Люди пришли в мой мир, пришли не как враждебная сила, но все-таки пришли, как представители чужого (а значит, враждебного) мира; и, соответственно, сами они стали врагами моего мира, то есть стали моими врагами. Они не мешают мне жить, мне мешает само их наличие. Они должны или умереть, или безвозвратно уйти — только в этом случае я, быть может, не буду так сильно ненавидеть их.

Я, халанин, ненавижу людей за то, что они есть. Если бы они узнали о моем существовании, то также ненавидели бы меня за то, что я есть. Это называется органическая ненависть — ненависть миров, ненависть разумных цивилизаций друг к другу.

Ярость поднималась во мне тяжелыми красно-черными волнами, она жгла мне душу и заливала мозг. Будь я прирожденным халанином, а не тем, кем являюсь сейчас, то я бы приложил все свои силы для того, чтобы убить этих людей, — при этом риск самому погибнуть для меня был не столь уж и важным. Но я был почти Хозяином Миров, а еще раньше я был человеком, — именно поэтому, несмотря на бушующую во мне ярость, я сохранил ясный ум, способность рассуждать и контроль над собой.

Органическая ненависть — страшная вещь. Что бы ни делал объект такой ненависти, он не в силах прекратить ее — и, чтобы ни делал его противник, он тоже не в силах прекратить ее. Смерть, и только она одна, может прекратить эту ненависть, и это по-настоящему страшно.

Земляне и халане — две цивилизации, испытывающие друг к другу органическую ненависть, обусловленную колоссальными различиями обоих миров, — и в этом случае от отдельной личности не зависит ничего!

Что бы ни делал разумный индивидуум, на каком бы уровне культурного развития он ни стоял, какими бы знаниями он бы ни обладал — все равно — он не может ни регулировать силу, ни управлять направлением своей органической ненависти; он может только исполнить свой долг — это повеление мира, откуда он родом — он должен осуществить программу, заложенную в нем его биологической конституцией.

Разумная цивилизация неразрывно связана со своим миром, и из-за глобальных противоречий между мирами возникает органическая ненависть между цивилизациями. Органическая ненависть требует одного: «Любой ценой убей чужого!», и это не пустые слова. Для разума нет ничего более ужасного и величественного, чем война разумных цивилизаций, чем смертельная схватка разумов без проигравшего, ибо проигрыш означает тотальное уничтожение. Тогда, на Хале, я постиг эту истину и понял, насколько это действительно важно.

Земля и Хала — такие разные и одновременно такие похожие миры!

А моя злость на людей осталась со мной, с халанином.

А моя злость на халан осталась со мной, с человеком.

И мой полет над проблемами этих миров остался со мной, с почти Хозяином Миров. Нас было трое — и в моей душе мы все жили в мире.

…Мы долго смотрели на людей, и когда, наконец, мне это надоело, мы ушли. Мы прошли сквозь кустарник в сторону от людей, и вышли в открытую лесостепь. Заночевали мы прямо посреди равнины, чувствуя себя защищенными от хищников своими острыми чувствами и мощными ударными буграми. На ужин я накопал съедобных кореньев, набрал ягод и сочных мясистых листьев.

После заката солнце оставило этот мир, и звезды вступили на черное небо — пришла ночь. Нас не тревожили опасные ночные звери — они были далеко, и лишь только изредка громкие звуки будили нас в серебристо-черной тишине — то были ночные птицы и разные мелкие степные существа, которые жили своей жизнью со своими тревогами и радостями, мелкими и крупными удачами и поражениями, а до нас долетали только отзвуки ее, этой неприметной ночной жизни.

Встало солнце, разгоняя ночную прохладу, и легкий утренний ветерок зашелестел в траве. Хала просыпалась — до нас уже донесся откуда-то из далекого далека приглушенный рев какого-то хищного монстра. Я насобирал на завтрак съедобных плодов, и мы плотно поели. Солнце поднималось все выше и выше, а мы лежали и, отдыхая, лениво переговаривались после вкусной еды. Наконец, я отдохнул и решил осуществить давно задуманную идею.

