Летучие зарницы

      - Да. Немцы делали ставку на танки.
      - На танковые клинья и армии. Дороги - горло войны. Не нужна каждая пядь земли в обмен на войска. Нужна армия. Ты не слышал про Дюнкерк? Я расскажу тебе, что там произошло. Немецкие танки сделали бросок через Арденны и отрезали пути отхода во Францию армии союзников. Десятки дивизий оказались в окружении. А ведь танков у союзников, англичан и французов, было больше, чем у немцев. Оказывается, танки танкам рознь. Если они собраны в бронированный кулак, они подвижны и способны окружать противостоящие войска в считанные дни или даже часы. У них большая скорость. Но если танки поддерживают пехоту, если они растворены в ней, как это было у союзников под Дюнкерком, то у них нет уже преимущества в скорости. Они ползут рядом с пехотой, они лишь усиливают войска, но у них нет главного - маневра, скорости... Стальная кавалерия - вот что такое танковые корпуса и армии. Но это намного сильнее кавалерии... это страшная штука. Она и опрокинула союзников под Дюнкерком. Их дивизии вышли навстречу немецкой армии, пересекли линию Мажино и вошли в Бельгию. И самое интересное вот в чем: они бросились навстречу немцам и потому именно потерпели поражение. Понимаешь?
      - Нет, пока нет...
      - Ну-ка, дай клочок бумаги... Вот, смотри: они перешли границу, оставили за своей спиной укрепления, а немецкие танки с юга, сбоку, прошли за их спиной на север, к Булони и Кале, и отрезали их от укреплений, от резервов, от Франции. Понимаешь?
      - Теперь понимаю. Но что они могли поделать?
      - Не наступать. Держаться за укрепления. Обеспечить танковые подвижные резервы, чтобы быстро маневрировать вдоль линии фронта. Но это должны были быть только танковые соединения, союзники всего этого не понимали. Даже после тридцать девятого года.
      - Сейчас об этом легко говорить!
      - Об этом - нелегко, Валя!
      Разговор этот состоялся на привале, через два дня после очередного боя. Дивизион получил приказ совершить марш на другой участок фронта. Лил дождь, над землей нависали низкие облака. Капитан не стал дожидаться ночи. Непогода была нам на руку: это помогало оставаться не замеченными противником. Мы выкатили орудия из укрытий, перебрались через балку с разлившимся ручьем. Продирались сквозь кустарник до того места, где можно было впрячь лошадей.
      На подводах, бестарках, как их называли наши ездовые - туляки, не хватало места, ящики несли на себе. Мы промокли до нитки, обмундирование пропиталось жидкой грязью, и на привалах мы нередко валились от усталости прямо на глянцево блестевшую мокрую траву, на пашню, на обочину. Костры разводить капитан запретил. Отдышавшись, мы сооружали навесы из жердей, кусков брезента, ладили плащ-палатки. Дожди шли двое суток.
      Добравшись до места, мы наконец обсохли, отдохнули, оборудовали огневые позиции и укрытия для боеприпасов. Эти двое суток под дождем стали далеким воспоминанием, только много позже я вернулся мыслью к подробностям этого нашего марша и смог правильно оценить сделанное. Но и сквозь завесу времени видел я прежде всего капитана, слышал его голос, слова, обращенные к нам, и понимал, что стойкость его была непоколебимой.
      В РАЗВЕДКЕ
      Партизанский отряд растворился; так бывает, когда ручей впадает в реку: не найти уже его особой воды, нет ее - вокруг река. Володю Кузнецова, которого мы звали Кузнечиком, отправили в тыл учиться, несмотря на его сопротивление. Ходжиакбар, с которым мы ходили на станцию, был тяжело ранен в том же бою, что и я. Известий от него не поступало. Быть может, он до сих пор лежал в госпитале. Убит Станислав Мешко. Остальные служили в разных частях. В нашем дивизионе, кроме капитана и меня, находился Виктор Скориков, сосед мой по землянке в отряде. Капитан сказал об этом в первый же день. Виктор был теперь командиром взвода управления, но мне до сих пор не удавалось его увидеть. И вот наконец я пробрался к нему в землянку...
