У него было серьезное лицо, когда он, распластав ладони, сближал их у моего локтя. Я почувствовал теплую легкую волну, которая возникала вслед за его движениями. Прошла минута, другая. Возникла непонятная упругость, казалось, это воздух наэлектризован и струится возле, оказывая легкое давление. Потом я почувствовал локоть: стало тепло, холод ушел... Я мог двигать рукой. А Янков по-прежнему водил ладонями, сближал и раздвигал их снова, и я все-яснее ощущал ток крови у локтя, у плеча, по всей руке.
      - Вот и все, - сказал Янков.
      - Как это у тебя получается?
      - Представления не имею. Биополе.
      - Я знал об этом. Читал у Куприна.
      - Это литературный факт.
      - М-да, старо как мир.
      Я подробно рассказал Янкову, что увидел на месте посадки. Прежде всего о четырех следах. Они светились холодным люминесцентным светом, как маленькие озера под луной. Но луны не было, вокруг кромешный мрак, и только из-под земли, как мне показалось, пробивалось в трех местах сияние (первый след открылся сразу). Их загораживали кусты и нижние ветви могучего кедра, которым я любовался минувшим вечером. Я подумал, что там, внизу, еще остались ночные гости, пошел быстрее, споткнулся и чуть не упал. Фонарь едва теплился: я подумал, что сел аккумулятор. Но сейчас, полчаса спустя, лампа горела полным накалом.
      Следы были глубиной около полуметра, один из них заметно глубже, примерно метр - метр с четвертью. Края их были ровные, точно обожженные, по ним пробегали светлые змейки. На моих глазах их становилось меньше, они угасали и вот совсем исчезли, точно в землю зарылись. Я подошел, наклонился над самым большим углублением и протянул руку, но светящегося дна не достал. В стороне я увидел расплющенный древесный сук. Отошел в сторону, нашел поваленную молодую березу, подтащил ее к яме и сбросил вниз. Осторожно спустился по стволу, как по трапу, и дотронулся до светящейся земли. Моя рука вдруг вспыхнула, ее охватило холодное пламя, и я перестал ее ощущать. Оглядев еще раз место посадки (в холодном свете серебрились ближние деревья и подлесок), я подошел к нашему лагерю. За моей спиной еще горело оловянное пламя. Минут через десять оно угасло, а может быть, его закрыл кустарник.
      * * *
      У нас остался свободный день. До нашего города было что-то около восьмисот километров, и мы побывали там. С моря дул ветер, было холодно, и высоченные белые дома летели над бухтой, словно сказочные корабли. У берега, у причалов мы не увидели ни одной шлюпки, даже ни одной яхты. Ветер, соленые брызги, серая холодная вода, ясный горизонт. Это был другой город; нам так и не удалось в этот раз побеседовать с ним, с его улицами и проспектами о прошлом.
      ГОРОДСКАЯ ИНТЕРМЕДИЯ
      Вечером того же дня мы были дома. Темные глазницы окон - только на верхнем этаже еще горит свет... Может быть, там кто-то готовится к экзаменам, или пишет повесть, или читает книгу. Шелестят листья. Люблю едва слышный говор тополей. Сейчас этот шелест возвращает меня в мир привычный, обыденный, обжитой. Мы с минуту стоим у моего дома, на каменном крыльце, где светятся ночные фиалки в больших глиняных вазах, а сквозь каменную вязь над перилами видна звездная пыль.
      - Говорят, звезды мерцают к сполоху, - вспоминаю я северную примету.
      Но что это? Я вижу свои окна на втором этаже. Одно из них распахнуто настежь. Само собой разумеется, я закрывал их.
      Мы поднимаемся по лестнице, открываем дверь. Темно. Я зажигаю свет. В одной из комнат кто-то есть. Я осторожно заглядываю туда, чтобы ненароком не испугать гостя.
