7

Сведений о «тете из Любляны» кот наплакал, но Дука все-таки дал ориентировку Маскаранти – пускай поищет по миланским издательствам переводчицу из Югославии лет сорока. Не прошло и двух дней, как Маскаранти отловил ее: Лица Кадьени, тридцати восьми лет. Она жила в маленькой двухкомнатной квартирке; в мраморной нише старого буфета помещались керосинка, на которой она готовила себе еду, и пишущая машинка, на которой она печатала свои переводы – стоя, подобно древним писцам. Этторе обрисовал ее совершенно точно: длинная как жердь. Родилась она в Любляне, так что ошибки быть не могло: это и есть та самая «тетя из Любляны».

Она усадила Дуку в кресло около окна, а себе принесла стул из соседней комнаты. По-итальянски она говорила в совершенстве, не всякий итальянец так говорит, только "о" было чересчур закрытое. Тощая и, разумеется, не красавица, правда, в огромных ненакрашенных глазах (губы она тоже не красила) было своеобразное очарование старинной фрески. Волосы у нее были белокурые, но неприятного соломенного оттенка.

– Вы знаете юношу по имени Этторе Еллусич? – спросил Дука.

– Да, – без запинки ответила она, резко выпрямившись на стуле.

– И, конечно, знаете, что он вместе с десятью другими участвовал в убийстве учительницы?

– Да, знаю.

– Как давно вы с ним знакомы?

– Почти два года.

– И где познакомились?

– Мы земляки с его родителями. Я помогла им получить итальянское гражданство, когда они приехали в Италию в конце войны. Этторе не знает ни слова по-словенски, странно, правда, он говорит на миланском диалекте. – Она отвечала спокойно, четко, но в глазах был страх, даже, пожалуй, больше, чем страх, – стыд.

– Вы знакомы с этим юношей около двух лет, какое у вас о нем сложилось мнение?

– Грубиян и мерзавец, – последовал сухой ответ.

Дука выдержал паузу.

– Довольно странная характеристика в ваших устах. Мне известно о том, какого рода отношения были между вами. – Дука понимал, что это жестоко, но приходилось быть жестоким, иначе ничего не добьешься.

Ее ресницы стыдливо затрепетали.

– Каковы бы ни были отношения, это не означает, что я не в состоянии отличить мерзавца от порядочного человека.

Над этой совершенно ясной фразой Дука размышлял, наверно, целую минуту.

– Может быть, он вас шантажировал?

Она энергично тряхнула головой.

– Ничего подобного.

– Не бойтесь ему навредить, – сказал Дука. – Его обвиняют в нанесении тяжелых увечий и групповом убийстве, так что какой-то шантаж уже ничего не изменит.

Она невесело улыбнулась.

– Если бы я обвинила его в шантаже, это вряд ли послужило бы мне оправданием. Нет, я сама давала ему деньги, иначе он никогда бы ко мне не пришел.

Это была голая откровенность, голая и жестокая по отношению к самой себе.

Дука понял, что пошел по неверному пути: и сам время потерял, и у нее отнял, да к тому же заставил ее страдать.

– Извините, – сказал он, вставая.

Она тоже поднялась.

– Рада была помочь. Понадоблюсь – приходите.

Эти слова прозвучали искренне. Дука подошел к окну; куда оно выходило, во двор или на улицу, было непонятно из-за густого тумана.

– Я ищу женщину, не очень молодую, – проговорил он, не оборачиваясь. – Впрочем, это может быть и мужчина, полной уверенности нет. В общем, я ищу некоего человека, который состоял с кем-то из них в тесной связи, но о котором никто на допросах не упомянул. И все же я точно знаю, что человек этот" существует, и мне очень важно установить, кто он. Может быть, Этторе вам что-нибудь говорил, может, намекал о чем-то, что помогло бы нам его найти. Даже самая мелкая, незначительная подробность может вывести нас на верный путь.

Она держалась очень прямо и смотрела ему в глаза.

