Солнце стояло низко, и тень от эстакады ушла к серебристым стволам пробковых деревьев. Нас было трое: приземистый старичок с баулом, женщина и я. Мы стояли уже четверть часа — и ни с места, не ладилось там у них, в камере хранения: лента с чемоданом женщины остановилась вдруг, и вместо того, чтобы закинуть его на полку, потом пристроить дедушкин баул и отпустить меня, они принялись колдовать с механизмом. Их было двое; я слышал голоса, доносившиеся из окошка. По эстакаде неслись машины, над головой тарахтели мотоциклы и грузовики, а мы стояли и ждали у моря погоды. Галька сияла, и вода плескалась в тридцати шагах от нас.
      Еще вчера я купался в Японском море. Вода там прохладная, ветры в октябре налетают со всех сторон, но зелень во Владивостоке еще летняя, ни одного желтого листа. Я добрался туда на теплоходе из города детства… Излюбленный мой отпускной маршрут начинается во Владивостоке, а завершается в Сочи, еще точнее, в Хосте. Полет наперегонки с солнцем длится около суток, если учитывать посадку в нескольких городах. Так было уже дважды после того, первого, полета…
      — Простоим, а завтра дождь зарядит, — сказал я негромко, — погода здесь капризная, особенно во время отпуска.
      — На Черном море штормить в ноябре — декабре начинает, — негромко, серьезно возразил старичок.
      А женщина молчала. И я добавил:
      — Иногда это раньше бывает. Искупаться бы, пока они там возятся. Эй, долго ждать?! — крикнул я, подвинувшись к окошку, но, как водится, мне не ответили.
      Я увидел круглое, светлое лицо женщины с едва приметными крапинками веснушек, ее вздернутый нос, большие серые глаза, усталые и все же какие-то задорные, с непонятным вызовом, что ли.
      — Хотите искупаться? — сказал я.
      — А они там долго? — спросила она.
      — Какое это имеет значение? Камера хранения работает круглосуточно. А солнце, увы, нет. Тем более в октябре. Поднести чемодан до пляжа?..
      — Хорошо, — разрешила она, легко откинув голову, и первой пошла к морю, а я смотрел на длинные-предлинные тени от ее стройных ног и шел за ней.
      Мы переправились через балку с тусклой травой и ленивым ручьем, потерявшимся в камнях в десяти шагах от моря. Она медленно направлялась к скалам, словно подумывая о зряшности моей затеи. Белые ее туфли с длинными носками ворошили галечник.
      Так же нерешительно, медленно она входила в воду, и я удивлялся ей; подбадривая ее, заплыл далеко-далеко, лег на спину и смотрел, как она купалась, как боялась замочить волосы, как быстро выходила из воды и пряталась за скалой.
      Мы вернулись. У камеры хранения ни души. Тускло-красное теплое солнце висело над самым морем.
      — Зеленый луч когда-нибудь видели? — спросила женщина, повернувшись к солнцу.
      — Ни разу, — ответил я. — Воздух стал другим, не получается.
      — И я нет, — сказала она. — А что с воздухом случилось?
      — Стал он не таким прозрачным, машин прибавилось… — Я поднял ее чемодан и сдал его мужчине в темных очках. Потом свой. Проводил ее на крутую горку, где среди теплых серых камней примостился дом отдыха. Внизу россыпь огней, над ними белые легкие быстрые облака, до которых можно рукой дотянуться.
      — Завтра поможете чемодан сюда перенести? — спросила она.
      — Я мог бы это сегодня сделать.
      — Не догадалась.
      — Вас зовут Женя?
      — Откуда вы знаете?
      — Угадал. Завтра я буду под скалой.
      — Хорошо. Я тоже.
      — До встречи.
      — До завтра.
      Дикарь несчастный, подумалось мне, давно пора научиться доставать путевки. Я отправился на поиски жилья. Был теплый вечер, у нового санатория пахло цветами: тонкий, знакомый по прошлому году аромат; дальше, под деревянным мостом, шумела Хоста; из ущелья тянуло холодом, и здесь, над рекой, вспоминались московские холодные дожди, первые заморозки… Я взбежал на горку, привычно считая каменные ступени. Пятьдесят, семьдесят, девяносто… вот и знакомый дом. Мне повезло: через полчаса я снова шел по каменистой лестнице, но уже с чемоданом, свернул направо, открыл дверь ключом, который дал мне хозяин, зажег свет, положил чемодан, присел над ним на корточки… На синтетической коже его исчезла царапина, которую я приметил раньше. Я поднял чемодан на стул, поднес настольную лампу и развел руками: синтетик был гладким, чистым. С минуту стоял в раздумье. Поднял крышку. Костюм повесил на вешалку, свитер на спинку кровати, достал рубашки.