      Что это сегодня у меня дома?.. У зеркала, на журнальном столике, аккуратно сложенное женское платье, и рядом на полу светлые туфли. И чьи-то загорелые руки разметались во сне на постели. Я тихо подошел: Валентина. Ее волосы совсем закрыли подушку. Я в первый раз увидел, как она спит. Янков стоял у двери. Я чувствовал его взгляд. Мы ушли с ним в другую комнату и долго сидели за чаем. Я рассказывал ему о "Гондване", об океане, о Полинезии, которую, как оказалось, он не видел и не представлял ее себе, эту заповедную землю, затерянную в синих просторах на радость путешественникам и морским бродягам. Он был удивительным домоседом, почти кабинетным ученым, чуть ли не отшельником. Но можно на это взглянуть иначе: ему хватило на первую половину жизни той удивительной энергии, которую рождали в его голове давние дни. Он даже уверил меня, что иногда нужно новый день прожить только старыми воспоминаниями: это-де не дает стариться.
      И вот наконец о главном: что делать со всей этой космической проблемой? Если мы об этом не подумаем, то кто же?.. Я достаю письмо, эту странную реликвию, очевидное для меня свидетельство контакта с иной цивилизацией. Интересно, поверит ли кто-нибудь, что эти строки написаны инопланетянкой, да еще попавшей на Землю таким необычным путем?
      - Конечно, нет! - восклицает Янков. - Даже я иногда думаю, что нас кто-то разыгрывает. Быть этого не может, говорю я себе иногда. И голову незачем ломать. Да и что бы мы с тобой могли придумать в этой ситуации? Я подозревал, что она... они могут управлять собой. Видишь ли, удивительные создания, которым ничего не стоит принять любой облик, до сих пор были известны нам только по сказкам предков. Как говорится, слишком мало точек соприкосновения.
      - А между тем он состоялся... контакт. Однако с тобой согласен: мы ничего нового, пожалуй, не узнали бы. Нам открылись бы кое-какие детали. Всегда найдутся люди, которых заинтересуют такие крохи. А ей-то зачем?
      - Да. Из нее не получится делегата конференции по контактам. Так, кажется, это называют. Огромный зал... объемные экраны, полная связь со всеми континентами, с марсианскими и лунными станциями и филиалами. Тысячи специалистов. Сотни томов отчетов. Расчеты и прогнозы - наука! И вдруг контакт! Случайный. Краткий, как мгновение. Наука? Но наука чаще всего имеет дело с повторяющимися явлениями.
      ...Меня разбудило не по-осеннему горячее солнце. Весь оконный проем затопил поток рыжих лучей. За стеклом они, точно монеты, перебирали желтеющие листья аллей. Их колючие зрачки то прятались в кронах, то ослепительно сверкали. На сосновом полу, точно живая, дрожала тень тополиной ветки у самого окна. Я встал, умылся и долго смотрел, как ходили по небу белые облака. Где-то скрипнула половица. Прохладные ладони закрыли мне глаза. Она была за спиной и держала мою голову так, что я не сразу мог повернуться к ней.
      - Не отпускай меня! - сказал я. - Я должен сам освободиться.
      Она послушно прикрывала глаза ладонями и прижимала мою шею к себе.
      - Теперь отпусти, - сказал я, - уж очень стало тепло!
      И так же послушно она выпустила меня, я повернулся и увидел ее серые глаза и светлые волосы, они были немного растрепаны. Я никак не мог понять выражение ее лица. Не отрываясь я смотрел на нее. Мои плечи грело солнце. И я пытался, насколько это возможно, растянуть время. "Хорошо, чтобы оно совсем остановилось, хотя бы часа на два", - подумал я. Но вот я увидел: зрачки Валентины стали сужаться. Наверное, от света. Вместо глаз два странных серых цветка.
      Я находил в ее лице перемены. Но мне трудно было пока подыскать слова, чтобы рассказать ей о них. Потом когда-нибудь, решил я. А теперь снова соединилось прошлое и настоящее, и я старался не думать о том, что разделяло нас. И возможно, будет еще разделять.
      - У меня глаза устали, - сказала Валентина, - солнце как в июле.
