Несколько дней тревоги, бессонницы, волнений. Я искал Ирину… Все же искал…
      Сердце нет-нет да и напоминало о себе. По утрам я чувствовал легкую щемящую боль.
      Поневоле я привык к долгим купаниям. Мне памятно озеро с торфованной темной водой, влажные корни, скреплявшие крутой берег, остров с поваленной ветром елью, сморщенный лик опрокинувшегося солнца.
      Иногда я подавался к морю и проводил в воде два-три часа кряду. Кожа моя покрылась кристалликами соли, и мне казалось, что это должно излечить меня. Но страхи — тень сердечной боли — посещали меня. Я боялся за Ирину, за себя, за друзей, ловил себя на мысли, что постепенно, но верно забываю ее… Валентину. Нет, не лицо — слова, голос, оттенки ее кожи, цвет туфель.
      Как-то я поднялся вверх по течению безымянного ручья. Шел долго-долго. Солнце скатилось к морю, которое вдруг открылось с высоты перевала. Здесь ручей почти иссяк: от него осталась чистая струя, выбившая в камне ванну. Я разделся и шлепнулся в воду. Она обожгла меня, но было приятно. Я окунулся с головой, выскочил на плоский камень, растер кожу ладонями. И опять нырнул в ледяную купель. Потом жадно ловил последние лучи, и мне не хотелось уходить с этого места. Я оделся и присел. Распадок, в котором я оставил эль, казался синим. Только самые высокие деревья поднимали зеленые головы, ловившие столбы предзакатного света так же старательно, как и я. Стало легко, ключ был не только кристально чистым, но, пожалуй, целебным.
      Солнце расплющилось и скрылось.
      Где-то послышались голоса. Выше и чуть в стороне…
      Там потрескивал костер; подобравшись ближе на звук, я увидел жаркие угли в каменном очаге, и ровное пламя, и столб дыма, а поодаль от костра молодые лица, и закопченные, темные от сажи и золы руки, и паренек с гитарой… Боже мой, что он пел! «Осторожней, друг, ведь никто из нас здесь не был — в таинственной земле Мадагаскар!» Киплинг. Подумать только!
      Их было шестеро. И они не заметили меня. А я совсем не хотел выходить к ним из зарослей стланика: пусть уж сами по себе, что мне до Киплинга. Конечно, я мог им рассказать о том, что стал любить старые вещи: фарфор со стершимся рисунком, книги в пыльных переплетах, стираные носовые платки, выцветшие сорочки и старомодные галстуки. Возможно, мы нашли бы общий язык.
      Я подумал о двухсотом поколении. Шесть-семь тысяч лет назад люди оставили первые памятники культуры, дошедшие до наших дней. Пусть на каждое поколение приходится тридцать с небольшим лет. Тогда и получается эта цифра — очень занятная, ведь двести поколений не так уж много. Скорее мало. Мы привыкли мыслить астрономическими категориями, а слово «эволюция» ассоциируется чуть ли не с геологическими миллионолетними процессами. А тут всего-навсего двойка с двумя нулями — можно было бы уместить целую ветвь родословного дерева на одной-едннственной странице.
      Но я был ближе к поколению предыдущему, от истоков цивилизации до него сто девяносто девять рождений и смертей. С другой стороны, нас как будто бы ничто не разделяло. Хотел бы я все же понять, чем дышит двухсотое поколение, предоставленное самому себе. Это и удерживало меня от того, чтобы тут же присоединиться к веселой ватаге у костра.
      Один из них бродил, собирая сучья, древесную ветошь, серые от дождей корчаги. Он прошел в трех шагах от меня, но не заметил. Был он высок и худ. У гитариста круглое, широкое, светлое лицо, тонкий рот, выпуклые глаза, вьющиеся волосы цвета спелого овса. Взгляд серьезный, сосредоточенный, и это долго обманывало меня, я думал, что незатейливые песни — это и есть он сам… Лишь позже я уловил незаметный переход: по нескольку минут он как бы вживался в песню — в мелодию и слова, молчал, думал, сложив руки, сдвинув брови. И вот брал гитару, сжимал ее, и все движения были с этого мгновения сильны, быстры, уверенны, а голос ясен, чист, звучен. И все же это была игра. Но не он сам.