      - Виктор!
      - Валя, ты?..
      - Рад видеть тебя в добром здравии, товарищ лейтенант.
      - Рассказывай! - Виктор угостил меня трофейным шоколадом, обругал почем зря немецкий эрзац-мед и сигареты, предложил бийскую махру и тут же попытался решить мою судьбу: - Тебя бы, Валя, отправить побыстрее в университет, не дожидаясь...
      - Нет, - оборвал я его. - Войне скоро конец. Один американский журналист заявил по радио, что союзники победят Германию в сорок третьем.
      - Если бы американцы так воевали, как говорят...
      - Все равно скоро победа. Тогда я вернусь в университет.
      - Ну дай-то бог.
      В землянке было душно; кто-то читал, пожилой боец чистил оружие, рядом с ним молодой парень неумело брился немецкой бритвой.
      - Переходи-ка в отделение разведки, к нам! - Скориков исподлобья смотрел на меня сквозь облачко дыма от самокрутки и ждал ответа.
      Я замялся. Мне хотелось служить с ним бок о бок. Но мое ли это дело? Наконец я ответил:
      - Поговорю с капитаном.
      - Тебе Ивнев разрешит. - Скориков подчеркнул это "тебе", тем самым давая понять, что капитан мне благоволит и что решение это зависит, в общем, от меня самого.
      ...Выбрав нужную минуту, я поговорил с капитаном. Он усадил меня за стол, над которым горела лампа, сделанная из снарядной гильзы. Она освещала планшет, бумаги, схемы, назначение которых мне было непопятно. На белой тонкой бутылке с отбитым донцем, которая служила ламповым стеклом, заметна была копоть.
      - Ну что ж, - сказал капитан, выслушав меня, - люди везде нужны. Но Поливанов считает, что из тебя вышел бы хороший наводчик. Говорит, что у тебя талант. Человек он опытный... Но раз ты так хочешь в разведку давай!
      Ивнев встал, давая понять, что разговор окончен, протянул на прощание руку. Я почувствовал настоятельную потребность сказать что-то хорошее. Но не мог найти слова. Под накатом землянки Глеб Николаевич казался еще выше, в светлых глазах отражалось широкое лезвие огня от лампы, над переносицей собрались резкие складки. Когда я пожал его руку, складки эти стали еще глубже. Я повернулся и быстро вышел из землянки.
      * * *
      Даже у разведчиков Скорикова в свободные минуты я набрасывался на книгу, подаренную капитаном, разбирался в артиллерийской науке, узнавал, как действует накатник, тормоз отката, затвор, словно предчувствуя, что это может еще пригодиться, что не напрасны слова Поливанова.
      Много дней и ночей предстояло мне провести у разведчиков, но первые дни были особенные. На второй же день Скориков в немногих словах рассказал о задании. И когда он рассказывал, я живо мог представить лицо капитана, выражение его серых с синевой глаз, складки над переносицей. И так я легче понимал командира разведчиков - словно за спиной его стоял Глеб Николаевич и продолжал со мной беседу. Час назад он вернулся от командира полка, вернулся, обеспокоенный тем, что у немцев появились на нашем участке фронта тяжелые минометы. Их засекла наша авиация. Но в штабе дивизии считают, что противник хочет провести нас, создав ложные позиции. Наше наступление начнется через два дня. Командир дивизии принимает решение мне кажется, что Виктор сообщает это голосом капитана, - послать за линию фронта группу артиллерийских разведчиков. Невидимая цепочка военной логики тянется именно к нам, именно Глебу Николаевичу говорит комполка:
      - Знаю, у тебя толковые ребята...
      И вот уже капитан рукой Скорикова обводит на карте квадрат, в котором расположилась предполагаемая батарея немецких тяжелых минометов, и я живо представляю себе, как мы идем до ночному лесу к этому квадрату. Наверное, это похоже на партизанские наши дороги, километры которых мы не считали, не мерили, но которые оставили в нас навсегда чувство тревожной зоркости. С нами будет рация.
