Дорога от причала бежала в сопки. Там алели крутые их бока, охваченные закатным огнем. И все там казалось позолоченным, ярким, как рубиновые стекла: радиомаяки, ангары, купола обсерватории, мост, шагнувший через падь. Небо пылало. Над дорогой проносились грузовые террапланы, порхали эли, по асфальту ползли мобили.
      У самой обочины шел человек. Он не спешил. Он испытывал чувство сродни тому, какое возникает при возвращении домой. Разве дома спешат?
      Он думал пройти по шоссе до поворота на перевал, потом подняться на мыс, увидеть, как откроется весь залив. Он готов был устать. На этот раз не от работы, не от споров и объяснений — просто от ходьбы.
      За его спиной, в бухте, стояли морские транспорты, в их трюмах были грузы для Берега Солнца. На борту одного из них и прибыл физик-исследователь Александр Ольмин. Целый год он провел на заводах, где собирали блоки реакторов, и считал дни, когда вернется сюда.
      — Я не полечу, — решительно сказал он девушке, встретившей его у эля. — Спасибо, я пойду пешком.
      — Этот эль — настоящий лифт, — уговаривала девушка. — Две минуты, и мы дома, — тут она почему-то смутилась, но Ольмин не заметил этого или не подал виду.
      Девушка была из настойчивых. Он позволил усадить себя в кресло. Но в тот самый момент, когда девушка нажала кнопку автопуска и машина должна была взмыть вверх и совершить прыжок через сопку, Ольмин неожиданно легко, быстро соскочил на площадку. А эль столь же быстро набрал высоту.
      Чего же ему хотелось?.. Поплескаться в ручье. Сверху, с сопки, хорошенько рассмотреть, как выглядит теперь Берег Солнца. Сбежать вниз. Это все. Он успел добраться до ручья, пока эль, словно в раздумье, кружил над долиной и потом куда-то исчез. Ручей говорил о сухом лете, его обмелевшие струи были пусты, лишь однажды на перекате высветилась серебристая нитка, словно под водой кто-то натянул и отпустил струну, рыба. У серых теплых камней цвели синие ирисы.
      Со склона сопки постепенно открывалось пространство над морем, и все там казалось далеким и неподвижным. Над бухтой висела стрекоза. Ольмину хотелось поторопить ее, увидеть, как опустится на причал ее нелегкая, наверное, ноша. Но стрекоза равнодушно поблескивала крыльями. А двигаться ее заставляла, казалось, лишь сила воображения наблюдателя, а не мотор, спрятанный в ее пластмассовом теле.
      Стрекоза приблизилась к причалу и превратилась в обычный летающий кран. На прежнем ее месте висела уже другая стрекоза, их было много, они по-своему спешили — перенести часть груза на берег, чтобы корабли смогли подойти к сравнительно мелководному причалу, где их ждали многорукие гиганты — портальные краны.
      …На крутом склоне камешки-плитки выскальзывали из-под ног, прыгали коричневыми лягушками, разбегаясь в стороны и вниз. Ольмин остановился звук не пропал. В сотне метров от него камешки так и скакали. Он пошел медленнее, потом свернул, спрятался за куст кедрового стланика. Подождал немного. Ну, конечно! Та самая девушка, Ира.
      — Ира! — Ольмин вышел ей навстречу. Ему вдруг стало неловко, что он заставил ее подниматься сюда, разыскивать его, волноваться, быть может.
      — Александр Валентинович! Я же отвечаю… Ведь сюда из заповедника тигры приходят.
      У нее было растерянное лицо, в руках не то платок, не то косынка, волосы перехвачены широкой лентой, на ногах какие-то спортивные тапочки, в общем, с ней можно было перевалить через сопку если не за час, то часа за полтора-два.
      — Ладно, — сказал Ольмин. — Я не сержусь. А вы?.. Тогда идем вместе. Это вам. — Он протянул ей букет ирисов. При упоминании о тиграх ему захотелось вдруг рассмеяться, но он держался серьезно, потому что такой уж он был человек.
      …Берег Солнца. На воде, точно поздние бабочки, танцевали яхты, раскрыв паруса. Зарево первых огней… Берег мелководного широкого залива был светел. Он точно вырос из морской пены, застывшей тысячами звезд-огней. Сюда сходились дороги побережья.
      — У нас даже в школьных сочинениях слово «Солнце» пишут с большой буквы. Видите, сколько успели сделать?..