      Третий был темноволос, зеленоглаз, с лицом, точенным из светлой бронзы, с тонкими пальцами — они сжимали колени. Они погружались в полусумрак: послезакатный свет слабел с каждой минутой, и костер тоже угасал. К огню приблизился первый и бросил охапку хвороста на угли. Дым, пламя, свет.
      Я увидел трех девушек.
      Две из них рассеянно слушали, одна смотрела, как плясали искры над огнем, и думала о своем. Я вгляделся, лицо показалось очень знакомым. Темные раскосые глаза, тюркские скулы, тонкие брови вразлет: Силлиэмэ! Это была она. Воплощение покоя и неподвижности; она напоминала скульптуру. Только глаза делали ее лицо живым — сейчас они были похожи на прорези в маске. И вдруг — порывистое, резкое движение, взмах рукой в такт мелодии, смех, белозубая радость — и я узнал ее окончательно, такой она была на Севере, когда я познакомился с ней.
      Ей тогда было девятнадцать, значит, сейчас только двадцать два. Но тогда она казалась взрослее. Интересно. О чем бы я с ней сейчас говорил? Было время… И была любовь. Я из нечетного поколения.
      О чем задумалась, Силлиэмэ?.. Помнишь ли твоего давнего гостя? Там, на Севере, костры ярче, они как зарницы. Сухие, хрупкие ветки лиственниц вспыхивают как порох. И не дымят. Пламя ровное, легкое, гудящее. От огня и к огню лыжный след. А снежные сопки нарисованы, едва намечены в памяти их мягкие контуры. Близкое — далекое.
      Если закрыть глаза, я и сейчас вижу лыжню. Оленей с бархатно-заиндевелыми рогами у окна. Скрип полоза.
      Вот о чем она мечтала тогда: о Солнцеграде, о проекте, о работе вместе с Ольминым. Кажется, так. Теперь вот заговорили. О чем?
      Тот, у кого лицо казалось бронзовым от загара, вспомнил, как вороны состязались с чайками над рекой, когда шла рыба: они держались над водой так низко, что концы крыльев стали мокрыми. Тоже хотели рыбы. Женя — так его звали — улыбнулся. Его слушали. Всем понятна была настойчивость осмелевших ворон. Оказывается, они хорошие летуны, чуть ли не такие же, как чайки. Но ведь стоило этой неказистой на вид птице зазеваться — и ее унесет река. Как проворно махали они крыльями, как точно опускались вслед за чайками, чтобы поживиться свежей рыбой. Но только одной из них удалось это. Они не могли сесть на воду, как соперницы. Черно-серые птицы изнемогли и отстали от чаек. И полет их стал таким же медлительным, как всегда, — обычным…
      Я услышал еще одну незатейливую историю. О собаке. Где-то раздобыла она полбуханки хлеба и бежала по улице поселка. Но ее было не узнать: она не оглядывалась по сторонам, как будто не видела и не слышала ничего, такой у нее был сосредоточенный, по-собачьи серьезный вид. Выбежала за околицу, перешла на шаг. Стала осматриваться. Приметила укромное место под кустом. Стала разгребать лапами сухие листья, потом яму выкопала. Положила туда хлеб. И стала медленно, осторожно засыпать его. Но не лапами, а носом. Как бульдозер. И так она была поглощена работой, что не замечала ничего вокруг. Даже ворону, сидевшую на соседнем дереве, не приметила. А та, скособочившись, смотрела и удивлялась нежданной удаче…
      Женя умолк и подбросил в костер хвороста. Я подумал о нем: это первое желание увидеть жизнь и понять ее по-своему. И вот что странно: два простецких эпизода, рассказанные Женей, я потом не раз вспоминал. Но мне не везло: так и не удалось увидеть смелых ворон. И собаку с хлебом я тоже не встретил.
      Минуты две все молчали, только смолистое дерево потрескивало от жара. Я подошел ближе и уловил тепло костра.
      Я услышал об Арктическом кольце жизни. О Великой Сибирской полынье. В ледовых просторах океана — синие озера. Там никогда не замерзают обширные участки. Открытая вода в сердце Арктики… Женя хорошо знал это и видел своими глазами.
      — Есть еще Восточно-Таймырская полынья, — добавила Силлиэмэ, — и другие… там, где кончается шельф, далеко от берега. Материковый склон поднимает из глубины теплую воду во время приливов. А если еще есть подводные хребты, тогда приливное течение разрушает льды в самые сильные морозы. Это совсем особая географическая зона.