      ...Вот он, долгий летний вечер с зеленоватым послезакатным светом, первой россыпью звезд, лесными запахами, с его таинственным и тревожным молчанием, которое заставляет нас прислушиваться к каждому шороху, всматриваться в каждый куст, в каждую колдобину, в каждую тень.
      Стемнело так, что я не различал лиц шедших со мной. Мы благополучно миновали нейтралку. Было нас четверо. Вот и квадрат, где должна была располагаться батарея тяжелых минометов и который казался таким маленьким на карте.
      Перед нами было чистое поле, за полем - лес, ничем не примечательный, и мы решили ждать. Заговорит же, наверное, немецкая батарея. Должна заговорить, не провалилась же она сквозь землю. Мы лежали в высокой траве и посматривали на часы. Рядом со мной - Скориков, дальше - Устюжанин и Воронько. Тишина. Над самыми нашими головами прошелестели крыльями три утки.
      - Хорошо замаскировались, - заметил вполголоса Воронько. - Даже утки за своих принимают.
      - К отлету готовятся небось, - сказал я. - Сезон скоро охотничий, бывало, в это время дичь в стаи сбивалась.
      - После войны все по-другому будет, - возразил Устюжанин. - Утки будут прямо на мушку садиться.
      - Тише! - осадил Скориков.
      - Чего тише-то? Все равно тут мы одни - и никаких минометных батарей, - услышал я досадливый шепот Устюжанина.
      - А пусть бы она провалилась, - хохотнул про себя Воронько, - кто ж против этого?
      - Там дом, у самого леса... - сказал я.
      - В лесу-то она не может стоять, братцы, - сказал убежденно Устюжанин.
      - Черт ее знает... А может быть, и может, на поляне, - возразил Скориков. - Вот возьмет и встанет. Но самое ей место на опушке. - Он зябко передернул плечами, повернул ко мне загорелое лицо, и я понял, что он рад был бы моему совету, но я в смущении отвел глаза: не знал, не мог сказать нужных слов.
      - Уж не напугали ли мы ее, братцы?
      - Она, Воронько, твою самокруточку за гвардейский миномет посчитала.
      - Зубоскаль, зубоскаль, на том свете нам это зачтется, - отвечал Устюжанину Воронько. - К дому бы пробраться...
      - Я пойду, - сказал я.
      - Но только со мной вместе, - добавил Скориков. - Устюжанин, Воронько остаются здесь. Старший - Устюжанин.
      Мы поползли и через несколько минут были у изгороди палисадника. Это был просторный рубленый дом с двумя сухими светлыми комнатами. Его охраняли высокие сосны вперемежку с елями.
      - Вот это хоромина! - прошептал я. - Тут можно целую роту разместить.
      От леса тянулась к дому широкая полоса кустарника с тропинкой посередине.
      - Давай проверим, куда тропа ведет, - приглушенно сказал Скориков.
      По кустам рядом с тропинкой мы добрались до самого леса, потом вернулись. Обошли дом кругом. Ничего особенного. Раздолье, свежая трава почти до пояса, желтые цветы, и на них гудят коричневые шмели... Серые кузнечики стрекочут на самом крыльце.
      - Ладно, - сказал Скориков, - давай-ка на чердак! С чердака виднее!
      Мы поднялись по деревянной лестнице, которая лежала на вытоптанной траве под самым лазом и которую приставили к стене. Лейтенант - впереди, я - за ним.
      С чердака внимательно осмотрелись. Скориков обнаружил просеку, идущую в глубине леса.
      - Вот, Валя, по ней и пойдем, когда стемнеет!
      Я отошел от лаза, вглядываясь в полусумрак, окаймленный стропилами и конусом крыши. И вдруг замер: под крайними, удаленными от нас стропилами, на тяжелой деревянной поперечине лежал человек... девушка. Как будто открылся совсем иной, фантастический мир, и сердце не принимало его, а разум говорил: он, этот мир, существует, это не миф, не сказка, вот он, смотри внимательнее... Девушка была похожа на Наденьку. На лице и обнаженном теле ее не было крови, лицо было спокойно... так казалось. Глаза закрыты, на груди - следы ожогов, пальцы левой руки сломаны. На вид ей было лет семнадцать.
