На айсберг опустился эль, подобрал меня и, замерзшего, невеселого, высадил в парке перед старинным дворцом. Ночью комната, куда меня определили, наполнилась теплом, синими потрескивающими искрами, и я понял: меня лечили во сне.
      Утром мне стало лучше, но руки и ноги были как деревянные, для полного здоровья чего-то не хватало. Оправдались опасения: меня решили задержать здесь, в этом вместилище гармонии и древней, полузабытой красоты. За мной наблюдали, словно я впал в детство. Несколько дней благородного безделья были обеспечены: мне не разрешали работать. На третий день стало тоскливо, и я стал жаловаться. Наблюдение за мной усилилось. Я попался, как школьник, при попытке к бегству.
      Если бы можно было поселиться где-нибудь в лесной избе, в одиноком доме, куда идешь-идешь и конца не видно дороге! Забрести туда и потрогать руками бревенчатый, высушенный солнцем сруб, а потом войти.
      А здесь, у стекла большого зала, как в раме, красовались ослепительные облака и море. «Ну что тебе надо? — подумал я. — Как жить-то будешь?» Какое-то чувство обыденности и безысходности охватило меня, и я подумал, что тысячу раз уже спрашивал себя о том же, а мимо молча и быстро летели дни и годы. Другое «я» заставляло меня мучиться от бессонницы под южными звездами, вдыхать ночные запахи, и думать, и мучиться — это «я» было равнодушно к ясным линиям солнечной живописи.
      Можно ли представить в этом зале прощание князя Андрея Болконского с маленькой княжной? И как бы прозвучали эти два запомнившихся слова: «Андрэ, уже?» — здесь, среди этого великолепия, в пространстве, очерченном высокими плоскостями стен и квадратом матового потолка? Здесь — у сказочного берега, в те далекие времена казавшегося наверняка недостижимым. Или несуществующим. Как прозвучал бы этот простой вопрос на французском? Из большого старинного романа, населенного сотнями почти живых людей?
      Нет. Здесь мог бы быть бал — праздник для тех, кто вроде быстроглазой Наташи Ростовой впервые попал бы сюда. Здесь могли бы шуршать нарядные платья, благоухать шелка, сиять глаза молодых и скользить по обнаженным плечам колючие взгляды стариков.
      Но здесь нельзя было представить женщину, задавшую тот короткий вопрос.
      В парке был заброшенный, засыпанный отжившими листьями и древесной ветошью угол, куда я забирался, чтобы поскучать и подремать в тени больничных тополей. Однажды подошел человек в пижаме, и мы долго беседовали. Никогда не доводилось мне — ни до, ни после — слышать более резкие отзывы о проекте «Берег Солнца».
      — Поймите, это утопия чистейшей воды, — повторял он так убедительно, что я напрягал все внимание и пытался уловить суть его аргументов.
      — Но есть расчеты, — возражал я.
      — Это несостоятельные расчеты. Ничего хорошего ждать не приходится. Вспомните, сколько было неудач на пути развития науки. Тупики неизбежны. Мы на них учимся.
      У него был высокий лоб, редкие седые волосы и темные, «опаленные страстью и мыслью» глаза. Он долго говорил о человеке и человечестве, и я никак не мог поймать нить его рассуждений: он возвеличивал античную культуру, высыпал, как из рога изобилия, ворох старых афоризмов и речений древних философов. Жесты его были так энергичны, а интонации так убедительны, что я не мог возразить ему. Это было воинствующее неприятие второй природы, созданной руками человека. Он старательно отделял человека, мысленно как бы очищал его от «технических примесей».
      — Вспомните, — говорил он, — крылатое изречение столетней давности: если война — продолжение дипломатии, то автомобилизм — продолжение войны, только другими средствами. Вспомните и скажите: разве все дороги и магистрали любого типа не опасней действующих вулканов? Разве можно когда-нибудь точно установить причину аварии или катастрофы? И разве любые технические новшества не приносят столько же огорчений, сколько преимуществ? Вспомните, что еще в Древнем Вавилоне загрязнение реки каралось смертной казнью. И несмотря на все строгости, во многих классических очагах цивилизации, где лопаты археологов отрывают развалины дворцов, великолепные скульптуры, чудесные сосуды, простираются ныне сожженные солнцем пустыни.
