На следующий день удалось получить оттиск еще одной страницы. Для этого первую страницу накрыли чистым листом и сверху водрузили камень... Каждая последующая страница возникала как бы сама собой, стоило лишь оставить под камнем на час-другой стопку уже полученных раньше "оттисков", строго соблюдая порядок их следования. Как только была получена последняя, восемнадцатая, страница книги, камень "замолчал".
      Сергей Шинаков, светлоглазый мечтатель и выдумщик, работал над книгой днем и ночью. Мне рассказали, что он мог по памяти воспроизвести любую из восемнадцати страниц. Позднее он признался, что боялся, как бы текст не исчез вовсе.
      В "каменной книге" было что-то от формул: некоторые значки напоминали о языке музейных образцов электронных машин и стародавних математических сочинений. И все же расшифровать текст оказалось делом нелегким. Кто знает, сколько бы тянулась эта история со "звездным манускриптом", если бы Шинакову не посчастливилось: в память машины, помогавшей ему, он заслал символы, предложенные некогда художником Жаном Эффелем и его братом, лингвистом Мишелем Леженом. Давным-давно художник и лингвист мечтали о едином универсальном письме - пазиграфии, - одинаково пригодном для человека и машин. Мечта не была бесплодной: им удалось сделать первый шаг на трудном и интересном пути. Если бы машины не умнели на глазах с такой скоростью, что о языковом барьере скоро перестали и вспоминать; то находка двух реформаторов была бы, вероятно, принята. Во всяком случае, метод, примененный ими, остался вечным достоянием лингвистики. Он-то и помог.
      Отдельные знаки "каменной книги" очень походили на пазиграфические линии, удвоенные тире и скобки. Действие знаков усиливалось или ослаблялось этими надстрочными примечаниями. Но при первом чтении их можно было пропустить. Так и сделал Шинаков. А потом разобрался и в этом.
      Книга соединяла преимущества иероглифического и буквенного письма: текст передавал все известные нам оттенки мыслей и чувств, а читать его можно было очень быстро.
      Из книги я узнал о давней катастрофе. Речь шла о судьбе цивилизации. Планета, где побывал зонд, кружила так близко от своего солнца, что лучи высушили песок, почву, моря и реки. Я узнал и о двойной звезде, заставившей планету изменить орбиту. Кажется, люди предвидели катастрофу. Но что могли они поделать?.. Я прочел:
      "Звездный ветер близок. Дыхание солнца рядом. Теплые волны его бегут, не зная покоя, высушивая травы. Остается вечная пыль, сухие листья, умирающие ветви немых деревьев, на которых когда-то раскачивались птицы. Промелькнет короткая ночь - и снова раскаленный ветер, и горячие пенные волны последнего моря пытаются лизнуть наши ступни. Здесь, у моря, кипит прибой, и все ближе противоположный берег. Его прячет жгучий туман, желтый пар. Нет конца звездному ветру. Он сметет с лица планеты все, что мы принесли с собой".
      Быть может, то была часть эпоса. У книги не было конца и не было начала. Сама по себе она была свидетельством жизни. Люди боролись с небесным огнем. Но даже ливни, которых ждали, оборачивались бедой: вода сбегала к морю не по затерянным в песках руслам рек, а сплошным валом, снося дома, смывая почву, разрушая дороги. Барханы высились как горы, иногда среди зеленевшей еще долины. У их подножия вдруг расцветали цветы, распускались почки, влажный жар заставлял все живое пробуждаться, спешить жить. Открывались угрюмые каменные россыпи, над которыми витали миражи. Черные смерчи бродили меж камней и скал. Среди песчаных туч поднимались багровые хребты, похожие на языки пламени.
      Горячее дыхание пустынь иссушало оазисы. Когда надвигалась сумрачной пеленой прохладная стена воздуха со стороны полюса - его посылали ледовые шапки, не успевшие еще растаять, - раскаленные глыбы трескались от дождей и тумана. Тогда воздух как будто звенел, точно вокруг лопались туго натянутые струны. Может быть, так же вот тревожно и грозно звучала эта погребальная мелодия близ древних земных сфинксов, высеченных из целых скал. Воздух стал красен и темен от мириад песчинок, поднимаемых ветром.
