2

В доме номер девяносто шесть по улице Падуи проживала вдова Новарка, урожденная Фалуджи, оказавшаяся маленькой худенькой женщиной с черными, почти без проседи волосами, в безукоризненно отглаженном сером платье в белый горошек; на шее у нее висел медальон, в котором она, без сомнения, носила фотографию покойного супруга. Эта женщина, как ни странно, была сестрой Маризеллы Доменичи.

– Я к полицейским привычная, – сказала вдова Новарка. – Уж сколько лет, с тех пор, как суд сделал меня опекуншей Этторино, они сюда то и дело шастают. Видит Бог, не хотела я взваливать на себя такую ношу, ну, я тетка, сестра его матери, единственная, можно сказать, родственница – так что из этого?

Сидя в жестком кресле обставленной старой мебелью гостиной вдовы Новарка, Дука сосредоточенно слушал типично миланскую смесь диалекта и итальянского языка.

– Мало ли что сестра! Да мы с ней похожи как черепаха с жирафом. Но эти инспекторши, прах их побери, всю плешь мне проели: «Возьмите мальчика, вы ведь одинокая, вдова, вам с ним веселей будет, вы сможете его воспитать, отвадить от дурных компаний...» А я, старая дура, и расчувствовалась, взяла! Боже ж ты мой! С той поры этот дом для полиции как родной: то забирают его на каникулы в Беккарию за очередное хулиганство, то опять возвращают. А то приходят и давай выспрашивать: где Этторино да где Этторино, мы, мол, ему уши оборвем. А мне-то откуда знать, где он, этот прохвост, неделями дома не ночует, не стану же я по всему городу за ним бегать! Ну, так с чем вы на этот раз, синьор бригадир, уж выкладывайте сразу, не стесняйтесь, мы теперь с полицией как нитка с иголкой, это я в шутку говорю, хоть мне и не до шуток, если б вы знали, сколько я натерпелась из-за этого змееныша и его пропащей матери! Чего только не делала, чтоб направить его на путь истинный. Да, видно, черного кобеля не отмоешь добела!

Дука терпеливо внимал этой беспорядочной, но идущей от сердца речи, а когда женщина умолкла, словно у нее вдруг кончился завод, и улыбнулась усталой улыбкой, от которой морщинистое лицо сразу помолодело, то ему было известно не больше, чем вначале.

– Значит, он жил у вас по определению суда? – задал он первый ворос.

– Ну да, куда же его еще определишь? – проворчала она. – Утром ему следовало сидеть дома, днем работать рассыльным в колбасной – знаете колбасную на площади? Лучшая в Милане. А вечером он в школу должен был ходить. Все по определению. Но, извините, конечно, кому они нужны ваши определения? Курам на смех!

Как официальное лицо в системе правосудия, Дука не мог согласиться с этой точкой зрения. Закон необходимо уважать, иначе он и становится посмешищем, как утверждает эта хрупкая, сидящая перед ним женщина, синьора Фалуджи-Новарка.

– Иной раз вдруг поведет себя прилично, – с горечью продолжала она. – Работает на совесть, помогает мне по хозяйству, ходит в школу каждый вечер. Господи, думаю, неужто и вправду исправляется, внушаю ему, что надо все время себя так вести, тогда, глядишь, и человеком станет. Какое там! Напрасные труды.

– Почему?

– Да потому что после все начиналось сызнова. Исчезнет на неделю – ни дома, ни в школе его нет. Ну, я – в полицию звонить, мол, так и так, они же сами обязали меня обо всем им докладывать, а полицейский мне по телефону: хорошо, синьора, учтем – и весь разговор. Их ведь тоже понять надо: в городе грабеж, убийства, а тут какой-то сорванец от тетки сбежал, велика важность... Все же кого-нибудь да пришлют: ну что, синьора, не объявился? Или инспекторша пожалует...

– Альберта Романи?