      Она говорила о том, что произошло здесь без него, она спешила сделать это сама — все рассказать. К берегу протянулись ленты морских поглотителей, но половина из них еще не закончена. Отражатель готов. Она показала рукой: там светилось алое пятно — отблеск зари на круглом зеркале отражателя. И опять она смутилась, как два часа назад, когда она встречала его у эля: ведь ему это было ясно и так, без ее пояснений. Он был одним из тех, кто доказал, что солнечный свет можно собрать и направить к Земле. Планета получает ничтожную долю тепла, и никакие наземные гелиоустановки не помогут: почти все излучение уходит в пространство, разбегается по бесконечным радиусам. Пусть же лучи «схлопнутся» в световой жгут, как схлопываются лучи лазеров. Для этого нужно осветить Солнце пучком элементарных частиц, который станет коническим зеркалом, экраном, собирающим тепло, не дающим ему рассеиваться. Все, что попадет в конус, придет к планете, частицы, словно маленькие линзы, направят фотоны только в одну сторону — к Земле. Жгут солнечных лучей — лучший подарок планете с ее небезграничными недрами.
      Похоже это на то, как если бы к туче поднесли гигантскую воронку и дождь, попавший в воронку, по трубе отвели на иссохшие поля, в обмелевшие реки и озера, в те места, где влаги не хватает.
      Как просто, думала она, но только на первый взгляд… Фотоны отталкивают частицы, «рассыпают» конус, волновод разрушается.
      Свет снова как будто рассеивается в пространстве.
      Ольмин доказал: нет, не рассеивается. Притяжение Солнца управляет частицами, притягивает их, возвращает на круги своя. Нужно лишь разогнать их еще на Земле и вовремя изменять направление «бомбардировки». Правда, световод будет лишь отдаленно напоминать конус, но фотоны окажутся в западне. Энергии будет даже слишком много, ведь десятимиллиардная часть солнечного диска способна дать тепла больше, чем получает Земля сейчас. Значит, надо правильно выбрать мощность и форму пучка элементарных частиц, который управляет энергией, а избыток лучей поймать зеркалом и отправить в атмосферу, в космос или рассеять в морских просторах. Были Земля Королевы Мод, Берег Принца Олафа, Берег Принцессы Марты, Земля Гранта. Теперь был Берег Солнца.
      «Удивительно повезло, — думала Ирина Стеклова, — сегодня познакомилась с Ольминым, которого знала только по фотографиям; что-то собиралась у него спросить, ах да… вот…»
      — У нас уже есть дейтериевое солнце. В океанах еще много тяжелой воды, ее хватит надолго. Значит, проект «Берег Солнца» на будущее?
      — Нельзя обеднять океан, — ответил Ольмин.
      — Обеднять?
      — Дейтерий необходим всему живому. Так же, как и микроэлементы.
      — Я этого не знала, — смутилась Стеклова.
      — Об этом вовремя предупредили биологи. Есть такой корабль, «Гондвана», вот уж несколько лет бороздит все моря планеты… Его каждый дельфин знает и, кажется, любая рыбешка.
      — «Гондвана»… — как будто вспомнила Стеклова, — «Гондвана»… Нет. Исследовательских кораблей так много, что не упомнишь.
      — У «Гондваны» свой почерк: самые общие проблемы, предсказание будущего. Мы с ней еще встретимся. У нас, на Берегу Солнца.
      …Где-то рядом шум воды. Стеклова вдруг поняла, что заблудилась и не сможет найти эль. Он остался здесь, на склоне, но она так спешила, что не приметила ни одного ориентира. И этого родника не было. Они подошли к нему: в воронке плясали песчинки, струя выходила из нее и падала на плоский камень. В этом месте образовалось углубление.
      — Ну вот, забыла, где эль, — сказала она, — а ведь он здесь… недалеко.
      Ольмин наклонился над родником. Его каштановые волосы упали на лоб, одна прядь попала в воду, он пил и словно бы любовался водой. Его глаза казались усталыми, он был прост и понятен. Совсем не такой, как на фото.
      Он оторвался от воды, сказал:
      — Без эля лучше. Дойдем. Три километра — пустяки.
      Опять наклонился над ручьем, расстегнул ворот, умылся. Она успела заметить, как точны, скупы его движения, ни капли воды не попало на рубашку. Струйки и даже брызги прилипали к его рукам — иначе не скажешь. И было приятно смотреть, как умывался этот уставший человек.
      Он встал. Она присела над углублением и коснулась воды концами пальцев.
      — Студеная! — сказал Ольмин весело.
      — Так люблю воду!.. — медленно проговорила Стеклова.