      Стоп. Что-то не так… Электрическая бритва лежала справа, это я помнил; сначала я вообще забыл ее положить, а когда спохватился, то места не оказалось, и я примостил ее кое-как, и мягкая крышка чемодана заметно здесь выдавалась. Теперь бритва была слева, и никакой выпуклости, кажется, так… И с рубашками недоразумение. Все они выглажены, сложены как надо. А ведь этого быть не могло! Я не умею обращаться с сорочками, и одна из них, вот эта, из прачечной, должна быть сложена по-моему. Я прихватил ее в последний момент.
      Ни одной вещи не исчезло, но они приобрели какую-то необъяснимую новизну. Следовательно… Нет, ничего из этого необъяснимого факта не следовало, как ни напрягал я воображение. В голове промелькнуло: камера хранения опытная, отлаживает методы обслуживания, совмещая хранение вещей с химчисткой… Если бы! В этом южном городке, кажется, не было и обычной химчистки… Впрочем, пора спать.

      Утром после тихой спокойной ночи была особенно заметна разница в цвете воды: бухта, куда впадала Хоста, казалась темной, дальше открывались голубые дали.
      — Это не обман зрения! — сказал я Жене. — Там чистая вода и красноватая галька.
      — Так пойдем туда.
      И мы двинулись по берегу, поднялись на бетонную стену, кое-где изъеденную прибоем. По правую руку от нас туннель убегал под гору, на склоне росло несколько пицундских сосен.
      — На Пицунде их много, целая роща.
      — Знаю, — сказала Женя.
      Мы одолели железнодорожную насыпь, двинулись по шпалам, спустились на бетонный волнорез, я спрыгнул вниз и поймал Женю. Здесь было просторно, пусто, над нами поднимался берег. Странно было видеть в октябре эти глубокие зеленые краски: широколиственный лес взбирался по крутому склону, кое-где голубели сосны, на фоне деревьев бежал поезд. Плавным, спокойным было его движение. Лучи солнца не проникали глубоко в лес, и видны были темные прогалы между дубов и кленов, размытые тени, кусты калины. Поезд пробежал, и эти мгновения запомнились с такой легкостью, как будто я давным-давно уже видел этот берег. И не один раз…
      В шашлычной на вымощенном камнями пятачке расставлены столы и стулья, дремлет старый сытый кот, и днем тут не надо стоять в очереди, потому что с дикого пляжа еще никто не пришел, кроме нас с Женей и того самого старичка, что стоял с нами в камере хранения.
      Женя присела за столик, а мы с ним получали обед, и я успел спросить его, не заметил ли он чего и цел ли его баул.
      — Нет как будто, — сухо ответил он и занял столик у большого пробкового дерева.
      …Я рассказал Жене о чемодане, рубашке и бритве. А вот и камера хранения. Я протянул квитанцию в окошко. Машинально получил Женин чемодан и тут только рассмотрел, что подавал его не вчерашний мужчина, а женщина.
      Удивительная это была женщина: прическа высокая, глаза светятся под очками зелеными искрами, платье тоже с какими-то искрами, впрочем, после целого дня на солнце это могло и показаться… Мы взобрались на горку. В бассейне плавали красные и оранжевые рыбы. Ни души, в доме отдыха тихий час. Прислонившись спиной к серой глыбе, нагретой солнцем, я ждал. Женя поднялась по ступенькам и вышла на балкон.
      — Спускайся вниз, — сказал я.
      — Не хочется, — ответила она; постояла, постояла — и все же ушла с балкона. Я увидел ее на крыльце. Она сказала:
      — Пойдем, расскажу о чемодане.
      Мы пересекли тень от эстакады, выбрались на дикую тропу и повернули в сторону Адлера. Там песчаный пляж, редкость для Кавказа, и песок там крупный, серый, горячий, а море почти такое же голубое, как за бетонной стеной, где мы купались утром. Справа — красный тревожный свет, солнце почти коснулось воды.