– Она самая, инспекторша по нашему району. Тоже спрашивает, не вернулся ли племянник, я говорю, нет, а она мне: только в полицию не заявляйте, не то его опять в колонию отправят. Хорошая женщина, добрая, но этих паршивцев жалеть – себе дороже. Один раз даже учительница приходила из вечерней школы.

– Синьорина Крешензаги? – спросил Дука.

– Ну да, синьорина Матильда.

– Та, что умерла? – допытывался Дука.

Глаза пожилой черноволосой женщины вспыхнули гневом.

– Да, та самая, которую головорезы эти на куски разорвали! – жестко уточнила она.

Дука полностью разделял ее гнев, только воздерживался от сильных выражений.

– И что вам сказала синьорина Крешензаги?

– Что она могла мне сказать? Что мой племянничек уж две недели в школу не ходит и она, дескать, пришла узнать, не захворал ли он часом. Такая добросовестная, такая душевная, чистый ангел, обо всех учениках пеклась, точно о родных, и вот как поплатилась за это, бедняжка!

Дука нутром почувствовал: сейчас с уст словоохотливой вдовы сорвется истина.

– А вы что ей ответили?

– Правду, – без промедления отозвалась женщина. – Что я сама его две недели не видела. Она спросила, не знаю ли я, где он может быть, а я говорю: где ж ему быть, как не у матери своей да у отчима?

– Иными словами, ваш племянник навещал свою мать, Марию Доменичи, вашу сестру? – уточнил Дука.

– Ну да, сестру мою и ейного мужа.

– А зачем он их навещал?

– Зачем такую мать навещают? Уж ясно, не для хороших дел!

Это верно, с матерью-проституткой да отчимом-сводником и торговцем наркотиками Этторе Доменичи вряд ли ходил в зоопарк, в музеи и в картинные галереи, подумал Дука.

– Вы не знаете, ваш племянник не бывал в Швейцарии?

– Откуда мне знать?

– Да я просто так спросил.

– Раз вернулся с пачками сигарет и говорит, мол, в Швейцарии купил.

– Но вы ведь понимаете, что у вашего племянника не только нет паспорта, но он вдобавок находится под надзором, так что, если он и был в Швейцарии, то мог попасть туда только незаконно?

– Да с таким отчимом и с такой матерью какой закон! Они ведь на все способны!

Дука был готов расцеловать эту маленькую импульсивную ворчунью.

– Даже наркотики перевозить? – спросил он.

– Говорят вам – на все! Мне-то он, ясное дело, про это не докладывал.

– Но вы все равно что-то знали, а не знали, так чувствовали. Почему не сообщили в полицию? Вы знаете, что ваш подопечный ездит в Швейцарию и что обделывает там преступные делишки, и молчите?

Она действительно долго молчала – не только тогда, но и теперь. Потом очень тихо, едва сдерживая гнев, произнесла:

– Вот и учительница меня все корила.

– Матильда Крешензаги?

– Так я ж и говорю – учительница. Как можно, синьора, вы должны заявить! А я ей: мне начхать! – Она будто выплюнула это слово. – Мой племянник – сукин сын, был им и останется, и пускай меня посадят, я знать ничего не хочу.

– И что вам ответила синьорина Крешензаги?

Вдова улыбнулась.

– Бедняжка, ангельская душа, как же она осерчала! Дети, говорит, не виноваты, их надо воспитывать и наказывать, когда они того заслуживают. Вот почему, говорит, надо в полицию заявить, чтоб он больше не возвращался к матери и к отчиму. А ко мне только два дня, как инспекторша заходила: не надо, говорит, заявлять, в колонии, мол, он только озлобится. Вот и пойми, кого слушать! Я, помнится, с собой не совладала, напустилась на учительницу, а потом каялась – она-то хотела как лучше! Оставьте, говорю, меня в покое, я палец о палец не ударю, все одно горбатого могила исправит, а ежели вам неймется, так сами и заявляйте, мне, говорю, недосуг валандаться ни с ним, ни с вами! Она оторопела, сердешная, – уж больно я раскипятилась, – а после набралась смелости и сказала, что коли так, она сама в полицию пойдет. И пошла.