— Вставайте, сейчас будет самое лучшее время в вашей жизни, — сказал я, — ее пик.

— А что сейчас будет? — спросили меня женщины, поднимаясь и отряхиваясь.

— Кони, просто кони.

Я приказал трем коням прибыть ко мне, и они поскакали к нам. Лошади были совершенно дикие, они только недавно узнали о моем существовании, но, тем не менее, не могли противиться моим мысленным приказаниям. Так я и буду управлять ими на протяжении всей поездки — молча, качественно и выверено, ибо я вижу их самочувствие, и поэтому мои команды будут вполне согласованы с ним, а значит, и результат моих распоряжений будет хороший.

Мы ждали их недолго. Из тени деревьев прямо к нам выскочили три бело-голубых коня. Они были белые, чисто белые, без единого темного пятнышка. Как белые облака скользили они к нам из разноцветного мира! Когда они двигались, на белой шкуре у них в такт движениям бежали голубоватые отблески, похожие на голубые волны в безбрежном белом океане. И грива у этих лошадей тоже была белая, и она тоже отбрасывала голубое сияние.

Прекрасные кони! Кони — светлая мечта детства! Именно на таких конях ездят герои сказок, и блеск их голубых волн уносит детское сердце в далекую и прекрасную страну счастья. Кони добра, белые кони Халы, бежали к нам, и их гривы трепетали по ветру как флаги. При виде таких чудесных созданий ребенок тянет свои ручки к их лебединым шеям, и малыш весь улыбается, освещая мир своим счастьем. Ожившая мечта радостного детства — бело-голубые кони Халы — воплощение красоты и доброты этого мира! Белые кони бежали к нам, а когда добежали, то остановились и смотрели на нас своими большими, по-человечески добрыми и умными глазами.

— Да они в тысячу раз лучше, чем в фильмах! — с восхищением сказала одна из моих спутниц. — Они просто прелестны!

— Да, это лошади богов, — добавила вторая.

Я подошел к коням и стал надевать на них седла. Я стоял спиной к своим спутницам и сердцем чувствовал их удивленные взгляды — они поразились моей манере брать нужные мне вещи прямо из воздуха.

— Мы будем на них кататься? — спросили меня.

— Кататься… — можно сказать и так, — ответил я и продолжил рассуждать вслух, — но все же я думаю, что в нашем языке — языке людей, трудно будет найти верное слово для описания того, что с нами произойдет в дальнейшем. Прогулка с препятствиями… — быть может, но, скорее всего нечто большее, чем просто прогулка. Мой вам совет: смотрите по сторонам, но не забывайте смотреть внутрь себя и слишком сильно не пугайтесь — только в этом случае вы сможете попытаться постигнуть мир и себя в этом мире.

Я надел седла и сказал:

— Садитесь.

— А где же уздечка? — удивились они.

— Она вам не нужна, — пояснил я им. — Изредка вы можете держаться за гриву, а в основном просто сидите. Вы не люди — вам это удастся легко. Поехали.

Мы сели на коней и пустились в путь. Лошадки сначала бежали легко, делая примерно сто километров в час. Мы мчались по степи широкой группой, веером, а не след в след. Я постарался устроиться поудобнее и освоиться с ритмичными толчками при скачке. Прошло немного времени, а я с моими спутницами уже смотрели на окружающие нас пейзажи, почти не отвлекаясь на то, чтобы удержаться в седле. Мы не разговаривали: на скаку это было затруднительно — можно было прикусить губу или язык, и, к тому же, мешала тряска и пыль. Постепенно мы все погрузились в раздумья, которые время от времени прерывались встречей с чем-нибудь интересным. На душе было хорошо, а со временем становилось все лучше и лучше: глупые мелкие проблемы уходили прочь — осталась только дорога, и мы на ней. Вокруг нас расстилалась лесостепь — типичный пейзаж из разноцветных трав и кустарников, а также небольших групп деревьев.