      Подошел Скориков. Мы подняли тело девушки, оно было совсем легким. Какая-то горячая волна прошла по моим вискам, дошла до пальцев, и они дрогнули, что-то дикое, злое овладело мной, я едва справился с собой. Лицо мое побледнело, губы скривились.
      Выбрали место для могилы, рядом с домом. Земля была мягкой, податливой. У изголовья посадили рябинку, которую Скориков выкопал у крыльца и перенес вместе с огромным комом земли, чтобы она лучше прижилась.
      Мы как будто сговорились с ним не вспоминать о девушке вслух. Но по тому, как Скориков вдруг умолкал или отвечал невпопад, ясно было, что тоже думал о ней. Я видел ее теперь на фоне этого леса, такого ласкового, светлого издали...
      - Что с тобой?
      Я не ответил. У крыльца дома - опять она, такая, какой я увидел ее на чердаке. Снова точно приступ, дрожь, туман в глазах... глухой неожиданный вскрик. Ах, какая горячая у нас кровь, кровь славян, диких финнов, сарматов! Я пошатнулся. Как тогда, в Михайловке, в школе, где были заложники...
      Скориков тормошил меня, успокаивал. Я оттолкнул его:
      - Иди, иди!
      И он действительно исчез куда-то, потом вернулся с газетой в руке.
      - Вот, под крыльцом нашел, на, почитай. - И он протянул мне четыре пожелтевшие надорванные страницы.
      Это были "Известия". Я прочел дату: вторник, 12 апреля 1932 года.
      - Сегодня тоже вторник, - сказал он.
      - Разве? - спросил я. - Значит, вторник... Смотри-ка, здесь пишут о результатах выборов в Германии. "Во втором туре президентских выборов правительственный блок добился своей цели - Гинденбург оказался избранным абсолютным большинством голосов".
      - Про Гитлера что?
      - Вот... Гитлер собрал почти на шесть миллионов голосов меньше.
      - Еще что там о выборах писали?..
      - Есть сообщение "Роте фане". Гитлеровцы распространяли подложные листовки за подписью компартии.
      - Знакомый почерк. Все средства хороши... Ладно, ты читай, а я пойду Устюжанина и Воронько позову.
      Я развернул пожелтевшие страницы, чтобы окунуться в день вчерашний или, быть может, забыться?.. Чем жила планета в 1932-м?
      "Налицо много признаков, - пишет американский журнал "Чайна уикли ревью", - что САСШ могут в недалеком будущем признать Советскую Россию... В период мирового кризиса, когда окончательно доказана невозможность заставить платить Германию, так же ясно, что будет безнадежной всякая попытка заставить Советское правительство признать старые долги... Обстановка значительно изменилась с тех пор, как государственный секретарь Юз отверг советское предположение, что признание облегчит торговые сношения между двумя странами, заявив, что "Россия является огромной экономической пустотой". Выгоды от торгового договора между САСШ и Советской Россией будут бесспорны.
      ...Европейская концессия, европейский вексель, европейский кредит могучие взрывчатые материалы, которые надежнее интервенции и скорее, чем последняя, уничтожат власть коммунистических утопистов. Декламацию о священных принципах христианской цивилизации надо оставить попам и истерическим бабам европейских политических салонов. "Торгуем же мы с каннибалами", - бросает Ллойд Джордж свою крылатую, облетевшую весь мир фразу"...
      И рядом вдруг вспыхнули несколько строк:
      "Ленинград. 11 апреля. Состоялся первый рейс советского дирижабля УК-1. После пробы моторов стартовая команда отпускает корабль. Ровно в 7 часов дирижабль УК-1, плавно набирая высоту, летит к Московским воротам, поворачивает на Бадаевские склады, в Литовку, к Витебской железной дороге и, обогнув Волково поле, берет курс на Салюзи. В 7 часов 58 минут УК-1 благополучно спустился в Салюзи..."
      О, я вспомнил. Об этом полете писала моя двоюродная сестра из Ленинграда, а еще я слушал радио. Тогда мне шел девятый год. Было это как будто совсем недавно. Я отложил газету и с минуту сидел на деревянной лавке, но тревожащие видения начали овладевать мной, и я заставил себя вернуться к пожелтевшим листам.