      — Но что же вы предлагаете? — спросил я.
      — Человеку нужно вглядеться внутрь себя. Вспомните старую истину: познай себя!
      — Но можно ли познать себя, не проникая все глубже в окружающее пространство, не знакомясь с устройством мира и удивительными механизмами природы? Одним словом, не изменяя ничего вокруг?
      — Можно и нужно. Мы уже столкнули с места гигантские костяшки домино. Пора остановиться. Нам все труднее предвидеть последствия изменений. Может быть, завтра нас с вами не станет…
      — Я не боюсь этого.
      — Вы обманываете меня и себя! — запальчиво воскликнул он.
      — Ничуть. Я познал себя.
      Он растерянно остановился и пристально взглянул на меня, но, не найдя в выражении моего лица ни одной иронической черточки, как будто успокоился. С этой минуты его одолела непонятная апатия. Он иссяк, так и не найдя во мне сторонника.
      На следующий день он явно избегал меня. А я подумал, что он говорил в общем-то довольно безобидные вещи: все равно это неосуществимо. А если вдруг… что будет, если бы все так думали и действовали? Не вернулось бы человечество снова к истокам цивилизации? Да нет, костяшки домино действительно падают. И в этом движении — и только в нем — залог будущего. Нужно только попристальнее всматриваться в даль и в глубь мира. Он же сам себе противоречил, вспоминал я, разве не погребены памятники Месопотамии под песками, несмотря на то, что загрязнение реки каралось тогда смертной казнью?
      …Потом стала подкрадываться неподдельная зеленая тоска, я связался с Андреем Никитиным и попросил выручить. Он опустился на эле прямо посреди парка, к ужасу моих попечителей и попечительниц, и выкрал меня среди бела дня.
      — Куда тебя? — спросил он. — В город? На берег?
      — На берег.
      Через четверть часа я был в этом благословенном месте. Там сдержанно гудели машины и под поверхностью моря шла непрерывная работа: подводные исполины прокладывали шахты и тоннели, как муравьи, таскали неимоверные тяжести и застраивали дно наподобие фантастического инопланетного города.
      Телегин отчитал меня. Я и не пытался оправдываться, я понимал, что доставил хлопоты и кругом виноват. Айсберг, вспомнил я… айсберг. Что это было?
      — Мы заморозили тоннель, — сказал Телегин, — и соседний участок дна. Вода замерзла. Стало сухо. Вот и все. Потом подремонтировали тоннель.
      — Здорово придумано.
      — Идея Ольмина. Подали жидкий газ и заморозили весь аварийный участок. Маленькая льдинка всплыла, и вы успели на ней покататься.
      Телегин был доволен произведенным эффектом, настроение его изменилось к лучшему, и мы разговорились. Мне запомнились его рассуждения об успехе и стратегии поиска:
      — Успех… успех приходит неожиданно. Случай помог когда-то Рентгену открыть лучи, названные его именем. Неверное рассуждение натолкнуло Беккереля на открытие радиоактивности. Редкое стечение обстоятельств — и Флеминг обнаруживает целебные свойства пенициллина. Но, знаете, мне кажется, что власть случая можно преодолеть или, во всяком случае, свести его влияние к минимуму. Я думаю даже, что можно говорить о стратегии успеха. О, это совсем особая линия поведения исследователя. Или большого коллектива. Путь человеческой мысли нелегок. Оглянитесь назад, посмотрите в прошлое… Рентгеновы лучи могли быть открыты намного раньше, чем о них возвестил Рентген. Сразу за открытиями Фарадея мог последовать целый каскад изобретений, предвосхитивших работы Эдисона, Теслы, Герца, Нортона, Маркони, Попова, Котельникова, Кобзарева. Вероятность появления радиолокации, к примеру, вовсе не равнялась нулю еще в конце девятнадцатого века. А многие последующие открытия и изобретения задержались потому, что внимание и силы исследователей расходовались неоптимально.