      — Нет, из Таймыра не получится Мадагаскара, — сказала одна из девушек. — Даже после Солнцеграда в это трудно поверить. Пусть когда-то были тропики, но тогда и земная ось была наклонена совсем под другим углом, и океаны соединялись друг с другом широкими проливами, и Северный магнитный полюс был где-то на юге. Все, все совсем не так, как сейчас.
      — Дело не в тропиках, — заметил гитарист, — пустыня ни к чему, вот о чем речь.
      — Там не пустыня, а птичьи базары! Миллионы птиц.
      — Это природа вынуждает птиц гнездиться там, где они могут найти корм, — возразила Силлиэмэ. — Птичий базар — это пятьдесят или сто тысяч птиц, но не миллион. Птенцы там реже гибнут от холода. Когда рядом другие птицы, теплоотдача меньше. А вот на острове Врангеля гнездится всего шесть пар воронов. Птица всеядная, и все равно зимой трудно. Пустыня! Вот если бы весь Северный Ледовитый превратить в кольцо жизни!
      — Я читал, — сказал Женя, — что из-за потепления климата многие птицы уже гнездятся на градус севернее. Чайки, свиязи… Силлиэмэ, подскажи… да… морские чернети, люрики, луговые коньки… кайры, бакланы…
      — Птицы стали прилетать раньше. Дней на десять-двадцать.
      — Потом будет теплее. Когда проект закончим. Лес к северу тоже продвинется. Тогда на острове Врангеля можно будет увидеть рябинников, варакушек, снегирей, горихвосток. А летом будет тепло, как у нас здесь.
      — Почему бы не установить приемники сразу на Севере? Вот что непонятно, — сказала девушка, сидевшая рядом с Силлиэмэ.
      — Там мерзлота, — ответил Женя, — тяжело. Да и равновесие можно нарушить. Пятьдесят лет нужно, чтобы восстановить травяной покров.
      — А я видел женьшень, — сказал высокий парень. — Позапрошлым летом. Место глухое-глухое, кряжистое дерево с дуплом. Я сначала на дупло смотрел, в нем даже медведь может укрыться. Потом смотрю — ярко-зеленые листья, похожие на ладонь… Отец сказал: женьшень. Притрагиваться к нему нельзя: его недолго испортить. Даже кедровая шишка или шмель, если заденут цветы и листья, заставляют его уснуть. Он перестает расти и спит много лет.
      — А потом?
      — Просыпается. Говорят, в одну из ночей, когда появляются цветы, можно увидеть свечение, белый огонь, будто бы и корень тоже светится. Но это легенда. А в другой легенде рассказывается о рождении женьшеня. Когда сильная молния ударяет в зеркальную воду родника, на этом месте вырастает корень жизни, а вода уходит под землю.
      — Я был в курильских лесах, — сказал гитарист. — Там кое-где еще остались такие же заросли, как на Сахалине. Лопухи двухметровые, а дудочник как пальмы. Луг похож на лес. Дождь пойдет, зонтик не нужен лист лопуха как палатка или пляжный навес.
      …Костер угасал. Установилась какая-то нежилая тишина, как в покинутом доме. Сквозь глубину кедровой чащи к нам подкрадывалась ночь. Ни шороха, ни звука. На фоне светлой звездной пыли — глыбы кедров, за спиной внизу — черное спящее море.
      …Я привстал со ствола поваленного ветром дерева, отряхнул с одежды приставшие к ней хвоинки и желто-зеленый сор и пошел к ним. Чтобы нас не разделяли эти двадцать шагов, узкая каменистая полоса земли, отдававшая тепло ночному небу.

      Трудно было ей вспомнить, как было раньше, когда звали ее Аирой, когда жить ей привелось в подземном дворце, где не слышно горячих вихрей, воя песков, шорохов пылевых туч. И трудно забыть то, что придумала она про себя здесь, на Земле, новое имя свое: Ирина Стеклова. Но не было другого пути: у каждого есть право на прошлое, хотя бы придуманное. Как же без этого?
      Это и осталось ей — с тех самых пор, как увидела она зеленый браслет на своей руке. Трижды прожить жизнь, уметь встречать неизвестное, новое, потом расставаться с ним, как с полузабытым воспоминанием, а впереди иное, неизведанное, завтрашнее… Сколько бы ни было у нее сил — все равно трудно.
