская любовь. И Михаил говорил по наитию - говорил то, что чувствовал сердцем:
      - Вы ведь лесная фея...
      И она отвечала ему голосом в котором слышалось и звонкое журчание ручейка, и нежный шелест листьев над головою, и спокойное вечное сияние звезд:
      - Я жила здесь с давних-давних пор, еще задолго до того как появился ваш город. Теперь это парк, но я не хочу уходить в иные леса; здесь ходят, шумят - это плохо, это мешает гармонии, но здесь мне знакомо каждое деревце, каждое озерцо - все мне как братья и сестры, не оставлю я их... Но не о мне сейчас разговор, Миша...
      - Ты...Вы знаете мое имя?
      - Да, ты ведь часто гуляешь здесь, часто шепчешь деревьям свои признания...
      - Вот как...
      Михаил хотел смутится, однако - никакого смущения не вышло. Он чувствовал себя перед ней так же легко, так же открыто как и перед ручьем, перед деревом, перед звездами. И хотя он чувствовал, какая мудрая она, возвышенная, непостижимая, хотя и хотел приклонятся ей как богине - в то же время чувствовал что она очень близкая, по человечески любящая его, и уже не мог он ей говорить "Вы", как не стал бы он говорить своему лучшему другу или сестре, он говорил "Ты", и все же в любое мгновенье готов был пасть перед ней на колени, на любую жертву ради нее, такой прекрасной, готов он был пойти. А она говорила:
      - Никогда, кроме давних-давних веков не выходила я к вам, людям. Вы отделились от нас. Вы живете своей жизнью, и все больше и больше удаляетесь... Но с тобой столкнулась сила не из вашего - из нашего мира, вот и решила тебе помочь.
      - Да, да! Как же хорошо, что ты вышла! Я то совсем перепугался с этим Бруниром, не знал уж и куда бежать. Думал, что - это самый страшный день в моей жизни, а оказалось, что наоборот - самый прекрасный! Тебя встретил!
      Так восклицал восторженный Михаил, который был уверен, что с появлением девы никакая темная стихия ему уже не страшна. Однако, при имени пса ведьмы, дева вздрогнула, и даже свет вокруг нее несколько померк. Тихим-тихим голосом она молвила:
      - Нет - если здесь окажется Брунир - а он скоро здесь окажется - мне не совладать с ним. Тем более, мне не совладать с его хозяйкой Бабой-Ягой...
      - Баба-Яга - это в сказках, это только детей на ночь пугать; а тут - жуть настоящая. Это... ведьма...
      - Зови как хочешь - разве это имеет значение?
      - А тебя как звать?
      - Ты ведь любил...
      - Да - любил. Еще когда в школе учился. Только она мою любовь не разделила, но это было самое сильное, светлое, чистое чувство. Ну, ты знаешь, я же шептал.
      - Знаю. Так зови меня, как ее звал.
      - Таня.
      - Да - Таня. А Брунир скоро будет здесь.
      - Тогда, тогда Таня - ты же знаешь, где город. Так укажи дорогу, мы вместе побежим. Или, быть может, ты летать умеешь.
      - Нет, летать я не умею. Разве что с палыми листьями закручусь, так гораздо быстрее чем бегом города мы достигнем, но только вот не спасут ваши стены от Брунира. Там он также как и здесь в тебя вцепится...
      - Да, да - я это сразу почувствовал. Но ты ведь знаешь какой-то выход.
      - Действительно знаю. И не выход даже, а возможность ускользнут от него, хоть и не навсегда - даже и не сомневайся, что он теперь будет продолжать преследование до тех пор, пока не доберется до тебя...
      Говоря это она склонилась и стала собирать палые листья - она подбирала их своими легкими, воздушными пальцами, и листья скреплялись между собою, образовывали дивное полотно.
      - Сейчас я сотку ковер, который унесет тебя от Брунира.
      - Куда же унесет? - удивился Михаил.
      - Да куда тебе будет угодно... Пока останется в нем сила - будет тебя нести.
      - Ну, хорошо-хорошо. И ты стало быть полетишь со мною?
      Он спросил это даже с уверенностью - и могло ли, право, быть так, чтобы она, Таня оставила его теперь. Но она ответила:
      - Нет. Я не могу оставить родной парк без присмотра. Я просто делаю единственное, что могу сделать, чтобы помочь тебе...
      - Да, да - понимаю. - удрученно проговорил Михаил. - Но, я потом вернусь к тебе.
      - Ты должен нагнать Бабу-ягу и похитить у нее метлу. Это очень сложно, почти невозможно, но - это единственное, что я могу тебе посоветовать. Единственное, чем могу тебе помочь...
      И тут увидел Михаил, что по щекам Тани катятся слезы - казалось, что это крапинки солнечной весны, самого прекрасного весеннего дня. И от осознания, что это прекрасное создание его любит, что это по нему льет она слезы - от этого сразу стало ему легко, и то что страшное, что предстояло ему, что окончательно должно было разрушить привычную ему жизнь - все это представлялось уже совершенно не значимым, что должно было промелькнуть в одно мгновенье - ну а после этого он непременно вернулся бы к Тане, в блаженстве.
      А ковер уже был соткан. Она собрала все листья, которые находились в сфере зеленого света, и теперь они стояли на голой с выпирающими голыми корнями земле. Ковер был соткан из нескольких слоев листьев, и сам напоминал по форме огромный лист, с удобной выемкой посредине. Таня прошептала листу несколько слов, после чего отпустила - он не упал, но повис в воздухе перед нею.
      - Пора. - прошептала она - словно птица в вечернем лесу последнюю песнь заходящему солнцу пропела. - Теперь он уже совсем близко...
      Михаил прислушался, и понял, что земля, окружающие деревья, ветви, сам воздух - все часто-часто вздрагивает от все нарастающего топота. Ветер грохотал в изгибающихся, выпускающие последние листья кронах; черное, изгибающееся небо стремительно проносилось над их головами, и там в разрывах по прежнему зияли внимательные красные глаза. Некие, едва уловимые, но грозные тени метались на некотором отдалении среди ветвей.
      Тут налетел какой-то особый, необычайно резкий, похожий на удар порыв леденящего ветра, и весеннее сияние Тани не то чтобы отступило, но как-то отступило, стало незначительным против того ужаса который надвигался.
      Завороженный, смотрел он на то, как тьма в одном месте сложилась в некий темный контур, который показался ему исполинским - выше самих деревьев. Контур надвигался столь стремительно, такая в нем мощь чувствовалась, что всякая надежда на спасение тут же оставила Михаила. Вот уже распахнулась пасть - это был некий непроницаемый, в бездну уводящий темный зев. Раздался оглушительный рык, ударил порыв смрадного ветра.
      Так бы и стоял Михаил до самого конца, но его взяла за руку Таня, и вдруг, как сестра, нежно поцеловала в щеку, промолвила:
      - Лети же, Миша... А я задержу его...
      И тогда он обернулся, увидел ее нежный, неземной лик, и поддавшись порыву, поцеловал ее в губы - от этого поцелуя почувствовал небывалый приток сил, и тут же бросился к окруженному зеленоватым сиянием ковру-листу уселся на него.
      - Не оборачивайся... - молвила Таня, но он тут же обернулся.
      Ковер стремительно нес его вперед по аллее, и в то же время, все выше поднимал в небо. То, что он успел увидеть заняло не больше мгновенья, но и это мгновенье многое в себя вместило.
      Брунир вылетел на ту освобожденную от листьев поляну, в центре которой стояла, окутанная нежным зеленоватым сиянием Таня. И, хотя этот пес не был выше деревьев - он все-таки был много выше любых псов - он по крайней мере на две головы возвышался над Таней, которая на фоне его перекатывающихся, из тьмы сотканных боков казалась необычайно хрупкой. У Михаила был даже порыв бросится назад, погибнуть вместе с нею - такой прекрасной. Но он не успел этого сделать, так как в то же мгновенье, окружающее это место многочисленные листья встали стенами, стремительно, со свистом закружились, и вдруг, словно морские валы метнулись на штурм утеса - Брунира. Раздался яростный вой этого чудовищного пса, а дальнейшего Михаил уже не видел.
      * * *
      Раньше чем Михаил успел опомнится и парк, и город его остался далеко позади. Ковер нес его с невероятное скоростью, при которой встречный ветер сразу бы должен был вырвать его, закружить, метнуть на землю. Однако, Михаил совсем не чувствовал ветра - его лица касалось солнцем согретое, благоуханное дыхание, и все казалось ему, что рядом с ним по прежнему Таня.
      Он смотрел назад, и видел как там в отдалении стремительно тает электрическое, отражающееся от низких туч свечение родного города. Низкие то тучи низкие, но, по крайней мере, двести метров их отделяло от земли, и на этой же высоте, едва не касаясь этих стремительных, грозящих посыпать снегом увалов нес его стремительный ковер. Вот сияние города померкло в отдалении, теперь на фоне темно-серой земли отлетали назад непроницаемо черные леса, перелески; словно трещины в великую бездну вытягивались там черные реки. Еще несколько слабых электрических пятен отлетели назад - это были деревеньки; затем долгое время никакого света не было, и только по почти неуловимо отлетающим назад лесным массивам, понял Михаил, что ковер еще ускорил свое движение.
      Некоторое время он смотрел на все это, таящее позади, и ни о чем не думал. Потом задумался: "На сколько я уже отлетел?.. Ведь он несется гораздо быстрее любого самолета, даже сверхзвукового, и уже так долго это продолжается. Вон поле промелькнуло в одно мгновенье, а ведь широченное поле - часа два надо, чтобы ногами его пройти... Должно быть, уже за тысячу километров, а то и за две..." - Тут вздыбилась и тут же исчезла позади рокочущая, вздымающаяся пенными брызгами прибрежная полоса, и вот потянулось под ним бурное, темное море. Весь этот простор был покрыт высоченными валами, они рокотали, с грохотом падали. Там, среди них, виделись маленькие, слабенькие крапинки - огни попавших в эту бурю кораблей. И Михаилу стало жалко тех людей, захотелось им помочь, а вместе с тем стало жалко и себя, он почувствовал себя одиноким, оторванным от дома. И ему было бы намного, намного тяжелее, если бы не нежное весеннее дыхании весны-Тани, которое согревало его.
      Вот осталось позади море, некоторое время, почти касаясь ковра мелькали изодранные ветром верхушки скал - но вот они откинулись назад, и вновь потянулись поля да перелески - кажется, ковер еще увеличил свою скорость.
      - Довольно! Довольно! - взмолился тогда Михаил. - Ты уж так далеко унес меня от дома!.. Так далеко, что и за целый год не возвратится...
      Говоря так, он позабыл о том, что в мире существуют такие средства передвижения как самолет, или, на худой конец, поезд. В последнее время его окружало столько необычного, сказочного, что он и мир уже стал воспринимать как сказочный, и вспоминались ему те истории, которые еще мама читала, когда он был совсем маленьким. Там герой и год, и три года, и тридцать лет мог странствовать по белому свету, мог сносить при этом множество пар лаптей, и даже какой-то железной обувки. Вот и представлялось ему, что придется все это огромное расстояние проходить ногами. И он молил ковер:
      - Опустись же к земле. Этот Брунир никогда нас теперь не найдет. За тридевять земель теперь Брунир...
      Ковер начал опускаться, и тут раздался ужасный рев - ни с чьим нельзя было спутать этот яростный, исступленный рев стихии, которая жаждала только разрушать, разрывать. И страшно было осознавать, что могучая эта стихия несется именно за ним. К этому времени его глаза уже достаточно приспособились ко мраку, и он смог разглядеть, что там внизу, теперь действительно возвышаясь над деревьями, несся Брунир. Была видна ведущая в адскую бездну пасть, видны были красные глаза - те самые глаза которые следили за ним с неба в далеком-далеком парке - тело же все состояло из вихрей, и видно было как гнуться и ломаются при его приближении деревья чудовищный пес совершал исполинские прыжки. в каждом из которых было не менее сотни метров.
      - Вверх! Неси скорее! - что было сил прокричал тогда Михаил.
      Ковер послушался - тут же набрал прежнюю высоту, и помчался еще быстрее. Теперь мир отлетал назад, как второстепенная декорация - слишком стремительно было движение, чтобы разглядеть хоть что-то, зато Брунир не отставал. Теперь, когда добыча оказалась так близко, и ушла из под самого носа, он пришел в неистовство. Он ревел беспрерывно, он совершал все более длинные прыжки, и самое главное - при этих прыжках он еще и разрастался. Из темного неба вытягивались к нему отростки вихрей, поглощались в его плоть, и он был подобен уже живой горе, из глубин вырывались отсветы молнии - вот он совершил исполинский прыжок - распахнулась многометровая пасть, заполонило все небо.