      — Знаешь, я сразу поняла: что-то не то, — начала рассказ Женя. Слишком уж все выглажено, а туфли как новые. Может быть, я и не заметила бы ничего, да ты подсказал. Вышитый цветок на кофте и тот как будто только что распустился, да вот посмотри… а ведь он давно вылинял.
      — Э, дело не в цветке.
      — А в чем?
      — А вот прочти…
      — Тут по-итальянски, я не умею.
      — И никто теперь не сумеет, название фирмы нужно с конца читать. Это слово тебе знакомо?
      — Вроде «синтетика»… если с конца.
      — В том-то и дело. А так все в порядке. Нужно было им спасибо сказать.
      — Кому — им?
      — Ну тем, кто в камере…
      — А-а… Что это они удумали?
      — Сегодня на пляже двое о том же говорили. О камере хранения. Два парня у волнореза, я к ним прикурить подходил, один в очках, на аспиранта похож, так вот он сказал: «Это не камера хранения, а пункт обмена старых вещей на новые». А второй парень ему ответил: «Ну и даешь ты, Борис, кому это надо: старье брать, а новое отдавать?» А тот, первый, Борис, ему говорит: «Мало ли кому. Ты вот сидишь здесь и думаешь небось, что ты венец творения, думаешь ведь?.. А того не понимаешь, что если бы так оно и было, то и в камере хранения такой ничего удивительного бы не было. Но то-то и оно, что не венец ты творения, Сеня, а предмет изучения. О деталях, впрочем, умолчу. — И он странно хмыкнул. — Статью космонавта Поповича о разумной жизни на спутниках Сатурна и Юпитера читал?.. На Европе, что обращается вокруг Юпитера, обнаружили целый океан воды. Так вот, допустим, что жизнь где-то есть. Те, другие, поступают так же, как мы. Мы ищем каменные ножи, амфоры, берестяные грамоты, глиняные таблички, статуэтки, древние книги и кольчуги, все, что создано руками человека. Те, с других планет, — тоже…»
      И тут я перебил их. Прикурил. Отошел, усмехнулся про себя, а через некоторое время задумался об инопланетном разуме, представляешь?
      — Это серьезно, — согласилась Женя. — Но я на твоем месте даже и представить себе не смогла бы, как это камера хранения попала в руки инопланетян.
      …Как-то я заглянул в окошко; рядом никого не было, и я вдруг увидел, что камера хранения намного просторнее, чем я думал. А вместо пола, казалось, была морская гладь, и, только присмотревшись, я понял: это голубой ковер… Передо мной возникла та самая женщина.
      — Скажите, — спросил я самым естественным тоном, — вы, конечно, слышали о Венере Милосской, олицетворяющей женскую красоту?
      — Да, — ответила она и как будто задумалась, загляделась на свое кольцо с восхитительным зеленым гранатом. Такой гранат, я знал, как будто бы помогал угадывать будущее.
      Но речь шла о далеком прошлом. И это далекое прошлое было моей специальностью: ведь я защитил диссертацию о культурах Средиземноморья такого давнего периода, что на защите не нашлось ни одного серьезного оппонента.
      В ее гранате вспыхнула и пропала изумрудная искра, несомненно, игра света… Я сказал:
      — Весной 1820 года крестьянин с острова Милос по имени Юргос погрузил в землю лопату и наткнулся на изумительную скульптуру. Потому и названа она Милосской. Но Венера была без рук.
      — Нет, — возразила она односложно, и я постарался скрыть удивление.
      — Да, говорят, что французский мореплаватель Жюль Себастьян Сезар Дюмон-Дюрвиль описал ее в своем дневнике совсем другой. В левой руке она держала яблоко, а правой придерживала ниспадавшее одеяние.
      В гранате ее — белый огонь. Вспыхнул и погас… Я внимательно рассматривал ее кольцо. Давно уже гранат перестал быть редкостью, из него делают электронные приборы, совсем несложные. Пластинки граната с какими-то примесями могут задерживать ультразвуковые колебания, служить элементами памяти. Это, если угодно, подобие объяснения его свойств, связанных с будущим, с предсказаниями всякого рода. Если, конечно, молчаливо предполагать, что будущее уже содержится в прошлом… но парадокс этот более чем сомнителен. Ее гранат тоже был синтетическим, и я подумал, что во времена Куприна никто об этом и не догадался бы.