      ...Миновали столетия. Окаменели остатки трав, кустарников, некогда покрывавшихся розовыми и зелеными цветами, деревьев, напоминавших пинии, липы, пальмы, орех. Исполинский жар рассеял пар в атмосфере, а звездный ветер гнал его понемногу прочь от планеты. Точно легкий шлейф тянулся за умиравшей небесной землей. Наверное, если бы кому-нибудь удалось заглянуть в будущее, за миллионолетнюю грань, он увидел бы голый каменный шар, лишенный воздуха и тени. Но небесный жар завоевывал планету постепенно. Сторона, обращенная к светилу, раскалялась, затем окутывалась ночной темью, теряя тепло, остывая.
      Будто бы в подземном дворце, еще сохранившем немного прохлады, статные женщины вышивали узоры. И такой тонкой была их работа, что ее не видно было простым глазом. Большие голубые стекла открывали им необыкновенную пряжу и рисунок вышивки. Так говорила книга.
      Вместо игл будто бы сновали и спешили у них в пальцах узкие лучи. За день успевали они сделать только сорок шесть тончайших узелков. Узелки были разными, но вышивка повторялась: у рукодельниц получался всегда один и тот же цветок со стеблем, маленькими листьями и двадцатью тремя лепестками. На каждом лепестке вышивалось по два одинаковых узелка.
      Цветы плавали как кувшинки. По подземному каналу выплывали они в большое рукотворное озеро. Здесь, между отвесных скал, собиралась вся вода, еще оставшаяся на планете. Над ним висели горячие облака. Как только лепестков касалось горячее дыхание воздуха, цветы тонули, погружались на дно, где было сумрачно и где вода не обжигала. Наверху вода могла кипеть и бурлить от звездного жара, но, пока водоем оставался наполненным хотя бы на треть, пар уносил с собой тепло, и дно оставалось пригодным для жизни.
      ...Одну из женщин звали Кэма, что означало "ветер", другую - Аира "волна". Примерно так звучали бы их имена на нашем языке. Были и другие, но имена их не были записаны в книге. И все они отправляли в последнее плавание легкие белые цветы, и сердца их сжимались, когда видели они, как лепестки касались воды.
      Будто бы у каждой из женщин был на левой руке яркий зеленый браслет, который помогал им. Браслет был соткан так искусно, что казался украшением. Но владевший браслетом не мог расстаться с ним до скончания своих дней, как и с собственным сердцем. И браслет помогал овладеть искусством, подсказывал, если руки женщин ошибались, а глаза их уставали.
      Что означала легенда?
      Если поймут легенду, писал автор книги, поймут и нас, потому что мы сами подобны цветам, затерянным в водах озера. И зеленоглазая Кэма и прекрасная Аира с темными прозрачными глазами стали цветами. Пусть нашедший книгу рассудит, похож ли он на нас, пусть догадается об этом, сосчитав лепестки на цветах. Не было у нас другой дороги, с горечью писал автор, не было выбора, жизнь наша и судьба до конца раскроются тому, кто встретится с нами, кто похож на нас.
      Они оставляли бронзовые статуи и храмы, висячие мосты и мраморные дворцы. Их ждало нечто более долгое, чем самый долгий сон. Хрустальный жгучий свет горячей звезды торопил их. А песок засыпал шпили и кровли их домов.
      ФИТОТРОН
      Наверное, образ человека, хранящийся в памяти с детства, взрослеет вместе с нами. Его можно как бы перемещать во времени, изменяя черты лица. Вот почему я сразу узнал его.
      - Глеб... ты? - спросил он, оказавшись рядом со мной, на расстоянии протянутой руки.
      - Похоже, мы встретились, Борис.