Дука Ламберти застыл как изваяние на жестком кресле. Когда приближаешься к истине, боишься шелохнуться, чтобы ее не спугнуть. А эта женщина, сама того не ведая, открывала перед ним истину.

– И что было дальше?

– Вы полицейский и лучше меня знаете, что может быть дальше. Учительница пошла в полицию и заявила, что мой племянник уже две недели не ходит в школу, она, дескать, опасается, что мать и отчим вовлекают его в темные дела. Я ж говорю, душевная была, переживала за Этторино, хотела защитить от матери и от этого уголовника отчима, а чего там защищать, когда и защищать нечего! Ну, словом, через четыре дня всех их посадили: и племянника, и сестру, и мужа ейного. Меня и то чуть не заграбастали, что вовремя не заявила. Вот до чего дожила! Все их дела с наркотиками наружу вышли, запутанная история, я теперь уж и не припомню толком. Вроде бы это зелье из Швейцарии сюда переправляли. Муж сестры будто подвозил Этторино и какого-то дружка его к границе, а они переходили: пацаны все же не так в глаза бросаются, и там в Швейцарии шли они будто в бар при гостинице, и две официантки снабжали их этой дрянью, а после они тем же путем возвращались в Италию и все отдавали мужу сестриному. Он их уж и к наркотикам приучил, то-то я гляжу, иной раз Этторино словно бы не в себе, а мне и невдомек, что он наркотики принимает. – Странное выражение: «наркотики принимает» – так сказать может только человек, очень-очень далекий от этого мира.

Больше Дуке Ламберти ничего не надо было знать, но он тем не менее дослушал женщину до конца, пока все слова у нее не вышли. Как только она замолчала, тут же поблагодарил ее и простился. Спустя десять минут он уже сидел вместе с Ливией в квестуре, в кабинете Карруа, перед его письменным столом.

3

Было шесть часов вечера, но еще не стемнело, несмотря на холод и туман; весна уже настойчиво рвалась наружу, бродила в воздухе, точно в воздушном шарике, который вот-вот лопнет.

– Теперь мы знаем, из-за чего убили учительницу Матильду Крешензаги. – С Карруа Дука старался, по возможности, говорить тишайшим голосом. – Это была месть. Матильда Крешензаги, учительница вечерней школы Андреа и Марии Фустаньи, несколько дней не видит на уроках одного из своих учеников, семнадцатилетнего Этторе Доменичи, и беспокоится за него, как за всех других из своего класса. Она решает узнать, почему он не посещает школу. И для этого отправляется к тетке, опекунше парня, и тетка ей рассказывает то, о чем учительница не может молчать. Она чувствует себя обязанной заявить в полицию. В результате этого заявления подросток Этторе Доменичи попадает в исправительную колонию, а мать и ее муж Оресте Доменичи в тюрьму за контрабанду и сбыт наркотиков, да еще с отягчающим обстоятельством привлечением несовершеннолетнего к преступной деятельности. Несколько месяцев спустя мать Этторе Доменичи выходит на свободу, тогда как ее муж, Оресте Доменичи по прозвищу Франконе, умирает за решеткой в январе нынешнего года.

В кабинете было очень жарко. Карруа протянул Ливии пачку сигарет, но она помотала головой. Дука тоже отказался. Тогда он сам закурил.

– По-твоему, Маризелла Доменичи расправилась с учительницей за то, что она заложила их с мужем. Но как она это сделала? – Карруа тоже говорил тихо, но чувствовалось, что в нем медленно закипает ярость. Он ненавидел людей, которые создают проблемы там, где без них можно обойтись. А Дука как раз был из таких.

– Спровоцировала ребят на убийство их учительницы, – глухо ответил Дука, чувствуя сарказм в голосе шефа.

– А чем ты докажешь, что она их спровоцировала? – спросил Карруа с насмешливым сочувствием. (Вечно он насмехается!) – Одного-то поди спровоцируй, а уж одиннадцать...