      — Да. Ее видел Дюмон-Дюрвиль, — сказала она с расстановкой, и я опять скрыл изумление, вызванное и словами ее, и тоном, не терпящим возражения. И еще она добавила: — А почему вы спрашиваете меня об этом?
      — Да потому, — сказал я и сделал паузу… — потому только, что вы копия Венеры Милосской, какой ее видел Дюмон-Дюрвиль.
      — Неправда, — сказала она.
      Я молчал и смотрел на нее. И в эту минуту она не могла опустить глаза и глянуть на гранат. А там мерцал зеленый змеиный глаз.
      — Правда, — сказал я, глядя ей в глаза. — А теперь скажите, пожалуйста, что это за работу вы себе нашли?
      — Это временно, — оказала она, и бесцветный огонь встрепенулся в камне.
      Тут подошли сразу несколько человек, накидали саквояжей и сумок. Незнакомка отдалилась от окошка, и все эти нелегкие вещи каким-то непостижимым образом оказались на движущейся ленте. Она оставалась в тени. Я уж было хотел снова подойти и продолжить разговор, но меня оттерли три отпускницы, за ними приблизились мужчины, и я понял, что пришел автобус из Адлера и нужно подождать часок-другой. Но когда наконец пятачок близ окошка опустел, ее уже не было. А был не располагающий к беседе тип в очках, которого я приметил в первый день.
      Пора было к Жене. Все эти дни стояла изумительная погода, дышалось легко, я перепрыгивал через три ступеньки, не уставая. В воздухе легкий пряный запах отмирающих листьев и последних осенних цветов. В бассейне шевелили хвостами беззаботные рыбы; мальчишки кидали им хлебные крохи, иногда, впрочем, наживляя их на крючок, привязанный к мизинцу.
      Да, я думал о незнакомке… Удивительно это. Откуда она знает о Дюмон-Дюрвиле? А кольцо с гранатом!
      Но поздним вечером, когда мы бродили с Женей по изогнутым, как серпантин, аллеям и под ноги попадались какие-то большие коричневые стручки, настроение переменилось. Что, собственно, тут загадочного? Гранат обыкновенный, даже синтетический, а светится он потому, что положение ее руки во время разговора менялось. Что загадочного в ее платье, туфлях, односложных ответах? Да, красива, ну и что? Туфли… ну, положим, в Сухуми или Тбилиси можно достать и получше.
      Женя заметила, что я рассеян, и угадала, кажется, по какой именно причине я молчу. Но говорить с ней о своих подозрениях я не мог. (Не мог! Она бы рассмеялась мне в лицо — при самом благоприятном исходе)
      Небо было глубоким, сапфировым, с каким-то странным светом, с отблесками на летучем облаке, с россыпью бирюзовых звезд. Мы остановились у бассейна, и небесные огни отражались в темной воде, мигали, завораживали. Но это была реальность!
      Взгляд не может не путешествовать во времени. Ведь вместе с ночным атмосферным свечением, опаздывавшим всего на тысячные доли секунды, приходят и вести из давнего прошлого. Первая станция на пути в прошлое альфа Центавра. Четыре года разделяют нас. И этот отрезок неопределим нельзя пробить пока сказочный туннель к звездному раскаленному шару, чтобы сблизить два разных времени. Но что такое четыре года по сравнению с сотнями, тысячами веков!
      Звезды из столетней окрестности — это современницы, так их, пожалуй, можно назвать; они почти наверняка таковы, какими кажутся, видятся. Но стоит удалиться за эти пределы, обозначаемые не человеческим воображением, а стеклами или антеннами астрономических приборов, и зарождается сомнение: не погасла ли дальняя звезда? Не исчезла ли туманность — целый мир, отнесенный от нас на многие и многие поколения пути?
      Я рассказывал Жене о звездах, а сам думал о другом: почему же я не спросил незнакомку обо всем напрямик?
      Нужно исправить ошибку. А захочет ли она беседовать о том, что меня интересует?.. Вряд ли. Хорошо, что сегодня она не догадалась, куда я клонил. Впрочем, я опять фантазировал: нет, не стояли за ней зеленые человечки с другой планеты, ведь ясно же!