– Я понимаю. Вообще-то он со мной не откровенничал, я ему была нужна, потому что он играл в карты, и, когда я давала ему денег, тут же уходил. Но часто он бывал в подпитии, и язык у него развязывался. Помню, он сказал однажды, что один его приятель принимает наркотические капли, которые ему дает какая-то врачиха. Этторе вроде бы тоже попробовал эти капли, но ему стало плохо.

– А имени этого наркомана он не называл?

– Нет, он только сказал: «мой приятель».

– Как вы думаете, это был один из тех одиннадцати?

– Понятия не имею.

Очень туманный след, но он мог оказаться важным.

– Пожалуйста, вспомните все, что можете, по этому факту. Тут одно слово, одна деталь может оказаться решающей. Чтобы освежить свою память, припомните тот день, когда он пришел и заговорил об этом приятеле, как он сюда вошел, что произошло потом, до тех пор, пока он вам не рассказал об этих каплях, об этом своем друге и об этой докторше.

Она покорно стала вспоминать тот день, когда он, Этторе Еллусич, явился к ней пьяный, а может, даже чем-то накачанный, и разговорился.

– Возможно, я что-то не так поняла, но, по-моему, он сказал, что эта женщина-врач не была в полном смысле слова женщиной... Вы меня понимаете?

Чего уж тут не понять! Да, это могло оказаться важным, а могло и нет.

– Еще что-нибудь? – настаивал он.

Она честно старалась вспомнить, но больше ей сказать было нечего.

– Нет, это все, – произнесла она, как будто извиняясь за свою короткую память.

– Спасибо, вы мне очень помогли. Надеюсь, больше не придется вас беспокоить.

– В случае чего не стесняйтесь. Я бы хотела помочь правосудию. – Последняя фраза вышла у нее чересчур официально.

Дука вышел на улицу и сквозь леденящий туман направился к машине, где за рулем его ожидала Ливия. Сел рядом.

– Есть что-нибудь? – спросила она, запуская мотор.

Он покачал головой.

– Почти ничего.

8

Да, почти ничего. Он выходит на разных женщин, связанных с парнями-убийцами: малолетка-вязальщица, работающая на дому, подруга Федерико Делль'Анджелетто; интеллигентная и «невинная» словенка-переводчица, покровительствующая другому юному садисту, Этторе Еллусичу; теперь вот надо найти врачиху, снабжавшую наркотиками еще кого-то из этих парней, – пока неизвестно кого, – этой женщине тоже лет сорок, и она питает пристрастие не к мужчинам, а к женщинам. Любопытная, должно быть, особа, хотя найти ее будет нелегко. Так или иначе, вокруг этих одиннадцати было много разных женщин, и одна из них знала правду.

– Ну, и что ты намерен делать? – насмешливо спросил он сам себя, в то время как Ливия плавно пробиралась на машине сквозь туман. – На каждого парня по одной молодой подруге и по одной старой, а может, и не по одной... В конце концов соберешь вокруг себя галдящую толпу женщин и уже не будешь знать, на какрм ты свете!

– Это ты к чему? – равнодушно обронила Ливия.

– Да надоело мне все! Учительницу убили они, парни, – тут нет никаких сомнений. Младших отправят в исправительную колонию, старших будут судить. Чего я, собственно, добиваюсь? Даже если найду зачинщика, что от этого изменится? Ничего.

Она остановилась на красный свет. В голосе ее послышался ледок:

– Ты найдешь настоящего виновника – вот что изменится. Ведь ты сам говорил, что эти парни, какими бы растленными они ни были, не учинили бы такую бойню, если б их не направлял хладнокровный убийца.

– Да, говорил и до сих пор так думаю. Но это лишь моя версия, практически ни на чем не основанная. Я могу неделями искать, а потом обнаружить, что во всем ошибся.