      Это был Янков. Нам дали полную связь: я мог поздороваться с ним за руку, хлопнуть по плечу, наговориться, наконец. Утром я вызвал фитотрон, ту самую лабораторию, в недрах которой спрятали нежное растеньице, цветок с двадцатью тремя лепестками. И попал к биологу Янкову.
      - Я знаю, о чем ты, Глеб... - сказал он, когда я попытался перейти к делу, - об этой истории я расскажу тебе первому. Обещаю. Когда вернешься на континент?
      - Могу прилететь сегодня. Ненадолго.
      Я внимательно наблюдаю за выражением его лица и не без удивления замечаю, что он смущен. Он уже не рядом со мной. Нас снова разделяет четверть окружности Земли. "Просто устал, - думаю я, - или... у него не все ладится?"
      - Тебя не тянет в наши края? - спрашиваю я. - Здорово было бы собраться туда вместе. И город и море те же, наши. Съездим как-нибудь?
      - Непременно, - соглашается он, - вот только дела, дела, а дни как будто все короче. После сорока особенно заметно.
      - Я тоже думал об этом. Но что тут поделаешь? Может быть, это как раз хорошо, что время подстегивает нас.
      - Нет, брат, словами тут не поможешь. Иногда хочется заглянуть в приоткрытую зеленую дверь... знаешь?
      - Да, понимаю. Волшебная дверь в стене. Но ведь ради этого-то мы и спешим...
      - Наверное, мы часто проходим мимо и не замечаем. А когда увидим ее совсем рядом, то, как всегда, не хватает двух-трех часов, чтобы посмотреть, что там.
      - Там бухта во время отлива и город у моря!
      - Я серьезно...
      - Я тоже. Серые волны у подножия сопок. Лодка. Чайки у окоема. Пространство, в котором можно исчезать и возвращаться. Да там просторнее, чем в Галактике.
      - Может быть, но я не о том.
      - Тогда расскажи.
      - В этом не так просто разобраться.
      - Допустим, и я в таком же положении. Что из этого следует? А то, что нам нечего скрывать друг от друга.
      - Ты представляешь, что такое фитотрон? - вдруг спросил Янков без всякого перехода.
      Я кивнул: конечно!
      Слово "фитотрон" с детства вызывает в памяти полусумрак лесов, паутинки на белокорых стволах самшита, мангровые чащи и высокие, как шатры, корни панданусов, колючие плоды дуриана на длинных плетях, плавучие листья виктории, незнакомые ароматы сказочно далеких лесов и саванн. Здесь верится всему, о чем написано в старых книгах.
      Фитотрон - это полигон растительных чудес, место, где можно встретить калифорнийское дерево буджум, торчащее из земли, как перевернутая морковка, и высокогорный африканский вереск пятнадцати метров ростом. Здесь можно попробовать бразильский виноград жаботикабу, растущий прямо на стволах, и увидеть деревья, цветы которых спрятаны под землей. Нетрудно представить здесь и озеро с кувшинками, ряской, соцветиями стрелолиста. И тропический водоем с коралловыми рифами и водорослями.
      Нашлось здесь подходящее место и для водяной лилии из Близнецов. Они поместили ее в большой, очень высокий аквариум, как же иначе. И пригасили искусственное солнце. И зажгли другое - зеленоватое. И все вокруг стало напоминать о неярком свете, пробивающемся через горячие тучи, пылевые облака и многометровый слой воды...
      Янков рассказывал:
      - Нужно было воссоздать уголок совсем иного мира, отличного от нашего. Состав грунта, воды, кислотность, жесткость, все эти индексы, которые любого могут замучить... наличие изотопов, освещенность. Даже цвет воды и тот долго не давался нам. А у нас были считанные дни. Никакие цифры не помогут порой разобраться, почему в воде одинакового состава, в равных, казалось бы, условиях одни и те же организмы процветают, останавливаются в развитии, а иногда и гибнут. Не часто, но случается. Профессор Неванлинна, бородатый финн столетнего возраста, морской бродяга и корифей-океанолог, любил повторять, что за свою долгую жизнь ему ни разу не удалось убедиться в справедливости законов, им же открытых. Океан - настоящая ловушка для назойливых экспериментаторов. Ничего не стоит получить морскую воду в лаборатории. Натрий, хлор, магний, еще десятка четыре элементов - больше ничего не надо. Ни один химик не отличит ее от настоящей морской воды. Но она губительно действует на некоторые формы планктона и даже на рыб. Но стоит добавить в аквариум несколько литров "живой" морской воды, произойдет необъяснимое: среда станет идеально поддерживать жизнь. И я боялся: мы могли убить растение, дремавшее в анабиозе около полувека, пока корабль шел к Земле.