Наши кони стали бежать еще быстрее. Ветер стал жестким и хлестким, а сама скачка лошадей — более направленной и сосредоточенной — мы двигались со скоростью более двухсот пятидесяти километров в час. Кони все скакали и скакали, не чувствуя усталости.

Я решил, что нам пора познать этих дивных коней поближе, и приказал лошадям двигаться еще быстрее. Ноги животных замелькали в траве, спины лошадей стали похожи на ожившие камни, воздух стал твердым, хоть ножом режь. Пейзаж мчался назад с фантастической быстротой, сидеть стало очень неуютно — мы делали свыше четырехсот километров в час. На такой скорости пятидесяти — и стометровые прыжки казались чем-то обыденным; речки, кусты и ложбины пролетали под нами в буквальном смысле этого слова — а чем же еще, как не небольшим полетом можно назвать стометровый прыжок?!

Я не стал загонять коней — и они уменьшили скорость своего бега до крейсерской — примерно до трехсот километров в час. Солнце поднималось к зениту, становилось все теплее и теплее. Лошади иногда притормаживали возле речек и ручьев, быстро пили воду, а затем вновь мчались все дальше и дальше. Кони пили часто, но понемногу.

Пришел полдень — яростные лучи солнца горячили кровь, доводя ее до бешеного кипения. Лошади тоже почувствовали ее, поэтому мчались к темнеющим вдали лесам, делая почти четыреста километров в час. Жаркое и яркое послеполуденное время! Весь мир полыхал в лучах солнца, и Хала, блистая в его лучах, казалась еще прекрасней, чем на рассвете.

Все живое двигалось, притом двигалось резко и быстро. Мы мчались вперед, а нас провожали взгляды различных зверей: высоких и низких, с рогами и без, разноцветных и однотонных, двуногих, четырехногих и многоногих. Их было много, и все они были такие разные: мирные травоядные животные провожали нашу группу с интересом и тревогой, но, увидев, что нас никто не преследует, успокаивались; хищные взгляды тоже внимательно осматривали нашу группу — обладатели могучих клыков, крепких когтей и сокрушительных рогов смотрели на нас, оценивая наши силы. Но кони мчались настолько мощно и уверенно, что плотоядным зверям становилось ясно: кони пышут силой и здоровьем, они — не больные и поэтому не являются их потенциальной добычей.

Вскоре впереди нас в разрывах кустарника блеснула гладь широкой реки. Присутствие этой большой реки чувствовалось уже давно — воздух становился все влажнее, достаточно сильно смягчая полуденный жар. Над рекой висел легкий туман; тот берег, по которому мы приближались к воде, был значительно выше противоположного, более полого берега, поэтому наши лошади и решились на прыжок.

Мы вылетели к обрыву и увидели переливчатое, похожее на радугу образование, играющее красками над белесым туманом, а тем временем, кони разогнались почти до четырехсот пятидесяти километров в час и великолепным километровым прыжком пролетели над водой! Такому прыжку позавидовали бы сами боги! Это не Земля, это — Хала: голубая вода в отблесках солнца и белые кони, как невесомые белые птицы, летящие над ней. Мы не останавливались, а мчались все дальше и дальше. Душа цвела и пела — было дивно!

Кони не чувствовали усталости, и мы, их наездники, тоже. Они привыкли к нам, а мы привыкли к ним. Белые лошади Халы бежали со своей обычной скоростью, и красное солнце сбоку от них освещало облака в теплые краски заката. Деревья становились все выше и выше, их кроны смыкались, тропа сужалась, и вот мы уже мчались по лесу, теперь уже один за другим. Розовыми красками догорал день — в лесу он догорал быстрее, чем в степи, но мы все равно двигались вперед. Я взглянул на себя — моя одежда, как и на спутницах, потемнела и побурела — воздух Халы сжигал ткань прямо на мне.

