Теперь я зарабатывал деньги не только своей игрой, но и эксплуатируя своего полосатого «приятеля». Ему было достаточно тяжело выдерживать постоянное напряжение перед камерой, поэтому, когда я в качестве отдыха отправлял его погулять на свободу, он проводил там многие недели, и в его голове очень долго не появлялось желание вернуться обратно; но, когда оно все-таки появлялось, только тогда я возвращал животное назад, и оно появлялось передо мной отдохнувшее и готовое к работе. Обилие людей на съемочной площадке, постоянный шум и наличие непонятных (а значит, возможно, опасных) предметов на ней давило на психику тигра, поэтому я предполагал, что, очутившись на свободе, в нем появится стремление к убийству человека, но зверь оказался устроенным гораздо проще — он просто жил себе и никуда, кроме как к тигрице, не стремился.

Однажды мне самому предложили начать сниматься в кино, мотивируя это тем, что определенный класс ролей мне вполне по силам сыграть успешно. Я подумал и отказался, сказав, что и золото, и слава у меня уже есть, а больше ни того, ни другого мне не нужно. Меня пытались увлечь заманчивыми перспективами, но мне было противно изображать кого-либо, растворяясь в разных образах и, тем самым, теряя свое собственное "я", поэтому я отказался наотрез, и больше ко мне уже не приставали с предложениями такого рода.

Вскоре начался новый футбольный сезон. Я все так же, как и раньше писал научные труды и сказки, время от времени лечил людей от неизлечимых болезней, занимался благотворительностью, и вот, однажды, со мной произошел любопытный случай: я спас человека, вернее, его самого и его будущие произведения.

Дело было так: скользя по поверхностям людских душ, я обратил внимание на одну из них и заглянул в нее поглубже. Выяснилось, что эта женщина имеет прекрасные душевные качества плюс талант литератора, однако в детстве она сильно пострадала от насилия и поэтому на ее чистое и радостное восприятие мира была наложена печать боли, грубости и омерзения. Судя по всему, она вполне могла писать дивные детские рассказы и сказки, но психологическая травма сказалась в ней таким образом, что она хотя всю свою жизнь и занималась литературой, но не самостоятельным творчеством, а правкой чужих текстов — она очень долго проработала литературным редактором в издательстве; и уже под конец своей жизни (в это время я и обратил внимание на ее душу) природа вязла свое, и она стала писать рассказы, но какие-то тяжеловатые и неяркие. Меня заинтересовала эта несостоявшаяся писательница, и я заглянул в будущее, чтобы узнать, чем кончился ее жизненный путь, и обнаружил, что творческая жизнь у нее не сложилась: рассказы как были плохими, так они ими и остались; а для детей она так ничего и не смогла написать — ни строчки, ни сказочки. Мне стало очень жалко ее, ибо по независящим от нее причинам она так и не стала тем, кем должна была стать. Да, жизнь — тонкая штука: иметь талант — хорошо, но нужно еще, чтобы фортуна хотя бы не мешала, не говоря уже о том, чтобы не вредила, а иначе… Только я со своими сверхчеловеческими способностями смог увидеть жестокий изгиб судьбы и то, как он покалечил человеческую жизнь, притом что окружающие в принципе не смогли понять происшедшее.

Я часто видел изломы и зигзаги людских судеб, но практически никогда не предпринимал каких-либо шагов для помощи: устраивать судьбы глупо, ибо людей слишком много, а я — всего лишь один, — но этот случай был особым: я сам писал и буду писать сказки, я знаю насколько редко это тонкое и неуловимо зефирное творчество встречается среди людей, поэтому и решил помочь ей. Ее жизнь — это ее жизнь, и как она сложится, так пусть она и сложится, но убрать тот самый единственный судьбоносный эпизод из ее жизни следует, вот почему я заглянул в прошлое, оценил ситуацию и направил патрульного полицейского не туда, куда он тогда пошел, а направо и немного прямо; затем он у меня постоял немного, и я отправил его к той скамеечке, где сидели подвыпившие ребята, которые и должны были совершить это насилие в будущем, — но присутствие представителя закона остановило их, и две девочки (ради одной из которых все и было задумано) успешно и без проблем прошли мимо них.

Задуманное осуществилось благополучно — та женщина, которая жила в мое время, стала прекрасной детской писательницей, чье творчество было высоко оценено уже при ее жизни.