      — Давно здесь?
      — Недавно. Года нет.
      — Вы что же, думали, что я заблужусь?
      — Нет, — спокойно сказала Стеклова. — Просто захотела вас встретить.
      Ей показалось, что он смутился. Это не вязалось с его обликом, с тем, что она знала из рассказов о нем.
      …Падь встретила их колючими зарослями аралии. Ирина пожалела, что они пошли напрямик: слева была дорога, и по ней можно бы добраться, отшагав каких-нибудь два лишних километра. Ее напугали птицы, выпорхнувшие из-под ног. У них были темно-красные перья на крыльях, и они так шумно взлетели, что она не расслышала Ольмина.
      — Фазаны! — повторил он. — Испугали?
      Она кивнула.
      Заросли неожиданно кончились. Впереди была тропа, за ней различалась широкая дорога для туристов. Ольмин остановился. Прозрачная синь вечера вызвала мимолетное настроение, тайну которого он еще не постиг. Эта минута казалась хорошо знакомой, и очень близким стало вдруг небо и огни в долине, а как дышалось! Шесть вдохов растворили его «я» в этом изменившемся пространстве. И когда минутное просветление прошло, о нем осталась память навсегда. «Удивительно это», — подумал он.
      Было похоже, что спутница его ничего не заметила. «Что это такое? подумал Ольмин. — В чем здесь секрет?.. Может, во мне самом? Зачем она меня все-таки встречала?..» Он был уверен, что один доберется до Солнцеграда. Обязательно пешком. Ему нравилось бродить по сопкам, по лесам, по тайге, и не потому, что привык. Только так приходили такие вот редчайшие минуты прозрачности, необыкновенной ясности.
      Когда было в прошлый раз? — вспоминал он. А, вот когда — года три назад, когда он неделю жил у друга, за городом… Далеко отсюда. У Оки. Там были холмы, и запах сена, и темное небо. Зарницы в конце июля… Впервые в жизни своей видел зарницы. А ночью, поздно, когда спать не хотелось, он вышел на крыльцо, увидел высокое, какое-то особенно просторное небо, уловил несказанный аромат трав и свежего сена — и минута пришла.
 

* * *

      В Солнцеграде было светло как днем. Центральный тротуар сбегал по главной улице к морю. А пляж освещен красноватыми лучами искусственного солнца: там еще загорали, смеялись, у скал жгли костры, вдали виднелись яхты, серферы, лодки. Катера и морские эли пересекали лунную дорожку, казавшуюся продолжением главной улицы. Ольмин и Стеклова стали на тротуар и незаметно для себя оказались на пляже — лента вынесла их прямо на берег. Здесь кто-то узнал Ольмина. Потом к ним подошли еще пятеро. Ольмин увидел знакомые лица. Его усадили у костра, а Ирина, никем не замеченная, стала за его спиной. Прошло минут пять, и он спохватился, вспомнил о ней. Она уже направлялась к движущемуся тротуару. Ольмин перехватил ее, вернул, сказал:
      — Давайте знакомиться по-настоящему!
      Она рассмеялась. Пошли купаться, сразу человек двадцать. Вода была прохладной, чистой, податливой. Рассыпались по бухте, ныряли, потом долго грелись у костра. Домой не хотелось. Там было скучно, неуютно.
      У Ирины оказался при себе тороин — вещь редкостная, удивительная. Ольмин глотнул тридцать капель маслянистой жидкости, разведенной в подогретой морской воде, и улегся на спину. Через десять минут его легкие могли вдыхать вместо воздуха морскую воду и извлекать из нее кислород. Он заметил: сознание стало как бы избирательным, он видел теперь не весь пляж, а только то, что хотел увидеть. Даже голоса звучали порознь — как и к кому прислушаешься — превращение состоялось. Он побежал к скалам, нырнул и долго оставался под водой.
      На пятнадцатиметровой глубине было сумеречно, ни рыб, ни морских звезд видно не было, и только длинные ленты водорослей, похожие на лианы, пересекали слепой полусумрак. С ним спустились под воду еще трое или четверо; сверху, со скалы, им кинули люминесцентный шар. Он лег на грунт и осветил песок, камни, возник даже подводный горизонт. От холодных ярких лучей шарахнулись рыбы, но вскоре стали возвращаться — осторожно, бочком. В поле зрения попали мидии, устрицы, гребешки, патирии, рубиновые афаластериасы, пурпурные асцидии, буро-зеленые морские ежи.