      - Вверх! - за мгновенье до того как этот ужас должен был поглотить его скомандовал Михаил, и ковер, прорезая толщу туч, устремился ввысь.
      Прошло несколько мгновений этого стремительно движения вверх. Несколько, показавшихся ему нескончаемых мгновений. Ведь ничего-ничего не было видно, и уж думалось ему, что мрак поглотил его, даже душно словно в клети, в темнице стало. Но в самое страшное мгновение, когда вопль ужаса уже готов был вырваться из него, он вновь почувствовал теплое весеннее дыхание, и, кажется нежные губы коснулись его щеки, что-то шепнули не в ухо - нет - в самое сердце. Только вот ни одного слова не мог он разобрать в этом шепоте - это было как пение древесной кроны. А страшная пелена вдруг разорвалась, и распахнулось бесконечное звездное небо.
      Никогда, никогда не думал Михаил, что на небе может быть столько звезд таких ярких, таких прекрасных. А ведь в прошлой своей жизни он очень часто любовался звездным небом. Иногда летом в деревне, оставлял дом, и уходил в дальние поля, где лежал на стоге под этой красотою, и выдавались, между прочим, ночи очень многозвездные - но такого неба он никогда не видел! Казалось, стоит только протянуть руку и можно дотронуться до любой из них. Вот красочным полотном, переливаясь развесилось северное сияние - какие необычно нежные, трепетные краски, какое плавное созвучие - казалось, всю жизнь можно было бы любоваться этой красотою, и во всю жизнь не налюбоваться. Михаилу захотелось складывать стихи, но он не был поэтом только чувствовать мог поэтически, но вот выражать эти чувства в словесной форме - нет - к сожалению у него не было такого дара, и от этого сожаления у него даже защемило в сердце.
      Нет - не возможно было удержать в себе это, разрывающее грудь чувство, и он закричал из всех сил:
      - Люблю тебя, Таня!!! Люблю!!! Я вернусь к тебе!!! Обязательно вернусь ты только жди!!!
      Но тут та окрашенная серебристым светом звезд, и переливчатыми отблесками северного сияния толща облаков, которая подобно волшебной горной стране проплывала под ним - вздулась, разорвалась в одном месте, и из этого разрыва показалась ужасающая, заходящаяся в яростном вопле морда Брунира. Это был уже исполин много больший кого-либо когда-либо жившего на земле - он уже разросся на несколько верст, это была стихия, которой ничего не стоило раздробить целый горный хребет или море своей яростью в пар обратить.
      Михаил вновь почувствовал, что он совершенно против этого бессилен, что сейчас это громада допрыгнет до него, но тут Брунир бешено взвыл, вдруг сжался и исчез - словно водоворот над затонувшим судном сомкнулись над местом его падения облака. И тогда Михаил почувствовал облегчение, почувствовал радость, он понял, что это сияние небес лишило сил адского пса. Он должен был бы рассмеяться, но дело в том, что в глубине сердца чувствовал, что - это еще далеко не окончание его злоключений, что самое страшное еще впереди.
      И вот ковер стремительно стал снижаться.
      - Нет. Неси меня домой. - говорил ему Михаил, но ковер никак не реагировал - продолжал снижаться.
      Тогда Михаил обернулся и обнаружил, что из ковра один за другим вылетают листья. Остаются позади, на этой высоте, на которую никакие листья залететь не могут, медленно кружат в серебристом сиянии звезд. И вспомнились ему слова Тани о том, что ковер не вечен, что через какое-то время он потеряет свою волшебную силу.
      Только он вспомнил это, как ковер погрузился в облачную пелену, и дальнейший спуск продолжался уже в совершенном мраке. Михаил почувствовал усталость, и заснул.
      * * *
      Очнулся Миша в престранном месте. Это был широкий, покрытый гладкими каменными плитами двор, с одной стороны открывалось широкое поле, окончания которого не было видно, так как там поднималась холмовая гряда. Над этим полем сияло яркое голубое небо, но все травы были пожухшими, осенними, такими хрупкими, что, казалось подуй посильнее ветер, и они все рассыплются в прах. С другой стороны поднималось несколько гладких желтых стен, с маленькими окошечками; некоторые из которых были темными, а в некоторых мерцали живые, трепетные свечи. Это были не высокие стены, но их прорезали пустынные узкие улицы, которые уводили к высоким домам. Над теми же высокими домами высились уже настоящие исполины, этажей в сто, а то и больше - однако это не были небоскребы в привычном Михаилу дизайне двадцатого века. Это исполинские сооружения напоминали скорее средневековые постройки, и было в них что-то грозное, пугающее - казалось, стоило войти туда и можно было бы блуждать хоть всю жизнь, и если над полем небо было ясное, то над городом этим нависала пелена непроницаемо черных туч - от нее весь город казался размытым, наполненный глубокими, загадочными тенями, которые таили нечто гораздо большее, чем можно было приметить с первого взгляда.
      Михаил поднялся и обнаружил, что лежит на остатках Таниного ковра. В нем не было уже никаких сил - почти все листья распались, а когда Михаил поднялся, то налетевших ветер подхватил большую часть их, и, закручивая в темном, тревожно шелестящем вихре понес по улице.
      Михаил глядел вслед им и тут почудилось ему на улице некое призрачное движение. Стало не по себе, захотелось поскорее покинуть этот чуждый город, бросится на пожухшее осеннее поле, он уже сделал несколько шагов туда, на простор, как услышал детский плач. Обернулся, увидел, что у желтой стены, под темным окном сидит маленький мальчик, и горько плачет. Михаил подошел к нему, присел на колени, стал вглядываться в лицо. Лицо было ничем не примечательно, разве что через чур бледное - видно было что ребенок очень напугал; судя по покрасневшим глазам, плакал уже давно.
      - Пойдем отсюда. Здесь нельзя оставаться ребенку. - прошептал Михаил.
      - Куда пойдем? - с надеждой потянулся к нему мальчик.
      - В поле пойдем.
      Мальчик сразу же поник, и новые слезы по его щекам покатились.
      - Я думал, вы знаете выход. Но в поле идти нельзя...
      - Почему же нельзя? Там по крайней мере лучше, чем в этом жутком городе. Я знаю, почему ты плачешь...
      - Ничего вы не знаете! - с горечью выкрикнул мальчик, и кулачком вытер слезы. - Вы же пришлый! Время от времени здесь появляются такие, и приходится им все разъяснять. В поле нельзя - там ветер суховей, он высушит нас насквозь.
      - Но можно же пробежать!
      - Никто не знает, как далеко тянется поле - никто не видел его окончания - смерть там страшна и мучительна. Но я плачу потому, что вчера в наш город прилетела ведьма Брохаура. Злая прилетела, потому что кто-то обманул и покалечил ее пса Брунира. Она остановилась в одном из зданий, и теперь требует, чтобы на каждый завтрак, обед и ужин ей готовили по тринадцать мальчиков и тринадцать девочек. Наш правитель, Атук жестокий конечно слушается ее. Говорят, что он и сам не прочь поучаствовать в этих трапезах.
      - Так ты боишься, что тебя...
      - Я боюсь, и уже точно знаю, что меня. Ведь был брошен жребий, и выпало на меня... Вот теперь вы знаете! И ничем мне все равно помочь не можете.
      - Могу!
      Мальчик с удивлением уставился на Михаила, и даже слезы прекратились:
      - Как же?
      Он пожал плечами и тут же торопливо добавил:
      - Но ты послушай: я ведь знаю эту ведьму. Как ты сказал - Брохауру?.. Понимаешь ли - мне до нее так или иначе надо добраться. Метлу ее похитить...
      - Метлу похитить... - вторя ему, прошептал мальчик.
      - Да-да - именно так. Хорошо, что ты мне попался. Я же в этом городе совсем ничего не знаю. Так вот - ты мне должен указать мне дорогу.
      - К ведьме провести? - и тут по щекам мальчика вновь покатились слезы. ...Меня ведь и так и так поймают, к ней отведут. Я то думал, вы... Я то думал, хоть немного погуляю напоследок, а вы меня и этого лишаете - сразу к ней ведете!
      - Подожди, подожди - не горячись. Ты мне только дорогу укажи, ну а там уж я сам что-нибудь придумаю. Непременно что-нибудь придумаю. Должен что-нибудь придумать.
      Мальчик тяжело, совсем не по детски вздохнул и закрыл свое личико ладошками. Некоторое время просидел так, затем же поднялся, и внимательно взглянул на Виталия - молвил раздумчиво:
      - Вы великий герой, или полный безумец - никто еще кроме Атука жестокого и его слуг не ходил по доброй воле к Брохауре - не родилось еще такого богатыря или волшебника, который мог бы с нею совладать. Ну, пойдемте-пойдемте...
      Мальчик пошел по пустынной улице над которой возвышались мрачные, пугающие громады средневековых небоскребов, шел он так быстро, что Михаилу приходилось прикладывать весьма не малые усилия, чтобы не отставать от него. И он испытывал некоторое облегчение, что вот с ним рядом идет этот мальчик он чувствовал, что если бы шел один, то ему было бы намного более страшно, все было бы таинственное, зловещее - так же он мог спросить обо всем у жителя этого престранного города.
      Так и не попалась им навстречу ни одного человека. Ветер налетал порывами, начинал протяжно завывать по сторонам и над головою. В каждом порыве ветра неслись потемневшие, иссохшие листья - иногда они рассыпались в прах, и прах этот продолжал кружить; порою складывался в некие неясные образы. Несколько раз Михаил вздрагивал, один раз едва сдержал крик ужаса он услышал что-то за спиною, обернулся и показалось ему, будто сам пес Брунир несется за ним - вот распахнулась черная пасть, вот раздался яростный вопль, и... на него налетел, на несколько мгновений ослепил особо сильный вихрь; дыхнул иссушенным жарким дыханием, пронесся мириадами мертвых крапинок - жалобно стеная, дальше по улице унесся. И еще некоторое время Михаил не мог унять дрожь. Стоял на месте, глядел вслед унесшемуся. Потом спросил:
      - Что же с этим ведьминым псом?.. - сначала он хотел спросить не "псом", а "Бруниром", но так и не решился; показалось ему, что если он так спросит, так непременно жуткое это создание окажется рядом.
      Мальчик же отвечал:
      - Обжегся он о свет звездный, многие силы потерял...
      - Так значит не погиб?
      - Да нет - что вы. Если бы все так легко было... - мальчик вздохнул. Повалился он где-то за полями, в лесах темных. Это нам поля никогда не пройти, а ему ничего не стоит. В лесах темных он быстро оклемается - попьет из тех источников, что бьют из под корней кровавых елей, да и заявится к своей хозяйке. Она потому у нас и остановилась, чтобы подождать своего любимчика. Ну, и нами детьми подкрепиться...
      - И когда же этот... пес может сюда нагрянуть?
      - Да кто его знает. В любую минуту может. Вот бы хорошо было, если бы он сейчас же прибежал - так бы, глядишь, ведьма и улетела бы, никого не съем...
      - Н-да, н-да... - пробормотал Михаил, оглядываясь назад на темную улицу.
      Там, позади, вновь несся лиственный вихрь - вот уже пролетел, обдав тоскливым шелестом. Тогда Михаилу стало жутко - он осознавал, что очень уж много боится в последнее время, что это очень плохо, постыдно, но ничего не мог с собою поделать. Ужас его был так велик, что некоторое время он даже и пошевелиться не мог, но все то смотрел на пустынную эту улицу, на видящийся еще кусочек пожухшего поля, и все-то казалось ему, что сейчас вот покажется там Брунир, в несколько многометровых, стремительных прыжков настигнет его и поглотит. И вот он, жаждя удостовериться не слышно ли топота, припал ухом к мостовой.
      И он действительно услышал топот, и застонал, и заскрежетал зубами. И лишь прислушиваясь дальше понял, что это не топот, что это пульс, словно бы под этими камнями билось сердце, словно бы в этой тверди, по которой он ступал ногами вытягивались жилы - он даже почувствовал тепло от них исходящее. Он медленно повернулся к мальчику, лицо которого стало еще более бледным, прямо-таки уже восковым и который снова плакал. Михаил спросил у него:
      - Так что же - ваш город живой?
      Мальчик настолько удивлен был этому вопросу, что даже и плакать перестал:
      - Конечно! А разве же бывают какие-то иные города?