      Уверен, знаю: нужна стратегия поиска. Предположим, что поставленная задача может быть решена несколькими способами, путями, взаимно не связанными. Другими словами, успех в освоении одного пути никак не облегчает освоения других. Как поступить? Прежде всего, надо оценить степень трудности… И постараться сделать это поточнее. Иными словами, мы заранее должны представить себе эти возможные пути решения. К как ни странно, быть может, прозвучит, на самом трудном пути следует приложить наименьшие усилия, а на других, относительно легких, усилия должны быть самые заметные. Важно, что исследования должны все-таки вестись одновременно во всех возможных направлениях. Ни один из путей нельзя оставить без внимания. Только степень этого внимания должна быть обратно пропорциональна трудности пути. Это первый закон успеха.
      Второй закон проще. Есть проекты, которые немыслимы без параллельного решения нескольких проблем. Это наш проект… проблемы ускорения частиц, эффективного поглощения энергии, биологии. И здесь уж поступать надо иначе: чем труднее проблема, тем больше сил и внимания надо уделить ее разрешению.
      — Но каждая из проблем подчиняется все же первому закону?
      — Да, при ее решении надо применять первый закон. Найти независимые пути. Дальше понятно…
      — А если речь идет об одном человеке. Представьте себе на минуту ученого-одиночку. Скажем, теоретика. Пример несколько абстрактен, но все же это возможная модель.
      — Закон индивидуального успеха? Вот он: наибольшие усилия уместны там, где все благоприятствует решению проблемы.
      — Значит, надо избегать препятствий?
      — Нет. Это не так. Препятствия неизбежны на любом пути… Нужно правильно выбирать направление поиска. Это выгодно всем. Но выбор направлений — тоже проблема. Кому ее поручить? На любом пути будут достигнуты результаты. Но требуется другое… быстрейшее получение решений. Прошлое оценить легко. А перед нами — будущее. Для меня это будущее — наш проект.

      Так назвал Солнце Николай Коперник. Этот светильник рядом, почти под рукой. Нас разделяет только сто с небольшим солнечных диаметров. Вместе со светом планета ловит невидимую пыль, состоящую из корпускул, заряженных и нейтральных. Наше светило само является излучателем и одновременно ускорителем, потому что давление лучей подталкивает, разгоняет частицы.
      …Я приметил у Телегина альбом в кожаном переплете с золотым тиснением; в нем собраны копии публикаций, относящихся к вопросу «свет частицы». Там есть материалы двухсотлетней давности. Настоящая коллекция. Несколько рефератов я разыскал через информ, но самые древние, по-видимому, еще не успели занять там подобающее место и, безвестные, ютились в библиотеках старого образца, дожидаясь своей очереди среди груд микрофильмов. Ясно, что найти их там непросто.
      Я рассказал ему о фитотроне, зеленом браслете, кое-что об Аире… Он с интересом слушал. Еще раньше до него доходили слухи; где-то была опубликована опрометчивая заметка; мой же рассказ убедил его. (С недоверием воспринял он лишь намек на то, что Аира и Стеклова — одно и то же лицо.)
      — Как просто! — сказал он. — Если остался камень с письменами, то почему там не могла сохраниться жизнь, хотя бы ценой перехода в простейшую из форм? Впрочем, подождем, когда оттуда вернется новый корабль… Вас интересовал альбом? Если хотите, можно взглянуть. Общий каталог по теме равен… — он задумался, подыскивая сравнение.
      — …пирамиде Хеопса, — подсказал я.
      — Вот именно, — подтвердил он. — Здесь вы найдете первые сведения о фокусировке электромагнитной энергии с помощью частиц. — Он любовно перелистывал альбом. — И, представьте, это известно еще с двадцатого века.
      — Неужели?