      Женя — биолог, заканчивает аспирантуру; об инопланетянах слышать не может: морщится и хохочет.

      Женя чуть выше меня, и когда мы идем с дикого пляжа, рука ее покоится на моих плечах.
      Есть такой возраст, когда одинаково небрежно, покровительственно обращаются и с теми, кто моложе, и с теми, кто старше. Потому-то и смешно мне стало, когда на глаза нам попался старичок из очереди в камеру хранения и довольно-таки косо посмотрел на нас.
      Кто бывал в Хосте, знает, что дорога с северного дикого пляжа проходит как раз мимо камеры хранения под эстакадой. Вот так мы с Женей и прошествовали в обнимку мимо знакомого окошка. Оно казалось сереньким, невзрачным, не заслуживающим внимания. Я хотел заглянуть туда, но Женя меня не пустила.
      Несколько раз проходил я с Женей под эстакадой, но каждый раз повторялось то же самое: Женя удерживала меня, она была против этой истории с незнакомкой и странной камерой хранения.
      Однажды поздним вечером я увидел незнакомку в дальнем углу комнаты с голубым ковром, но тут же у окошка оказался человек с зонтом и чемоданом. За ним не замедлили появиться еще несколько отдыхающих. Подошел поезд… Я дождался, пока людской поток схлынул, но увидел в камере только мужчину в очках с небрежно зажатой в зубах трубкой.
      Я пошел к причалу, где плескались мутно-зеленые волны, а у волнореза кто-то стоял с удочкой. Вот подошел еще один рыболов, и я узнал обоих: это были аспирант Борис и его знакомый.
      Я поздоровался. Они ответили. Борис озабоченно посмотрел на часы. Я спросил:
      — Не помешал?
      — Нет как будто, — ответил Борис и добавил, обращаясь к товарищу: Через десять минут, можешь сверить часы.
      — Не клюет? — спросил я.
      — Не особенно.
      Мне показалось, что на дальнем конце причала кто-то есть… женщина как будто. Борис подтолкнул товарища, оба смотрели туда, где у мыса Видного шел катер на подводных крыльях. За катером, за мысом сверкнуло, и небо перечеркнул метеор.
      — Ну как? — спросил Борис.
      — Точно, — ответил товарищ.
      — О чем вы, ребята? — поинтересовался я.
      — Да о том же, о загадках природы… метеор видели?
      — Видел.
      — Завтра приходите в то же самое время, увидите снова.
      — Ну да?
      — Три вечера подряд одно и то же.
      — Интересно.
      — А что именно вам интересно?
      — А то, что вы о камере хранения на пляже говорили.
      Они переглянулись. Борис сказал:
      — Это гипотеза. Знаете, сколько лет Копернику понадобилось, чтобы доказать очевидную, казалось бы, мысль о беге нашей планеты вокруг светила?.. Ну вот, а вы готовы поверить нам сразу. Так не бывает.
      — Не бывает… — поддержал Бориса товарищ.
      — Почему же не бывает… я вчера говорил с той женщиной.
      — Ну и что узнали?
      — Да ничего не узнал. Отвечает «да» и «нет».
      — И не узнаете ничего, даже если мы с Борей правы. Так, что ли, Боря?
      Тот утвердительно кивнул. И вдруг спросил:
      — А вы что, в самом деле поверили?
      — Да как сказать…
      — Вот то-то и оно, что проверить это невозможно. Тут сам Коперник бы спасовал. Допустите на минуту что-нибудь такое… понимаете?.. И увидите, что вы абсолютно беспомощны и вокруг вакуум, пустота, полное отсутствие фактов.
      — Странные, однако, у вас ассоциации… Между прочим, пока мы с вами разговаривали, исчез человек. Вон там, на дальнем конце причала…
      — Показалось!
      — Пойду посмотрю…
      Прошел весь причал, но никого не обнаружил. Ни с чем вернулся к ребятам.
      — Неужели шутке поверили? — опять спросил Борис. — Контакты невозможны.
      — Ладно, чего уж. — Я подумал, что они готовы забыть случившееся. Почему на пляже не появляетесь?
      — Да мы на другой перебрались. Чтоб вам не мешать.
      Темень вокруг непроглядная… Покачиваются на волне поплавки. Бухта спит, городок видит вторые сны.