      Через четверть часа Ольмин вынырнул, растянулся у уреза воды ничком и осторожно, словно пробуя на вкус, вдыхал воздух. Легкие освобождались от воды. Несколько резких движений, глубокий вдох — и он окончательно перешел в мир надводный с его разреженностью, ароматными ветрами, небесной пустотой. Подводная прогулка сняла усталость: глаза стали зоркими, быстрыми, окружающее окрасилось в чистые глубокие тона. Он с удовольствием перешел к костру, к людям и стал рассказывать. Небо все выше поднималось над берегом… Голоса звучали глуше, тише… Одинокая волна набежала на берег.

       Осиный город
      Перебравшись из ракеты в каменный дом, построенный недавно астрофизиками, вся четверка ощущала какую-то неловкость, точно вместо работы ее ожидал отдых. Руководитель группы биологов Геннадий Александрович Гарин, как бы отчасти оправдываясь, в один из первых же вечеров завел разговор об ископаемых редкостях, до сих пор радующих специалистов на давно освоенной и так хорошо изученной Земле; о живой кистеперой рыбе — целаканте пойманной не так давно у берегов Мадагаскара; о легендарном морском коне и даже о птеродактилях, будто бы замеченных однажды над африканскими джунглями.
      — Что и говорить, дома работа поинтересней, — сказал Кавардин, один из четверых биологов, как бы не замечая, куда клонит Гарин.
      За окном разбегались во все стороны дюны, каменистые безжизненные холмы; и каждый из работавших здесь знал, что песчаные волны достигали горизонта, огибали планету и как бы возвращались из-за горизонта, с другой стороны его — так однообразен был лик этого песчаного моря с редкими островами-скалами и каменистыми сопками, грезившими о воде. Ни дождинки, ни капли влаги знойным днем. Лишь тонкая и неуловимая, как пар, утренняя роса в ложбинах, призрачный бисер на сухих листьях и обманчивые темные тени под камнями, где не найти прохлады.
      Энтомолог Валентин Колосов во время этого разговора украдкой делал пометки в записной книжке — быть может, он так старательно вел дневник. Его коллега Станислав Сварогин слушал, казалось, внимательно, но выражение его лица говорило о том, что, по его мнению, сказкам и легендам на этой планете место вряд ли найдется.
      — Побольше бы воды сюда! — сказал Колосов, дождавшись паузы, и это прозвучало так искренне и взволнованно, что все улыбнулись.
      — Обводнить и оросить. Возражений нет. Принято. — Кавардин поднял руку.
      — Возражаю, — неожиданно сказал Гарин. — Не хотелось бы так быстро вторгаться в этот мир. Это не Сахара и не Гоби. Нужна ли вода здешним осам или сухому кустарнику? Может быть, вода, та вода, которую мы выведем на поверхность, отравит все живое здесь. Кто знает?
      — Да воды здесь и под песками нет. До скважин дело не дойдет, — добавил Сварогин. — Ни капли. Все в атмосфере. Это уже остатки. Скоро и они улетучатся.
      — Ну не так уж скоро, — возразил Колосов, — тысячелетия, десятки тысяч лет они еще продержатся, а то и дольше. Нас уже не будет, а здесь все останется по-прежнему. И скалы, и пыльные бури, и осы… Они переживут нас.
      …Весь следующий день и еще несколько дней кряду Колосов изучал поведение ос. Он начал с простых опытов. На склоне холма, поросшего редким кустарничком, были установлены приборы, кинокамеры. Выползая из норок, их обитатели делали в воздухе круг, иногда два и устремлялись на поиски добычи. Колосов насыпал вблизи входов в норки кучку песка и воткнул в нее прут. Это был первый вопрос, быть может, очень простой, который должен был послужить началом диалога. Ведь именно умение задавать природе вопросы служит основой всякого познания.
      Насекомые по-прежнему, как бы не обращая внимания на происшедшие перемены, взлетали и садились на площадку, но заметна уже была и разница: перед тем как умчаться к дюнам, они кружили над норками дольше, чем раньше. Но вот они возвращались, исчезали в песке, снова появлялись, поднимались в воздух — и опять, как и раньше, только один-два круга над своей «базой», ни витка больше. Стало ясно, что горка и прутик сбили их с толку и они изучали местность, прежде чем отправиться в путь. Изучив же, перестали реагировать на изменения в обстановке, которые стали для них обычными, привычными. Колосов разровнял горку и убрал прутик. Как и следовало ожидать, осы при первом вылете долго кружили над площадкой. Они снова были озадачены случившимся. До сих пор, до второго опыта с горкой и прутиком, они вели себя совсем как земные осы филантусы. Быть может, окажись здесь не Колосов, а другой человек, выводы были бы готовы: да, обычные осы. Но Колосов, повинуясь какому-то непонятному импульсу, продолжил работу. Фасеточные глаза насекомых реагируют на разные ориентиры и воспринимают положение их с точностью, порой доступной лишь приборам.