      Я много раз видел руки старого финна, когда он колдовал с колбами и пробирками. Где ему было мечтать об инопланетной жизни! Но я живо представил, что сделал бы он на моем месте. Интуиция, не более. Мы попытались как бы умножить свойства инопланетной воды: мы постепенно разбавляли ее. От этого ее словно становилось больше и больше. Реакция проходила постепенно. Нужно уметь ждать. И это, пожалуй, самое трудное в профессии биолога...
      - Что там у тебя стряслось, Боря?
      РАССКАЗ ЯНКОВА
      Обычно я поднимаюсь не сразу и не сразу освобождаюсь от сна, от дремоты; неторопливо готовлю кофе, и становится постепенно все яснее, что же за день мне предстоит и что нужно сделать сразу, не откладывая, а с чем можно и подождать. Но в тот раз остатки сна улетучились мгновенно, мысли быстро стали ясными, тревожными. Ранний, очень ранний звонок! Вряд ли кто-нибудь даже из близких или друзей стал будить бы в такую рань: не было еще и пяти утра. На улице ночной осенний сумрак и сырость. На оконном стекле первый иней, растаявший по его краям. Я зажег свет. В комнате было неуютно, стол, как всегда, завален книгами, рукописями. Голова кружилась. (Лег я поздно, последние дни были полны хлопот. В общем, зеленая дверь из уэллсовского рассказа появляется всегда в самый неподходящий момент, ты знаешь...).
      Я нажал кнопку связи. Экран пуст - по нему бежали светящиеся нити, как будто паук плел паутину. Звонок дребезжал нудно и жалко. Это был автомат, соединенный с лабораторией и фитотроном. Вот уже два года, как он молчал, я даже забыл, какой у него голос. Оказывается, у него женский голос и приятный тембр. Смысл сообщенного был туманным, несколько дежурных фраз вроде: "обнаружены отклонения химического состава в рабочей камере фитотрона...", "наблюдаются нарушения теплового режима и понижение концентрации азота...", "тепловой режим не соответствует программе исследований". Можно было подумать, что автомат сочиняет. При всем желании фитотрон не так-то просто вывести из режима: для этого, пожалуй, нужно прямое попадание крупного метеорита или девятибалльное землетрясение.
      В пять минут эль домчал меня до трехкупольного, легкого, как дым, главного корпуса. Мне навстречу бежал долговязый человек в шляпе - Нельга. Мне почему-то не хотелось сейчас видеть Нельгу, человека добросовестнейшего, но не располагавшего к себе. Всегда нетрудно представить, что он скажет по поводу любого происшествия, и само его присутствие после этого становится как будто ненужным, необязательным. В тайниках моего сознания зарождалась порой странная мысль: ведь со временем я буду похож на него, вероятно. И это было неприятно, сказать по правде.
      Наши пути сошлись у входа; двери распахнулись, Нельга снял шляпу и первым вбежал внутрь. Перед нами раскинулся зал, несколько лабораторий, соединенных лабиринтами переходов, стерильные камеры для новых питомцев фитотрона, пластиковые стены и перекрытия, генераторы климата и света, увлажнительные устройства, аппараты и машины росы, дождей, ветров.