      Я отошел в сторону от них, размышляя о сказанном: в словах Бориса чудился мне скрытый смысл; все, что он говорил, показалось мне неискренним.
      Теплая ночь… тайный свет у окоема, где звезды погружаются в воду, какие-то бродячие морские огни, мягкое дыхание ветра, открытость пространства. Когда-то, я знал, у береговой линии рождалась жизнь. Богиня Афродита вышла из пены морской. Там, где соединяются воздух, вода и земля, произошло необъяснимое чудо. Ветер собрал здесь с поверхности моря все богатство океана, странно-загадочные цепочки органических молекул, легкие атомы жизни. Именно здесь, в тихих лагунах, начались, быть может, впечатляющие превращения.

      Иду в свое временное прибежище; считаю ступеньки; открываю дверь. Спать!.. Мне снится сон. Будто бы я снова выхожу к морю.
      Далеко-далеко, у адлерского мыса — созвездие переливающихся огней; я смотрю на них из темноты под высокими кронами пробковых деревьев. На мраморных ступенях у санатория «Волна» желтые листья, низко склоненные ветви ив.
      Впереди — причал. Как наяву, снова вижу ее. Она молчит, но я вдруг понимаю, что должен подойти. На руке ее вспыхивает гранат. Зеленый узкий луч бежит по гальке, по асфальту, останавливается у моих ног. Ведет к ней. Словно зеленая нить тянется от нее ко мне. Она в коротком плаще, волосы ниспадают волной, почти закрывают плечи, воротничок плаща.
      — Это сон, — говорит женщина.
      — Да, сон, — повторяю я.
      — Идите за мной, — продолжает она. — Не бойтесь.
      Она подходит к самому краю причала и легко спрыгивает на глянцевую воду. И ждет меня. И легко так покачивается на пологих волнах. Я прыгаю вниз. И вода держит меня. Я будто бы становлюсь легким как перышко. Она идет по волнам. Я за ней… Дальше, дальше от берега. Вот она остановилась. Обернулась.
      — Ну что отстаете? Живее!
      Несколько шагов — я рядом с ней. Она берет меня за руку. От ладони ее исходит какое-то электрическое тепло, кожу мою покалывает.
      — Идите следом! — повторяет она.
      Туфли ее скрываются под водой. Она медленно погружается, как будто под ногами ее отлого уходит в воду береговая полоса. Но это не так. Мы держимся без опоры — и постепенно опускаемся, опускаемся… ниже, ниже. Вода плещется у моего подбородка. Мне не страшно. Вода теплая, мягкая какая-то, она не сопротивляется движению. И одежда моя суха.
      Вот мы уже в глубине. На дне шар.
      Шар светится. Он жемчужно-бел и осязаем.
      Будто бы мы вошли через овальный люк в этот шар и он всплыл и понес нас над глянцем волн так низко, что гладкое его днище касалось их гребней. Прошла едва ли минута. В течение этой минуты я видел как бы застывшее море. Шар изнутри был прозрачен. Только внизу были темные ниши и над головой овальные углубления, откуда шел свежий воздух, и хотелось подставлять этому потоку лицо и руки. А море вдруг снова поглотило нас. Шар опустился на дно.
      — Выходите! — коротко скомандовала женщина.
      Я открыл овальную дверцу и вышел. Так, как будто это был троллейбус, а под ногами моими асфальт. И опять я не почувствовал плотности воды: она не сопротивлялась движению, мы шли по морскому дну не быстро и не тихо, и движения ее рук и ног были грациозно-непринужденны, как во время прогулки. Наверное, для нее это и была прогулка.
      …Я увидел человеческую руку, торчавшую из песка, и замер. Мгновенный страх. Полосатая невзрачная рыбешка метнулась в сторону. Я что-то сказал. Она остановилась. Лицо ее было невозмутимо. Медленно провела она рукой над тем местом, где под серым песком погребен человек, и я увидел вдруг, что этот человек бронзовый. Серый пласт грунта приподнялся, приоткрыв статую.
      — Работа великого Фидия, — сказала женщина. — Это к вопросу об античном искусстве, вас ведь оно интересует?..
      — Да. — Я понял намек. — Фидий один из строителей Парфенона.