      "Алюминьстрой. 11 апреля, РОСТА. Вступает в строй первый в СССР алюминиевый комбинат. Началась загрузка склада бокситов".
      "Шанхай. 10 апреля. ТАСС. Агентство Гоминь сообщает из Ханькоу, что после отъезда комиссии Лиги наций японские военные суда снова возвращаются в Ханькоу".
      Строчки смешались, я закрыл глаза. По неосознанной ассоциации опять вспомнилась Наденька. Из моего детства. Как будто воочию увидел я дорогу на Войново. Полыхнул закат, и пламя его угасло. Над изломанной линией сосновых вершин поднялся давний послезакатный свет. Небо стало глубже, вынырнули звезды. Я видел сейчас ясный теплый вечер, тот самый вечер... Я улавливал, казалось, тепло, исходившее от нагретых солнцем стволов. Усилием воли я вернул несколько странно-волшебных минут под кронами деревьев, на песчаном откосе у ее дома. Чудились призрачно-неуловимый шелест кожанов, затаенно тревожный крик птицы, белые летучие огни парящих над крапивой мотыльков. И падучая звезда прочерчивала небо. И росчерк ее казался мне теперь исполненным тайного смысла: он перечеркивал многое в моей жизни, той, старой жизни.
      * * *
      Стемнело. Скориков скомандовал:
      - Идем к просеке!
      Шли быстро, почти не таясь, теперь каждая минута работала на врага. Лес был пустынен. Одинокие вечерние птицы хлопали крыльями, потрескивал валежник под нашими кирзачами, прорезались звезды над нашими головами, и мне казалось, что девушка на чердаке приснилась, да и весь минувший долгий день - тоже.
      За узкой луговиной с лесным ручьем - перелесок, за ним - поляна. Взошла луна, и в ее матовом свете молча разглядывали мы стволы минометов, немецких солдат подле них, часовых поодаль. Молча двинулись назад. Когда вернулись к дому, Устюжанин передал по рации кодом все, что следовало передать. А нам пришел приказ: возвращаться!
      В ОГНЕВОЙ ВЗВОД
      В огневых взводах не хватало людей, и вскоре капитан снова отрядил меня в орудийный расчет Поливанова. В глубине души я был рад этому решению. Разведка, конечно, дело нужное, но мне хотелось видеть врага через прицел орудия. Да и скучал я по своему расчету - сам себе удивлялся, когда это я успел привязаться к этим ребятам.
      - Расскажи что-нибудь! - потребовал Леша Пчелкин, когда выпал свободный час.
      - О чем тебе рассказать? О том, что ближе к нам, или о том, что дальше?
      Он смотрел на меня так, словно чуял подвох, и, удостоверившись, что я настроен серьезно, сказал:
      - Расскажи о том, что дальше.
      Я молчал с минуту, мысленно пробегая страницы книг с обгоревшими переплетами. Они мелькали передо мной как наяву, словно я снова попал в библиотеку. И вдруг одна из страниц застывала неподвижно, и я снова прочитывал ее, теперь уже вслух. Останавливался и спрашивал Пчелкина, знает он это или нет. А он, конечно, никогда не видел такой библиотеки, и ему не приходилось читать обгоревших книг той первой военной зимой...
      - Хочешь, расскажу, как ирокезы строили небоскребы и мосты?
      - Расскажи... А кто эти... ирокезы?
      - Индейцы, краснокожие, слыхал?
      - Слыхал. Ну и как они строили?
      - Есть небоскреб в Америке, больше ста этажей. Так вот, они работали без спасательных поясов.
      - И не страшно?
      - Не боятся они высоты. Они половину всех мостов там построили.
      - В Америке?
      - На северо-востоке. Они живут у Великих озер... Я читал, как они карабкались по железному каркасу, зажав щипцами раскаленные заклепки. А каждая заклепка в килограмм.
      - И много их там, ирокезов?
      - Сейчас мало осталось. Купера не читал?.. Их истребили.