Он даже Ливии не мог признаться, что сегодня утром проснулся, вспомнил маленькую Сару и почувствовал беспредельную усталость. Вязаный Сарин башмачок – где он? Может, до сих пор лежит в кармане его пиджака, а может, Лоренца нашла его и спрятала.

– Когда обнаружишь, что во всем ошибся, тогда и прекратишь поиски, – отрезала Ливия, – не раньше. Иначе бросай эту работу и займись чем-нибудь другим.

Неопровержимая логика, подумал он. Синьорина Ливия Гусаро всегда отличалась неопровержимой логикой: если ты полицейский – раскручивай дело до конца, а не хочешь – уходи из полиции. Он провел рукой по глазам, отгоняя образ мертвой девочки.

– Что ж, поедем к инспекторше по делам несовершеннолетних. С ней, насколько я знаю, еще никто не разговаривал.

Он дал ей адрес: бульвар Монца, в самом начале; туман приглушал грохот движения, но гул мчащихся машин все равно заставлял воздух вибрировать – не только на улице, но даже в маленькой квартирке нового дома, где жила инспекторша по делам несовершеннолетних Альберта Романи, сорока восьми лет, и где она их приняла не слишком приветливо, но не выходя за рамки приличий, и все же ее взгляд ясно говорил, что они здесь нежеланные гости; светлые занавески на окнах крохотной гостиной, казалось, колыхались не только от сквозняка, но и от этого судорожного гула машин.

– Я так и поняла, что вы из полиции, – насмешливым тоном проговорила она, усаживаясь в кресло. – Странно, что меня до сих пор не вызвали, я уже подумывала, не пойти ли мне самой в полицию. – У нее было морщинстое, желтушное и климактерическое лицо, но в молодости она была, видимо, недурна собой. – А вы взяли на себя труд явиться ко мне на дом, и даже с помощницей!

Ни Дука, ни Ливия не улыбнулись: такую роскошь, как улыбки официальные – вроде Дуки – и неофициальные – вроде Ливии, – сотрудники полиции редко могут себе позволить.

– У меня всего несколько вопросов, – начал Дука.

– Я вас слушаю. – Инспекторша закурила сигарету, хотя по лицу ее было видно, что врач уже давно запретил ей курить.

– Прежде всего мне хотелось бы знать, какие именно ребята попали в вечернюю школу Андреа и Марии Фустаньи по вашей рекомендации.

– Ну, этот вопрос не вызовет у меня затруднений. – Она жадно затянулась. – Все.

– Все одиннадцать?

– Будь моя воля, их было бы восемнадцать, – с горечью отозвалась она. – Я рекомендовала восемнадцать человек. Но семерых мне зарубили, а оставили, естественно, самых отпетых.

Дука покивал. Что правда, то правда.

– Но, кроме вас, в этом районе работают еще два инспектора.

Альберта Романи пожала плечами.

– Старший инспектор – я. Две девушки, о которых вы говорите, находятся в моем подчинении, они не правомочны выдвигать кандидатуры или выносить решения, они лишь помогают мне в работе.

Вот так, все предельно ясно, никаких тебе недомолвок или околичностей.

– Значит, вы персонально знаете всех, кого рекомендовали в эту вечернюю школу?

– Разумеется. Не то чтобы я знала всю их подноготную, но, уж во всяком случае, знаю лучше, чем их отцы и матери.

И на этот раз ни Ливия, ни Дука не улыбнулись.

– Хорошо. Разрешите задать вам вопрос, который, возможно, покажется вам никчемным. Кто из этих одиннадцати знакомых вам парней, на ваш взгляд, самый отпетый?

– Вопрос действительно трудный, – сказала женщина. – Как я могу назвать самого отпетого, если один хуже другого? И тем не менее они не безнадежны.

– Однако есть на свете такая вещь, как сравнение, – настаивал Дука. – Вы всех их знаете, попытайтесь ответить.