Дука сидел с опущенной головой, скрестив руки на коленях: сбоку от него маячили ноги Ливии, красивые ноги, он и раньше это замечал, а сейчас они ему даже больше понравились. Однако это не помешало его ярости тоже прорваться в голосе, хоть он и оставался тихим:

– Мать Этторе Доменичи затаила злобу на учительницу, поскольку та донесла на нее и мужа, и в результате муж умер в тюрьме. А этот человек, Франконе, он был для нее всем: женился усыновил ее незаконного ребенка, правда, гонял ее на панель, но так или иначе у них была семья, кроме того, Франконе промышлял наркотиками и неплохо на этом зарабатывал. Когда же он умер, Маризелла осталась совсем одна, без опоры, в ее-то возрасте и без денег, которые прежде текли к ним рекой. В этом своем одиночестве перед лицом неминуемой нищеты Маризелла Доменичи не могла не думать о мести учительнице, ставшей причиной ее краха. Проститутки очень мстительны.

– А ты-то откуда знаешь? – с издевкой осведомился Карруа.

Если не отрываясь смотреть на ноги Ливии, то все-таки худо-бедно удается держать себя в руках.

– Я полгода стажировался в клинике венерических болезней. Осматривал в день десятки проституток. Так ты себе не представляешь, что они готовы были сделать с теми, кто их заразил: только попадись, мол, такой-то и такой-то, они его на куски разорвут. И это были не шутки, я знаю.

– Хорошо, хорошо! – Карруа наконец-то повысил голос. – Ты все обо всем знаешь, даже о нравах проституток, у тебя на все есть статистические данные, но если мы возьмем эту женщину, какое предъявим ей обвинение? Что она сказала одиннадцати ученикам вечерней школы: «Пойдите, ребятки, убейте свою учительницу?» А доказательства? Опять же твои догадки? Да, я тоже верю, что так оно и было: Доменичи хотела отомстить учительнице к спровоцировала ребят на убийство. Но суду наплевать на то, что мы с тобой думаем: ему нужны доказательства, а доказательств нет, есть только наши подозрения, выводы, умозаключения – вся эта дребедень, которая суду задаром не нужна!

Дука поднял голову, сам себе удивляясь: и откуда у него столько ангельского терпения?

– Когда я за что-то берусь, то привык доводить дело до конца. Прошу тебя, дай мне и это дело довести до конца!

Карруа молча поднялся и начал по диагонали мерять шагами свой кабинет. Его растрогало это «прошу тебя»: Дука редко о чем-нибудь просил. Несколько раз пройдя взад-вперед, он остановился за спиной у Ливии.

– Что ты под этим подразумеваешь? – проговорил он с неожиданной мягкостью.

– Спасибо, – поблагодарил его Дука за мягкость. – Я найду эту женщину и заставлю ее заговорить.

– Да не заговорит она! Проститутки не колются. Я в клинике венерических болезней не стажировался, но знаю: проститутку нипочем не расколешь!

Дука и на этот раз не потерял терпения.

– Ну что ты бесишься? Дай мне попробовать, и я доведу дело до конца.

Карруа положил руку на плечо Ливии.

– Как по-вашему, он прав?

– Не знаю, – тут же отозвалась она. – Но я бы пошла ему навстречу.

Карруа чуть посильнее сдавил ее плечо.

– Разумеется, я пойду ему навстречу, – задумчиво, даже с какой-то тоской произнес он. Затем подошел к своему креслу и в упор поглядел на обоих. – Я всегда иду ему навстречу. Ты помнишь, чтоб я хоть раз не пошел тебе навстречу? – Он сверлил взглядом Дуку, изо всех сил пытаясь скрыть свои отеческие чувства. – Но учти, ты должен найти не только женщину, но и парня, которого забрал из колонии, чтобы испробовать на нем свои новые методы дознания. Где он теперь, этот парень? У нее дома, на площади Дузе? Он пришел к ней в час дня, теперь уже шесть вечера, а он оттуда еще не выходил. Найди мне парня, только посмей сказать, что ты его упустил, слышишь, найди его – это самое важное, если не найдешь, я тебе не прощу!