Кони скакали все также быстро, как и раньше, практически не замедляя свой бег, но потом уменьшили свою скорость до ста-двухсот километров в час: на тропе стало тесно, появились корни и упавшие сучья, дорога прихотливо изгибалась, не давая возможности разогнаться во всю силу. Ночь вступила в свои права, но мы, как и кони, прекрасно ориентировались в темноте, используя свою возможность видеть в инфракрасных лучах. Нам то и дело приходилось нагибаться, чтобы не быть выбитыми из седла низко расположенной веткой, но мы двигались вперед, пугая лесных обитателей громким стуком копыт, и разбуженный в лесу переполох еще долго не затихал где-то позади.

Лес становился все более высокоствольным, деревья у земли достигали десятков метров в окружности — такие леса не растут в мире Земли — там нет деревьев полукилометровой высоты.

Мы скакали долго, почти всю ночь. Журчащие ручьи пели нам свои песни, чьи-то шорохи окружали нас, и звуки, полные тайн, будили тишину леса. Дробь копыт да наше дыхание — мы мчались сквозь лес.

Ближе к рассвету мы попали в полосу предгорий: подъем — спуск, то вверх, то вниз. Солнце уже заливало серым светом окружающий нас предрассветный мир, когда мы, наконец, увидели горы.

Я остановил коней возле родника на полянке. Лошади пили воду, вздрагивая всем телом, и мы пили вместе с ними. Там, перед ними, выше самых высоких деревьев, уходя за облака, стояли горы. Их было много. Горы до облаков были разноцветные, не такие однообразные зелено-коричневые, как на Земле; выше же облаков их цвет скрывался туманом. Они нависали над миром, все в клочьях туч, блистая льдом, неприступные и грозные и своем величии.

Они стояли и молчали, и смотрели на нас, а мы смотрели на них.

Кони двинулись дальше, прямо к этим горам. Мы еще недолго проскакали по предгорья, и вот, наконец, они кончились — мы углубились в горы. Мы двигались то веером на безопасных участках, то один за другим на более опасных местах, а то и след в след на очень рискованных отрезках пути. Лошади постоянно меняли свое положение в группе — то вела одна, то другая, то третья. Кони мчались по горным склонам со скоростью сто пятьдесят-двести километров в час, то замедляясь на крутых участках, то ускоряясь перед прыжками через расщелины.

День вступил в свои права. Мы уже миновали полосу разноцветной растительности и углубились в облака. Деревья остались внизу. Там, в белом тумане дул уже очень сильный ветер, и когда он дул в полную силу, тогда высокогорные травы, растущие вертикально, лежали на земле плашмя. Среди облаков было очень трудно ориентироваться, поэтому кони бежали совсем медленно, делая меньше ста километров в час. Копыта лошадей звучали как-то приглушенно и немного таинственно — становилось страшновато; но когда же, наконец, мы поднялись выше облаков, тогда на душе сразу стало спокойнее, а прозрачный морозный воздух обострил чувства и улучшил восприятие.

Мы скакали над облаками, и они плыли под нами, такие белые и многообразные по форме. Появились первые ледники и уплотненные ветрами участки снежных надувов. Копыта лошадей без устали топтали и снег, и лед, и дерн, и камень. Ледяной ветер дул все время, становясь все холоднее и резче по мере подъема, но мы не чувствовали холода — мы только лишь чаще дышали. Это Хала — возможности у ее живых существ таковы, что неблагоприятные горные условия выдерживаются ими с легкостью, — им всего лишь приходится чаще дышать, чтобы увеличить поступление озона и чаще (или больше) есть, чтобы покрыть возросшие по сравнению с существованием на равнине затраты энергии.