      Но никто не смел и помышлять о другой возможности — ни одна из метаморфоз не должна была вывести ее из круга привычных понятий. Какие бы смелые пути ни намечал ее разум, всегда и всюду с ним рядом любовь и горечь расставаний, мечта и надежда…
      Она мечтала о будущем, пока неясном. Будто бы собиралась в далекий поселок, чтобы проститься с теми, кто был когда-то близок ей. Она еще не называла себя Аирой. История ее была простой: вот откуда она — вот дом ее, и мать ее, и сестра, и тот, с кем целовалась у чужого крыльца с позднего вечера до утра. Образы уже теряли четкость, как отдаленное прошлое, которое вдруг проступает в памяти сквозь полупроницаемую завесу.
      Будущее грезилось. Оно должно было приковать ее внимание постепенно и изменить ее. Вся жизнь ее с удивительными превращениями записана была на зеленых нитях браслета, ей оставалось повиноваться стародавним велениям. Чьим?.. Во имя чего? Она могла выбирать друзей, говорить и работать с ними, мечтать, надеяться, любить. Но за этим стояла судьба многих. У нее могла быть только одна цель: вспомнить о них, когда придет время. И только для этого, в общем, она была здесь, на Земле.
      Думала: вернется в последний раз к своим попрощаться. И предчувствие этого прощания тревожило ее. Словно в ней уже было два человека, и она слушала то одного, то другого. Случившееся являлось ей то как настоящее, подлинное прошлое, то как мечта, то как выдумка. Это мучило и заставляло долго вспоминать, что же было на самом-то деле.
      Неужели не было того последнего вечера, когда она пришла к этим людям?.. Пришла и увидела женщину, что была ее матерью. Та приняла ее, и обласкала, и обняла, и долго беседовали они, а потом появилась сестра. Из окна виднелась река: над темной чистой лентой спокойной воды гибкие ветви ивы, черная ольха, за рекой взбегал косогор, и всюду — и в доме тоже воздух с легким запахом дыма и луговых трав.
      Она бы вернулась в те места… если это не выдумка. Для нее настали дни раздумий: два человека, жившие в ней, не давали покоя. Потом один из них должен исчезнуть. А пока… пока спасение в мечте.
      Эль пронес ее к западу, повернул на север. Внизу расстилался лесной океан, прочерченный светлыми нитками дорог.
      Кажется, там… Она вела машину над самым лесом, чтобы узнать места. Просека, река, старая ольха. Здесь! Дома над берегом. Она посадила эль поодаль. Пошла пешком. Воздух темнел; набежала туча. Небо стало темно-лиловым. Вспыхнули молнии; они носились по всему горизонту. Вокруг простор, под берегом широкая лента свинцово-желтой воды. Она испугалась. Но шла, шла. У околицы очнулась: не узнала дома, поселка. Значит, выдумка?
      Дождь хлестал по воде, по траве, по лужам. Она побрела к элю.
      Значит, выдумка. Холодные капли падали на открытую шею, струи пробрались за воротник. Она забралась в эль, набросила накидку, уснула. А когда проснулась, долго не могла понять, где она и что с ней приключилось. Чужие дома, чужие люди… На нее с любопытством поглядывали. Она подняла эль в воздух, глянула на часы и ахнула: проспала она без малого двое суток. Сон был спокойным, мысли ее стали ясными. Она выдумала все про себя, вот итог всех размышлений.
      Кто она? И второе «я» начало таять, умаляться, как свеча: от него оставалось меньше и меньше. Исчезал второй человек, живший в ней. И за его спиной яснее и отчетливее проглядывал другой. Имя его Аира.
      Она сопротивлялась желанию поверить сразу: выдумка притягивала мысли как магнит. Эль ее шел на восток, потом свернул с прямой дороги, как будто тоже засомневался. Прыгнул в сторону, прошел над большой рекой от истока до самого устья и снова полетел на восток. Но дважды еще возвращался он, повстречав реку, похожую на ту, что не изгладилась еще из памяти.
      Она вернулась на Берег Солнца.