      - Ну, бывают заброшенные, мертвые города. Ваш как раз на заброшенный похож, потому что ни одного жителя, кроме тебя я еще не видел. Но я не про то. Я хотел спросить - в этих мостовых, стенах есть сердце, вены, глаза, все органы... чувства наконец.
      - Сразу видно, что вы прибыли откуда-то очень-очень из далека. Разве же может быть хоть один город без всего этого! Сказать так - это тоже самое что сказать - вот воздух без воздуха, или вот солнце без солнца. Вы, быть может, в пещере жили?..
      - Ну, в какой-то мере - да. В эдакой бетонной пещере. Вокруг меня было множество таких пещер, в них тоже жили люди, но почти никто друг друга не знал. Большая часть этих людей целый день делали что-то неинтересное для них, а потом возвращались в эти пещеры, и смотрели всякие глупые истории придуманные другими людьми.
      - Какое это должно быть странное, страшное место!
      - Да, теперь мне тоже так кажется... А отсюда можно увидеть, где находится ведьма?..
      Он задал этот последний вопрос, потому только, что в ужасном своем положении, почувствовал еще больший приток ужаса; почувствовал, будто ведь сейчас следит за ним - словно что-то черное, изжигающее ворвалось в его плоть - он задал вопрос, потому что должен был узнать ответ в то же мгновение, и, если бы мальчик не ответил ему, так попросту бы и не выдержал - закричал бы, бежать бросился. А мальчик не ответил - он просто подозвал его жестом, и когда Михаил опустился перед ним на колени, то протянул руку, и указал на одно из этих громадных сооружений, что возвышались над ними.
      Конечно же! И как только раньше Михаил этого не заметил! Там, среди бессчетного множества выступающих мрачных башен, выпирающих лесенок и переходов, выделялось одно, особо жуткое место - там беспросветное черное пятно, словно исполинский паук или пиявка прицепилась к стене. Михаил сразу почувствовал, что именно там и остановилась ведьма, и еще он почувствовал, что, несмотря на то, что их разделяло довольно большое пространство, она, если бы только захотела, могла бы в одно мгновение перенестись к нему. И он поспешил отойти под защиту ближайшей стены, хотя и понимал, что если ведьма его заметила, то это уже совершенно бесполезно...
      И тут издали раздались тяжелые шаги, и тут же стонущий голос стал звать:
      - Унти! У-унти! У-у-унти! - казалось, что - это ветер завывал, но было в этом зове и еще что-то такое жуткое, от чего Михаилу тут же захотелось повернуться и бежать.
      А мальчик вдруг с силой обхватил его за руку, прижался к ней своим похолодевшим как у мертвого личиком, по которому катились жаркие слезы. И он зашептал Михаилу:
      - Это меня зовут Унти. Это, как будто мама меня зовет. Как бы я хотел, чтобы это была мама; только вот не мама это... Вовсе даже и не мама... Не мама... Это - это то что приходит по ночам... Оно забирает детей в страшные сны, и не из них выхода - всю вечность летать там, среди страшных видений...
      И такая боль, такой ужас был в словах маленького Унти, что Михаил и позабыл про собственное несчастье - склонился к нему, обнял за плечи, хотел утешить какими-то словами, но не находил как тут можно утешить. И ему было очень жалко мальчика - жалко, что он родился и жил в таком жутком месте. И он не хотел расспрашивать, что это за "Оно" - хотелось бы только поскорее выполнить то, что он должен был, и унести с собою этого несчастного.
      Но "Оно" уже было перед ним...
      Мальчик уткнулся в его плечо - уже не рыдал, но тоже почувствовал, что там, за его спиною, и намертво вцепился в Михаила. А Михаил поднял голову, и увидел, что всю улицу перед ним занимает темный вихрь, он стремительно вращался на одном месте, в нем чувствовалась мощь; бессчетные же составляющие его частицы складывались в образы слишком жуткие, слишком чуждые человеческому сознанию чтобы их можно было воспринимать. Но среди этих жутких образов проступали и обычные человеческие лица. Кажется, чаще другим проступало одно женское лицо - несмотря на восковую бледность, несмотря на жуткое окружение, это лицо все-таки показалось Михаилу необычайно привлекательным. Это была одна из самых чудесных красавиц, каких ему только доводилось когда-либо видеть, если, конечно, не считать Тани. И эта красавица открывала нежные свои уста и вновь и вновь звала своего сына маленького Унти. Удивительно было очарование этого голоса - даже и Михаилу казалось, что это мать мальчика. Да и не могло быть как-то иначе! Так и хотелось сказать ему: "Что же ты плачешь? Вот твоя мама пришла, и все твои беды кончились!" - он едва так и не сказал, но тут сам маленький Унти застонал ему на ухо.
      - Пожалуйста, пожалуйста не дайте мне повернуться, не дайте взглянуть в ее глаза! От этого голоса мне так хочется повернуться - так сложно сопротивляться! Пожалуйста, держите мою голову! Пожалуйста!.. Вы ведь видите прах, который там вращается - это все что осталось от тел детей, которые поддались, которые взглянули. Ну а души их там, в темно бездне!.. Пожалуйста, пожалуйста - держите меня покрепче! Уж лучше попасть в желудок Брохауре-ведьме, чем кружится с ними...
      - ..У-у-у-у-нти!.. У- у-у-у-у-унти!!! - все более протяжно, завораживающе завывал вихрь - и какая же в этом вое действительно была нежность, какая материнская ласка, какое обожание.
      - Пожалуйста!.. Держите!.. Не могу я больше! - взмолился ребенок.
      И Михаилу пришлось перебороть себя (а это было очень нелегко, и даже кровь носом пошла) - перебороть, чтобы не поворачивать мальчика самому, но напротив, удерживать его. Сначала это, по крайней мере не требовало больших физических усилий, но вихрь все завывал и завывал - все звал его по имени, и вот уже Унти кричит безумным голосом, чтобы Михаил отпустил его, чтобы не лишал счастья быть рядом с матерью. Михаил удерживал его, хотя чувствовал, что если так будет продолжаться и дальше, то он попросту не выдержит, с ума сойдет.
      - Выпустите же меня! Выпустите, я требую! - кричал все громче Унти. ...Вы мерзавец! Как вы смеете?!.. Мамочка, мамочка - помоги мне!..
      - Отпустите, пожалуйста, моего сына. - прошептал, казалось над самым ухом Михаила мелодичный женский голос.
      Он даже почувствовал нежное дуновение ее губ; взглянул на этот прекрасный, среди ужасающих образов лик, и зашептал часто-часто: "Нет, нет... я не позволю!" - он заскрежетал зубами, потом прикусил губу до крови.
      - У-у-у-у-у-нти!!!.. Что же вы держите моего сыночка? Отпустите его, пожалуйста. Со мной ему будет хорошо, я уберегу его от всех бед...
      Вихрь стал разрастаться, был уже совсем близко от Михаила, и тут он закричал от ужаса. Он увидел, что среди мельчайших частичек есть частички и более крупные - и эти частички есть осколки лиц маленьких детей. Словно мраморные чаши были разбиты они, и с другой стороны даже виделась белизна и все-таки он твердо знал, что это были когда-то именно лица живых детей.
      А Унти вцепился ему зубами в ладонь, которой он пытался удержать его отчаянно разворачивающуюся голову. Михаил почувствовал, что кончено, почувствовал, что погибнет вместе с этим мальчиком, и тут что-то заскрипело за его спиной, что-то схватило мертвой, каменной хваткой за плечи, легко, как пушинку подняло в воздух, дернуло к себе...
      * * *
      Декорации сменились столь стремительно, что Михаил и опомниться не успел. Только мгновение назад была заполненная колдовских вихрем улица, только этот голос завывал "У-у-у-унти!!!" - и вот уже наступила звенящая, совершенная тишина. Было темно, но не настолько, чтобы ничего не видеть. Это была маленькая, мрачных тонов комнатка, почти без всякой обстановки, зато с лестницей которая поднималась к узкому люку в потолке - за люком был непроглядный мрак, а сама лестница выглядела настолько ветхой, что, казалось, стоит на нее ступить, и она рассыплется в прах. Так же у противоположной стены виднелась дверь, но она была настолько маленькой, что в нее мог пройти разве что карлик, да еще - протиснуться такой ребенок, как Унти. А перед ними действительно стоял карлик, при этом сумрачном освещении не представлялось возможным подробно разглядеть его фигуру, и хорошо видно было только то, что у него огромный, горбатый нос, и что под небрежной его одежкой наливаются могучие мускулы - именно благодаря этим мускулам он и смог перенести Михаила и Унти к себе через порог. Также у карлика была борода, и такая густая и жесткая, что походила скорее на костяной нарост.
      И тут Михаил с Унти вздрогнули - мальчик вновь заплакал, уткнулся в его плечо. Дело было в том, что прямо за ними раздался скрежет - казалось, будто тысячи маленьких пальчиков вцеплялись в дверь, прислонившись спиной к которой сидел все это время Михаил - некая злая сила заставляла пальчики все царапать и царапать - пальчики ломались, но тут же на их место приходили новые. И тогда оттуда, с улицы, слабо-слабо, словно из другого мира раздался завывающий, тоскующий голос: "У-у-у-у-у-у-у-унти!!!!!" - он все тянулся и тянулся, и, хотя был очень слабым, все таки нес в себе такую силу, что Михаилу стало казаться, будто и стены и потолок начинают дрожать, он даже уверился, что сейчас ветхое это здание рухнет...
      Но тут его взял за руку карлик, и повел за собою. Михаил думал, что он предложит ему подняться вверх по лестнице, или же протиснуться в дверцу у противоположной стены, однако - он подошел к незримому до этого люку в полу, распахнул его. Открылись ведущие вниз ступеньки - с них прыгнули в стороны черные крысы большие чем карлик. Ступени были освещены тревожным кровавым светом - свет трепетал, и двигался, так что Михаил ожидал увидеть, что стены там окажутся обвитыми потоками живой, пылающей крови. Но нет - крови там не было, просто в стены были вделаны стеклянные шары, в которых бились этакие красные светлячки. Стены были выложены широкими каменными плитами, некоторые из которых потрескались; из некоторых же выбивался мох - чувствовал великая древность этого места.
      Они спустились на устланный соломой пол. Прямо перед ними сидела на маленькой лавочке девушка дивной красоты с золотистыми волосами, не менее прекрасными чем спокойные лучи заходящего солнца. Одеяния ее были настолько дорогими, столь много было в них вплетено всяких драгоценностей, что оставалось только изумляться, как эта девушка могла оказаться в этом мрачном месте, тогда как ей полагалось бы прохаживаться в дворцовых покоях и ловить восторженные взоры своих подданных. Но эта прелестная девушка была заплакана, и настолько бледна, что ясным было, что кожа ее уже давным-давно не ведала прикосновения солнечных лучей. Да, впрочем, в этом городе Михаил еще никого не видел хоть кого со здоровым цветом кожи - вспомнились те ядовито-черные, недвижимые, которые бросали тень на все постройки, и подумалось, что уже долгое время город по какой-то напасти был сокрыт от благотворного сияния.
      Вокруг девушки на соломе был очерчен золотистый круг, который как раз и можно было сравнить с недостающим солнечным светом. Круг был сложен из ее чудесных волос, и сначала Михаилу подумалось, что эти волосы острижены, однако, приглядевшись он понял, что это все ее коса - коса небывалой длинны - по крайней мере пять метров было в ней. Но Михаил не удивлялся - он уже научился ничему не удивляться. И еще он очень захотел, чтобы поскорее все это заканчивалось, чтобы смог вырваться домой, точнее - в парк, к Тане.
      Девушка не обратила ни на Михаила, ни на Унти совершенно никакого внимания - как только появился карлик, она заговорила ему:
      - Твои крысы совсем озверели с голода. Подкорми их хоть чем-нибудь... Они бы давно съели меня, если бы не круг из волос, но и так они грызутся - едят друг друга - я стараюсь не обращать внимания, но скрежет их клыков, верещание, визг, потом треск раздираемой плоти... Все это так страшно - я не могу этого терпеть. Накорми их, Сроби, иначе я так и не закончу своей работы...
      И тут только Михаил, который поглощен был созерцанием ее дивного лика, увидел, что на коленях у нее лежит пряжа - кажется, огромное полотно, но видна была только малая часть его, так как большая часть, сложенная аккуратной горочкой лежала возле ее ног. И у Михаила, как только он на это полотно взглянул, даже голова закружилась - дело в том, что там была изображена часть звездного неба, и звезды казались настолько живыми, что было это словно оконце - оконце к нему может быть только у потолка, он же смотрел на него сверху вниз - вот и покачнулся, представилось ему, будто вниз головой висит.