      — Да. Только эксперимент поставила сама природа. Как и в случае с атомной энергией. Почти два миллиона лет назад на Земле действовали природные урановые реакторы. И не искусственные управляющие стержни, а обыкновенная вода, просочившаяся в подпочву, содержащую уран, регулировала цепные реакции. Если помните, находки в Западной Африке подтвердили это. Республика Габон, местечко Окло, шестидесятые — семидесятые годы двадцатого века… Точно так же нашли в природе и волновод для солнечной энергии. Правда, это были не лучи видимого света, а короткие радиоволны. Вы не знакомы с нашумевшей в свое время историей, когда с Земли послали радиосигналы и получили из космоса ответ? О, это взбудоражило умы! Ни один физический парадокс не вызвал такой волны противоречивых публикаций. И начало ей положили отчеты Карла Фредерика Штёрмера, члена Норвежской академии наук и литератур в Осло, иностранного члена Парижской академии наук и Лондонского Королевского общества, а с 1934 года — почетного члена Академии наук Союза. Это был замечательный ученый. Он разработал стройную теорию полярных сияний, предложил методы расчета траекторий заряженных частиц в магнитном поле Земли, которые обогатили не только науку о Земле, но и физику и математику… Я расскажу вам…
      И вот что я услышал.
      Однажды (это случилось в декабре 1927 года) сосед Штёрмера, инженер и радиолюбитель Иорген Халльс, рассказал ученому о явлении, свидетелем которого ему довелось быть. По его словам, через несколько секунд после сигналов мощной коротковолновой станции в Эндховене (Голландия) послышались отклики. В декабре того же года Штёрмер договорился с Эндховеном о сеансах радиопередачи. Первые опыты начались в январе. Прием вели две станции: в Форнебо и Бигдё. Обе станции располагались близ Осло. Станция в Бигдё — это станция того же Халльса. Радиопередатчик в Эндховене посылал сигналы через каждые пять секунд. Они регистрировались с помощью осциллографа. Ясно фиксировались импульсы радиостанции в Эндховене. Станция в Форнебо обнаружила и отклики. Но Иорген Халльс услышал их гораздо отчетливее (в буквальном смысле услышал, потому что он вел прием на громкоговоритель). Целые серии непонятных импульсов. Объяснения пока не было.
      Летом следующего года состоялась встреча Штёрмера с радиофизиком Ван-дер-Полем, работавшим в Эндховене. Они договорились посылать стандартные телеграфные посылки (три импульса — три тире). Период повторения таких тройных посылок составлял 20 секунд. От осциллографа решено было отказаться.
      11 октября в 15 часов 30 минут Штёрмер услышал отчетливые отголоски. Через несколько минут позвонил Халльс, и Штёрмер немедленно направился к нему. Громкоговоритель Халльса отчетливо воспроизводил импульсы. Позже Штёрмер вспоминал:
      «Как правило, каждый сигнал порождал отклик, а иногда даже несколько. Обычно отзвук, как и сигнал, также имел три тире, иногда, однако, они сливались, случалось, что отклик затягивался в более длительный звук, чем сигнал. Высота звука была та же, что и у сигнала».
      Именно здесь, на квартире Халльса, ученый записал промежутки времени между сигналами и отзвуками: это и были знаменитые серии Штёрмера, которые впоследствии неоднократно публиковались в газетах и журналах. А вот еще одно свидетельство ученого:
      «Отмеченные мной периоды времени не притязают на точность, поскольку я не был достаточно подготовлен, но они дают, по крайней мере, качественное представление о данном явлении. По словам Халльса, он до моего прихода наблюдал несколько отголосков через три секунды».
      25 октября Штёрмер зарегистрировал несколько отзвуков с очень большой задержкой — до 26 секунд. Затем наступила пауза. До февраля следующего года явление не наблюдалось. А в мае французские инженеры Галле и Талон зарегистрировали около двух тысяч отзвуков, причем задержка их относительно импульса передатчика иногда превышала 30 секунд. Результаты их наблюдений опубликованы: это довольно сложная таблица, в которой вряд ли можно уловить какую-нибудь закономерность.
      Тридцать с лишним лет спустя после этих опытов профессор Стэнфордского университета Брейсуэлл высказал предположение об автоматических зондах иных цивилизаций на околоземных орбитах. Такие зонды могли быть обнаружены и возле других планет нашей системы. На одной из своих лекций он заявил:
      «Если мы рассмотрим ресурсы биологического конструирования, представится правдоподобным, что некоторое отдаленное общество может создать породу космических посланцев, имеющих мозг, но не имеющих тела, впитавших традиции своего общества и распространяющих их в основном бесплодно. Однако некоторые из них окажутся средством распространения межгалактической культуры».