 

* * *

      И на другой же день вылетела к реке. Аира знала теперь, что найдет браслет. Когда-то он мешал, теперь был нужнее всего. У нее не было ни крошечных компьютеров, этих памятливых собеседников, ни похожих на броши и кулоны полупроводниковых стекляшек — аппаратов видеосвязи, браслет заменял ей это и многое другое, чему не подыскать пока слов на нашем языке. Его нельзя было потерять навсегда. В его зеленых нитях всегда найдется немного тепла и лучей, чтобы дать знать о себе. Стоит только захотеть его найти. Не каждому это дано. Я не смог бы разыскать его, и никто из моих знакомых — тоже. Только она, Аира…
      Но первый день прошел попусту, видно, не там искала. В сиреневых сумерках пробиралась к элю в густых зарослях папоротника. Услышала плеск, шелест, кто-то чихнул и фыркнул, как маленькая лошадь: барсук! Полосатый зверь, не таясь, пыхтел и барахтался у берега. Выскочила из воды лягушка прямо ему в пасть. Аира вспугнула его. Он насторожился, поднял круглый свиной пятачок и неторопливо удалился. Она вернулась домой, и чудились ей осторожные шаги под окном светлой майской ночью и шум молодой листвы.
      Утром Аира вернулась к сухому, со сломанной вершиной ильму. Отсюда она улетала накануне вечером. И снова поиск. У подножия ильма зеленела поросль черемухи. Ее взгляд машинально скользнул по сушине — дерево ильма казалось настоящим гигантом. На высоте десяти метров от земли чернеет дупло, и там, в темноте, пищат птенцы филина. В просвете между ветками черемух видны норы — жилище семьи барсуков. Слева шумит, гуляет река… Вечер. Утро. Новый день…
      Аира поворачивает к берегу и идет у самой воды. У нее теперь быстрая сильная походка, она будто летает, и угнаться за ней нелегко.
      Над головой ее пролетел пестрый, яркий широкорот — птица с красным клювом и морковного цвета лапами, сине-зеленым оперением, отливающими металлом сильными крыльями. Аира удивленно следила за ним: широкорот перелетел реку, вернулся и сделал над ней круг. Пестрая франтоватая птица, быть может, впервые видела здесь человека. И человек удивлялся не меньше живой диковине. Впереди, в кедраче, возбужденно ухали филины, которых Аира вспугнула у гнезда.
      В полдень она вдруг вспомнила свое прежнее имя: Ирина. Удивительно отчетливо всплыл в памяти и тот день и час, когда стояла она на мосту с браслетом. Она думала, браслет унесло вниз течением. Она искала его не там. Вспомнила, узнала мост, и это стало своего рода новым сигналом к поиску. Возникло видение: женщина с браслетом. Здесь, здесь… Аира взбежала на мост. Внизу несся холодный поток. Она разделась, помедлила. Поджав ноги, легко прыгнула вниз. Над самой водой вытянула руки, положила на них голову и, как будто продолжая полет, унеслась с быстрой глубокой струей.
      Аира нырнула, достала дно пальцами, перевернула несколько камней валуны отнесло вниз, как только она лишила их опоры. Выплыла на берег, растерянно высыпав на землю горсть мелких камней. Браслета не было. Она согрелась под солнцем. Вошла снова в воду, поплыла вниз по течению, ныряла, в глубоком страшном омуте встретила зубастого тайменя, достала овальную перловицу, но жемчужины внутри не нашла. Она еще не улавливала излучение, которое шло от браслета. Но он был здесь, она это знала. Она вернулась почти к самому мосту, снова бросилась в воду и стала искать у другого берега. И почувствовала, что ладони стали как будто теплыми. Как в детской игре, теперь было то тепло, то холодно. И вдруг — горячо! Второй сигнал. Здесь! Она нырнула в последний раз, разгребла мелкие камни, укрывшие выбоину в гранитной подводной скале, и достала то, что искала. Браслет.
      Лицо ее преображалось, явственнее проступали новые черты. Она не спеша взошла на мост, оделась и смотрела, как бьется внизу голубая холодная вода, через которую едва просвечивают светлые камни… Больше не было Ирины Стекловой, даже внешне не осталось в ней ничего, что помогло узнать бы в ней знакомую. Может быть, только пристальный взгляд выхватил бы откуда-то из глубины ее почти неуловимое сходство с Ириной. Так едва-едва проступают камни на дне потока, что бежит до сих пор под тем самым мостом.
 

* * *

      Я видел, как склонилась она над озером, как снова привыкала к себе, и нельзя было угадать, о чем она думала. В зеркале воды — тяжелая волна волос, внимательные глаза, тонкая рука с браслетом. Ты ли это, Аира?