      Как же они запоминают приметы своего жилища? Для ответа на этот вопрос нужны были другие, более тонкие наблюдения, и Колосов решил не выпускать из поля зрения двух-трех ос. Он расчистил площадку у выбранных норок, убрав все камешки, прутики, травинки, которые могли бы служить ориентирами. И вот появилась первая оса, таща добычу — гусеницу или многоножку, пойманную в кустарниковых «джунглях». До того момента, пока ее отделяли от норки два-три метра, все шло как обычно. Но вот она остановилась, зависла в воздухе и вдруг стала метаться, так что за полетом ее трудно было уследить. Еще раз зависнув, уже в полуметре над землей, она стала описывать круги, потом устало опустилась на песок, недалеко от своего жилища, так и не обнаружив его.
      Вторая оса вернулась минутой позже и стала медленно снижаться, но и в ее поведении произошла разительная перемена: она приостановилась, метнулась в одну сторону, потом в другую, описала широкую дугу и наконец зависла в воздухе. Она тоже не нашла ни одного знакомого ориентира. Вот она опустилась недалеко от гнезда, снова поднялась и, летая всего в нескольких сантиметрах от поверхности, стала как бы методично изучать местность, вскоре она буквально наткнулась на гнездо и скрылась в нем.
      Первая оса тем временем предприняла поиски жилища, ползая по расширяющейся спирали и волоча за собой свою нелегкую ношу. На пятом витке она наткнулась на вход в норку.
      Третья оса нашла норку быстрее всех, словно ей каким-то неведомым образом передали опыт ее предшественниц. Теперь Колосов был внимателен, как никогда. Ведь нужно заметить момент отлета! Все три осы показались почти одновременно, поднялись на высоту около метра и стали кружить над площадкой (и круги все расширялись, пока спираль не развернулась в прямую, уводящую их к месту охоты). Колосов подсчитал, что они восемь раз облетели площадку, запоминая новые ориентиры.
      К концу следующего дня, не дожидаясь неизбежной встречи дома, он связался с Гариным, который брал пробы грунта неподалеку.
      — Попробуйте приучить ос к искусственным ориентирам, — посоветовал Гарин. — Расставьте их в виде геометрических фигур или рисунков.
      — Рисунков? Вы думаете, они смогут разобраться в чертежах и рисунках?
      — Почему бы нет?
      — Обычно осы распознают лишь простые фигуры — окружности, эллипсы, треугольники… Я хотел попробовать пересекающиеся окружности. По крайней мере для начала.
      — Пусть поработают над квадратурой круга, — серьезно сказал Гарин.
      — Вечером сообщу результат, — в тон ему ответил Колосов.
      — Хорошо, — сказал Гарин. — Домой вместе… Да, вот еще что… Поучите их читать.
      Экран погас. Колосов скомкал белый пластмассовый листок и машинально сунул его в карман куртки. Он набрал пригоршню камешков и выложил их вокруг осиной норки в виде квадрата. Привыкнув к квадрату, оса безошибочно находила вход в свой дом. Она теперь ориентировалась по этому квадрату, и стоило его сместить, как начинались долгие поиски. Изменение формы давало тот же результат. Осы, ориентированные на квадрат, не признавали трапецию или треугольник. Ну и что, подумал Колосов, все правильно, земные осы тоже отличают треугольник от окружности.
      Он рассылал камешки и, машинально передвигая их, сложил слово «дом». В середине буквы «о» располагалась норка. Вдруг прилетела оса, поискала, поискала — и нашла гнездо. Колосов оставил надпись и стал наблюдать. В следующее свое возвращение оса сразу нырнула куда надо. «Читает? — подумал Колосов. — Да нет, ерунда, просто узнает букву-кружок. А если…».
      'Решение пришло внезапно. Он оставил надпись, но заменил овалы букв «д» и «о» ромбиками. Оса вернулась и безошибочно направилась к гнезду.