      Карлик ничего не ответил - он вообще за все время не произнес ни одного слова и даже звука ни одного не издал. В этом кровавом свете, кстати, Михаил смог разглядеть и его лицо. Он был темным - не черным, а именно темным, словно бы изнутри изгнил - ни одна черточка не шевелилась на его лице, это было каменное лицо, и не понятным было, как этот истукан вообще может ходить.
      Вот он махнул своей маленькой, кукольной рукой (а плечо Михаила до сих пор стенало от его каменной хватки) - и, послушно этому взмаху, темневшие по углам крысы, встали вдруг на задние лапы, и, чеканя шаг, убрались в свои норы. Однако, прошло не более минуты (все это время, зачарованный Михаил рассматривал кусочек полотна) - как крысы появились вновь. Однако - о чудо! - теперь все они облачены были в белые, поварские халаты, да еще с колпачками на головах. В лапках же они сжимали все те предметы, которые могли бы понадобиться в работе поварам. По прежнему чеканя шаг, они прошли к некому большому черному кубу, который почти полностью загораживал одну из стен - они нажимали на его кажущиеся совершенно гладкими стены и в них раскрывались дверки, из которых выливалось синеватое сияние. Крысы заходили в дверки, и возвращались уже груженные разными продуктами, среди которых были как и знакомые (как например сыр или петрушка), так и совсем невиданные - какие-то сиреневые шары, какие-то ярко-зеленые, словно змеи шипящие напитки. Однако, ничего этого крысы не ели - они аккуратно разложили все это (а там было очень-очень много разных вещей, и из того же черного куба достали большой ржавый котел, в котором уже что-то булькали. Вот разом взмахнули своими длинными хвостами и вспыхнуло ярко-синее пламя, жар от которого почувствовал и Михаил. Жидкость, которая была в котле тут же закипела, взвилась к потолку зеленоватым дымком, а крысы-повара уже суетились вокруг, подбрасывали в котел приправы, заливали жидкости. А две запрыгнули на самый край и усердно перемешивали варево половниками. Михаил глядел на это действо и не в силах был оторваться - что-то зачаровывающее, колдовское было в движении крыс. Очнулся он только когда все уже было приготовлено - пламень больше не горел, а над разгоряченным котлом повисло темно-зеленое, густое и совсем недвижимое облако. В воздухе сильно пахло какой-то острой травяной снедью. Что касается крыс, то они по-прежнему стояли в своих поварских одеяниях на задних лапах, но так истомились, что бока их так и ходили ходуном. А бока то были впалые - да и вообще - видно было, что они с ума от голода сходят. Вдруг все они обернулись к карлику, вытянули к нему свои лапки и жалобно и зло заверещали - очень они в эти мгновения были похожи на маленьких, уродливых человечков.
      - Нельзя же быть таким скупым, Сроби. - подала голос ткавшая полотно девушка. - Ты моришь своих рабов голодом и они отомстят тебе - в этом будь уверен, я у меня же есть дар предвидения.
      Однако Сроби оказался действительно настолько жадным карликом, что махнул рукою и скованные заклятьем крысы, глотая слюни, направились к своим норам. Было видно, как льются из их глоток слюни, как горят зловещим красным светом их выпученные глазищи. Напомню, что каждая из этих крыс была по крайней мере не меньше самого Сроби.
      Карлик не издал ни одного звука, зато повел маленькое своей ручкой, и Михаил почувствовал как ноги сами несут его к котлу. Тоже было и с маленьким Унти - мальчик снова плакал, но уже не говорил ни слова. Златовласая же дева предостерегающе окрикнула:
      - Он хочет вас околдовать - не пейте зелья...
      Но тут махнул Сроби ручкой - и язык у нее отнялся. Михаил хотел повернуться, бежать из этого страшного места, но тело больше не слушалось его. Вот он, против своей воли, уселся на том свободным от соломы месте возле котла, на котором незадолго до этого суетились крысы - плачущий Унти уселся рядом.
      Карлик проковылял на своих кривых ножках к котлу, вот вытянулся и взял явно великоватый для него половник, которая оставила одна из крыс. Откуда то в руках у него появилась тарелка, и он наполнил ее некой густой жидкостью, которая постоянно булькала и сменяла свои, по большей части темные цвета. Он поставил эту тарелку перед Михаилом, и тут же вновь направился к котлу, начинал набирать другую, меньшую тарелку для Унти.
      И Михаил понимал, что это вот последние мгновения его свободы. Он ясно представлял, что будет вслед за этим - карлик подаст тарелку мальчику, махнет рукой, или просто посмотрит, и им не останется ничего иного как поглотить то, что там налито. И он знал еще, что надо что-нибудь придумать, пока есть время. Попробовал пошевелить руками - это ему удалось, но при этом он сразу же почувствовал сильную усталость - словно бы поднять руки и поднести их к лицу являлось тяжелой работой. Попытался подняться на ноги бросится на карлика сзади - нет - это было слишком тяжелым для него, сплетенного путами волшебства. И тут к его плечу что-то прикоснулось что-то теплое, родное, словно прикосновение нежного апрельского денька, опустил глаза, увидел сияние золотистых волос, и понял, что это ткавшая полотно дева незаметно к нему подобралась, решила помочь. Она перехватила своими нежными теплыми ладонями его руку, и оставила там этот волшебный кусочек живых прядей. Карлик в это время как раз наполнил тарелку для Унти и дева зажала кулак Михаила, сама же отпрянула на прежнее место.
      Карлик Сроби краем глаза увидел какое-то движение, и теперь замер с тарелкой, проницательно вглядывался в каждого - быть может, он бы и разгадал все, однако в это время над их головами раздался и стон и скрежет, и покачнулось и задрожало там все - чей-то унылый, страшный голос нашептывал в том вое свое заклятье. Карлик поднял вверх свои маленькие, но могучие руки, быстро-быстро задвигал пальцами, и вот все наверху смолкло.
      Он повернулся к Михаилу и Унти, протянул руку к ним, и вот Михаил почувствовал, как его рука против его воли подносит ложку ко рту.
      - Посмотри, посмотри, - позвала тут карлика девушка, - мое полотно - оно почти готово, оно уже начинает двигаться. Кажется, все завершено.
      И тут, впервые за все это время, карлик сменил свою окаменелость - он весь передернулся, он совсем позабыл про Михаила и Унти, и бросился к девушке.
      - Смотри, смотри - среди звезд пролетела одна...
      Дальнейшего Михаил уже не слышал, так как он погрузился в причудливые, колдовские виденья. Рука подносила ко рту ложку с кипящим, меняющим свои цвета варевом, но тут же теплым поцелуем вспыхивали зажатые в ладони волосы, и он вспоминал звездное небо на полотне, а потом и тот бесконечно далекий парк, возле родного дома, наконец и Таню вспоминал - колдовство карлика пропадало, но все-таки не совсем - ему приходилось бороться, чтобы отвести ложку ото рта, чтобы выплеснуть ее в одну из трещин которые покрывали освобожденный от соломы пол - каждый раз, когда он это делал, словно раскаленные тиски сжимали его голову, и в конце концов он застонал и потерял сознание...
      * * *
      Очнулся в том же подвале, и прежде всего обнаружил, что все кроме одного светильников были куда-то убрано; этого же шара с заключенными в нем красными светляками было явно недостаточно чтобы осветить это помещение. В зловещем кровавом полумраке выступали некие расплывчатые зловещие контуры, и можно было подумать, что жизнь уже закончена, и что ты уже в царствии теней из которого нет исхода, в котором одни лишь стенания да постепенное затухание, если бы не девушка, которая сидела рядом с ним, и окружала кольцом своих золотистых волос не только его, но и маленького Унти. Мальчик был с закрытыми глазами, но не в забытьи, а сладко спал, положив голову на ее колени.
      Ну а с внешней стороны круга, беспрерывно шевелилось, визжало что-то черное. Сначала Михаилу подумалось, что там беснуется некая темная многоголовая змея, однако, приглядевшись повнимательней, понял, что никакая и не змея, а сонмы здоровых, обезумевших от голода крыс. Ловили отблески кровавого света их выпученные черные глаза, и ничего кроме ненасытной жажды поглощать все не было в них. Они сцеплялись между собою, и у кого появлялись кровавые раны тут же раздирали в клочья, поглощали - однако этого было не достаточно, это только больше разжигало их жажду поглощения. Из черных дыр в стенах выбегали все новые и новые - забирались на головы, в одном месте таким образом набралась целая живая, яростно воющая, истекающая кровью горка в полметра высотою - горка покачнулась, завалилась и несколько крыс оказались внутри круга золотистых волос. Тут они совершенно обезумели, заверещали, заметались, наконец - стали перескакивать назад ко своим соплеменникам, и сцеплялись с ними. Одна из крыс осталась и бросилась на Михаила - ядовитая, темная слюна капала из ее зева - и неизвестно, как бы подействовал на него этот яд, если бы девушка не успела дотронуться до нее золотой спицей, которой ткала. Крыса повалилась без всякого движенья.
      А Унти что-то почувствовал, открыл глаза, увидел крыс и тут же заплакал.
      - Тихо, тихо, маленький. - утешала его девушка.
      Мальчик и слушать ничего не хотел - очень уж страшна была эта картина с крысами. Он все плакал, озирался по сторонам, и тогда девушка развернула перед ним свою пряжу. И засверкало, переливаясь словно живое, звездное небо. И стоило только Унти взглянуть на эту красоту, как он успокоился, протянул к звездам маленькую свою ручку, стал гладить их - и Михаил тоже смотрел завороженный - такого чудесного волшебства он не ожидал увидеть: казалось, что не существовало больше пространства, и мальчик держал в своих ладошках бесконечно далекие, бесконечно большие нежели он сам небесные светила.
      Потом мальчик посмотрел в бледный, светлый лик девушки, и улыбнулся. Он прошептал едва слышно: "Ведь все будет хорошо?.. Ведь я еще увижу эту красоту, правда?..", и уткнулся ей в колени, заплакал - но это уже не были прежние его слезы отчаянья.
      Но вот девушка подняла свою легкую, плавную руку, и повинуясь этому жесту все замерли - даже и крысы на несколько мгновений прекратили свою ужасающую возню. А дело было в том, что потолок над их головами заскрипел - явственно различались шаги, по видимому - это крик Унти встревожил карлика.
      - ...Понимаешь - прядью своих волос я защитила тебя и мальчика от колдовства. - быстро зашептала Михаилу девушка. - Если бы вы выпили его питье, то сейчас бы уже превратились в двух крыс. Он был уверен, что вы выпил, и пошел немного отдохнуть. Он то ожидает увидеть уже двух новых крыс... Сейчас войдет сюда - скорее надо что-нибудь придумать...
      - Надо светильник разбить. - кивнул на единственный кровавый шар Михаил. Правда, он сам же поежился от этого предложения - перспектива остаться в темноте с крысищами ужасала.
      Но девушка поддержала его:
      - Да - это раньше он в темноте видел так же хорошо, как на свету. Но теперь, на старости лет совсем ослеп. По крайней мере, на время это отвлечет его...
      А шаги уже замерли возле того места, где был люк. Тогда девушка неожиданно сильным движеньем оторвала кусок звездного неба, прошептала ему несколько непонятных слов, после чего отпустила - это серебристо темное полотно плавно и стремительно, словно парус наполненный ветром пролетело через комнату, и обвило наполненный кровавыми светляками шар - теперь среди бывших там звезд появилась одна красная крапинка - словно планета Марс остальные же звезды остались прежними - словно бы еще одно окошечко к небесам открылось в том месте - еще одно, более широкое, сияло рядом с девушкой; и теперь уж казалось, что это маленькое, темное помещение плывет где-то среди звезд - что там красота, что там бесконечность, а они вот заперты в ненавистной темницы.
      Но вот люк в потолке стал открываться - оттуда вырвалось несколько тусклых лучиков, вот на едва-едва видимые ступени опустилась кривая нога карлика, вот вторая - вот, кажется, он сам стал опускаться. И тогда девушка окликнула его:
      - Ты только не делай свет. Сейчас я заканчиваю полотно, и если ты осветишь его сейчас, то все испортится!.. Лучше оставь меня - я сама тебя позову, когда все будет закончено.