      Я вспомнил о Янкове. Где он?
      - Он уехал, - сообщила она спокойно, - собрался и уехал. Рано утром. Я уже не спала.
      - Как? - удивился я. - Неужели?
      - Что ж тут удивительного? Ему пора. Он тебе, кажется, записку оставил. А я у тебя могу немного задержаться. До завтра.
      - До завтра? - машинально переспросил я. - Ты что, тоже уезжаешь?
      - Завтра "Гондвана" уходит. Я жила у тебя три дня, а ты все не приходил и не приходил. Где вы бродили?
      - Да уж побродили... всю тайгу облазили. Потом расскажу.
      - Когда это потом? Рассказывай уж, будь добр. А то мне в редакции ответили кратко: в экспедиции.
      - Сказали, когда я буду?
      - Сказали. Только немного ошиблись. И я тебя все ждала...
      - Да, я несколько дней от отпуска прихватил... Собственно, самое время угостить тебя завтраком. С твоей стороны невежливо не напомнить мне об этом.
      - Прошу тебя, сядь. И рассказывай. Можешь транслятор включить. Вот так. Я пойду на кухню.
      Через минуту она вернулась с подносом. За время моего отсутствия она, вероятно, привыкла к кухонному автомату. У меня, честно говоря, чаще всего не ладилось это нехитрое дело, хотя станция уверяла, что автомат исправен. На подносе были два блюдца с пирожными и две чашечки кофе. Я потребовал себе двойную порцию, и она опять вышла. Потом вернулась и сказала, что автомат перестал работать и не дает пирожных.
      - Пустяки, - сказал я, - их несложно испечь обычным способом.
      Она смутилась.
      - Неужели Энно до сих пор не научил тебя? - спросил я.
      Она покраснела. Мне стало неловко: разве я допустил бестактность?
      И вдруг вспомнил: боже мой, ведь ей только двадцать два!
      - А мне сорок три, - сказал я вслух. - Исполнилось.
      - Я знаю, - сказала она, - хороший возраст. Для мужчины.
      - Лет сто назад тактичные мужчины благодарили женщин за комплименты. Но обычай давно канул в Лету. Теперь наш брат стал не таким отзывчивым.
      - Я пойду.
      - Куда?
      - Достану еще кофе.
      - Нет уж. Я сам это сделаю, если будет нужно. Послушай лучше, что происходит в тайге...
      Я почему-то запомнил больше всего именно это солнечное утро. А день пробежал так быстро, что сумерки вызвали у меня самое настоящее чувство страха: где там рыжее солнце за окном? Почему Валентине пора уходить? Что за нелепость, разве нельзя отложить до завтра? Я обещал догнать "Гондвану" на эле, но она только упрямо качала головой:
      - Сегодня. Сегодня вечером!
      - Нет. Я уговорю Ольховского.
      - Не надо. Ты совсем одичал в тайге. Сегодня.
      Мне стало не по себе, как будто меня уличили в мальчишестве. Я замолчал, собираясь с мыслями. "Боже мой, куда мы спешим? - подумал я. Просто несемся, да еще с возрастающей скоростью, а планета по-прежнему неторопливо и размеренно подставляет светилу свои крутые бока, и все часы в мире подчиняются этому неотвратимо неизменному ритму". Я пробурчал это вслух. Валентина живо возразила:
      - В твоих рассуждениях нет логики.
      - Да уж куда там, - устало отозвался я, и в этот момент меня осенила мысль: нужно ответить Аире. Через журнал. Такое письмо до нее дойдет.
      Хорошо помню, как обрадовало меня это необыкновенно простое решение. Разумеется, по форме это будет не ответ, а статья, но она будет адресована и читателям и Аире. Она поймет!
      Я видел, как Валентина застегивает пуговицы на платье, надевает туфли.
      - Подожди, я помогу, - сказал я, подошел и поднял ее на руки.
      Она молчала, и я заметил легкий испуг в ее глазах. Тень испуга. У нее сейчас были серые большие усталые губы. Как тогда, на острове... Вот сейчас, только сейчас я узнал ее - и не смог отпустить сразу.