4

Парень, то есть Каролино, должен быть в доме на площади Элеоноры Дузе, в мансарде Маризеллы Доменичи.

– Быстрей, – торопил Дука сидящую за рулем Ливию.

Но к семи часам на улицах было такое столпотворение, что короткий отрезок пути с улицы Фатебенефрателли до площади Дузе вместо пяти минут занял двадцать.

Маскаранти стоял на площади со своим напарником. Каролино не выходил. Стемнело, зажглись фонари, вокруг них клубился туман. Словоохотливая консьержка, всегда готовая поболтать с ближним, сообщила Дуке, что высокий подросток, одетый в серое, с орлиным носом не выходил, зато вышла синьора Доменичи.

– Ее рыжую лису нельзя не заметить.

Час ушел на то, чтоб разыскать слесаря, взломать дверь мансарды и войти. Дука, Маскаранти и Ливия обшарили все, хотя и шарить-то было особо негде: квартирка маленькая, полно окурков, ящики, забитые снотворными, транквилизаторами, стимуляторами, – все препараты продаются в аптеках. Разумеется, ничего противозаконного.

Дука открыл дверь на веранду. Подошел к парапету и посмотрел на соседнюю мансарду сквозь два декоративных керамических столбика. Вот, значит, как. Каролино вошел в квартиру Маризеллы Доменичи. Вошел, но не вышел. А в квартире никого нет. Стало быть, он вышел другим путем. Единственный путь – через все связанные между собой веранды.

Около восьми Дука узнал от старухи, занимавшей вместе с пятью котами соседнюю мансарду, что парень в сером костюме прошел через ее веранду, хотя она пыталась остановить его криками «Держите вора!» Это мог быть только Каролино. Дука повторил его маршрут и очутился на улице Боргетто.

Ситуация прояснилась, думал он, сидя в машине рядом с Ливией. Каролино пошел к Маризелле Доменичи. Маризелла догадалась, что он привел хвоста, и велела ему выбираться на улицу Боргетто по верандам. Сама же спокойно вышла через подъезд на площадь Дузе, поскольку следствие в лице Маскаранти еще не знало ее как Маризеллу Доменичи, числящуюся среди подозреваемых лиц. А дальше что? Куда направился Каролино? Куда поехала Маризелла? Встретились они или разбежались в разные стороны?

Трудно сказать. Ясно одно: он упустил Каролино. Парня, за которого нес ответственность, ради которого подставил под удар троих: свое начальство в лице Карруа, директора Беккарии и прокурора, подписавшего ордер на выдачу Каролино из исправительной колонии. Парень исчез, и неизвестно, где его искать.

– Может, в кино пойдем? – предложил Дука.

В баре под портиками Корсо, неподалеку от кинотеатра, они съели по бутерброду, затем посмотрели полицейскую картину: там двое молодых ребят истребили целую семью, нашли в доме всего несколько долларов, попались в руки полиции, несколько лет провели в тюрьме и по приговору суда были повешены.

– Нет, – сказал Дука Ливии, выйдя из кино, – я не желаю дискутировать о смертной казни! – Видно было, что ее волнует эта тема.

Ливия надменно вскинула голову. Они молча вышли из-под портиков и двинулись по проспекту Витторио к площади Сан-Карло, где оставили машину. Когда она в конце концов собралась ему ответить, голос ее прозвучал тоже надменно:

– Я и не думала с тобой дискутировать. Я только сказала, что не понимаю, как можно в такой цивилизованной стране, как Соединенные Штаты, сохранять такое варварство, как смертная казнь!

Но ему было наплевать и на Соединенные Штаты, и на варварство. Он дал две тысячи человеку на стоянке машин и уселся на переднее сиденье.

– Домой не поедем, – заявил он, имея в виду дом-дом, а не дом-квестуру, и Ливия, как всегда, поняла его по интонации. – Давай прокатимся, поезжай куда хочешь, только не оставляй меня одного.

Она вздохнула.

– А почему бы тебе не поехать домой поспать?