      Карлик не стал колдовать, чтобы появлялся свет, однако, он продолжил спуск и вскоре слился с тем мраком который был у подножия лестницы. А крысы вновь заверещали, вновь забились где-то совсем поблизости. Вскоре Михаил смог различить их безумные, кровавым отсветом исходящие глаза; смог он разглядеть и волосы девушки, так как слабое золотистое свечение возле них виделось. И девушка продолжила свою работу - в ее умелых пальцах вновь появились золотистые иголки, вновь неведомо откуда стала появляться волшебная нить. Видно было, что она теперь очень старается и торопится ткала она с такой скоростью, с какой ни один человек не мог бы ткать.
      И тут совершенно неожиданно, к ужасу Михаила и Унти из мрака, приближаясь к ним, стали вытягиваться две непроницаемо черные руки - это были руки карлика, он хотел потрогать полотно, а еще - убедится, что у него появилось двое новых слуг, так как ему почудилось дыхание толи Михаила, толи Унти - в общем, его раздирали сомнения, но он по прежнему не издавал никаких звуков эта тишина угнетала, этого напряжения нельзя было терпеть долго, хотелось вопреки всему сказать что-нибудь громко, или же рассмеяться.
      И тогда девушка, ни на мгновенье не прекращая своей работы, запела:
      - Среди скал и ущелий далеких,
      Корабль волшебный плывет,
      К просторам безбрежно-широким
      Он спящие души несет.
      И в трюмах его сновиденья,
      На палубе дети стоят;
      И сладки и тихи моленья,
      От них к милым звездам летят:
      "Возьмите, возьмите в объятья,
      Нам будет средь вас хорошо,
      Мы с вами как милые братья,
      Примите наш малый стишок.
      И там далеко, в мертвом мире,
      Останутся наши тела,
      Ах милые, пойти на лире,
      И лейте потоки тепла.
      Так тихо у вас и спокойно,
      Такая у вас благодать,
      Примите в ваш мир ясно-стройный,
      Не дайте назад, в бездну взять".
      Вместе с этими строками на Михаила стало надвигаться забытье - в забытье были видения, из них он узнал о жизни девушки. Это была трагическая судьба.
      * * *
      Это была маленькая-маленькая, загрязненная коморка, в этом мрачном городе - в одном из домов исполинов. Казалось, здесь навсегда поселились морозящие, отчаянные, темно-серые ноябрьские сумерки. За грязными, оплывшими окнами постоянно выл, надрывался ветер; небо полностью было сцеплено завесой из темных туч, из них неслись потоки крупных снежинок - вместе с напором стихии они врезались в стекло и стекло гудело и дрожало так сильно, что главным кошмаром для маленькой, болезненной девочки, которая почти все время лежала на своей кроватки, было, что - это окно разобьется и мириады этих снежинок ворвутся в комнату, унесут ее в свое страшное царствие. Единственным спасением от этого кошмара, было отвернуться к стенке, да укрыться с головою одеялом. Только вот одеяло было совсем старое, дырявое, почти совсем не греющее, а ведь ветер выл в каких-то щелях, проникал в комнату, и было нестерпимо холодно.
      Помимо девочки, в комнате была ее старая матушка или бабушка - девочка даже не знала кто, так как эта изможденная, похожая на потемневшую мумию, страшная женщина, почти все время сидела склонившись над маленьким столиком в противоположном конце комнаты, и беззвучно, горько рыдала - девочка не раз видела ее крупные, полные страдания слезы, и сама начинала плакать. Время от времени женщина поднималась, и тяжелой поступью, от которой что-то мучительно скрипело, выходила из комнаты - непременно вслед за этим щелкал замок, и девочка оставалась запертой. Тогда ей было особенно жутко, и она, одинокая, болезненная, дрожала, и молила у кого-то, неизвестно у кого, чтобы матушка поскорее возвращалась. Но матушки очень-очень долго не было, а когда она наконец возвращалась, то казалось еще более страшной, умирающей девочка не могла смотреть на нее без рыданий. А матушка (или бабушка, если хотите) - протягивала в своих костлявых, изъеденных морщинами руках либо краюшку черствого хлеба, либо еще какую-нибудь весьма непривлекательную еду, которую, однако, девочка тут же съедала, так как буквально умирала от голода.
      День за днем, месяц за месяцем, год за годом - все надрывался за окном снежный ветер, и не уходила тоска. Все так же было холодно, одиноко, жутко. Девочка видела, что матушка ее день становится все более слабой, похожей на мумию. Теперь все реже поднималась от стола, и все рыдала, рыдала. И девочка привыкла к постоянному голоду, сама стала похожа на мумию - у нее время от времени сильно кружилась голова, когда же она поднималась с кровати, и пыталась пройтись по комнате, то ноги ее подгибались - она совсем ослабла, и большую часть времени тоже рыдала...
      ...А за окном все ветер, тьма, снег - все воет, все кружится - девочка очень много спала, ведь во снах она видела что-то светлое, пусть и не ясное, пусть и забывающееся сразу после пробуждения - все-таки это было бегство...
      ...Однажды матушка очень долго не поднималась из-за стола - девочка звала ее, а потом, дрожа от холода и от ужаса, решилась на то, на что никогда прежде не решалась - поднялась и подошла к сидящей матушке. Лицо той стало темным, жутким - она уже давно умерла. Девочка закричала, бросилась на кровать, и тут же погрузилась в темное забытье - это было хоть какое-то бегство из кошмара.
      Должно быть, она очень долго пролежала так, но, в конце концов очнулась, и поняла, что не сможет больше спать - с трудом поднялась, и с еще большим трудом, сильно покачиваясь из стороны в сторону, прошла к маме - та еще больше потемнела. Девочке немалого труда стоило перебороть себя, протянуть к ней руку, дотронуться - тогда матушка рассыпалась в прах. Ничего не осталось кроме сухой горстки, которую тут же подхватил ток холодного воздуха, да и утащил в узкую расщелину под дверь.
      Девочка осталась совсем одна, и, не зная что делать, куда деваться, она уселась за этот темный стол, за который никогда не садилась - просидела так неведомо сколько времени, а потом вновь лишилась чувств от голода повалилась головой на стол. Какие тогда ей привиделись сладкие, волнующие видения - города сотканные из солнечного (никогда ей прежде невиданного) света; мосты радуг украшающие небо; много-много чего прекрасного видела она тогда, и, верно, никогда бы уже не вернулась в эту маленькую, грязную комнатушку, и вскоре бы холодный ветер развеял ее опустошенное тело в прах, но вернул ее странный, никогда прежде не слышанный скрежет... Точнее - это в первое мгновенье ей показалось, что никогда прежде она такого не слышала такого, а потом вспомнила, что, в самые страшные, темные ночи, когда еще была жива матушка, когда еще сидела, согнувшись над этим столом, то слышала она подобный скрежет за окном. Тогда она лежала под одеялом, медленно, осторожно переворачивалась, и совсем уж осторожно приоткрывала маленькое отверстие, из которого и выглядывала одним глазом на окно - там, за окном бесновался ветер; там, хоть и с большим трудом, виделось что-то расплывчатое, темное - в этом темном была жуть, оно хотело проникнуть в комнату. И девочка спешила отвернуться обратно к стене, свернувшись комочком лежала под одеялом, не смела пошевелиться, не смела вздохнуть громко. Но тогда в комнате была мама, тогда на столе горела свеча - пусть и блеклая, пусть и жалобно трепещущая; тогда было некое внутреннее чувствие, что это страшное, что было за окном, не сможет ворваться.
      Теперь девочка подняла голову и обнаружила, что свеча давно уже затухла, что в комнате почти совершенная, непроглядная темень - взгляд метнула на окно, и увидела, что это старое, залепленное грязью стекло выгибается под страшным напором стихии, и вот-вот лопнет - с той стороны слышались стонущие заклятья, некая бесформенная тень носилась там. И тогда девочка бросилась к двери, из под которой выбивалась полоска бледного, зеленоватого света никогда прежде не доводилось девочке выходить за пределы их комнаты - мать никогда не брала ее, а она и не хотела - тот неведомый мир представлялся ей ужасным, и она знала, что ничего кроме боли он ей не принесет. И вот теперь она жаждала вырваться в тот "ужасный" мир, лишь бы только ускользнуть от тени, которая нависла за окном. Она из всех сил дергала ручку (но что, право, за силы у маленькой девочки?), она стучала кулачками, и наконец закричала. Никогда прежде она не кричала, и плакала всегда безмолвно, но вот теперь, слыша как нарастает треск и яростный стон за спиною - закричала пронзительным, жалобным голосом - она звала на помощь, и вкладывала в этот крик все свои силы.
      И ответ пришел! С той стороны двери раздались тяжелые шаги, и не успела девочка опомниться, как дверь вдруг распахнулась, и на пороге предстал карлик Сроби, который едва доходил девочки до пояса - он тут же схватил ее своей могучей рукою и выволок в коридор, другой же рукой он захлопнул дверь. В комнате раздался треск выбитого стекла, и что-то с силой от которой дрожали окружающие стены, стало биться с той стороны об дверь. Карлик стоял, упершись в нее рукою, но не рукою удерживал, а заклятьем. Наконец - дверь отпустил, девочку же подхватил обеими руками, и понес по коридору. Позади вздрагивала дверь, слышались вопли и стенания неведомой стихии, впереди была неведомая жизнь - девочка вновь почувствовала головокружение, вновь стала проваливаться в забытье. Но Сроби чувствовал, что ей нельзя погружаться в грезы, что, если это произойдет, то и его волшебство уже не сможет вернуть ее душу, и потому он поддерживал в ней жизнь - не яркую, но только слегка подбрасывал в сердце маленьких веточек, чтобы хоть тлело - и девочка видела то, что вовсе и не хотела видеть, отчего все новые и новые слезы катились по ее щекам; видела бесконечные переходы, лестницы, туннели; тянущиеся куда-то вдаль коридоры, с сотнями а то и тысячами дверей - неслись какие-то приглушенные, болезненные стоны, что-то скрипело, трещало, ломалось... Потом долго-долго опускались они вниз на дребезжащей, черной платформе, и вокруг приносились призраки, и все полнилось их жалобными стенаниями.
      Затем они вышли в город - впервые вдохнула девочка не стесненный комнатными стенами воздух, и тут же закашлялась - воздух был нестерпимо морозным - снежная круговерть так и неслась, так и выла со всех сторон порывы ветра были настолько сильны, что, если бы карлик не держал ее, то девочка улетела бы как одна из снежинок (а она была настолько худой, что почти ничего и не весила).
      Карлик проворно спустился по ступеням, и оказалось, что там их поджидает черная, запряженная черными громадными крысами карета. Кучером тоже была крыса, в черном аккуратном костюме, в цилиндре, и с кнутом в лапах. Карета была просторной для карлика. но девочке пришлось согнуться в три погибели, чтобы уместится там - спиной она упиралась в потолок, и тот трещал, грозил разорваться. Как только карлик захлопнул дверцу, кучер-крыса взмахнул кнутом и погнал, погнал своих сородичей по заснеженным, пустынным, темным улицам, которые вопили ветром, по которым носились призрачные тени.
      Ну, а потом девочка оказалась в доме карлика, и он сразу же повел ее в наполненный кровавым светом подвал, где было множество черных крыс. Сохраняя безмолвие, он повелел им приготовить еду, но не такую как для Михаила и Унти, а вполне нормальную, и когда девочка наелось, то, по прежнему довольствуясь одними жестами, протянул к ней золотистые спицы, повелел ткать - и что же оставалось девочке, как не подчиниться ему?.. Она и начала ткать. Она и сама не знала, откуда в голове ее рождаются эти чудесные образы весенние, пробуждающиеся леса, ветви обласканные солнечными лучами, перелетающие среди них, радующиеся жизни птицы; поля на которых восходят нежные подснежники и многие иные цветы; реки широкие, могучие, над которыми лебедями белеют святые города; вдали - горы могучие, горы прекрасные, горы величественные вздымаются снежными вершинами к самому небу лазурному, где и облака, где и солнце, и звезды - все, все что было прекрасного в природе выходило из под ее спиц, а ведь она никогда ничего этого не видела, даже и не слышала...