Инспектор по делам несовершеннолетних Альберта Романи вскинула голову. Морщинистое с нездоровой желтизной лицо вдруг осветилось каким-то внутренним светом, и даже голос зазвучал не так сухо, как вначале:

– Нет, вы не правы. Сравнения нет. Вы этих ребят не знаете да и не стремитесь разобраться, что у них в душе. Вы – полицейский и судите о них только по их поступкам: они пьют, играют в азартные игры, болеют венерическими болезнями, находятся на содержании у старых и молодых женщин или у развратных стариков. Вас волнует только то, что они есть, а не то, чем могли бы стать. Полицию такие вещи не интересуют. А знаете, чем они хотели бы стать? Да нет, куда вам!.. Один из этих ребят, который, по вашим понятиям, вполне может считаться самым отпетым, – знаете, о чем он меня спросил?..

Дука грубо перебил ее:

– Для начала я хочу знать имя этого отпетого, а уж потом вы мне скажете, о чем он вас спросил.

На резкость инспекоторша ответила резкостью:

– А я вам не скажу, потому что среди моих ребят нет самых отпетых! Все они могли бы стать достойными членами общества, причем с большей вероятностью, нежели дети богачей, которые получают диплом, а потом всю жизнь бьют баклуши. Вы их не знаете и не можете знать, потому что никогда не говорили с ними так, как я. Вы их не расспрашивали, не были им другом, полицейский никому не может быть другом, в противном случае это плохой полицейский. А я с ними говорила, и они мне рассказывали, что у них на душе. Так вот, этот мальчик мне сказал: «Синьора, я бы хотел научиться писать слова к песням, мне часто приходят в голову разные слова, ведь за это хорошо платят, правда, синьора? Я решил научиться писать слова без ошибок, потому и попросился в вечернюю школу». Так что, этого мальчика, который мечтает писать стихи, хотя и называет их «словами к песням», надо считать убийцей?

Дуке хотелось возразить, что у самых закоренелых преступников бывает утонченный вкус, некоторые из них вегетарианцы и даже под пыткой не согласятся съесть птичку на вертеле, однако же убивают мать или жену. А другие обожают цветы, любовно выращивают их, получают первые премии на конкурсах по цветоводству, а под покровом ночи истязают и убивают детей. Но он ничего не возразил и не прервал потока трогательных слов, так и лившихся изо рта Альберты Романи, инспектора по делам несовершеннолетних. Он отдавал себе отчет, что в ее абстрактных излияниях есть рациональное зерно.

– А другой, – катилась на него лавина слов, произносимых дрожащим, прочувствованным голосом, – принес мне деньги, может быть и ворованные, и сказал: «Синьора, я хочу записаться в Клуб путешественников и получать журнал „Дороги мира“, там рассказывают о разных дальних странах, где я хотел бы побывать, но я ведь был в исправительной колонии, они, наверно, не подписывают тех, кто был в исправительной колонии, не согласитесь ли вы подписаться за меня, синьора, а потом отдавать мне журнал, когда он будет приходить?» Он что, тоже убийца, тот, которому мне пришлось объяснять, что даже те, кто был в исправительной колонии, имеют право читать журнал «Дороги мира»? Он, по-вашему, самый отпетый? А еще один, больной туберкулезом, боится умереть, когда харкает кровью, и просит меня пойти с ним к врачу, потому что если я буду рядом, то смогу отогнать смерть. Он тоже убийца?

Дука поднял руку, призывая ее замолчать.

– Учительницу, без сомнения, убили эти одиннадцать человек, хотя и не признаются. А того, кто совершает убийство, называют убийцей – надеюсь, вам не надо этого объяснять? Но возможно, у них есть смягчающее обстоятельство: некто взрослый, способный отвечать за свои поступки, задумал убить учительницу и сознательно толкнул их на это. Такова моя версия, и я не столько допрашивать вас пришел, сколько обсудить ее с вами.

Инспекторша погасила сигарету в блюдечке под кофейной чашкой и продолжала сидеть, опустив глаза; выражение ее лица вдруг сделалось жестким.