      * * *
      Мы вышли на вечернюю улицу. Меня не покидало чувство новизны, столь обычное после месячного отсутствия. Куда-то спешили бесконечные эли, под их прозрачными куполами я видел и угадывал улыбки, смех, грусть, волнение, тревогу. Перед нами открылся многоликий мир, наполненный сияющими огнями, движением, шумом и электрическими шорохами, серебристыми лентами движущихся во все стороны тротуаров, рукотворными рощами, просторными, как реки. Стояла дивная погода, несколько жарких солнечных дней заставили забыть всех об осени: женщины были в легких платьях, на улицах было много цветов - дальневосточных и тропических, на улицах города пахло теплым морем, и мне казалось, что вот-вот я увижу в воздухе странных морских бабочек, о которых когда-то писал поэт.
      - Не помню такой теплой осени, - сказал я, - в тайге намного прохладней. За Амуром скоро выпадет снег, а здесь!.. Праздник цветов. Как будто решением Совета отменили зиму!
      - Жаль было бы. Я люблю снег и легкий мороз. И лыжи. И зимние костры.
      Я подумал вдруг, что ее, наверное, так увлекает работа, что просто некогда оглянуться вокруг. А надо, чтобы оставались вехи на пути... Все-таки мы не на дистанции, которую нужно пробежать побыстрее и рвануть финишную ленточку.
      - Брось однажды дела, дружище, - сказал я ей, - и давай-ка сюда!
      Чувствуя одновременно усталость и бодрость от теплой воздушной волны, укрывшей город, море и сопки, принесшей запахи соленых брызг, ароматы водорослей и прибрежных трав, я стал расписывать ей наше с ней путешествие в будущее.
      Наш эль поднялся. Мы летели над городом.
      - А дельфины по-прежнему плавают себе на просторе и в ус не дуют, вдруг сказала она не без иронии. - А с нами поддерживают поверхностное знакомство и делают вид, что не понимают человеческой речи.
      - Ну что ж, самая верная тактика для того, чтобы попасть в "Красную книгу", - улыбнулся я. - Неизвестно, выжили бы они вообще, заговори они, скажем, в семнадцатом веке. Или в девятнадцатом.
      - Или в двадцатом, - добавила она, подумав. - А все же поймем ли мы их?
      - Когда-нибудь - да! Но задача труднее, чем можно было предположить. Как будто бы человек удаляется все дальше от природы - и тем труднее ему поддерживать с ней связь на всех уровнях ее проявлений.
      - Ну, положим... ты сам знаешь, что это не так.
      - Как будто бы нет. К счастью для нас. Но многого уже не вернуть... И вот мы вышли в большой космос. Первые десятилетия... что дальше? Как будет там? Что за сверкающие шары уже летают там, над нами?
      - Они тоже молчат.
      Я рассказал ей о первой и второй встрече с женщиной в зеленом пальто. Когда это было?.. Я подумал и назвал год, даже месяц. Она рассеянно слушала.
      - Что это было?
      - Контакт, - ответил я. - Я часто вижу этот багряный лес. Как будто наяву. Там были черемухи и клены с такими красными листьями, что глазам больно. Мы были с товарищем. С тех пор я его не видел - разъехались. Иногда я спрашиваю себя: уж не сон ли это, не приснился ли мне лес у обочины? Если бы ты видела, какой это удивительный лес. Я и сейчас могу вспомнить каждое дерево...
      Я поднял эль повыше, и машина оказалась в самом верхнем ряду, среди террапланов и лайнеров. Их было не так уж много в этот вечерний час, и за ними тянулись светлые шлейфы - заряженные частицы рекомбинировались, давая это мягкое неяркое свечение, которое было особенно заметно над окружавшими город сопками.
      Вечерние улицы внизу походили на потоки. Они сливались, совсем как реки, уносились к мерцавшим огнями озерам-площадям, тянулись к приморскому бульвару. Чтобы передать эстафету синих, желтых и красных огней маякам и судам.