– Сама знаешь почему. Из-за Каролино.

Они улыбнулись друг другу, но улыбка у обоих вышла горькая. Ливия повела машину в сторону площади Сан-Бабила, свернула на проспект Порта-Венеция.

– Не переживай, ты его скоро найдешь.

– Конечно! – усмехнулся Дука. – Скажи еще сакраментальную фразу: «Он не мог далеко уйти», мне будет спокойнее. – Он включил приемник. Совершенно случайно передавали довольно приятную современную музыку, легкую, без претензий на баховскую глубину. Он немного послушал, выключил приемник и повернулся к Ливии: – Останови-ка.

Она остановилась перед баром. Дука выпил очень крепкого темного пива, облокотясь на стойку и с ненавистью глядя, как все входящие с неприкрытым любопытством пялятся на ее шрамы: под жестоким светом ламп эти ловко и умело замаскированные бороздки становились заметнее. Ну почему весь род людской состоит сплошняком из грубых невежд?! Ведь тут не простое любопытство, а какое-то садистское удовольствие: вот, мол, я нормальный, а ты урод!

У него в горле перехватило от того, как Ливия выдерживает эти взгляды: губы презрительно сжаты, в глазах усмешка. Любопытно тебе? Ну смотри, да, порезы, интересно, правда?

Он положил ей руку на локоть и едва слышно проговорил:

– Здесь поблизости есть гостиница.

– Я видела, – отозвалась она, не понижая голоса. – Там должно быть уютно. Пошли.

Именно так, по его представлениям, должна была ответить столь нестандартная личность, как Ливия Гусаро. «Там должно быть уютно. Пошли». А ведь она еще ни разу не была с ним в гостинице.

Гостиница оказалась действительно уютная; взглянув на его удостоверение, портье позаботился о том, чтоб им отвели лучшую комнату; не успели они расположиться, как посыльный явился с темным пивом для него и мороженым для нее. Он тут же начал пить пиво, она – есть мороженое; они сидели далеко друг от друга: Ливия на диване, Дука на табурете перед трюмо.

Несмотря на закрытые окна, с проспекта Буэнос-Айрес доносился текучий гул уличного движения; скоро он схлынет.

– Ты привел меня сюда только потому, что этой ночью не сможешь уснуть, да? – спокойно спросила она.

– Да, – сказал он, совсем не спокойно, скорее угрюмо. – Я не так представлял себе первую ночь с тобой.

– А как?

– Ну, не знаю. Во всяком случае, не в гостинице на проспекте Буэнос-Айрес.

– А чем тебя не устраивает гостиница на проспекте Буэнос-Айрес?

С шахматисткой бесполезно спорить.

– Наверно, ты права. Здесь вполне уютно.

Ливия доедала мороженое, не произнося больше ни слова. Он свое пиво не допил.

– Я не только его потерял, – сказал он наконец, – но и не знаю, где искать.™ Мыслями он был по-прежнему с Каролино.

– Безвыходных положений не бывает, – возразила шахматистка.

Ну да, он опять забыл, что говорит не с человеческим существом, а с ходячей моралью и диалектикой.

– И какой же у меня, по-твоему, выход? Где мне его искать? – спросил он без намека на раздражение.

Что ему, бегать по всему Милану и кричать: «Ау, Каролино, где ты?!» Или пойти к шефу и честно сказать ему, что упустил парня, пусть поднимет на ноги все опергруппы? История, конечно, попадет в газеты, и не только он, но и Карруа лишится места.

– Я не знаю, где его искать, – сказала Ливия. – Знаю только, что ты должен его искать, именно этим тебе надо сейчас заниматься.

Эта неумолимая барышня всегда права. Он поднялся, поставил стакан на столик перед Ливией. Потом присел рядом с ней на диван. Искать парня в городе с двухмиллионным населением (если он до сих пор в Милане)! Искать, не имея ни малейшей зацепки!

– Ты права, – отозвался он. – Давай подумаем, как отреагировала Маризелла, когда Каролино явился к ней и навел на ее логово полицию.