На пятикилометровой высоте пропали последние разноцветные растения — пустыня изо льда и промерзшего камня окружала нас. Кони мчались, обходя туманы, и низкое небо висело над нашими головами. Серо-ледяной мир с фиолетовым оттенком окружал нас в полупрозрачной дымке горизонта. На мое удивление ветер стих, и мы смогли наслаждаться тишиной первозданного мира, нарушаемого лишь шумным дыханием лошадей да звонким стуком их копыт. Сероватые и коричневатые краски не печалили душу, а наоборот, радовали ее бледной светлой грустью. Было так хорошо, что невозможно словами описать это состояние, — я и мои спутницы почувствовали его, и нам хотелось, чтобы оно как можно дольше не проходило.

Лошади преодолели перевал, лежащий на более чем семикилометровой высоте. За перевалом поднялся свирепый ветер со снегом, он хлестал так безжалостно, что казалось, вся кожа на лице, руках и ногах состоит из одних уколов иголками. Запах охлажденного фтора, казалось, утратил свою резкость и стал как-то спокойнее и мягче. Мы задыхались в разреженном воздухе, нам было тяжело, а каково было нашим коням, которые несли нас на этой головокружительной высоте! Крутые склоны, пропасти и ледники ждали их, и они преодолевали их!

И снова горы, горы без конца и края — вверх-вниз, вверх-вниз и снова вверх-вниз. Солнца мы не видели уже давно: последний раз оно глянуло на нас в разрывах туч на высоте более шести километров. Вершины гор нависали над этим миром, миром, где, казалось, мы единственные существа, еще осмеливающиеся двигаться.

Порой наши кони преодолевали пропасти одним прыжком, иногда же обходили по таким узким, кривым, обледенелым и неровным тропинкам, что казалось, там пройти было невозможно, но наши кони проходили их на скорости, из-за этого не успевая поскользнуться.

И вот перед нами протянулось горное ущелье, со дна которого поднимался туман. Мы остановились — пропасть была слишком широка для нас, а обходной путь был очень долог — он терялся где-то вдалеке туманов. Кони устали, они хватали губами снег, и пар шел от их мощного дыхания. Склон, на котором мы остановились, был слишком крутым для лошадей, но вполне проходимым для нас. Я приказал всем спешиться. Ледяной камень, едва прикрытый снегом, совершенно не холодил мои подошвы — их тепло, пока мы там стояли, и я размышлял, что же нам делать дальше, начало растапливать окружающий снег, образовав лужицу воды вокруг каждой стопы.

Наконец, я принял решение, и мы полезли вниз, все трое, а наши кони остались наверху. Я цеплялся за выступы камней своими ладонями, находя выемки когтями ног, царапал ими камень, нащупывая надежное место для ног и понимал, что без когтей мне было бы гораздо труднее обойтись. Я радовался своей предусмотрительности, ведь я не взял сам и не дал свои спутницам никакой обуви, — и сейчас нам это пригодилось. Мы спускались вниз, склон постепенно становился все более отвесным, но трещин в камнях было много, поэтому он был пока еще проходимым. Остается надеяться, что склон останется таким же и до самого низа пропасти.

Тот склон, на котором мы все находились, был гораздо выше противоположного, и я учитывал этот факт в своих расчетах. По-моему мнению, кони могут перепрыгнуть пропасть, поэтому, когда они отдохнули, я приказал им сделать это. А потом мы увидели чудо, как на почти четырехкилометровой высоте бело-голубые кони Халы одним чудовищным, фантастическим, просто невероятным прыжком, преодолели эту пропасть! Мы видели их снизу, мы видели их как безмолвных белых ангелов, летящих на фоне серого неба. Почти два с половиной километра пролетели по воздуху эти кони — о, нет! — их скорее можно было бы назвать птицами! Хоть я и не видел глазами, но я видел сердцем, как подогнулись у них ноги от сильнейшего удара о землю при приземлении, и как осколки льда брызнули из-под них во все стороны. Мы услышали три громких глухих удара, когда копыта лошадей врезались в обледеневший камень, а потом с чувством глубокой радости уловили далекий дробный перестук — значит, наши кони живы и не переломали себе ноги при приземлении.

Мы спускались все ниже и ниже, держась руками и цепляясь когтями ног, а на противоположном склоне по удобной тропинке к нам легко бежали все три лошади, и ни на одной из них не было заметно ни единого повреждения.