      Потом у нее было много-много времени на размышления, и она поняла, что карлик когда-то давно, каким-то образом (должно быть, колдовством) - узнал об этом ее даре, потому и пришел, когда она закричала. Она поняла, что ему нужно это полотно, чтобы вырваться из этого мрачного города. Не знала она весьма сомневалась, что он, такой жестокий, черствый, каменный, мог бы расчувствоваться от красот звездного неба, радугой любоваться - скорее, ради каких-то материальных выгод стремился туда, ради ли каменьев, ради ли еды так или иначе он всегда торопил девушку, ибо полотно должно было получить завершение. Шло время - день за днем, неделя за неделей, месяц за месяцем. Точнее, единственным отличием дня от ночи было то, что на ночь (а она, по хотению карлика, была очень непродолжительной) - кровавые шары со светляками затухали, и в наступающей темени она погружалась в забытье, так как очень уставала за этот долгий-долгий день. Она все ткала и ткала, а карлик время от времени приводил то детей, то взрослых людей - все они были молчаливыми и бледными, похожими больше на призраков чем на живых людей; тогда карлик взмахивал маленькой своей ручкой, а крысы облачались в поварские одежды, начинали готовить для пленников питье. Девочка пыталась предупредить их, что пить нельзя, однако, карлик в очередной раз взмахивал своей ручкой, и пленники теряли остатки своей воли - выпивали, и вскоре превращались в крыс...
      Шло время. Очень-очень много времени прошло - уже огромное полотно соткала девочка, и благо, что нити живые, ее мечты воплощающие, сами лились с окончания золотистых игл, и что полотно было тонким-тонким - иначе бы эта пряжа заполнила бы уже весь подвал. Так была лишь аккуратно сложенная стопка, с полметра высотою, однако - она знала, что, ежели развернуть это полотно, то оно займет не только весь подвал, не только весь подвал, но и вообще весь город...
      Карлик часто наблюдал за ее работой - стоял безмолвный, недвижимый, и она бы вовсе забывала про его присутствие, как забывала бы о присутствии какой-нибудь статуэтки, если бы не чувствовала постоянно его тяжелого, угнетающего взгляда. Несмотря на то, что карлик был ужасно скупым, и даже крыс своих морил голодом, пленницу свою он кормил хорошо, и вообще - ни в чем ей не отказывал (кроме, свободы, конечно). Она говорила, что ей нужна вода, чтобы умываться, и вообще - все, чтобы держать в себя в чистоте карлик сделал для нее небольшую купальню: в дальней части подвала, крысы разобрали кладку пола, выложили там все глянцевыми плитками, из стены же выступала голова некоего сказочно зверя - из пасти его лилась благоуханная, теплая, чистая вода; наверное - это было лучшее, что сделал в своей жизни карлик Сроби.
      Да - время шло, и из девочки выросла прекрасная девушка. Ничего, что ее лика никогда не касались лучи настоящего солнца, а ветер бескрайних полей не обвивал ее - все это она несла в себе, все это обретало жизнь на полотне, и от этого она была прекрасной.
      Она чувствовала, что полотно близится к завершению, и немного боялась этого - хоть и мрачна была жизнь в подвале с крысами, все-таки она привыкла к этому... Когда же появились Михаил и Унти, она сразу почувствовала, что они то и изменят ее судьбу, еще больше испугалась, но и придумала, как им помочь.
      * * *
      Итак, вся эта трагическая, мрачная история пролетела перед внутренним взором Михаила, в то недолгое время, пока он был в забытьи; пока девушка пела карлику свою колыбельную. Очнулся он от прикосновения ее нежных теплых пальцев. Было темно, но полного мрака не было: в двух разных местах комнаты, создавая образ парения в просторах космоса, сияли звезды, волосы девушки изливали призрачное золотистое сияние, а еще - безумные глаза многих и многих крыс выступали, и тут же вновь погружались во мрак - казалось, что это даже и не отдельные крысы, но сам мрак ожил, и теперь вот наступает, пытается дотянуться до них своими отвратительными отростками. Что касается карлика, то он заснул - повалился среди крыс, и теперь слышалось его, похожее на скрип несмазанных дверных петель храпение - первый звук, который они услышали от него. Глаза Михаила уже достаточно привыкли к этому призрачному освещению, и он смог разглядеть, что девушка ободряюще улыбается ему:
      - Я не обманула старого Сроби - полотно действительно уже почти завершено. Да - осталось нанести лишь несколько штрихов, и, по правде - я очень, очень волнуюсь... Знаешь ли, что мне осталось?.. Одну звезду выткать - самую большую, самую яркую - уже вижу ее пред собою... Ну да ладно сейчас завершу то, что должно, а там уж - будь что будет...
      И вот она повела своими спицами - они уже не были золотистыми, они вдруг все так и засияли сильным серебристым светом - таким прекрасным, таким чарующим, что и Михаил забыл обо всем. Девушка заплакала толи от счастья, толи от душевной печали. Что касается маленького Унти, то он стоял с вытаращенными глазами, зачарованный глядел на это величайшее и прекраснейшее чудо в своей жизни. Итак, звезда сотканная девушкой зажила своей жизнью, и лучи ее заполнили весь подвал - свету ее явно было тесно в этом закутке, и Михаил уже знал, что дом карлика озарялся из глубин этим светом, выделялся среди иных стоящих на улице домов также, как мертвый выделяется среди живых. Это же почувствовала и девушка, и Унти - мальчик тут же проговорил:
      - Плохо. Ведьма может увидеть - этот свет ей не понравится; она направит сюда слуг Атука жестокого, а то и сама прилетит. Да - скорее сама прилетит...
      - Ведьма Брохаура, - вздрогнула девушка, - я слышала это имя. Все злое подчиняется ей. И этот город только служит ее прихоти. Она самая могучая колдунья... И буря, и тьма - все подвластно Брохауре...
      При упоминании имени этой ведьмы, свет от звезды стал все более меркнуть, в углах появились зловещие тени, а над головами завыло, загрохотало потолок стал сотрясаться. В это же время, крысы очнулись, они засуетились, забегали вокруг недвижимо лежащего, дремлющего карлика Сроби. Но вот все они замерли, и вдруг построились в прямые колонны, подхватили своего господина, и стремительно унесли в одно из чернеющих отверстий в стене. Подвал опустел, а над головой продолжала неистовствовать, реветь буря; потолок содрогался все сильнее, с него сыпала какая-то труха - становилось все темнее и темнее; вот неожиданно взвыл и ворвался в помещение ток ледяного воздуха.
      - Это Брохаура... - промолвил тогда Унти, и обнял за руку девушку, прижался к ее плечу.
      - Нам нужно уходить. Скорее! - вскочил на ноги.
      - Поползем следом за крысами. Иного пути нет, да и бедного Сроби нельзя оставлять в такой беде. Быть может, он и скуп и угрюм, но ведь не только плохое в нем...
      Тогда девушка подхватила свою косу, прошептала несколько едва слышных слов, и вот огромные эти пряди уменьшились, сложились ей по длине до плеч, но при этом сияли не менее сильно, чем солнечные лучи в летний безоблачный полдень - стоило только взглянуть на них, и вот на душе становилось тепло, легко. Но не время было любоваться на волосы - потолок в нескольких местах с ужасающим треском проломился, и из проломов этих хлынули стремительные полчища снежинок - они с ревом складывались в стремительно изгибающиеся, нестерпимым холодом обдающие колонны, и колонны эти разрастались, выбивались из глубин своих темными вуалями, трепетали, разрывали, вновь сходились. Только за мгновение до этого любовался Михаил на пряди солнечные, а тут уже оторваться не мог от этой ужасающей круговерти. Вот показалось ему, будто выступает необычайно длинный нос, вот еще и расширяется, воздух вдыхая, вот рокочет: "У-у-у - русским духом пахнет!.." - вот уж и глаза выпученные проступили, но тут девушка подхватила его за руку, и повлекла за собою. Унти сам держался за ее платье, так как вторая рука девушки была занята - в ней она несла свою пряжу. Но вот черный провал в крысиную нору - возле него Михаил уже достаточно опомнился, и пропустил вперед мальчика и девочку; затем, окруженный воем и полчищами снежинок, ожидающий, что в любое мгновенье вцепиться в него сзади костяная длань, опустился и стал пробираться на карачках. Стены были очень узкими, покрытыми какой-то темной, смрадной слизью - ползти было тяжело, постоянно царапался он за какие-то выступы. Впрочем, хорошо еще, что вообще можно было протиснуться - этот туннель, конечно нельзя было сравнить с обычной крысиной норой...
      Ну а позади вдруг раздался страшный, завывающий голос - слова были подобны глыбам льда; ни одного из этих слов не знал Михаил, но он уже знал, что это ведьма, и что она зовет его вернуться. И не было сил противиться - в голосе была такая мощь, что, казалось, весь мир может рассыпаться в прах, от любого из этих слов; казалось, что всякое сопротивление тщетно. Но вот позади раздался ужасающий треск и грохот - туннель содрогнулся - проход позади обрушился, и заклятье ведьмы хоть и слышалось еще, но было теперь таким слабым, что не имело никакого значения. Наступил бы полный мрак, но волосы девы сияли и в этом месте - Михаил видел темные стены, видел проходы меньшие которые то и дело появлялись перед ним - раз из такого прохода прямо перед ним высунулась черная крысиная морда, и тут же, испугавшись или ослепнув от света волос, юркнула обратно. И потом Михаил полз и чувствовал, как от напряжения пот стекает по его телу - он то все ожидал, что сейчас вот эта, или какая-нибудь иная крыса вцепиться в него.
      - А-а-а-а-а!!! - протяжно закричал где-то впереди Унти.
      - Не бойся - все так и должно быть. - тут же успокоила его девушка.
      Спустя несколько мгновений, Михаил уже понял, почему закричал Унти проход под резким углом пошел вниз, и они попросту заскользили вниз как с детской горки. Довольно долго они неслись все вниз и вниз, и Михаилу подумалось, сколь же долго потом придется выбираться - все карабкаться и карабкаться - стало до слез горько - так захотелось поскорее вырваться из всей этой круговерти да оказаться поскорее дома.
      Но вот стены стремительно раздались в стороны, и они вылетели в весьма обширную пещеру, в которой на вертелах поджаривались некие здоровенные туши, где мириады поваров, среди которых были и совсем уж удивительные, похожие не то на исполинских тараканов, не то каракатиц создания - все они суетились и готовили кушанья, от одного вида которых уже выворачивало наизнанку. Так получилось, что упали они за какую-то печку, да там и замерли - услышали некие тоненькие, злые голоса, поняли, что - это их касается и осторожно выглянули.
      Оказывается, говорили черные крысы из дома карлика Сроби. Они тощей толпой стояли перед двухметровым, ослепительно красным крабом, который щелкал над их головами своими клешнями так, будто собирался всех их казнить. Точнее - слышен был в основном лишь необычайно глубокий, из груди подымающийся голос краба - крысы же только пищали.
      - И зачем мне он, - выражал недовольство этот повар. - Вы посмотрите на него - сплошные кости, да мускулы - разве его разжуешь...
      Тут он тыкнул клешней в самого Сроби, который в бессознательном состоянии лежал среди своих слуг. Он бы уже должен был очнуться, однако, по дороге крысы изрядно покусали его, впрыснули яда - от этого весьма сильного толчка он лишь слегка вздрогнул.
      - Вы можете приготовить его так, что он станет вкусным. - верещали крысы.
      - Нет, нет - его не приготовишь. Сами им питайтесь. А у нас есть из чего готовить - давненько такого не приходило, и все для нее, для великой Брохауры!..
      Как-то особенно тревожно прозвучало имя могучей колдуньи, и как только прозвучало, тут же раздался детский плач. Плакали, звали мама несколько маленьких девочек. Михаил увидел их - бедные дети, тринадцать девочек, и двенадцать девочек - они стояли связанные на огромном, потемневшем от крови столе, а вокруг них валялись тесаки, топоры, стояли огромные мясорубки, были еще какие-то катки, буравы - все весьма подходящее для изысканной кухни какого-то ресторана, но вызывающее и дрожь и отвращение, при осознании, для чего все это предназначено.
      - Нам бы это! - хором воскликнули крысы. - Ну хоть одну мальчика или девочку - мы бы ни одной косточки не оставили.
      - Ну, уж нет... - неосторожно махнул клешнею краб и размозжил одну из крыс. - Все они предназначены на обед нашей великой гостьей. Всех их с таким трудом изловили, и мы даже не знаем, где найти столько же детей на завтрашний день - ведь детей почти не осталось в нашем городе. Как бы Брохаура нас самих съела. Да и сейчас - не хватает одного мальчишки - этот негодник сбежал из под носа у наших агентов, мы обшарили уже все, что только можно обшарить, но нигде его не нашли. Вот если вы найдете его, тогда получите вдоволь сыра...
      - Видели! Видели мы этого мальчишку! - тут же заверещали крысы.
      - Где же?
      - Да в жилище нашего господина - он вытащил его с улицы - хотел превратить в одного из нас. Это девка наколдовала...
      - Ах, негодный карлик! Придется ему иметь дело с самим Атуком жестоким...