      Я повел эль к югу. Внизу угадывались главные магистрали. Мне пришло на ум, что еще Леонардо да Винчи предложил проект многоярусного города. В его эскизных тетрадях возникали наброски странных дворцов - плод воображения великого художника и трезвого расчета талантливого архитектора. По крышам дворцов пролегали широкие дороги, другие дороги вели под арочные пролеты (уже на уровне земли). Они пересекались и расходились на все четыре стороны, обещая и путникам и экипажам немалую выгоду во времени. Ведь томительное ожидание на перекрестках не редкость во время оно. Я рассказывал:
      - И все же многочисленные проекты градостроителей тех лет, да и более позднего времени удивительно плоски - в буквальном смысле слова, конечно. Кто-то придумал страну Плосковию - гладкий лист без третьего измерения, без высоты. Жилища плосковитов, ее обитателей, - квадраты с откидывающейся стороной - дверью. В такой дом можно попасть, минуя дверь, перешагнув ее, если, конечно, предварительно овладеть нехитрым секретом третьего измерения. Современному инженеру и архитектору совсем необременительно оперировать тремя измерениями. Воображение наших предков, как говорится, заметно хромало, стоило ему покинуть привычную плоскую твердь земную. Слов нет, кругосветные путешествия и точные наблюдения беспристрастно свидетельствовали в пользу ее трехмерности и шарообразности, но города еще изрядное число лет напоминали жилища плосковитов (отдельные чудеса зодчества, разумеется, не в счет). Постепенно положение изменилось. Вслед за идеей многоэтажности зародилось то направление в градостроительстве, которое если и можно было в чем-то упрекнуть, так это в стремлении к безудержной "эксплуатации" именно третьего измерения. И все вдруг потянулось вверх, ввысь - не только дома, но и опоры мостов, и радиомаяки, и телевизионные вышки, и даже транспортные стоянки. Кажется, в этом неудержимом стремлении к солнцу не отставали и сами жители городов, о чем свидетельствуют антропометрические измерения и журналы мод тех лет. Прошло время - люди стали еще выше, а города стали расти медленнее. Ведь город должен вписываться в серебряную оправу рек и озер, в зеленые раздолья, в заснеженные леса. Чтобы ветер приносил тем, кто в нем живет, напоминание о весенних разливах, о таежных заветных тропах и речных перекатах, о шири земной.
      - О шири земной... - как эхо откликнулась Валентина.
      МОЙ ДВОЙНИК
      Иногда можно подумать, что в редакции руководят морским сражением. Появляются бородатые, точно викинги, ребята, демонстрируют морские реликвии вроде якорей испанских галеонов, бронзовых пушек с челнов Стеньки Разина (?), бортовых журналов первых подводных лодок заодно с перископами, древними компасами и гироскопами, брандспойтами, кусками обшивки и пеньковыми концами. Их сменяют франтоватые мореходы в кожаных куртках и сапогах. Некоторые приходят поговорить, другие требуют организации экспедиций.
      За несколько лет работы мне пришлось детально разбираться в двадцати проектах полного преобразования океана. Среди них были довольно смелые (помнится, кто-то настаивал на полном осушении океана и конденсации всей влаги на околоземной орбите - так ее якобы удобнее распределять по всем материкам).
      Народ у нас бывалый, привычный. Нас не удивить морской экзотикой. Даже письмо инопланетянки можно преподнести как событие вполне будничное, требующее делового обсуждения. Для начала я выбрал Андрюшу Никитина, мужественнейшего из коллег, но настоящего "непротивленца", не способного настоять решительно ни на одной правке чужой статьи (когда его друзья делают это за него, он только широко разводит руками). Но в тот день он был, видимо, не в духе, а может быть, именно с этого момента вдруг решил сменить характер. У меня почти ничего не получилось. Он забраковал идею ответного письма Аире, сказал, что ничего из этой затеи не выйдет.
      - Что с тобой сегодня? - спросил я недоуменно.