Мы спускались все ниже и смотрели на наших дивных коней до тех пор, пока туман на дне ущелья не скрыл их от нас.

Мы спустились вниз, а там, внизу, нас поджидали три бело-голубые туманные создания — наши кони, а потом мы сели на них и поскакали дальше. Толчки седел и дробь копыт как-то странно подействовали на нас: что-то родное, хорошо знакомое, родом из детства, что-то неуловимо прекрасное повеяло на нас и так ладно и согласованно легло на сердце, что нам всем стало настолько хорошо, что захотелось творить добро и поделиться переполнявшим сердце счастьем с другими. Мы стали частью этого мира, он вошел в наши души, он стал частью нас.

А наши дивные кони несли нас все дальше и дальше, горы становились все ниже и ниже, появились растения, которых росло все больше и больше, и ближе к полудню мы спустились к предгорьям по другую сторону хребта, распрощавшись с его каменными исполинами.

Мы знали, что нас ждет дальше, ведь, еще спускаясь с заоблачных высот, мы видели, как степь, начинающаяся за предгорьями, постепенно переходит в пустыню. Полоса всхолмленной степи была такой узкой, что ее можно было считать за предгорья, только уже безводные и обожженные солнцем.

Мы остановились у родника, на нас веяло жаром полудня вместе с пеклом близкой пустыни, а лошади все пили и пили, и им все было мало. Мы спешились и тоже напились из холодного горного ключа вместе с ними, и вода казалась нам вкуснее самого вкусного напитка. Нас ждала пустыня, и солнце на высоте безоблачного голубого небосвода, казалось, предупреждало нас не бросаться в это пекло.

Мы легко преодолели двухсоткилометровую полосу степей и поскакали параллельно пустыне. Кони не углублялись в пески — на них очень трудно развить хорошую скорость, а пустыню нужно было преодолевать быстро. Прошел полдень, когда, наконец, вместо песков началась каменистая полупустыня. Лошади углубились в чахлый кустарник, нашли родничок, попили воды и пустились в путь через пустыню. Полупустыня кончилась очень быстро — исчезли кусты, поредели жалкие пучки травы — и началась самая настоящая пустыня: ее гладкие и пологие холмы были невысоки и состояли из морской гальки, видимо, когда-то на этом месте плескалось мелководное море или же было большое озеро.

Кони легко скакали по обожженной столетиями гальке, они мчались со скоростью свыше четырехсот километров в час. Клубы пыли оставались за нами — мы неслись веером, чтобы не пылить в глаза друг другу. Солнце аж дрожало от собственной ярости, камни раскалились, жар воздуха сводил с ума — если бы сейчас брызнуть водой на эти камни, то вода вскипит на них и с шипением превратится в пар.

Пейзаж, проносящийся назад, не был однообразным: сначала шла галечная равнина черно-белого цвета, утрамбованная дующими в течение столетий ураганными ветрами, затем пошли пологие красновато-белые холмы, сложенные растрескавшимися от солнца горными породами, после чего мы миновали песчаное русло давно высохшей большой реки, за которой начались невысокие горы: красно-желтые ущелья с примесью коричневых полос, скалы и утесы того же цвета, только более светлые в свете яростного солнца; и, наконец, уже к концу пути, пустыня изменилась вновь: теперь она до самого горизонта раскинулась широкой волнистой равниной из красно-зелено-черного песка. Пустыня поражала обилием сухой пыли, застилающей глаза и затрудняющей дыхание; она обжигала светом, льющимся с высоты бесконечно высокого неба, и свет этот был столь силен, что от него начинали болеть глаза — он делал окружающий мир настолько ярко-контрасным, что голова утомлялась, и я периодически на пару мгновений терял ориентацию. Нагретый камнями воздух полупрозрачными потоками струился вверх, а миражи, сливаясь с реальностью, задавали загадки и путали мысли, раскрашивая океан небесного огня в причудливые фантастические узоры. Вначале, когда мы только вступили в пустыню, пить практически не хотелось, но потом пламя ослепительно-белого солнца сделало свое дело, и жажда стала все сильнее и сильнее мучить нас, однако мы крепились.