      - Жаль, хорошие летчики были бы.
      - Летчики из них получились бы что надо.
      Я задремал, закончив нехитрый рассказ, но Пчелкин растормошил меня, и я рассказал ему с серьезным видом об автомобиле с помятым взрывом радиатором, который после второй бомбежки выправился совершенно.
      - Да ну? - тихо удивился Пчелкин. - Сочиняешь! Расскажи еще что-нибудь. Только правду.
      Я рассказал ему о термитах, которые выращивают грибы. Они вспахивают и боронуют свой огород лапками, удобряют его остатками растений. Когда почва готова, термиты сажают через правильные промежутки кусочки грибницы.
      - Как люди, - заметил Леша.
      - А есть муравьи-портные. Для постройки гнезд они сшивают листья деревьев.
      - Хорошо живется разной твари... - задумчиво пробормотал подсевший к нам Поливанов.
      * * *
      За нашими плечами - бои и тяжелые, долгие переходы, но бодрость Пчелкина, какое-то душевное его здоровье удивляли... Поздно вечером я видел его у речки. Он вел в поводу коня. Медленно, как-то смиренно вел его, и красно-чалый конь шел за ним уступчиво, бережно переступая усталыми ногами, опустив голову. Повод ни разу не натянулся, конь осторожно нюхал воду, но не ступал в нее, ждал... Они вместе вошли в реку, и темные струи раздались перед конским крупом и ленивой, невысокой волной набежали на берег - от нее шелохнулись тростники в заводи.
      Они поплыли на тот берег. Пчелкин нырнул, а конь обеспокоенно косил глазом. Но тотчас успокоился, как только показалась над водой голова Пчелкина и он снова заработал руками. Они вышли на другой берег, и вдруг все переменилось: они побежали по берегу - сначала человек, за ним конь. Послышались ржание, звонкое, веселое ржание коня, глухие удары его копыт и снова тихое, протяжное ржание... А человек крикнул что-то веселое, что-то похожее на "огой!" или "оэй!". И конь припустил так, что далеко оставил за собой человека, и, поняв оплошность, остановился и стоял, повернув назад голову. Человек приблизился к нему, и они снова побежали, но теперь они были связаны поводом, и конь бежал впереди, как будто это он вел человека в поводу...
      - Гей! Гей! - кричал человек и бежал вслед за ним; оба промелькнули в прибрежных кустах; красно-чалый конь был похож на быструю тень. И человек, светлое продолговатое пятно, летел за ним так быстро, так резво перебирал ногами, что я не успевал ловить мелькание странной группы в темневшей ночной зелени...
      - Оэй! - донеслось до меня издалека.
      - И-и-и! - задрожал воздух от ржания. Оно было пронзительным и еще более веселым, чем когда конь увидел другой берег.
      Они ушли дальше от берега, так что я теперь не видел их. Только слышал человеческий крик: "Оэй!", конь отзывался: "И-и-и!"
      * * *
      Фонарь "летучая мышь" на железном крюке, густые тени, яркое пятно света над картой, бинокль, планшет на столе, охапка зеленых веток в ведерке на полу. За столом - замполит батареи лейтенант Иван Драгулов, бойцы сидят на низких, наспех сколоченных нарах. Идет разговор.
      - А что пишут в газетах? - раздается заинтересованный голос.
      - Да вот пишут, что Гитлер малость напутал, объявил, что под Орлом и Белгородом не немцы первыми перешли в наступление, а Красная Армия.
      - Хитрит, бандюга. Карты путает.
      - Зачем это нужно ему? - спросил сержант Поливанов. - Какая от этого выгода?
      - А Гитлер жаждет триумфа, компенсации за Сталинград. Сам рассуди: под Курском он бросил против нас не один десяток дивизий, в том числе немало танковых, перебросил из Западной Европы самолеты, а потом подумал-подумал, да и решил подороже продать свои первые успехи: мол, Красная Армия перешла в наступление, а он, Гитлер, не только сумел оборону удержать, но и перехватил инициативу.
      - Трудно было там... на Курской дуге.
      - Да уж не сладко.