      - Уволь. В заговор с тобой не вступлю. Не могу. Вчера...
      И он поведал мне печальную историю о своих редакторских злоключениях. Я успокоил его как мог и стал обдумывать положение.
      Кого увлечь идеей переписки? Может быть, сразу к шефу? А если не повезет: угадывать настроение я не умею, а шеф - фигура сложная, даже противоречивая. Журналист без труда поймет меня: статья должна пройти так, как я ее напишу, творчество по очереди все испортит. Получится просто статья, а не ответ Аире.
      Я попытался представить, как это произойдет: вот она берет журнал, вот садится в кресло, находит нужный микрофильм... Наверное, она улыбнется, когда увидит свой портрет - вряд ли рисунок может оказаться удачным. А может быть, художник угадает? И сходство покажется ей странным? Тогда она задумается, припомнит подробности первой встречи.
      Я волновался, меня мучили бесконечные вопросы, кажется, я даже не спал одну ночь, обдумывая ситуацию, готовясь к разговору. Потом пошел к шефу и выложил идею.
      - Это будет рассказ, - заключил я, - рассказ с выдуманными героями. Проще говоря, фантастический рассказ.
      Но нет! Он строго взглянул на меня, поправил очки и тут же дал понять, что не собирается делать исключений. И дело вовсе не в самом замысле. Ответить можно (меня поразило его спокойствие). Дело было в жанре. Не рассказ нужен и не очерк, а статья... о проекте "Берег Солнца"! Ни звука об Аире.
      - Проект имеет самое непосредственное отношение к океану, - изрек он хорошо поставленным голосом, и я понял, что сопротивляться бессмысленно.
      - Пусть будет статья, - согласился я, - но...
      - Статья, - вдруг нежно подхватил он, - хорошая статья, а не письмо мифической героине рассказа.
      Вот оно что! Он не поверил ни единому моему слову. Как же иначе истину знали только трое, да и то один из этих троих - журналист... Какое-то наваждение: Аира как будто предвидела такой поворот событий и безобидную шутку шефа - тоже, она писала мне о статье. Шеф только повторил то, что сообщила два месяца назад она в своем письме.
      Та же знакомая мысль мелькнула в моей голове, когда я выходил из просторного кабинета шефа с аппаратами полной межконтинентальной связи. "Это предупреждение, - подумал я. - Аира предупреждает меня, нас предупреждает о возможной судьбе проекта "Берег Солнца". Она хочет, чтобы мы были осторожны, чтобы у нас хватило сил завершить проект! Зачем это ей? Да очень просто: когда у нас будет вся энергия солнца, мы сможем послать сколько угодно кораблей к Близнецам. И разве найдется другой способ вызволить тех, кто ей дорог?" Я догадывался, правда смутно, как нужно делать статью, в каком ключе.
      Недели через две Никитин неожиданно спросил:
      - Как дела с перепиской?
      Я даже не сразу понял. У него были удивленные глаза. Подумал - и рассказал ему. Многое рассказал...
      Он был похож на меня. Настоящий мой двойник. Таким вот, наверное, я был лет двадцать назад. Пусть послушает.
      - Вот чем придется заняться, - сказал я, - каждый из нас в какой-то степени открывает новые истины или стремится к этому, но ведь я-то был физиком, ты знаешь. Тогда все казалось проще, особенно сначала. Вечно волнующаяся астата заполняла беспредельный мир, а законы физики напоминали чем-то волшебную палочку, с помощью которой раз и навсегда можно навести в нем порядок. Мне казалось, что мой наставник Лайманис посматривает на меня с уважением и надеждой. Он приезжал к нам в редакцию как-то. Симпатичный старикан... настоящий ученый.
      - Что же случилось потом?