– Пожалуйста, изложите поподробнее эту вашу версию.

– Охотно, – сказал Дука (одно удовольствие говорить с человеком, который понимает тебя с полуслова). – На мой взгляд, ваши подопечные – настоящие преступники, но я не считаю их способными самостоятельно организовать и до тонкостей разработать это кровавое истребление учительницы. Все они слишком невежественны и для подобного убийства, и для того, чтобы выработать согласованную линию защиты, что позволит судье и присяжным, ссылаясь на смягчающие обстоятельства: нищету, алкоголизм, болезни, – вынести им минимальные, смехотворные приговоры. Уверяю вас, через несколько лет они снова окажутся на свободе. Разумеется, такой план не мог зародиться в мозгу полуграмотных скотов, которых вы с таким жаром защищаете. Есть кто-то, – Дука встал и прошел в другой угол комнаты, ближайший от окна, – какой-то человек, подруга одного из этих ребят, а может, и не одного... Она-то и осуществила задуманное побоище, дав вашим мечтательным соплякам подробнейшие инструкции – как спастись, когда их накроет полиция. – Он вернулся к инспекторше, но не сел, а наклонился над ней, выговаривая слова прямо ей в ухо: – Ребята, видно, очень боятся этого человека, потому что ни один, хотя я и допрашивал их с пристрастием, не назвал его или ее имени, ни у кого не достало смелости. Так вот, я очень надеюсь, что вы, которая знаете почти все о своих подопечных, поможете мне установить истину – найти этого человека. Ваши подопечные не захотели мне этого сказать, потому я рассчитываю на вас.

Альберта Романи снова пожала плечами и проговорила усталым голосом:

– Может быть, те, кого вы называете «моими подопечными», не смогли назвать вам имени этого человека, потому что его, этого человека, попросту не существует?

9

Дука снова уселся перед инспекторшей, порылся в кармане в поисках сигарет, не нашел, и Ливия тут же протянула ему пачку и зажигалку.

– По-моему, вы сами себе противоречите, синьора, – смиренно сказал он, сделав одну затяжку. – Сперва вы мне описываете несчастных ангелочков, в душе очень добрых, хоть и исковерканных окружающей средой и людьми. И тут же отрицаете существование взрослого человека, толкнувшего их на зверское убийство. Тем самым вы как бы признаете, что они по собственной инициативе, ради удовольствия подвергли изощренной пытке и убили человека. Не кажется ли вам, что это противоречие?

Альберта Романи покачала головой.

– Нет. Я сказала, что они не безнадежны и поддаются исправлению, но если никто о них не позаботится, не поддержит, то они и впредь станут совершать подобные зверства, причем без посторонней помощи.

– Значит, вы отрицаете, что была наводка? По-вашему, никто из взрослых не мог спровоцировать их на преступление?

Ее недавний энтузиазм угас. Теперь она выглядела бесконечно усталой.

– Нет, полностью я отрицать этого не могу. Мне неизвестна вся их личная жизнь и все знакомства, но мне кажется маловероятным, что у них был руководитель, э-э... провокатор. Какой смысл кому-то организовывать такое страшное убийство бедной, ни в чем не повинной учительницы? Вы просто не отдаете себе отчета в том, что этим мальчикам, уже перенесшим столько моральных и физических травм, довольно глотка крепкого ликера, чтобы распоясаться хуже диких зверей.

– Мне очень жаль, синьора, – все более раздражаясь, сказал Дука, – но я не могу с вами согласиться. Я много думал об этой пресловутой бутылке ликера. Прошу вас, не открещивайтесь от фактов. В бутылке три четверти литра анисового ликера, а ребят было одиннадцать, как бы ни был крепок ликер, одна бутылка на одиннадцать человек – это слишком мало для таких головорезов, уже пристрастившихся к выпивке. Отсюда я делаю заключение, что в ликер было подмешано еще что-то, какой-то галлюциноген, возбудитель, словом, наркотик. К сожалению, мы не можем этого с точностью утверждать: бутылка была пуста, а эксперты мало что могут сказать на основании пустой бутылки. К тому же я сразу не сообразил взять у них анализ мочи, а теперь это уже бесполезно – время упущено. Но вы, как я понимаю, со мной не согласны?