      - Газеты пишут об артиллеристах, отбивающих атаки "тигров". По бронированным зверям вели и ведут огонь прямой наводкой, драться приходилось и в окружении, пока не подходили наши. Сейчас совсем другое дело в смысле обстановки, - пояснил Драгулов. - Теперь немец бежит, и я думаю, артиллеристы за ним все же поспевают. Как вы думаете?
      - Да уж не отстанем теперь до Берлина, - раздался уверенный голос.
      - Танкистам нашим тоже нашлась там работа. Командир танкового взвода лейтенант Бессаробов на своей тридцатьчетверке за один только день уничтожил три фашистских "тигра".
      - Не могут немцы теперь так воевать, как раньше, факт.
      - А вот что я вам расскажу об одном нашем летчике... Фамилия его Горовец. На своем истребителе он атаковал двадцать вражеских бомбардировщиков. Запомните: двадцать! И сбил за каких-нибудь полчаса девять из них. Никто еще в одном бою не сбивал девять самолетов. Достойный пример и для нас, артиллеристов.
      - А сам Горовец? Жив?
      - Погиб в этом бою. И показал тем самым, как погибает настоящий человек.
      - Может, скоро наша очередь. Будем наконец наступать. Сидим здесь в обороне...
      - Всему свое время. К тому же в обороне не легче, чем в наступлении.
      - Это уж точно, не легче. О чем еще пишут?
      - Союзники наступают в Сицилии. Сначала приземлились парашютисты, взяли плацдармы, потом началась переброска частей на планерах.
      - На планерах над морем? Неужто осилили?
      - Самолеты буксировали эти планеры почти до острова.
      - Чудно как-то все...
      - Да пусть хоть так помогают!
      - Пора бы им настоящий второй фронт открыть!
      Кто-то заботливо протягивает Драгулову газетный лоскут.
      - Пишут еще о тех, кто в войне не участвует, но в мыслях идет намного дальше Наполеона. Есть ведь и такие. Польский министр Мариан Сейда заявил, что он за федерацию народов Европы, начиная с Литвы через Польшу, Чехословакию, Венгрию, Румынию и до самой Югославии и Болгарии. На что это похоже, Пчелкин, как по-твоему?
      - Делить шкуру неубитого медведя, вот на что это похоже, товарищ лейтенант.
      - Нет, Пчелкин, ошибаешься. Это посерьезней. Министры сидят в Лондоне, далеко от Польши, и хотят... Чего они хотят, Долина?
      - Чужими руками жар загребать...
      - Нет, брат. Тоже неточно. Им только рук чужих мало. Они хотят, чтобы целые народы, и поляки тоже, отдавали бы жизни сынов своих и дочерей, а им достались бы места министров в этой новой федерации, и они поспешат туда в белых манишках после того, как затихнут выстрелы. Ясно?
      - Ясно, товарищ лейтенант.
      - Ну все, по местам! Эй, Никитин, задержись-ка!.. - Драгулов положил руку на мое плечо и добавил: - Поговорить надо.
      Он быстро повернулся, стремительно выкинул из-под дощатого стола ящик, который должен был служить мне стулом, фонарь осветил его лицо резким боковым светом. Глаза его казались теперь глубокими, темными. И он со вниманием, неторопливо разглядывал меня, точно впервые увидел. И вдруг попросил:
      - Расскажи о себе.
      Я рассказал. О бабке, о матери, о том, что отец умер еще до войны, о Школьной улице, Таганке, о моей тетке и двоюродной сестре, о своей учебе в МГУ. Рассказал не останавливаясь, на одном дыхании. Он молчал, почему-то хмурился, а я подумал вдруг: "Зачем ему все это надо знать? Неужели интересно?"
      - Танк ты подбил тогда вовремя, - сказал он, глядя мимо меня, на пустые нары, где только что размещались батарейцы.
      - Это был первый бой. Поливанов поставил меня вместо раненого Федотова.