      Мы двинулись широкими коридорами в следующий зал, а слева и справа угадывались просторные ниши, сводчатые галереи, то затененные, то освещенные скупыми белесыми лучами искусственной луны, прятавшейся в кронах деревьев. А высоко над нами, в черных разрывах между северными облаками, вспыхивали настоящие звезды. И небо со звездными огнями казалось вторым потолком, даже еще более реальным, чем первый, почти незаметный, невесомый, полупрозрачный. А рядом с нами шумела листва. Может быть, стань они поодушевленней, эти плененные растительные великаны, рассказали бы они об ураганах в дальней стороне, о тревожных криках перелетных птиц, о странных следах и чащобах, о южных созвездиях - дивных островах в ночном океане. Тогда хорошо послушать их...
      Нельга безошибочно находил дорогу. Его цепкая память хранила все выходы из лабиринтов, все закоулки этого рукотворного зеленого рая. "Как автомат", - подумал я с завистью. Я едва поспевал за ним, и в голове, как ни странно, бродили мысли почти посторонние. Тревога поулеглась, поубавилась, стоило мне оказаться здесь, в привычной обстановке. Семь лет назад это был, если можно так сказать, один-единственный квартал будущего города. Каждый год площадь удваивалась. Кое-где все еще отступали леса и саванны, а здесь зеленое море разливалось все шире. Теперь в нем легко было заблудиться, если только не обращать внимания на светящиеся знаки и созвездия лампочек, словно парившие в воздухе.
      Впереди угадывалась высокая стеклянная колонна-аквариум. Тонны воды, выпуклый объем, ставший частью инопланетного мира. Подняв голову, я увидел сквозь светофильтры тускло поблескивавшее под зеленым солнцем глянцевое зеркало воды. Янтарные глаза приборов и датчиков пристально вглядывались в полумрак.
      Нельга остановился как вкопанный.
      Секундой позже я увидел нечто поразительное. По стенке аквариума медленно ползла водяная капля. Мы осторожно обошли аквариум: он был пуст. На дне его, по песку, тянулась цепочка углублений, напоминавших следы, но цветка с двадцатью тремя лепестками там не было!
      Я включил свет и приборы записи. Это было очень важно зарегистрировать на термопластической нити общую картину. Тут же мы выяснили, что инфракрасной записи не было, то есть лента, на которой с довольно высоким разрешением фиксировались все события до нашего прихода, попросту куда-то исчезла.
      Мы услышали шорох, уловили какое-то движение у прохода в соседнее помещение. Там, в пятнадцати шагах от нас, кто-то притаился... Женщина, которую мы почему-то не сразу увидели...
      Она стояла на траве, никогда не видевшей настоящего солнца, среди свесивших вниз свои ветви вечнозеленых деревьев. На ней был белоснежный халат. Темные волосы ее были влажными, она откинула их назад левой рукой. У нее были длинные стройные пальцы. Необыкновенно мягкие пластичные движения рук наводили на мысль о музыке, о танце.
      Их ритм завораживал. Мгновенное наваждение, которое испытывал и Нельга.
      Возник неопределенный страх, и я начинал догадываться: нет, нельзя было изменять режим фитотрона. Что было бы, если мы сразу, с порога, вмешались бы в его работу? Наверняка случилось бы что-то непоправимое.
      В тишине прозвучал нерешительный голос Нельги:
      - Карташев в отъезде, нам с вами самим придется реагировать.
      - На что реагировать? - обернулся я к нему: это словечко "реагировать" сбило меня с толку, я растерялся.
      Когда я спохватился, женщины уже не было. В считанные секунды она исчезла. Почему-то нам показалось, что искать ее бессмысленно: легче найти иголку в стоге сена. Скоро мы в этом убедились.
      - Так как будем реагировать? - переспросил я Нельгу.
      Он молча пошевелил губами.
      У ЗЕЛЕНОЙ ДВЕРИ
      Сеанс связи кончился. Возможно, мы даже прихватили минуту-другую сверх положенного времени. Я уговорил его: у меня была копия записи. Репликатор тут же по изображению на экране воссоздал на термопластике рельеф.