      Колосов выложил надписи подлиннее: «осиный дом», «вход в дом», «норка». Осы «читали» независимо от характера написания букв. Более того, замена одной надписи другой не застала ни одну из ос врасплох, все они сразу находили лаз. Это было похоже на настоящее чтение. «Почему же раньше они шарахались в сторону от треугольников и трапеций? Что случилось?» подумал Колосов.
      …Минуту спустя Гарин стоял рядом и с интересом читал надписи из камешков.
      — Я вызывал вас, Валентин… Думал, что случилось… Где экран?
      — Да я его… — замялся Колосов. — Вот… Он достал экран из кармана, смятый и обесточенный.
      — Домой! — скомандовал Гарин.
      — Нет, — заупрямился Колосов. — Еще немного, я запутался.
      — Тем более, — сказал Гарин.
      — Как можно, Геннадий Александрович? Вы только посмотрите — они же читали эти надписи!
      — Они узнавали их так же, как фигуры.
      — Нет!.. — И Колосов рассказал о том, как он изменял написание букв и что из этого получилось.
      — Любопытно, — сказал Гарин, — а что, если попробовать все сначала? Понятно, надеюсь, что мое предложение научить их читать было шуткой?
      — Вот первый опыт: горка песка и прутик.
      Колосов убрал камешки и воткнул прутик в насыпанную им горку песка.
      Осы сразу нашли дорогу.
      — Ну это, положим, память, — сказал Колосов. — Попробуем что-нибудь поновее, но из той же серии.
      Он убрал с площадки все и выложил замысловатую фигуру из камней. Все осы нашли норки.
      — Ничего не понимаю! — воскликнул Колосов. — Они должны быть сбиты с толку перестановкой,
      — Кинокамера работала? — спросил Гарин.
      Колосов кивнул, потом безнадежно махнул рукой, они сели в мягкие сиденья, и вездеход понес их через пески на станцию — домой.
      Дорогой Гарин осторожно и с неподдельным интересом выведывал его отношение к сюрпризам первых дней. Колосов старался не спешить с выводами.
      Что он думает об осах? Ничего определенного сказать пока нельзя. А впрочем… Почему бы не поставить прямые опыты по определению интеллекта? Да, он не оговорился. Именно так. Быть может, фактов уже достаточно. Быть может, следует подождать. Ясно только, что все, что они делали до сих пор, порождает лишь новые и новые вопросы. Внешний вид может обманывать, повадки — тоже. Примеров тому сколько угодно даже на Земле. Да, это, скорее всего, мимикрия, подражание. Когда-то в детстве он учился отличать муху-журчалку от шмеля. Сделать это непросто. Журчалка пьет нектар длинным хоботком, перелетая с цветка на цветок, и по наряду, по боярской шубе, ее принимают за мохнатого шмеля. Только поймав муху, раскроешь обман: два крыла, трехчленистые короткие усики безошибочно расскажут родословную.
      Зачем этот маскарад? Все дело в шмелином жале. Не всякая птица решится полакомиться, попробовав шмелиного яда. Безобидная муха, звеня прозрачными крыльями, и не подозревает, что есть на свете шмели и птицы, с первыми она вовсе не встречается, а с птицей если и встретится, то лишь в последний свой час. Но долгая история ее предков шла так, что окраска шмеля, окраска мухи и глаз птицы все же действовали друг на друга, никак не соприкасаясь.
      Случись что с расцветкой роскошного шмелиного наряда — птицы истребят мух. Смени мухи свою одежду сами — судьба их будет решена. Исчезни птицы через много поколений, наверное, не узнать мухи-журчалки: зачем ей теплая шуба в летний зной, в душный июльский вечер?
      Конечно, это совсем простой пример. Не может ли статься, что осы подражают сознательно, целенаправленно? Не исключено, что на планете два рода ос. Один из них — мимикрический, тогда другой предстоит найти. Те, другие, быть может, настоящие осы в обычном земном смысле.
      Дома они внимательно изучали маленькие события на песчаном холме кадр за кадром. Удивляла резкая перемена, как-то вдруг к концу дня осы поумнели, что ли. Так разительно отличались они от ос утренних, старательно запоминавших самые простые ориентиры, считавших камешки в группах линий и геометрических фигурах, приводимых в смятение всякий раз при смене «осиных маяков».
      Впрочем, Кавардин считал, что произошла какая-то ошибка, быть может, опыты поставлены некорректно, а, вернее всего, сама методика порочна и дает осам ключ к отгадке, случайной, разумеется. Сварогин высказался за гипотезу «интеллект», хотя и очень осторожно, быть может, возымели действие слова Кавардина и его твердая позиция: интеллект невозможен!