      - Потом... ничего не случилось. Это и обидно. Я увлекся, несколько дней ходил сам не свой, как будто невесть что открыл. Так оно, может быть, и сталось бы, если бы у меня было больше таланта или трудолюбия. Я нашел удивительно простую запись отражения волн от движущихся слоев. И понял, что закон верен и для ионосферы, и для морской поверхности. Каждый электромагнитный импульс, отражаясь, приносил информацию о непрестанном движении. А раньше картину отраженных волн считали хаотичной, беспорядочной, на нее, можно сказать, махнули рукой. Казалось немыслимым рассчитать эхо. Я нашел эту формулу. Несколько импульсных вспышек могли дать точный портрет звездного вихря, метеорного роя или зарядов в ионосфере. Прошло полгода, и Лайманис показал мне статью Ольмина. Сначала я не понял ее. А когда понял, то увидел, какая пропасть между его и моими результатами. Из его работы моя закономерность вытекала как частный случай, как пример. Он опубликовал ее за два года до того, как я приступил к работе над темой. Иногда я думаю о нем. Об Ольмине. Кто он? Даже пытаюсь представить, как он выглядит. Видишь ли, его работа не просто талантлива, нет. Ее не с чем сравнивать. Она даже как-то небрежна, но это, бесспорно, небрежность гения: оставить после себя немного и для других - пусть поломают голову.
      - И только поэтому... ты отошел... отрекся?
      - Да. Отрекся. Я не хотел быть в числе тех, кто ищет крохи. И выбрал нашу профессию.
      Я не знал, что толкнуло меня к исповеди. Разговорился вдруг. И без всякой причины.
      - Проектом "Берег Солнца" руководит какой-то Ольмин, - оказал вдруг Никитин, - может быть, тот самый. Я слышал: шеф говорил. А это значит, ты с ним встретишься. Потом расскажешь. Неужели у Солнца когда-нибудь отберут все тепло и свет? Это же немыслимо!
      - Вовсе нет. Возьмут сколько надо. Да и то в порядке эксперимента. Ты в каком веке живешь, мой милый журналист? Почти за двести лет до тебя люди мечтали о полном использовании солнечного света и тепла.
      * * *
      ...Да, о полном освоении энергии светила. Наверное, авторов проекта могло бы задеть за живое недоуменное замечание Никитина: речь шла об отношении к эксперименту. Я успел побывать в Солнцеграде, я успел почувствовать ритм новой стройки, успел понять людей, причастных к ней. Это не было похоже на академический опыт или на простую проверку принципа. Я видел Ольмина. Слышал, как он разговаривал с критиками и оппонентами. Побывал в институтах. В только что созданном институте Солнца, к примеру.
      Может быть, архитекторы старались воплотить немного абстрактную идею щедрости светила, неиссякаемости его энергии: размах поражал воображение.
      Помню какие-то круглые огромные кабинеты и лаборатории со сводчатыми потолками, с бесконечными панно, ритмически повторяющими один и тот же сюжет: солнечные лучи - ярко-желтые, жгучие, зеленые (в морской таинственной глубине), багрянец и золото небесного света, горячие просторные горизонты. А на верхнем этаже зал, открытый, без стекол, с высокими колоннами под серебряными капителями, с дикими виноградными лианами, обвивающими мрамор и дальневосточный гранит, с защитными полями, отводящими непогоду, ветер, дождь, полный желто-зеленого света, как аквариум. Широкие проемы между колоннами пропускали так много света с улицы, что казалось, вот-вот подует ветер, если там, снаружи, качаются деревья... Но здесь было неуютно, и неизвестные мне люди - не то просители, не то посетители, не то прожектеры, точно сошедшие со старых полотен, - с трудом, казалось, привыкали к этой современной, но неподдельной роскоши.
      Ольмин оказался шатеном среднего роста, с обаятельным лицом - он меньше всего был похож на того физика, о котором я вспоминал и которого, казалось, так живо мог бы себе представить. Нет, тот был бы другим... И все споры здесь были об отношении к эксперименту. Сопротивляясь чьей-то воле, Ольмин старался превратить его в начало самого дела. Он вовсе не был похож на одержимого, и только манера говорить иногда выдавала его. Ему не нужна была ни электронная память, ни записи, ни особый настрой. Я слышал, как он убеждал, не повышая голоса, с какой-то даже интонацией утомления сообщая цифры, формулы, легко превозмогая собеседника, делая его союзником. Я не мог понять, в чем источник этой гипнотической силы. Искал его - и не находил. Оппоненты ссылались на авторитет науки. Легко ли возражать, когда цитируется одна из глав книги Константина Циолковского? Или известного физика прошлого Дайсона?