      Я попробовал собраться с мыслями. Простой вопрос: знал ли он о легенде? О расшифрованных письменах? Успел ли узнать? Кажется, нет... И чем дольше я размышлял, тем определеннее убеждался в этом. Во-первых, он не сразу поведал мне свои злоключения, он явно не хотел это делать. Вывод о похищении цветка был самым естественным, и они с Нельгой не могли не прийти к нему. Во-вторых, если бы он знал, то, бесспорно, сопоставил оба события (нужно, конечно, ознакомиться с текстом памятника инопланетной письменности). А отсюда - далеко идущие предположения. Во всем подобные тем, которые буквально захватили меня... Стоило допустить, что на камне записана легенда, имевшая прямое отношение к действительности, и тогда история с фитотроном звучала совсем иначе, как прелюдия к встрече с космической явью, с подобными нам.
      И если бы так и было, если бы он знал текст легенды, то вряд ли даже мне рассказал бы о происшествии - сигналы-то шли по общей межконтинентальной линии полной связи. Контактов с обитателями иных планет и верно у нас до сих пор не было, но теория разработана основательно. Я помнил: при любом случайном контакте ни одна из сторон не имела права признать его свершившимся без взаимного согласия. Иначе трудно представить последствия... А где оно, это согласие?
      Нет проблемы более серьезной и более сложной, хотя бы потому, что решение ее выходит за рамки нашей обычной логики. Я знал: вопрос в теоретическом плане ставится остро. Рассматривалось много случаев, когда и взаимного согласия еще недостаточно. Преждевременность исключает благоприятную перспективу развития.
      Вот почему я не мог пока ознакомить Янкова с ходом моих рассуждений. Нужно проверить гипотезу. Самостоятельно. Время для споров еще не пришло. Я включил проектор.
      Появилась точка, затем несколько концентрических окружностей интерферограмма. Значит, пойдут кадры... Но нет, молоко, туман, как будто запись стерта, и разобрать, увы, ничего нельзя! Стоп! Это место, о котором говорил Янков: начала записи нет, как же я забыл!
      Вот наконец... снова интерферограмма. Нельга, я узнал его по описанию Янкова... Аквариум. Крупный, очень крупый план. Песок на дне, видна каждая песчинка. Ямки, рытвинки на дне. Следы? Размыто водой, не совсем понятно. Как будто следы. А вот капля на стекле, она уже сползла совсем вниз к моменту возобновления записи. Так... Ветви - они неподвижны. Я пристально всматривался... Они шелохнулись! Да, это она. Деревья с длинными узкими листьями... как ивы. Ветви не укрыли ее, она выходит: волосы, лицо, белый халат с короткими рукавами (чей халат ей под руки попался - уточнить потом). Движения быстрые, легкие... ноги босые. Рука взметнулась вверх: поправляет волосы. Смотрит на Янкова. Глаза темные, большие, прозрачные. Ладонь на мгновение задержалась у мокрых прядей. Что это? Браслет! Он был прикрыт ее волосами. И вдруг засиял, открылся. Нитка с изумрудными цветами. А по ней как будто пробегает зеленое электричество. Удивительная соразмерность с линиями рук, шеи... настоящее украшение. Браслет-украшение?.. Ну нет! Как это Янков и Нельга не заметили его? Это же о нем... в той книге. Вот оно что! А цветы на браслете? Эталон, матрица? Глупости... Рано об этом.
      А дальше-то? Она уходит, уходит... Теперь этот чудак задает вопрос Янкову. А она вдруг скрылась! Ее нет в кадре.
      Вот Нельга побежал туда, где примята трава ступнями ее ног. Удаляется... Исчез. Пустота. Аквариум. Тропическая зелень. Янков вызывает Нельгу. Тот заблудился! Перепутал знаки. Возвращается. Уходят вместе. Через минуту Янков снова в кадре. Поспешно проверяет запись. Все в порядке, дорожка изображения не стерта. Могло быть хуже... надо бы догадаться, с кем имеете дело, дорогие биологи, Нельга, Янков. Вместе. Говорят о чем-то. Выражение лиц озадаченное, даже растерянное. Еще раз обходят аквариум. Нажимают какие-то кнопки, клавиши, с кем-то говорят по фону... Интерферограмма - конец записи.