Наверняка не обрадовалась. Мало того – почувствовала себя в опасности, иначе бы не заставила его бежать через крышу. Итак, ушли они порознь. Теперь надо решить, встретились ли потом, чтобы вместе продолжить бегство. Каролино искал у нее помощи, рассчитывал, что она спрячет его от полиции.

– Понимаешь, – с напряжением говорил Дука, чувствуя, что Ливия напряженно слушает, – спрятать несовершеннолетнего не так легко. Кому нужна такая обуза? Несовершеннолетний – это всегда опасность. У Маризеллы наверняка много знакомых, но представим себе на минуту: может ли у нее быть настолько надежный друг, чтобы взялся спрятать несовершеннолетнего, и доверит ли она сама кому-нибудь такого опасного подростка, как Каролино?

– Логично, – заметила Ливия.

Изнутри Дука был так напряжен, что мог лопнуть.

– Да, скорее всего, она никому его не доверит, а привезет в какое-нибудь уединенное место, подальше от привратников, соседей, торговцев, автомехаников – словом, от людей и их любопытства... А такого места в городе не найти, разве что на окраине или даже за городом, но только не в деревне, потому что деревня – самое ненадежное укрытие, какое только может быть, там человек нездешний точно осьминог на Соборной площади: все тут же про него узнают. Следовательно, эта женщина с Каролино не в городе и не в близлежащей деревне, но все же где-нибудь неподалеку от Милана.

– Почему неподалеку от Милана?

Ливия положила руку ему на плечо, и напряжение медленно отпустило. Потом голова ее соскользнула по его груди и улеглась к нему на колени; сама же Ливия вытянулась на диване, подогнув ноги.

– Потому что, – ответил Дука, прикрыв ей лицо своей большой ладонью и ощутив ее теплое, неровное дыхание, сразу же согревшее ладонь, – если она не дура, а она не дура, и если знает полицию, а она должна ее знать, то будет опасаться засады. Я не просил Карруа устраивать засады на выезде из города, но она этого не знает, она почти наверняка думает, что дороги блокированы, поэтому не рискует удаляться от Милана. Наверняка она избегает больших перекрестков и кружит по боковым улочкам или дорогам местного значения. – Дука взъерошил Ливии волосы, как ребенку (в каком-то смысле она и есть ребенок). – Эта женщина направляется в определенное место, зная, что там может надолго спрятать Каролино.

– Тогда, – заключила Ливия, – надо искать на окраинах или сразу за городской чертой.

Как просто, усмехнулся про себя Дука. Сам того не замечая, он несильно потянул ее за волосы.

– По таким ориентирам черта с два кого-нибудь найдешь. Я просто хотел доставить тебе удовольствие, а на самом деле ничего из этого не выйдет. Как ты не понимаешь, нам не от чего оттолкнуться! Я ничего не могу сделать. Я упустил парня и... потерял его. И нечего обольщаться: у меня никаких следов, никаких!

– Не дергай меня за волосы.

– Извини. – Дука с нежностью положил ей руку на лицо, чтобы снова почувствовать ее дыхание – неровное от того, что вообще-то она не привыкла лежать на коленях у мужчины. – Я проиграл. Теперь мне придется пойти к Карруа и сказать, что я упустил Каролино, и положить на стол удостоверение – бывший врач теперь станет и бывшим полицейским. С утра пойду к нему. Чем раньше, тем лучше.

– Почему?

Дука ответил не сразу: есть вещи, которые в двух славах не объяснишь.

– Потому что я не знаю, как эта женщина собирается помочь Каролино и как она хочет его спрятать. Возможно, она захочет спрятать его навсегда.

Ливия Гусаро, эта шахматистка, отвела от лица нежно гладившую его руку, резко выпрямилась и села. Она хорошо поняла, что он хотел сказать, но Дука все-таки уточнил, пока она приглаживала растрепанные волосы.