      - Так положено нам какое-нибудь вознаграждение?!
      - Сначала приведите этого негодника.
      - Так там уже Брохаура. Когда мы убегали, то слышали, как она стала одно из своих заклятий реветь...
      - Хорошо - значит, она уже унесла его...
      И в это время, златовласая девушка повернулась к Михаилу и Унти, и молвила чуть слышно:
      - Мы должно выйти...
      - Что?! - вытаращив глаза, хором переспросили они.
      - Да, да. На не остается никакого иного выхода. Ты, Унти, наш ключ, чтобы проникнуть к Брохауре. И не бойся - я не позволю, чтобы эти ужасные повара хоть что-нибудь с тобой сделали... А ты - возьми-ка мое полотно. - и она протянула Михаилу свою работу, которая оказалась совсем невесомой.
      Она нагнулась, обняла мальчика за плечи, поцеловала его в лоб - и вот Унти уже перестал плакать, но посмотрел на нее доверчиво. Что касается Михаила, то он все-таки весьма удивился, что и девушка хочет пробраться к Брохауре. (А он к тому времени и вовсе стал забывать, зачем он здесь находится - что ему надо выкрасть метлу).
      И вот девушка взяла Унти за плечи, развернула, и так, вместе с ним, вышла к поварам. Тут и рак, который был среди них главный, и все остальные эти причудливые создания замерли - даже и крысы прекратили свою голодную суету, насторожили свои усы. Но вот оцепененье прошло, и первыми заверещали именно крысы:
      - Это она! Она! Колдунья ненавистная! У нее волосы такие, что и не подступишься!.. Но мы ее больше всех ненавидим! У-у-у-х! Дайте только добраться до нее!..
      Тут защелкали их зубы, затрещали клешни, заскрежетали клыки - повара, а их, оказывается, было здесь великое множество, стали надвигаться на них со всех сторон. В отростках своих они сжимали свои ужасные орудия, все верещали что-то угрожающе. Но вот дева златовласая вышла вперед, и, подняв над головой руку, властным голосом потребовала:
      - Остановитесь, выслушайте меня.
      Они не могли не остановиться - это был голос повелительницы, в нем чувствовалась сила, власть, и все они, так похожие друг на друга, решили что перед ними еще одна могучая колдунья - они привыкли исполнять волю колдуний, потому и ждали, что она скажет.
      - Я привела вам этого беглеца, и за это мне полагается награда, не так ли?..
      - Да, все что угодно. - пробормотал краб.
      - Тогда я хотела бы встретится с Брохаурой.
      - Да, да - это можно; она ведь гостит сейчас в нашем славном городе.
      - Я знаю, что она гостит в городе. Я хотела бы подняться в ее покои, пока она отлучится куда-нибудь. Ведь я ее младшая сестра - она будет рада неожиданной встречи. А того, кто доложит ей о моем прибытии раньше срока, я разорву в клочья.
      - Как вам будет угодно. - пролепетал этот краб, который мог бы легко перекусить своей клешней и человека и железную трубу - он припал к полу его примеру последовали и все остальные повара.
      И только крысы так и не поняли, что же происходит - они, продолжая щелкать зубами, надвигались и на девушку, и на Унти, и на Михаила; сейчас они жаждали только одного - разорвать этих ненавистных в клочья, поглотить их. Но вот Михаил догадался - чуть приподнял край полотна - хлынул оттуда звездный свет - крысы отпрянули, да и бросились, поджав хвосты, в один из темных проломов в стене. Этот свет только укрепил чудовищных поваров, что перед ними могучие волшебники, и они, окончательно сбитые с толку, готовы были исполнить любое их повеление - это поняла девушка, и голосом, не терпящим возражений, голосом, от которого все эти повара передернулись, она потребовала:
      - Я требую, чтобы блюдо из детей было приготовлено так, как это любит моя старшая сестра.
      - Как же она любит? - подобострастно вопрошал исполинский рак.
      - А вот как: чтобы было побольше приправы, но чтобы дети были живы.
      - Значит...
      - Вы к ним вообще не должны прикасаться - ясно?
      - Ясно. Ясно. Ясно. - закивали повара.
      А дальше началась сутолока, канитель - повара очень долго возились, так как боялись приготовить приправы не так как надо, боялись рассердить могучую Брохауру, а еще больше - ее грозную сестру, которая так пугала их блеском своих золотистых волос. Они тащили и тащили какие-то банки, бочонки, выкладывали из них коренья, фрукты, овощи, поливали все это ароматными, или напротив - смрадными подливками, посыпали еще каким-то порошком; во многих-многих котлах что-то варилось, булькало; исходило самыми разнообразными дымами; воздух был такой жаркий, что тяжело было дышать. Да долго это продолжалось, и все больше усиливалось волнение девушки и Михаила - Унти же, которого поставили на стол, рядом с другими детьми, вскоре зарыдал так же, как и все они. Наконец, девушка спросила:
      - Долго ли вы еще собираетесь возиться?
      - О, чтобы приготовить все как любит ваша старшая сестра, может понадобиться еще около часа.
      - А скоро ли она вернется?
      - С минуту на минуту.
      - Так что же вы медлите! К черту эти подливки - главное сделать ее сюрприз моим неожиданным появлением. Давайте - ведите нас.
      Однако, идти никуда не пришлось. В центре этой залы была большая черная платформа на цепях. На нее и поставили многометровое, наполненное тушами всяких животных да бессчетными пряностями блюдо - в центре же стояли, но уже не рыдали, ибо уже совсем истомились, двадцать шесть ребятишек. По краям этого блюда торжественно встали несколько метровых, одетых во все белое тараканов, и как только девушка и Михаил присоединились у ним, платформа начала подъем.
      Долгим-долгим был этот подъем. Толчками отползали вниз однообразные, темные стены, скрежетали цепи; кальмары стояли без всякого движения, и в их черных, завешенных блестящей оболочках глазах тоже не было никакого движения - можно было подумать, что и они часть блюда, и, если бы девушка предостерегающе не взяла его за руку, то Михаил непременно сказал бы что-нибудь необдуманное, что могло бы их выдать.
      Велико было волнение - боязнь, что они не успеют до возвращения ведьмы; но, все-таки, они успели. Они оказались в таком месте из которого хотелось бежать - бежать с криком, а потом долго-долго пытаться забыть эту жуть. Там были призрачно-темные стены, которые вдруг, сами собою, сильно вздрагивали, передергивались; бежали по ним трепещущие, дрожащие призраки, разрывались в клочья, вновь собирались; все это беспрерывно стенало, выло, сотрясалось отовсюду чудилось движенье, будто неслись некие ужасные, адские чудища; в каждое мгновенье приходилось отдергиваться - потому что краем глаза всегда видел этих, изготовленных к прыжку тварей. Это помещение постоянно меняло свои очертания: то там не было окон, то вдруг появилось - громадное, во всю стену, стал виден мрачный город, переплетенье улиц - сколько же, сколько же было этих улиц больших и малых! Удивительным казалось, что они вообще смогли добраться от окраин и до этого места. Вот оглушительно, резко взвыл ветер мириады снежинок, что неслись там сложились вдруг в исполинскую, мрачную тень; и Михаил не смог сдержать мучительного стона - он был уверен, что это Брохаура вернулась; однако - это была не ведьма; тень исчезла столь же стремительно, как и появилась.
      Тем временем кальмары подхватили поднос, и снесли его с платформы на некое возвышение, напоминающее черные алтарь, затем - они поклонились девушке, и поспешили удалиться - платформа понесла их вниз. Еще долгое время скрежетали цепи, но ни девушка, ни Михаил совсем их не слышали, так как заняты были поиски. Михаил высматривал метлу, и так был погружен в это занятие, что не спрашивал, что ищет девушка. Он весь взмок от постоянного напряжения - раз стена перед ним выгнулась, и оттуда появилась некая скрежещущая сотнями глоток тварь - это создание было настолько жутким, настолько чуждым человеческому сознанию, что Михаил даже и не верил, что видит ее на самом деле (при этом ужас испытывал) - она надвинулась, и действительно растаяла без всякого следа, так что он так и не узнал: было ли это на самом деле, или же только привиделось.
      Но вот подал голос Унти, который первым из детей спрыгнул к подноса, и стоял теперь против окна, которое пульсировало; то разрасталось, то уменьшалось, издавало мучительный, пронзительный треск - мальчик закричал от ужаса, с этим же криком подбежал к девушке, схватил ее за руку, и, рыдая, уткнулся ей в ладонь - он настолько измучен был всеми этими ужасами, что некоторое время попросту ничего не мог вымолвить. Наконец сама девушка, а за ней и Михаил, подошли к окну. Далеко-далеко, у самого горизонта, медленно поднималось, ревело черными вихрями зловещее облако - вот прорвался оттуда яростный лай, и они сразу все поняли - чудовищный пес Брунир набрал достаточно сил, чтобы продолжить преследование. И Михаил знал, что пес чувствует, где он, Михаил, находится, что очень-очень скоро он будет здесь.
      - Метла! - выкрикнул Михаил. - Мне нужно найти метлу ведьмы...
      - Что, метлу? - переспросила девушка. - Так вон же она стоит.
      И махнула рукой на темный контур, который выступал из стены, рядом с окном.
      - Конечно же! Как же я сразу не увидел! - радостно воскликнул Михаил.
      Ведь и да этого, во время этих лихорадочных поисков, он не раз пробегал по ней взглядом - просто не мог осознать, что это темное, расплывчатое, являющееся частью тех ужасов, которые наполняли эту комнату, и есть та самая метла. Но вот он бросился к ней, схватил - она оказалась совсем невесомая он сжимал в руках ее черный подрагивающий ствол, чувствовался некий пульс, который пробивался из глубин этого ствола, исходил холод, от которого рука Михаила коченела - на это он совсем не обращал внимания - главное, он чувствовал, что в метле великая сила, что она сможет вернуть его к дому, к парку, к Тане. Вот он оседлал ее, как коня, и оказалось, что на метле очень даже удобно сидеть - он знал, что теперь, стоит ему только устремить свою волю вперед, и метла тут же, подвластна ему рассечет это небо.
      Но в последнее мгновенье он остановился. Боль сжала его сердце - он понял, что не сможет улететь отсюда, оставив златовласую девушку и детей это было бы подло, это было бы предательство. И он, из всех сил уцепившись рукою в метлу (так как боялся, что она улетит), вновь соскочил на пол. Соскочил и тут же почувствовал, как он вздрагивает - сразу понял, что это от Брунира. Метнул стремительный взгляд в окно, и тут увидел, что пес приближается к окраинам города - он уже не казался таким необъятным, заполоняющим все небо, но все же был много выше окраинных домов, и совершал многометровые прыжки. Несколько мгновений Михаил наблюдал за ним, и понял, что, по мере приближения, пес уменьшается в размерах, и когда ворвался на окраины, то заполнял те улочки, но не более того.
      - Что ты ищешь? - обратился он к девушке, и, не дожидаясь ответа, зачастил. - Видишь - метла довольно большая, быть может, если потеснится, на ней уместятся и мы и все дети.
      - Нет - все не уместятся. - промолвила девушка. А я ищу молот и гвозди создателя...
      - Что? Что? - удивленно переспросил Михаил.
      Девушка стремительно открывала всякие неприметные дверцы в стенах, заглядывала туда, и в этом беспрерывном движении объясняла:
      - Брохаура ведь во многих-многих местах побывала. Ведь столько миров существует - она путешествует из одного в другой, и все собирает вещи, которые бы увеличивали ее могущество. Среди этих вещей и молот - по крайней мере он видом похож на молот. Я называю его молотом создателя, потому что с его помощью можно преображать этот мир, делать его лучшим - конечно, я не знаю, кто такой этот "создатель", но уж чтобы создать такой молот надо обладать великими знаниями...
      Михаил бросился к окну, выгнулся, посмотрел вниз - по лабиринту улиц стремительно, неукротимо, и точно к этому громадному зданию несся адский пес Брунир. Он точно знал дорогу - и как же стремительно, как же безудержно было его движение!.. Вот этот пес уже влетел на широкую лестницу, ведущую к подъезду - это было где-то далеко-далеко внизу, за сотни этажей - и все таки Михаил знал, что теперь это чудовище мчится по переходом, перепрыгивает с этажа на этаж столь же стремительно, как обычный человек со ступеньки на ступеньку. Все здание дрожало, передергивалось, и несколько раз Михаилу даже послышались отдаленные вопли ужаса, вот безумный вопль - надрывный рев самой преисподней; и как же жутко было осознавать, что именно за ним эта жуть несется, что эта преисподняя разъярена именно на него, поглотит в свою утробу, в ад. И столь отчетливо представилось тут Михаилу, как черная массивная дверь у противоположной стены срывается с петель, и в одно мгновенье пес уже перед ним, в одно мгновенье поглощает его, что огромного усилия воли ему стоило тут же не вскочить на метлу, не повелеть ей тут же устремиться к горизонту.