      ...Легенда, записанная на камне, перестала быть сказкой. По крайней мере, для меня. Догадка моя все еще оставляла место для доказательств, я не смог бы, пожалуй, с уверенностью назвать имя женщины, оказавшейся в фитотроне. Кэма? Аира? Имена эти, недавно ставшие известными мне, еще принадлежали легенде. Но не было уже цветка с двадцатью тремя лепестками и двумя узелками на каждом из них. Недаром, наверное, вышитый узор из сорока шести узелков соответствовал полному набору хромосом человека. Я мысленно продолжил разговор с Янковым. А позже вызвал его снова.
      - Что же произошло дальше? - произнес я как можно естественнее.
      - Не думай, что происшедшему можно дать какое-то объяснение. - Он отвел взгляд и помолчал, собираясь с мыслями. - Для нас это загадка. Вот почему я не спешил тебя посвящать во всю эту историю, но ты настаивал... Что произошло дальше? - повторил он мой вопрос. - Если бы что-то произошло, а то ведь нет, ровным счетом ничего... Просто исчез цветок и больше не появлялся. Сегодня утром обнаружилась и еще одна пропажа: исчез халат препаратора Ракитиной, но это как раз легко объяснимо. Что ты думаешь об этом?
      - О пропавшем халате?
      - Да... и о нем тоже.
      - Думаю, что халат пропал, точнее, украден. На большее, извини, моей проницательности как будто пока не хватает. Что ты решил?
      - Есть правила для выбора решений, но нет правила для выбора этих правил, - заметил Янков. - Похоже, что все наши труды пропали даром. Одного не пойму: нелепый случай виноват или какая-то закономерность? Ну кому, скажи, пожалуйста, нужен был этот цветок?
      - Тебя ведь интересует истина. Журналист рассказывает о новостях, а истины - не новость... Ты не знаешь о последних работах по исследованию инопланетного грунта? Может, тебе поговорить?..
      - К чему? Тем более сейчас.
      - И все же. Вот координаты. Там нашли, как мне передали, любопытную вещь - запись легенды на камне.
      - Неужели? Я ничего не знаю об этом.
      - Уверен, что тебя это заинтересует.
      - Я свяжусь с ними.
      И на прощание еще одно напоминание о том давнем времени, когда мы бегали по отмелям за отступавшей с отливом водой или перебирали речной песок - искали золото, а находили слюду, обманчиво блестевшую на солнце.
      Есть хороший принцип: ничему не верить, пока не отвергнуты самые простые и правдоподобные предположения. Слава богу, на нашей планете около десяти миллиардов женщин, половина - молоды, четверть из них - красивы, как предполагаемая Аира. Итого, миллиард с лишним.
      Браслет... Нетрудно прикинуть, что к этому украшению небезразлична примерно каждая десятая женщина. Остаток поверий, смешанных с очаровательным дикарством, но красиво. Природа устроила так, что женщины склонны к деторождению, магии и колдовству. Вспомним теперь про теорию вероятности, несомненно мужское начало, рожденное и окрепшее за карточной игрой и во время безотрадных размышлений о судьбе и фортуне. Что она подсказывает? А то, что среди ста миллионов красивых женщин с браслетами наверняка найдется десяток миллионов именно с зеленым браслетом. Цвет не редкий. Светится, как от электричества или тепла - значит, вкраплены энергоносители. Вероятность уменьшается, но цифра остается внушительной: около миллиона. В доброе старое время пришлось бы исключить из рассмотрения тех из них, кому долго добираться до фитотрона, то есть почти всех. Ныне же поездка для любой из этого миллиона не превышает пяти часов из любой точки земного шара. Из удаленных районов добираться даже быстрее, если есть универсальный эль. Все они знали о фитотроне и звездном цветке. Неужели из миллиона не нашлось ни одной, которая захотела увидеть его; пробраться в фитотрон и удостовериться, увидеть все своими глазами? Зачем?.. Простое любопытство, стресс... что-нибудь в этом роде. Нить рассуждений была тонкой, но вполне правдоподобной. Как она достала цветок? Элементарная техника и даже телекинез - все подходило для этого. На песке, на дне аквариума, угадывались следы, рядом с ним - тоже. Объяснение годилось. Выходит, это могла быть вовсе не Аира из легенды инопланетян.