– Этой женщине дай волю, она убила бы их всех за то, что они знают о ней правду, хотя никто из них пока не заговорил. Она не делает этого только потому, что не может. Но Каролино у нее в руках, и она боится, что он заговорит раньше остальных. А если она его убьет, то, во-первых, он уже не заговорит, а во-вторых, остальные, узнав о его смерти, будут держать язык за зубами.

Он проиграл – это ясно, и надо уметь проигрывать.

Ему было холодно, несмотря на то, что отопление в номере было включено. Он чувствовал какой-то неестественный озноб, вспоминая худощавое лицо Каролино, его длинный нос, выпученные глаза, нездоровый румянец... Это он не уследил за ним, позволил сунуть голову в петлю. Дука посмотрел на часы: почти два. Жив ли он еще?

– Прими снотворное, – сказала Ливия. – У меня с собой таблетки. Иногда я тоже не могу заснуть.

Дука отказался. В какой-то мере он тоже был шахматист и не желал искусственного, химического сна.

– Что толку вот так сидеть и смотреть в пустоту? – заметила она, заранее зная, что это бесполезно: он все равно не станет принимать снотворное.

В четыре утра они еще сидели на кровати, обнявшись, но поверх одеяла, полностью одетые. Дука даже ботинок не снял.

– Который час? – спросил он, уткнувшись ей в шею; галстук сдавил ему шею, пистолет оттягивал боковой карман пиджака.

– Четыре, – ответила она.

Четыре. Где сейчас Каролино? Жив или нет?

Ливия отстранилась, встала с кровати.

– Мне холодно, я заберусь под одеяло.

Она сбросила свитер. Когда стягивала юбку, что-то с грохотом упало на пол.

– Что это? – вздрогнул он.

– Пистолет. Ты же сам велел носить его в поясе.

Дука часто задышал, и губы сами растянулись в улыбке; его душил смех. Ты сам велел ей носить пистолет в поясе для чулок, подумал он, тоже начиная раздеваться, и она свято исполняет твою волю. Он с облегчением снял ботинки, распустил узел галстука, снял рубашку, майку; дыхание его было частым и прерывистым от сдерживаемого смеха.

– Ну хватит! – сказала Ливия, дрожа под холодной простыней. – Не смей так смеяться.

– Как хочу, так и смеюсь.

– Прекрати, иначе я встану и уйду.

Голос был суровый и умоляющий. Он перестал смеяться и забрался к ней под одеяло.

– Прости.

– Согрей меня, – попросила она. – И усни.

Любовью они займутся в другой раз, пообещала она себе. Он согрел ее, но не заснул. Его жесткая щетина царапала шею, а жаркое дыхание щекотало грудь. Он то и дело ворочался, но так и не отодвинулся от нее ни на миллиметр.

– Четверть шестого, – ответила она на его безмолвный вопрос.

Он действительно хотел знать, который час, и продолжал думать о том, где в этот час может быть Каролино.

5

В местечке за городской чертой, но не близ деревни, потому что в деревне не спрячешься, она остановила машину и, нервно улыбаясь тонкими морщинистыми губами, которые от помады не становились моложе, сказала ему:

– Здесь мы в безопасности.

Вслед за ней Каролино вышел из машины. Шел четвертый час дня; окрестности были туманны и залиты солнцем. Деревьев здесь не было, только голая, необработанная земля, пересеченная гигантскими опорами линии электропередач. Вдали виднелись рисовые поля: в отличие от остальной равнины их покрывал более толстый слой тумана. Каролино даже не понял, что под этими далекими облаками скрыты рисовые поля, да и вообще ему не было до них дела. Гораздо больше его заинтересовал длинный деревянный барак с забитыми окнами и дверями; он с трудом прочел размытые слова на табличке: «ЭНЭЛ. Линия электропередач Мадженты. Сектор 44. Посторонним вход воспрещен. Осторожно, высокое напряжение! Опасно для жизни!»

Каролино посмотрел на вырастающую из тумана опору, на жестяную трубу над крышей деревянного барака, где когда-то жили рабочие, тянувшие линию, и, наконец, на нее, Маризеллу Доменичи.