      Такой биоприбор настолько чувствителен, что легко обнаружит радиосигналы планеты даже на большом расстоянии. Это будет означать, что цивилизация достигла зрелости. «Будем ли мы удивлены, — спрашивал Брейсуэлл, — если первым его посланием к нам будет телевизионное изображение созвездия?»
      Через несколько лет Льюнэн, Илиев и Гилев сделали несколько попыток расшифровать серии Штёрмера под углом зрения Брейсуэлла. У английского астронома Льюнэна получилась карта созвездий северного полушария. На графике он откладывал точки, соответствующие интервалам между сигналом передатчика и откликами, а по другой оси координат — порядковые номера импульсов.
      Звездная карта соответствовала одиннадцатому тысячелетию до нашей эры. Это указывало, по мнению Льюнэна, время прибытия космического зонда к нам. Звезда, оказавшаяся немного не на своем месте, — эпсилон Волопаса привлекла его внимание и подсказала ответ: автомат послан именно оттуда.
      Болгарские астрономы во главе с Илиевым пришли к другому выводу: космический посланец прибыл со звезды дзета Льва.
      Я не удержался от восклицания:
      — Результаты не очень-то согласовались между собой!
      — Они скорее взаимно исключали друг друга, — отозвался Телегин, — но не мешали новым расшифровкам. Это даже стало модным увлечением, особенно после того, как популярные журналы почти одновременно опубликовали по нескольку вариантов полученных «звездных карт». Но слушайте дальше… Уже в январе 1929 года Штёрмер предсказал, что с конца октября и до середины февраля откликов не будет. И объяснил результаты опытов, исходя из своей теории движения заряженных корпускул в магнитном поле Земли. Удивительная по красоте теория. Позвольте напомнить, что его метод нашел применение при расчетах ускорителей и позволил вычислять время и продолжительность откликов.
      — Дальше, пожалуй, ясно… Магнитное поле Земли «закручивает» заряженные корпускулы, посылаемые Солнцем, получаются замкнутые волноводы. Это кажется сейчас таким естественным, что имя самого Штёрмера остается в тени.
      — Его работа читается как роман. Она увлекает.
      — Вам так кажется?..
      — Удивительная ясность стиля. Старая школа. Машины с их искусственным интеллектом еще ни в коей мере не могут подменить собой интеллект естественный. Да… Он нашел условия образования ливней частиц, объяснил эхо, а астрономы после него еще десятки лет возвращались к проблеме. И никто не догадался перечитать самого Штёрмера. Вы-то быстро сообразили, что тут происходит. Это любопытно.
      — Моя настоящая специальность, — заметил я. — Когда-то давно занимался этим. Но мне пришлось знакомиться с ливнями частиц в обратном порядке. С конца, если так можно сказать. До звездных карт мы так и не дошли. А вот что корпускулы образуют свеобразную карусель вокруг планеты, это понятно. Пояс, тор. В нем и блуждали радиоволны. Время от времени их принимали станции Халльса и Штёрмера. Стенки тора для них — зеркало.
      — Такой же волновод, какой мы собираемся испытать здесь скоро…
      — Но на этот раз он будет полым внутри, похож на конус и протянется к Солнцу. А вместо радиоволн в него попадутся, как в ловушку, световые лучи.
      — Но первый эксперимент поставил все же Штёрмер… А на этой странице — микрокопия статьи Галилея о небесных видениях.
      — Полярные сияния?