– Ни в коей мере. Неужели вы не понимаете, что в этом возрасте и ликера не надо, чтобы озвереть. Вы когда-нибудь видели, как ребятишки играют в войну? Я видела. Это страшно, уверяю вас. И никакого ликера, никаких наркотиков им было не нужно.

Ливия заметила, что лицо Дуки перекосилось от гнева. Чтобы успокоить, она легонько коснулась коленом его ноги, но Дуку было уже не остановить.

– Вы мне лжете! – Он словно выплюнул эту фразу инспекторше в лицо.

Альберта Романи по своему обыкновению пожала плечами.

– Полиция всегда считает, что ее хотят обмануть.

– В данном случае она не ошибается: вы действительно говорите неправду. – Дука понизил голос, пытаясь хоть немного его смягчить. – То есть нет, вы не лжете, вы что-то недоговариваете, я же чувствую. Я вижу вас впервые в жизни, но чувствую: вы – честнейший человек и сами мучитесь тем, что умалчиваете о чем-то. Прошу вас, синьора, скажите все, ведь тут важна любая мелочь. Я, например, выяснил, что некая женщина-врач снабжала одного из парней наркотиками. Вы слишком хорошо изучили этих ребят, чтобы знать, кто из них балуется наркотиками и где он мог их добывать. Вы же мне сами сказали, что знаете их лучше, чем родители.

Молчание. От этого молчания до предела сгустилась атмосфера в комнате. Инспектор по делам несовершеннолетних Альберта Романи как-то странно улыбнулась, глядя на Дуку; глаза у нее были мутноватые, как у всех печеночников, а теперь их еще затуманили слезы, но улыбка не сползала с лица и в голосе не чувствовалось дрожи.

– Не думала, что бывают такие полицейские. Может, вы и не полицейский вовсе, слишком уж видите все насквозь. Я угадала, вы не настоящий полицейский?

Дука не ответил. Она немного помолчала, смахнула пальцами пелену слез и повторила уже без вопросительной интонации:

– Я угадала?

Дука с трудом выговорил:

– Когда-то я был врачом.

– Так я и знала. – На лице ее застыла маска подавленного страдания. – Врачи все чувствуют и видят насквозь, должно быть, вы были хорошим врачом.

Ливия отвернулась, чтобы скрыть, как глубоко она растрогана словами этой женщины. Ее так и подмывало подтвердить: да, он был хорошим врачом.

– Я не спрашиваю, почему вы оставили свою профессию, – устало продолжала инспекторша. – Наверное, на то были причины. К тому же я вряд ли имею право допрашивать полицейского, у меня сестра – гинеколог, и я, слава Богу, врачей повидала. Сама когда-то в молодости мечтала поступить на медицинский факультет, но отец сказал, что в Италии диплом женщине ни к чему – все равно выскочит замуж, пойдут дети и будет дома сидеть. Знаете, мой отец был человек необразованный, в молодости работал сапожником, потом открыл обувной магазин, дела пошли успешно, и он даже набрал денег, чтобы выучить сестру Эрнесту, а меня учить не захотел. «Так и быть, – говорит, – дам тебе денег на один год. Сдашь все экзамены – внесу за следующий, но если хоть один предмет провалишь – все, будешь сидеть дома, на кухне». И конечно, хоть я занималась как проклятая, но два экзамена все же завалила, пришлось довольствоваться дипломом педагогического училища. Много лет преподавала, потом окончила курсы инспекторов, даже в Германии на стажировке была. Две недели провела в исправительной колонии в Западном Берлине – это невероятно! Там были дети самых закоренелых преступников. У одного мать, чтобы освободиться от сутенера, заживо сожгла его, облив постель бензином. Никто из тех ребят не совершал ни краж, ни других преступлений, они были вполне социально здоровы, но психологически сам факт, что они являются детьми убийц, бандитов, извращенцев, насильников, шантажистов, – сам факт мог привести к личностным отклонениям. Вы не поверите, там не было даже отдаленного сходства с исправительным учреждением. Комфортабельная гостиница, окруженная огромным садом. В каждой комнате по три человека, на каждом этаже староста, выбранный из тех, у кого родители были самые отпетые, то есть из детей наиболее близких к падению...