      Встает, положим, академик Долин и произносит целую речь:
      - Рост населения обусловливает космическое расширение общества. Причины такого расширения надо искать также и в объективной логике борьбы с природными стихиями, в неизбежных законах развития. Константин Циолковский еще в 1895 году высказал свое знаменитое положение: человек должен использовать весь солнечный свет и все солнечное тепло. Начало тому должно положить освоение пояса астероидов. Масса этих небольших небесных тел, по выражению Циолковского, "разбирается до дна". Из этого материала "лепятся" искусственные космические тела с наиболее выгодной формой поверхности. Но масса астероидов не так уж велика, как мы знаем. Вот почему когда-нибудь настанет черед Земли и других планет. Прошло несколько десятилетий, и американский физик Дайсон вновь рассмотрел вопрос о перестройке солнечной системы. Позволю себе напомнить его расчеты. "Сфера Дайсона" - это сравнительно тонкая скорлупа, опоясывающая наше светило. На внутренней ее поверхности располагаются машины, приборы, люди - все, что составляет нашу цивилизацию. И ни один луч света не минует гигантской оболочки. Получается как бы огромная комната с одним-единственным светильником - Солнцем. Двойные звезды позволят украсить исполинское жилище светильником иной формы. Для создания сферы Дайсон предложил распылить Юпитер. Для этого нужна энергия в 10\44 эрг. Ее может дать Солнце за 800 лет. Площадь сферы примерно в миллиард раз больше площади земного шара. Прошу присутствующих обратить внимание на эту цифру: в миллиард раз.
      Дайсон подметил любопытную закономерность, которая связывает между собой независимые, казалось бы, величины: массы больших планет, толщину искусственной биосферы, энергию солнечного излучения, время "технологического" развития общества и время, нужное для "распыления" больших планет. Эти величины, оказывается, согласованы. (Пауза. Глоток воды.) Прислушаемся к ученому. "Поэтому, - заключал Дайсон, - если пренебречь возможностью случайной катастрофы, вполне закономерно ожидать, что разумные существа в конце концов будут вынуждены прибегнуть к подобной форме эксплуатации доступных им ресурсов. Следует ожидать, что в пределах нескольких тысяч лет после вступления в стадию технического развития любой мыслящий вид займет искусственную биосферу, полностью окружающую его материнскую звезду". Сфера Дайсона, как мы ясно себе представляем, должна излучать в мировое пространство инфракрасные лучи: в этом месте Галактики вспыхнет сильный источник теплового излучения, мощность его равна мощности материнской звезды. И нетрудно видеть, что именно такая оболочка, или сфера, вокруг звезды дает сразу и площадь и энергию ее обитателям. Позволительно ли считать, что проект "Берег Солнца" так же успешно решает обе эти проблемы? Вряд ли. Вопрос об увеличении площади, пригодной для обитания, остается открытым... Это лишь частный эксперимент, и не надо закладывать в его программу больше того, что он может дать (и т. д.).
      ...И вот слышны голоса, поддерживающие Долина:
      - С мнением видного ученого трудно не согласиться! Нашим потомкам нужна будет сфера Циолковского - Дайсона. И может, раньше, чем предполагается.
      И невозмутимый ответ Ольмина:
      - Если мы не овладеем энергией Солнца, то создавать такую сферу нужно восемьсот лет. О чем же спорить? Значит, именно тот проект, который сегодня обсуждается, даст путевку в жизнь давнишней, но интересной идее Дайсона и Циолковского. Три-четыре года вместо восьмисот лет!
      Теперь другие голоса:
      - Неужели вы верите в идеи и проекты, относящиеся исключительно к области фантастики?