      — Да, представьте, он угадал механизм. Вдоль магнитных силовых линий Земли движется некая субстанция, которую он именует магнетическими парами. Если заменить «магнетические пары» современным термином «электрические заряды», получится то, что надо. Ведь до него считали, что сияния сродни свечению паров серы, исходящих из земных недр. А вот реферат брошюры некоего Морфью, опубликованной одновременно со статьей Галилея. Одно ее название чего стоит! «Очерк, касающийся последнего видения в небесах 6 марта. Доказательство математическими, логическими и моральными аргументами, что оно не могло быть вызвано обычным ходом явлений природы, а с необходимостью должно быть чудом». Но рвение наблюдателей чудес все же оказало науке неоценимую услугу. Гораздо позже подсчитали полярные сияния за последние 2000 лет и открыли солнечные циклы. Корпускул поступает к нам тем больше, чем больше пятен и вспышек. А в 1928 году их было как раз много. Обратите внимание: вот здесь видно, как действует Солнце на ионосферу, это постоянное электронное зеркало прямо у нас над головой. Тот же Брейсуэлл, давший когда-то путевку в жизнь гипотезе о космических зондах, обнаружил снижение одного из слоев ионосферы на пятнадцать километров во время «ливня» из частиц.
      — Я внимательно выслушал вас, но не нашел прямых доказательств того, что сигналы Штёрмера не искусственного происхождения.
      — Разве это не ясно?
      — Это не очевидно.
      — И вы туда же… Кольцевой волновод — это факт. Корпускулы становятся спутниками Земли. И радиоволны, попадая в такой поток, начинают циркулировать вокруг планеты. Часть их энергии просачивается к приемникам. Не так уж это сложно… По Штёрмеру, частицы должны войти в такую зону пространства, которую им покинуть уже не удается. А вот слова Штёрмера: «Математическая теория показывает, что благоприятствующие этому условия наступают тогда, когда корпускулы исходят от Солнца, стоящего вблизи магнитной экваториальной плоскости».
      — Это ничего не доказывает.
      — Как же так? — возразил Телегин.
      — Разве зонд, принимающий радиосигналы еще на дальних подступах к Земле, не может обнаружить и пояс заряженной солнечной пыли? А обнаружив, использовать его для задержки и фокусировки ретранслированных импульсов. Ведь так можно передать любое сообщение… Принять, усилить наши же сигналы, потом излучать их под нужным углом, слегка поворачивая антенну!
      — Не проще ли передать самостоятельную серию?
      — Ее легко пропустить. Приемник должен быть настроен на частоту передатчика. Наш приемник. И слушать мы должны в то самое время, когда ведется передача. Согласитесь, что опыты Штёрмера создавали для космического зонда самую благоприятную ситуацню, о которой может только мечтать любой радиоспециалист. Даже с другой планеты.
      — Вы это всерьез?
      — А почему бы нет? Это так же просто, как и естественный волновод.
      — Значит, вы считаете, что серии Штёрмера переданы с борта инопланетного зонда?
      — Нет. Пока нет. Но мне кажется, что и отрицать это нет основания, сказал я и подумал: «Видел бы ты ночные огни в тайге, милый теоретик!»
      — Но импульсы серий были разной силы, они казались размытыми, искаженными. Такое случилось бы после многократного отражения их от границ заряженного пояса. После долгого путешествия их вокруг Земли. Два, три, четыре витка — и только потом они поступают на вход приемника.
      — То же самое верно и для инопланетных сигналов. Ведь зонд мог только управлять числом витков, посылая ретранслированные импульсы под разными углами. Они тоже, конечно, размывались.
      — Наш разговор утратил перспективу.
      — Как всегда, когда речь идет о старенькой проблеме контактов.

      Прощальный круг над Солнцеградом — и я поднялся над облаками. Они тянулись вереницей, провожая меня. Я уж подумал, что за крайним облаком мой дом, но здорово ошибся, до него было еще далеко, и белые айсберги не раз успели закрыть землю до горизонта, прежде чем в зеленой проруби я увидел огни портовых маяков.
      Кажется, я летел по прямой, заблудиться было мудрено, иногда проглядывала всхолмленная равнина, гребни невысоких гор, тающая теплая дымка над заливом, знакомая река; но пространство необъяснимым образом расширилось, разрослось, и я был уверен, что проплутал лишний час. Справа садилось солнце. Оно опускалось на холодные облака, на причудливо изрезанный окоем, потом стало пропадать ненадолго в голубовато-дымчатых торосах облачного океана. Наконец, исчезло в его глубинах. Только у самого моего города, нырнув за ним вослед, я нагнал его. Сплюснутый тусклый шар норовил уйти за лесистую сопку, и тут уж я не угнался бы за ним.