      Едва заметный ее жест — и серый грунт, еще оставшийся в волосах бронзового мужчины, перехваченных лентой, легко поднялся, образовал облачко мути и осел на дно близ скульптуры. Произошло это так, как будто она могла действовать на предметы, не прикасаясь к ним. (Наяву я вряд ли бы поверил в подобное, хотя мне и приходилось слышать о телекинезе, — я даже видел фильм с участием симпатичной женщины, по мысленному приказанию которой двигались компасная стрелка, авторучка, футляр от кубинской сигары и другие мелкие вещи.)
      Теперь мне открылось: скульптура восхитительна, ее не с чем сравнить! Смутная догадка мелькнула у меня, но едва я решился высказать ее вслух, как женщина сказала, словно подтверждая ее:
      — Да, это одна из статуй, преподнесенных афинянами дельфийскому святилищу. Всего было подарено тринадцать статуй. Если помните, в 490 году до нашей эры была одержана победа над персами при Марафоне. Павсаний пишет, что дар дельфийцам посвящен именно этому событию.
      — Где мы находимся? — спросил я. — То есть я хотел бы знать…
      — Риаче Марина, Калабрия, — ответила она.
      — А время… наше?
      — Тысяча девятьсот семьдесят второй год новой эры… Вашей эры, уточнила она, и я понял, чем это было вызвано, но промолчал.
      Вода была светлой, голубоватой, видно, мы находились на неглубоком месте, рядом с берегом. Так оно и было. Я увидел двух аквалангистов. Они приближались…
      — Это они, — сказала женщина как бы про себя, и бронзовая статуя мгновенно покрылась сероватым песком, и ничто не напоминало о ней, кроме руки… Мы отошли. Шар погас. Аквалангисты замедлили движение, остановились. Их испугала, так же как и меня, рука бронзового человека. Мгновение — и они поплыли назад, к берегу. Они работали ластами так, что до меня доходили упругие волны…
      — Все. Сейчас они сообщат о находке в полицию, по тому что приняли статую за убитого. А нам надо уходить. Это была единственная возможность показать вам творение Фидия, понимаете?.. Полиция прибудет через час. Они передадут скульптуру для исследований. Потом во Флоренции ее будут реставрировать целых пять лет, ведь бронза подвержена солевой коррозии. Там же, во Флоренции, в здании археологического музея откроется выставка. На ней будет и вторая статуя, лежащая здесь, неподалеку. Но вы на выставку попасть не сможете. Вот и все.
      …Снова — шар. Полет над морем. Подводные раздолья.
      Проступили сквозь водяную толщу очертания судна. Мы приблизились. Это был русский фрегат. Два-три шага — и мы остановились. Я едва мог различить детали деревянного корпуса, их контуры были изменены, искажены до неузнаваемости. Наклонив палубу, фрегат навеки остановился на морском дне. На форштевне разрослись коричневые подводные растения (их листья и стебли пошевеливались от стремительных движений рыбьей мелюзги). Не видно пушечных портов. Ракушки облепили кнехты, служившие некогда для крепления снастей бегучего такелажа. В палубе зияли неровные пробоины. Обнажились бимсы, на которых покоился настил. Наклонная плоскость кормы, нависшая над водой — подзор, — уже не напоминала о великолепной резьбе по дереву, которой так славились корабли — ровесники фрегата.
      Спутница легко взмахнула рукой.
      Будто сказочное диво явилось мне. Точно освободившись от колдовства, корабль вздрогнул. Исчезли мидии и водоросли, в пушечных портах засияли начищенной медью дула, развернулись паруса, на носу поднялась Урания женщина под звездным венком: за спиной ее развевается плащ, тело ее как бы летит, оставляя рассыпающиеся по бортам акантовые листья. Локоны ее над волнами словно рождают музыку, и, внемля этой музыке, тритон на кормовом подзоре запрокинул голову, чтобы вот-вот протрубить в золотую раковину начало похода.
      Рядом с тритоном выпукло обозначились лев и морской конь-гипокатам, они приподнялись, поддерживая венок и скрещенные мечи, и застыли в геральдической позе. Между ярусами окон возникли крылатые женские фигуры, в простенках между окнами нижнего яруса вспенили воду дельфины. В квадратные торцы крамбол вписались гирлянды, а на самом верху кормы, на гекаборте, застыл Нептун.