Наши кони не были выкованы из стали — они были прочнее — вперед, все с той же скоростью неслись они вперед и вперед. Душное послеполуденное пекло, кровь кипит огнем, а кругом пустыня и лишь убогая растительность виднеется кое-где. Секунда уходила за секундой, складываясь в минуты, а минуты складывались в часы… — и ни единого облачка на высоком небе — только солнце, жар воздуха и света, бешеная скорость скачки — и больше ничего!

Хала дарила нам ощущение дикой, первобытной, беспредельной и чудовищной силы, помноженной на свирепую ярость жизни, и ничего не просила взамен. Ради этого ощущения стоит жить! Моя жизнь пропитывалась силой и мощью, свирепостью и яростью, жестокостью и несгибаемой волей.

Мир — вокруг меня, а я — в центре него — великий, могучий и великодушный!

Я — главный, я — Хозяин, я — Властелин!

Слава Хале, давшей мне все это, слава!

Мы преодолели пустыню и остановились, когда уже началась степь; краски окружающего мира утратили свой режущий глаз блеск и контрастность, став привычными и естественными. Больше пяти часов понадобилось нашим коням, чтобы сделать это — чтобы пробежать больше двух тысяч километров по пустыне в самое жаркое время дня! Лошади нашли родник и припали к нему, а мы сидели на их спинах, а они все пили и пили, и заходящее солнце над деревьями уже не казалось нам столь безжалостным; а потом мы слезли с их натруженных спин, напились водой сами и умывшись, обмыли водой посеревшие от пыли и пота бывшие раньше белыми тела наших коней. Вода после пустыни — это все…

А затем была ночь, и снова день, и опять ночь, а кони все мчались и мчались. Степи и леса, реки и озера, холмы и равнины оставались позади нас, но лошади ничего не ели на протяжении всей этой бешеной гонки — они только пили воду. Мы тоже время от времени пили — ни нам, ни нашим лошадям есть не хотелось — гонка вытеснила из сознания все мелочи, оставив только скорость и только ее одну. Все мы держались исключительно на использовании внутренних ресурсов наших организмов, и, хотя такие гонки для Халы не являются обычным делом (столь длинные миграции животные вроде наших коней обычно осуществляют за более длительное время), но все же ни мы, ни наши лошади не выложились полностью — у нас еще оставались кое-какие, правда, незначительные резервы.

А к утру мы были уже на берегу моря. Кони припали к его волнам и жадно пили соленую воду океана. Длинные валы волн накатывались на берег и с шелестом уходили в прибрежный песок. Было приятно вдыхать свежий ветер моря — соленый йодный запах гниющих водорослей, выброшенных на берег и влажный воздух, насыщенный светом и свежестью. По песчаному пляжу важно расхаживали птицы и ползали ящерицы, копаясь в водорослях и выискивая там себя пропитание. Какое-то существо, похожее на краба или рака, увидев нас, поспешно кинулось к воде. Я отпустил коней, снял с них седла и они ушли от нас прочь, но не насовсем, а для отдыха и питания. На их спинах были ясно видны отпечатки седел — они заслужили свой отдых.

За трое суток лошади пронесли нас на себе больше шестнадцати тысяч километров: по горам, по лесам, по пустыне, через пропасти и реки сюда, к морю. Теперь я точно знаю на каких конях ездят боги — они ездят на бело-голубых лошадях Халы. Самому быстрому, как мысль, крылатому Пегасу можно состязаться с этими чудесными белыми созданиями, и я не знаю, кто из них выйдет победителем! Очень может быть, что Пегасу не помогут даже его крылья…