      Он обернулся к девушке, и тут увидел, как у одной из дальних стен (а здесь все так причудливо изгибалось, что и стен, и потолков и полов было великое множество - там распахнулось еще одно окно, и за ним перемешенный с черными вихрями мчался ослепительно-голубой пламень, оттуда вырывался беспрерывный грохот, и оттуда шагнула ведьма Брохаура - создание это показалось Михаилу еще более жутким, нежели при первой встрече, и он, не помня себя, держась за метлу, медленно стал пятится к окно. Девушка, конечно, не могла не почувствовать, что в комнате появилась ведьма, однако она даже и не обернулась к ней, но тут же бросилась к черному алтарю, на котором стоял поднос с детьми. Дети стояли совсем бледные - смотрели на ведьму, и даже пошевелиться не могли.
      - Слезайте с подноса! Мы должны перевернуть его! Михаил! Все помогайте!..
      Дети спрыгнули с подноса, Михаил подбежал к нему, и всеобщими, отчаянными усилиями, они смогли чуть приподнять его, навстречу приближающейся ведьме. На блестящей поверхности она увидела свое отражение, и тут же отражение это ожило - вдруг выпрыгнуло из подноса, бросилась на своего двойника. Сплетенные в яростной борьбе две эти ведьмы откатились к дальней стене, где еще ярилось, громыхало перемешанное с темными вихрями голубое пламя - вот они канули в этом пламени, что-то там отчаянно заверещало, забилось казалось, что сотни кровавых щупалец сцепились там.
      Михаил позабыл про Брохауру, так как в это мгновенье из коридора раздался яростный, иступленный вопль Брунира - совсем уже близко; сейчас, через несколько мгновений ворвется он в это помещение. И все силы Михаила были направлены на то, чтобы удержать поднос в приподнятом состоянии, девушка поднырнула под него, и нажала там на черной поверхности едва приметную выемку. Она и сама не знала, откуда пришло к ней это знание - просто ничего иного не оставалось - либо они через несколько мгновений погибнут, либо она все-таки найдет молот создателя. И она нашла это молот. Раскрылась потайная дверца, и вот она уже подхватила этот солнцем сияющий, так же как и метла ничего не весящий молот, так же подхватила она и гвозди сияющие звездным серебром - они были аккуратно сложены, связаны веревочкой.
      - Дети, подождите нас здесь. Стойте у стен и не бойтесь - они вас не тронут, не до вас им сейчас будет. Либо победим - либо все погибнем...
      Девушка проговорила эти слова, уже усаживаясь на метлу, позади Михаила. Дети послушно отошли к одной из стен, встали там взявшись за руки, безмолвные, бледные, на восковые фигуры похожие - больно на них было смотреть, больно их было оставлять, но как верно заметила девушка на метле они бы все не уместились.
      Михаил сидел впереди, девушка позади - в одной руке сжимала молот создателя, в другой - свою пряжу. Вот черная дверь задрожала, выгнулась от страшного обрушившегося на нее удара. "Вперед!!!" - всем существом своим устремился в окно Михаил, и вот метла вынесла его - он сразу обернул голову: дом остался далеко позади, но из него, вслед за ними вылетел пес Брунир. Это адское создание вдруг оказалось прямо перед Михаилом! Пес уже не был каких-то небывалых размеров - нет - он был просто с большую овчарку, но от этого не становился менее ужасным - нет это по прежнему был адский пес. И Михаил даже предпринять ничего не успел, как чудище это уже вцепилось ему в грудь - сразу же до самого сердца прокусило.
      Как же неожиданно все это! Вот, еще мгновеньем раньше он был уверен, что удалось-таки вырваться, что теперь все хорошо будет, и наконец-то, наконец-то он свой дом родной увидит. Боль была нестерпимая, мрак забытья заполнял глаза - клыки адского пса продолжали погружаться в его плоть, хотя, казалось бы, куда уж глубже то было - но нет же все глубже и глубже уходили они в его сердце. И получилось так, что метла стала уже совсем незначимой это Михаил своей волей нес их вперед - это было мучительно тяжело, и он чувствовал, что не справится с этой тяжестью, с этой болью, что сейчас вот рухнет вниз, в лабиринт улочек. Взглянул вниз, и прямо перед ним оказалась эта страшная, из тысяч переплетающихся вихрей слепленная морда. Вот из пасти стали расходится, обжигать его тело волны жара, было душно, смрадно... Прежнего ужаса перед этим чудищем он не испытывал: мы больше боимся чего-то неведомого, что еще не пришло, когда же оно приходит, когда принимает хоть какие, хоть самые причудливые, пугающие обличия, то оказывается не таким уж и жутким, как ожидалось, но Михаил испытывал отчаяние; он понимал, что всякое сопротивление уже тщетно.
      И тогда девушка запела ему - казалось, что в самое сердце:
      - Взгляни на небо в час тяжелый,
      Там мирно все, всегда покой.
      И даже в час, когда холодный,
      Несется ветер над тобой,
      И диким зверем завывая,
      Влечет вуали черных туч:
      Ты вспомни, там над ним, сверкая,
      Сияет солнца ясный луч...
      И так страстно захотелось Михаилу хоть в последний раз увидеть этот солнечный луч, о которым с таким светлым чувством вещала девушка, что он нашел в себе силы, и повернулся от песьей морды туда, вверх. И ему показалось, что он действительно видит наполненное весенним сиянием небо. Но небо то оставалось прежним, завешенной ядовито-черной недвижимой вуалью это волосы девушки принял он за солнечный свет.
      И так велико было его стремление к прекрасному, что он перехватил пса, оторвал его от груди, и отбросил куда-то, неведомо куда. Сразу стало легко, и он устремился ввысь - поднимался до тех пор, пока не уткнулся в эту завесу из черных туч. Сначала, в этом страстном своем порыве, хотел прорваться через нее, но только погрузился голову в это марево, и тут же вырвался обратно - голова нестерпимо болела, в легкие словно раскаленного железа налили - так велика была эта новая боль, что он, быть может, и вновь сил лишился, но тут девушка поцеловала его в губы, и он почувствовал новый их приток, засмеялся даже, но вот она шепнула ему:
      - Нельзя терять ни мгновенья!
      Она стала разворачивать свою ткань, тот краешек ее, где сияла самая яркая, самая прекрасная из звезд, прибила солнечным молотом создателя и серебристым гвоздем к тому месту в ядовитых тучах в которое погружался головой Михаил. Затем прошептала:
      - Неси же нас, как можно скорее! Неси вдоль этих туч!..
      Михаил взглянул вниз и едва сдержал вопль ужаса. Там, далеко-далеко был город, который казался какой-то мрачной, занесенной снегом игрушкой. А над городом возвышалась исполинская ведьма - настолько исполинская, что могла вот-вот поглотить их; настолько уродливая, что рассудок не выдерживал этого зрелища; настолько могучая, что всякое сопротивление, казалось, не имело никакого смысла.
      - Взгляни на звезду...
      Михаил с трудом смог взглянуть на дивный свет, и тут же вспомнил и все звездное небо, которым когда-то прежде любовался - ведьма со всеми ее ужасами показалась ему ничтожной, против этой красоты, и вот он полетел стремительный, вихрю подобный.
      Он мчался едва не касаясь ядовитых туч, а позади из рук девушки вылетала пряжа - это было звездное небо - и его уже не требовалось прибивать гвоздями, оно само занимало место туч. Для тех, кто стоял на земле представлялось, будто столь привычная для них мрачная завеса счищается некой могучей кистью, и открывается никогда им невиданное, но такое прекрасное, что они сразу же в это влюблялись, так как нельзя было это не полюбить.
      Ну а ведьма Брохаура визжала весь небосклон оглушая - визжала и от злобы, и от страха; она то чувствовала, что теперь ее владычеству, по крайней мере в этом месте приходит конец. Свет звезд, а еще больше - солнечное золото волос девушки обжигали ее, но все-таки не отступала, все-таки гналась за ними. Как только появились звезды, она приняла свои обычные размеры - чуть больше и массивнее человека, и она полетела бы вниз, но там, возле звездного купола остались еще обрывки ядовитых туч - с земли их не приметил бы даже и самый зоркий глаз, однако на самом деле они были достаточно велики, чтобы на них могла уместится ведьма. И она стремительная, яростная, вопящая, перепрыгивала с одного обрывка на другой, и не только не отставала от стрелою летящего Михаила, но даже, постепенно и настигала его. Но вот окончание небесного купола - вот ссохшееся страшное поле - похоже, многие пытались бежать из города через него - по крайней мере, тут и там, среди трав белели обглоданные ветром кости. И тут вновь взмахнула девушка молотом создателя и следующий гвоздь поставил здесь мраморный фонтан. Ведьма уже распахнула над ними свою покрытую кривыми клыками пасть - но именно то в эту пасть и ударила сильная струя хрустально чистой воды. По видимому, эта бьющая из недр земли струя, оказалась для ведьмы еще более страшной, нежели свет звезд и солнце; во всяком случае она страшно, пронзительно вскрикнула, черной передергивающейся глыбой пала в десятке шагов от них, вдруг стала сжиматься, и превратилась в черную крысу - под крысой распахнулась расщелина, и она с жалобным визгом полетела туда - расщелина захлопнулась, и тут же, на этом месте распахнулись к небу нежные подснежники.
      Ну, а Михаил взмыл и промчался над городом - вниз опадало полотно златовласой девушки, и превращало все из унылого и страшного в дивный сад. А потом пришла пора прощаться, и Михаил совсем не помнил этого прощания единственное, что осталось от него - это было чувствие счастья.
      И он бежал по цветущим улицам и смеялся вместе со многими иными. Он слышал голоса детей, взрослых - все радовались солнечному свету, все любили. И он знал, куда бежит теперь: на ту площадь на окраинах, где упал вместе со своим сплетенным из палых листьев ковром. Вот он ковер - как и все он воскрес - сиял нежными цветами молодых, весенних листьев. Плача от счастья, Михаил уселся на него, и зашептал: "Домой. Домой. Скорее - к ней, к милой, к Тане..."
      * * *
      Он стоял в темном осеннем тумане, до слуха его едва-едва долетал настырный гул машин. А лес был совсем тихим, мертвым. Не дул ветер - все молчало, птицы давно улетели в жаркие страны. Тогда он позвал чуть слышно:
      - Таня...
      Никакого ответа не было. Тогда он выкрикнул это имя, и вновь никакого ответа. Потом по щекам его покатились слезы, и, казалось, что это теплые, нежные пальцы медленно проводят по ним, ласкают его - он шептал проникновенно:
      - Приди... Приди пожалуйста... Мне так одиноко без тебя... Где же ты, любовь моя...
      И долго-долго он шептал так, и плакал, и не получал никакого ответа. И вот в сердце его закралось страшное сомнение: "Быть может, ничего этого и не было, но все только привиделось - ведь я же такой впечатлительный..." - и стало ему нестерпимо больно на душе, нестерпимо одиноко; показалось, будто тот адский пес вновь ожил, вновь вгрызался в его сердце.
      От метнул взгляд в одну сторону - все холодный, темный туман; в другую там расплывчатые, призрачные очертания обнаженных, спящих деревьев. Метнул взгляд вверх, да так и замер - небо освободилось от туч, мириады звезд сияли там, а среди них была одна, самая прекрасная, самая близкая его сердцу - та самая звезда, которую златовласая дева вышила, когда он был рядом, для него вышила...
      И тогда он почувствовал, что любим; что они со своей любовью непременно будут вместе. Тогда он улыбнулся, еще некоторое время полюбовался ею, ну а потом медленно повернулся, и пошел назад, в город.
      * * *
      Когда разбирали бумаги одного умершего, прожившего жизнь в одиночестве старичка, то нашли стихи, которые кому-то понравились, и он отнес их домой, чтобы прочитать в семейном кругу. Вот эти стихи:
      - Кого я знал, ушли все в землю,
      И лучший друг давно ушел,
      Во мне лишь сердце тихо теплит,
      И память - как по парку шел.
      А может не было того,
      Лишь юности моей виденье,
      Но на душе моей светло,
      Питает память вдохновенье...
      КОНЕЦ.