      А если она?
      Наверное, кое-что послужило бы сигналом к превращению. Может быть, долгий анабиоз в камере космического зонда? Они предвидели такую возможность. И все, что они успели сделать, - это подготовиться к ней. Гены цветов несли двойную информацию. На них был как бы вышит узор невидимое даже в самый сильный микроскоп изображение, в нем, допустим, и хранилось человеческое начало. Рисунок хромосом, полный набор генов. В подходящих условиях рисунок "проявлялся". Гены начинали управлять превращением. Рождался человек. Но какие это условия?
      Я на минуту задумался. Мне трудно разобраться во всем, гипотеза вела меня слишком далеко. Вдруг я понял: одним из условий мог быть анабиоз! Ведь это значило, что цветок взят на космический корабль. Но главное не в этом. Не сам анабиоз, конечно, вызывал превращение. Что же? Понять нетрудно: то, что следовало за этим. Если анабиоз прервался, значит, долгое звездное путешествие кончилось. Это и было сигналом. Стало быть, тут все и началось. Но где взять строительный материал, так сказать, материальную первооснову жизни? И машинально, без всяких усилий я вспомнил об океане. Разве не этой могучей стихии мы обязаны своим рождением - в эволюционном, конечно, плане? Вода, может быть, азот воздуха, атмосфера. Вот почему изменился состав среды в фитотроне! В тот вечер, когда Янков услышал вызов автомата...
      ...Вода пришла в движение. Стоп. Это капризная стихия, нужны дополнительные предположения. Среда должна быть такой, чтобы превращение могло состояться. Значит, они должны были предвидеть все. Ведь Янков говорил о роли тех миллиграммов примесей, которые всегда растворены, они могли помешать или помочь. Но это же просто! Вода не могла быть иной. Кто угодно на месте Янкова в точности воспроизвел бы ее состав. На этом и строился их расчет. Инопланетное озеро или море было их последним убежищем, их владением. Разумеется, они могли управлять его составом. На долю тех, кто отыскал цветы, оставалось одно: сделать так, чтобы вода была такой же, ничем не отличалась ни по составу, ни по свойствам. Иначе неизбежен риск. В другой среде ничего бы не вышло. Вот оно, еще одно условие: полное совпадение химического состава воды после долгих лет анабиоза! Это означало: рядом разум, люди, заботящиеся о них. Впрочем, они могли бы уловить и незначительные отклонения от нормы: и это само по себе свидетельство того, что кто-то заботится о космическом госте. Искусственная среда, несомненно, одно из проявлений разумного начала. Следовательно...
      Я много раз пытался связаться с Янковым, но его просто не было в лаборатории, он пропадал целыми днями, никто не знал, где он, и только на третий день мне сказали, что он в Минске, в том самом институте, куда попал грунт.
      "Приятный сюрприз, - подумал я, - и для него, и для меня. Что-то он скажет?"
      Выходить на Минск я не стал. Не знал еще, готов ли Янков к разговору.
      Но он не появился и несколько дней спустя, хотя я и подозревал, что работа шла: в лаборатории пахло суетой, девушка, которая меня внимательнейшим образом выслушивала совсем недавно, теперь перестала даже узнавать. "С чего бы это?" - подумал я. Потом я махнул рукой на возможность встречи и послал ему вопросы, все, какие только пришли мне в голову. Вскоре от него пришел ответ.
      "Благодарю за помощь, которую ты оказал мне. Сейчас я понимаю что вопросы твои ускорили дело настолько, что даже я стал кое-что понимать в этой истории.