Я стоял и полной грудью вдыхал свежий воздух моря и не мог насладиться им: мои легкие еще помнили и морозный воздух гор, бедный озоном и фтором, помнили они и пряный нагретый ветер степей, полный звона, но бедный влагой; моя грудь еще помнила густой мягкий воздух лесов, в меру влажный и теплый, насыщенный избыточным озоном и фтором, напоенный мягкими и резкими запахами цветов и плодов; она еще сохранила воспоминания и о воздухе пустыни — сухом, горячем, пыльном и жестком, с раскаленным озоном и фтором, горячащими кровь до боли в висках, до силы урагана в кулаках, до абсолютной ясности в мозгу и до идеальной четкости мышления в голове… — да, я помнил все это, и теперь я отдыхал у моря, дышал и дышал свежайшим воздухом океана, дышал и не мог надышаться… Потом я вошел в воду и поплыл, и бодрящая соленая вода уверенно, но мягко держала меня на своей широкой груди, покачивая и раскачивая, как мама в колыбели. Я плыл, я нырял в прозрачную колеблющуюся глубину зеленоватого света, и, открывая глаза, я видел там блики солнца на камнях и на подводных растениях, колыхавшихся в волнах прибоя. Раз за разом я нырял в колеблющееся марево расплывчатых предметов и неверных расстояний, погружаясь до более холодных придонных слоев воды, и потом я выныривал на поверхность, чтобы почувствовать живительный воздух у себя в груди, и опять уходил на глубину, и стайки серебристо-черных рыбок таинственными стрелками кружились вокруг меня — как это было прекрасно! Я смыл с себя всю пыль, которая накопилась на мне за эти долгие дни скачки, почувствовал себя моложе, новее, красивее и лучше… — да, это действительно было прекрасно! А соленая вода оказалась не столь соленой, сколь горькой и с каким-то слабо уловимым привкусом — мне пришлось хлебнуть воды — а кому из людей не приходилось принудительно заглатывать ее, когда внезапная волна накрывала пловца, вынырнувшего из голубовато-зеленых глубин и истосковавшейся грудью вдыхавшего то первое и самое главное без чего принципиально невозможно существование человека — воздух.

Я плыл дальше и дальше, к горизонту, подальше от грозных волн прибоя, к спокойной воде, и когда длинные океанские валы перестали беспокоить меня, я лег на спину и увидел чистое синее небо со стадами облаков, которых небесный пастух — ветер, гнал куда-то вдаль, к своим неведомым целям; а еще я увидел солнце, солнце Халы — ближайшую звезду этого удивительного мира, летящего в бездонной пустоте Вселенной и дающего жизнь всему живому на этом маленьком сосредоточении материи; а тем временем, волны покачивали меня, периодически обдавая солеными брызгами и придавая моим чувствам свежесть и остроту, а мыслям — романтическую направленность. Душа раскрылась навстречу дивному миру, освобождаясь от защитной брони жизненного опыта, цинизма и жесткости, становясь подобной чистой душе ребенка, впервые исследующего мир и находящего в нем только прекрасное; мне казалось, что обнаженные струны моей души, вибрировали в унисон с тончайшими колебаниями мирового эфира, воспринимая самые мельчайшие детали и радуясь им.

Человек рожден для радости — и если она, радость, есть в душе, то она будет во всем: в ветре, в море, в каждом прожитом мгновении и даже в неизбежности смерти — во всем, ибо душа — это основа…

Я поплыл к берегу, выбрался из воды, вскинул руки вверх и воскликнул: «Здравствуй, мир! Здравствуй, счастье! Я пришел к вам!», а потом запрокинул голову к солнцу, и закрыл глаза, и оно стало греть меня, своего сына, как бы говоря своими лучами, что оно любит меня, и что я все сделал правильно, и что все будет хорошо… а вода стекала с меня тоненькими щекотливыми струйками. Потом я опустил руки, открыл глаза, взял из воздуха новую одежду и одел ее на себя, а старую, напоминавшую о прошлом, убрал в никуда, и только потом обернулся к своим спутницам и пошел к ним.