      Над озером кружит большая красивая птица-скопа. Тихо и ясно. Ушли облака за дальнюю сопку. Птица с лета бросается вниз, взметнув столб брызг. И ей повезло сегодня: с добычей набирает она высоту. Потом как бы зависает в вышине. И мокрые перья ее встают дыбом, топорщатся, и в мгновение ока птица отряхивает с себя воду. На лету. Под ее темными крыльями — радуга. Мы оба машем птице рукой. Только Аира не видит меня.
      Я начинал понимать ход событий. Не случайно Ирина Стеклова интересовалась проектом. Красноречивее всего об этом рассказал мне ее дневник. Обеспокоенный ее долгим отсутствием, я, не сказав никому ни слова, пробрался — да, тайно! — пробрался к ней домой и прочел его, с первой страницы до последней. О многом я догадался, теперь стало ясно остальное. Мы были квиты: когда-то на «Гондване» Аира выкрала запись, подаренную мне Янковым…
      То, что происходило у нас под боком и носило название «Проект «Берег Солнца», было, по существу, первой попыткой управлять излучением звезд. Попыткой многообещающей. И не было лучшего способа ознакомиться с проектом, чем принять в нем непосредственное участие. Она так и поступила. Еще один шаг — и принцип можно распространить на любую другую звезду, в другом уголке вселенной… Тогда, наверное, нетрудно отвести губительные лучи от далекой планеты, вернуть ей жизнь, историю, цивилизацию. Где-нибудь по соседству, на другой планете, нужно установить концентратор, собирающий лучи, и отражатель, уводящий их подальше, в мировое пространство. Звезда сразу поблекнет, световые нити протянутся в стороне от планеты, минуют ее.
      Именно это она поняла и стала работать с нами. Но кто поверил бы Ирине Стекловой, если бы она вдруг заявила, что это единственный и самый быстрый способ помочь другой планете? Ведь истина всегда побеждает в борьбе мнений. Зато у Аиры было гораздо больше шансов сразу убедить в своей правоте. Так я понимал теперь происходящее.
      Аира хорошо узнала нас. У нее было много времени для знакомства. Она работала с нами бок о бок; лучше не придумаешь. Наверное, отбросив личину, она оставила знания. У нее был дневник, и я не смог бы при всем желании опубликовать его полностью: сведения казались всеобъемлющими. Ее раздумья о проекте были интересны и даже мне дали много нового.
      У нее была кассета с записью того, что случилось в фитотроне. В ее руках были все ключи к дальнейшим контактам. Что она предпримет сегодня, завтра, послезавтра? Гадать бессмысленно. Я не смог бы предсказать тогда, на «Гондване», что станет с ней и увижу ли я ее вообще когда-нибудь. Думаю, что никому это не удалось бы тоже.
      Но намек Энно относительно высокого уровня развития той цивилизации оказался оправданным. Этот современный язычник, все время стремящийся освободить человека от «технического абсолюта» и вернуть его хотя бы частично в лоно природы, неожиданно оказался пророком. Недаром даже дикари, реконструированные его воображением, зачастую обгоняли Колумбов и Магелланов.
      Так уж получалось, если прислушаться к нему, что у них-де и память получше, и руки попроворнее. Если не у всех, то у тех из них, кому можно бы присвоить титул «первобытный инженер» или «первобытный землепроходец».
      …Сознаю: никакие мои рассуждения не помогут до конца постигнуть Аиру и ей подобных: слишком уж непохожи они на нас (не внешне, разумеется). Она, однако, не удержалась, чтобы не искупаться в озере в тот же день… Рядом с ней вольная гладь нагретой солнцем воды — некогда нужна была вся память многих поколений там, у нее на планете, чтобы хотя бы мысленно воссоздать такой же вот озерный ландшафт.
      С другого берега я смотрел, как она плыла, как легла на спину, доплыв до середины, и отдыхала на воде, и от рук ее расходились мягкие волны. Найдется ли человек, который сможет передать это словами?.. Хотя бы в будущем или в прошлом? Странная мысль… Некогда, не так уж давно, легче было найти человека, который был бы на «ты» с природой. Лет эдак сто — сто пятьдесят назад. Ему только осталось бы угадать Аиру, предвосхитить ее визит к нам. Потом взять перо… Почему бы нет? Тогда много фантазировали.