Дука и Ливия слушали не просто терпеливо, а усердно. Ремесло ищейки, как и охотника, требует двух качеств: терпения и усердия. Если кто-то разговорился – выслушайте его до конца, в море слов вы наверняка выловите жемчужину истины, – вот они и ждали, когда же она сверкнет, эта жемчужина.

– Разумеется, колония делилась на две половины – мужскую и женскую, но это распространялось только на ночные часы, а весь день – на уроках, в столовой, во время игр – мальчики и девочки проводили вместе. Вы себе не представляете, как все продуманно, организованно. Ребята от восьми до восемнадцати, но никаких возрастных различий – ни в играх, ни в занятиях, наоборот, старшие следят за младшими, направляют их, помогают, если нужно. Кроме курса обучения и психологической адаптации, важными составными частями программы были обучение ремеслу и игры... Нет, это трудно себе вообразить, я как инспектор много учреждений повидала, но там был просто рай. Двенадцатилетняя девочка, уже опытная медсестра, под присмотром врача делала уколы своей шестнадцатилетней подруге. А ее отец был садист, осужденный за зверское убийство женщины и несколько раз пытавшийся изнасиловать свою дочь еще в возрасте шести лет! А игры?.. Я сначала даже не поверила. Директриса – там всем заправляла женщина, и у нее было трое заместителей мужчин, – так вот, директриса мне объяснила: «Насилие – такая же человеческая потребность, как любовь, еда, сон. Человеческие существа по своей природе очень агрессивны, не бывает людей мягких по натуре, это либо заблуждение, либо речь идет о ненормальных существах, у которых насилие, загнанное вглубь, вызывает личностные и психические отклонения. И единственно верный путь – направить это насилие, эту агрессивность на общественно полезные цели. Для этого мы устраиваем в большом дворе игры с применением насилия. Пойдемте, я вам покажу». И она повела меня с собой. Каждый четверг в большой двор привозили две-три старые машины, или полуразрушенную мебель, или еще что-нибудь, что надо было сломать, девочки и мальчики делились на команды – по возрасту, и каждому давали в руки длинный топор или железный молоток. Они должны были сокрушить всю эту рухлядь: машины, стулья, шкафы, – и не просто сокрушить вслепую, а расчленить их на отдельные детали, отделить резину от дерева, сталь от бронзы, ткань от стекла. Вы бы видели, доктор! – Назвав его доктором, она улыбнулась печально и по-доброму. – Двадцать мальчиков и девочек, вооруженных топорами и молотками, чуть ли не больше их самих, по сигналу – у немцев ведь все по сигналу – начинали крошить этот старый хлам, с одной стороны, давая выход своей агрессивности, а с другой стороны – делая это по-умному, с пользой, и команда, первой разобравшая старый автомобиль по частям, получала специальный приз. На первый взгляд кажется странным, но это была нужная работа, кладбища автомашин специально обращались к ребятам и, получив сделанную на совесть работу, какую ни один автомат не сделал бы, платили детям, так что те привыкли давать разрядку своим агрессивным инстинктам, одновременно приобретая полезные навыки, да еще получая за это вознаграждение. А беседы с психологом!.. Каждый ребенок знал, кто его мать и отец и какие преступления они совершили, и психолог объяснял им, что толкнуло их родителей на эти преступления и почему они не должны повторять тех же ошибок, но не должны и ненавидеть, презирать своих родителей.