      - Знаю, знаю... Капитан о тебе рассказывал. В октябре я тоже попал в окружение. Снег в ту осень выпал рано, ты помнишь... Обледеневшие гроздья рябины у нас считались лакомством. Шли сначала с пушками. Потом съели лошадей. По бездорожью три дня тащили артиллерию на себе. Потом закопали затворы и прицелы орудий. Нашли в лесу наши артиллерийские склады. Взорвали несколько тысяч тонн пороха, мин, снарядов. Немцы так обеспокоились, что подтянули минометы и начали обстрел этого места. А мы уже были далеко... В три часа ночи перешли фронт у села Митяева. Отправили нас в тыл, а под Москвой шли тяжелые бои, и я каждый день подавал рапорты об отправке на фронт, в действующую армию. Да и не я один. Так что нам с тобой не унывать, а радоваться надо, что воюем. Так?
      - Так точно, товарищ лейтенант!
      - Ладно. В партию не думаешь вступать? Ты ведь комсомолец еще довоенной поры.
      - В последний день войны, товарищ лейтенант. Так решено.
      - Вон ты какой, - улыбнулся замполит. - Ладно, подумай. А за рекомендациями дело не станет. Я за тебя готов поручиться. Да и капитан Ивнев тебя хорошо знает...
      - Подумаю, товарищ лейтенант.
      ПОСЛЕ ПЕРЕПРАВЫ
      Зарево над горевшими городами было видно за многие километры... Все время - тяжелые бои, марши по плохим дорогам и без дорог. Переправы без мостов, осенние топкие болота, незнакомые озера с открытыми плесами.
      Ночь, одна из многих...
      Огонь... Тусклые языки жмутся к земле, лижут отражение терема. Вдруг какой-то шальной удар прекращает агонию: бревна разметаны, словно щепки, терем рухнул, приподнявшись сначала над землей. Снаряд угодил прямо в дом. Теперь мы видим черную, слепую воду, полоску берега. Справа в воде отражается пламя: несколько бревен, оставшихся на месте, горят, пожалуй, сильнее, чем раньше, взрывная волна положила их так, что образовался костер, и запах дыма стал явственнее.
      Слева всплески весел... Черная лодка отчаливает от берега. Глаза привыкают к темноте. Я вижу причал в ста метрах от нас. Там заметно движение, кто-то отталкивает черное, обугленное бревно. Проступают звезды. Становится спокойнее. Перед нами речной простор, он скорее угадывается, чем ощущается. Выплывает темная громада парома, протягивает нам хобот трапа. Спешит к берегу второй паром, укрытый от прицелов немецких пушек теменью и черной, с летучими проблесками звезд водой.
      Ветер усиливается, ноздри щекочет запах дыма. Пчелкин жует сухарь. Поливанов достает кисет.
      Далеко на севере занимаются артиллерийские зарницы - бьют гвардейские минометы. Они словно сопровождают нас. Я не заметил, как вырос берег, и паром уткнулся в него. По настилу съезжают на берег пушки, глухой высокий кустарник гасит звуки. Мы уже на глинистой дороге с обочинами, развороченными машинами, с пустыми ящиками и железными бочками слева и справа, с глубокой колеей, проложенной до нас.
      Только с рассветом начинаем окапываться. Сырая глина пристает к лопатам, на кирзачах по пуду грязи. Я скидываю шинель, чтобы удобнее было копать; проходит час, еще час. Мы уже прочно вцепились в эту глинистую неприветливую землю. Перекур. Снова за лопаты.
      И тут появились немецкие танки. Серые, медлительные под пасмурным небом, они скатывались с пологого холма. Их было немного, но мы их не ждали. Видно, они нащупали разрыв между нашими частями и пожаловали в гости к артиллеристам.
      - Батарея, к бою! - звучит команда.
      Пчелкин закинул снаряд в казенник. Я приник к наглазнику прицела, выбирая цель. Танки, судя по всему, еще не видели нас, и можно было бы ударить по ним, но командир батареи выжидал: заманчиво было подпустить их ближе. У каждого орудия, я знал, наводчики вели перекрестия прицелов по броне вражеских машин. Сейчас будет приказ, подумал я, и в тот же миг прозвучало: "Огонь!" Это был короткий жестокий бой. Уставшие за ночь расчеты работали удивительно удачливо.