…А она шла и шла себе, мимо меня, не думая обо мне и не подозревая ничего — совершенно не думая о том, какой судьбы благодаря мне ей удалось избежать, а я думал о том, какая сложная и одновременно простая штука жизнь и как хорошо творить настоящее добро…

Вскоре со мной произошел еще один любопытный случай: как-то раз, во время съемок очередного фильма, меня познакомили с одной актрисой. В разговоре со мной она вела себя столь высокомерно и нагло, что я удивился и разозлился. Замкнувшись в своем эгоизме, она совершенно не слушала ничьего мнения, кроме собственного, обедняя тем самым свой внутренний духовный мир, и поэтому играла хоть и ярко, но плоско. Не уважая окружающих, она вела себя в жизни точно так же, как и играла, слишком примитивно понимая духовную сторону жизни. Я видел, что она могла быть более достойным человеком и, соответственно, играть гораздо лучше, чем играет сегодня, поэтому решил помочь ей.

Можно было, кончено же, изменить ей мозг, чтобы она не была столь высокого мнения о себе, — но это долго и сложно, и я не считаю ее достойной столь кропотливой работы с моей стороны. Можно оставить все, как есть, скорее всего так и надо было сделать, но мне в голову пришел один прелюбопытный вариант. Видимо, прошедшая война на женщину совсем не произвела впечатления, поэтому я подумал, что если поставить ее лицом к лицу с собственной смертью, то это повлияет на ее мироощущение и, как следствие, на мировоззрение, в результате чего она сможет измениться к лучшему.

Приняв решение, я предложил ей прогуляться, и мы отошли с лужайки за деревья так, чтобы нас никто не видел; однако люди были близко — мы отчетливо слышали разговор двух техников, что-то обсуждающих неподалеку.

Я достал ручку и бумагу и нарисовал три картинки. Мои рисунки были выполнены схематично. На первом из них я изобразил домик с дверью и трубой, из которой клубами выходил дым, на втором, рядом с первым, я поместил пароход с трубой, а под ним изобразил большие волны. Еще дальше, на третьей картинке, я нарисовал животное с длинной шеей и двумя горбами, стоящее на холмах, над которыми светило солнце. Я сказал актрисе, что эти рисунки — три символа, и попросил выбрать один из них; еще я добавил, что, только выбрав один из них, она узнает их скрытую суть. Женщина долго перебирала их пока, наконец, не остановилась на домике.

— Эти рисунки — три разных вида твоей смерти, — начал рассказывать ей я. — Кораблик — это символ твоей смерти во время кораблекрушения. Верблюд — это твоя смерть в пустыне от жажды. Но ты выбрала домик — а это нацистский лагерь смерти, и тебя ждет там гибель в газовой камере; а дальше… — дальше ты станешь дымом в крематории. Прощай.

Сразу же после моих слов, еще не успев ни понять что-либо, ни попытаться отговорить меня от моего намерения, она тут же оказалась в душном вагоне, лежащей на жесткой деревянной койке. Равномерный стук колес уносил ее все дальше и дальше в ночь, вокруг нее спали люди, очень много людей, ее окружал беспокойный сон людей с храпом и хрипами, было темно и жарко На ней была одежда людей того, далекого времени.

В процессе «лечения» я отслеживал два момента. Первый — это то, что она видит и что чувствует, а второй — это какие изменения тем временем происходят у нее в мозгу. Да, я, конечно, выбрал очень своеобразный метод правильного постижения жизни, который в обычной жизни трудно воспроизвести, поэтому и надеялся на быстрый качественный результат. Я полагал, что, скорее всего, она станет человеком достойным уважения не сразу же после возвращения, а после того, как проживет в своем мире еще какое-то определенное время после возвращения из этой «фабрики смерти» и не спеша осмыслит случившееся.

А тем временем актриса лежала без сна, со страхом вглядываясь в темноту и, вспоминая мое последнее слово « прощай». Она все еще не могла поверить, что случившееся с ней случилось на самом деле; перед ее глазами мелькали картины из ее прошлой жизни, и она не верила, что находится на пути в печь (ведь они уже давно стали далекой историей). Женщина решила подождать до утра, чтобы выяснить, куда она попала, и что случилось с ней на самом деле — на мой взгляд, вполне разумное решение.

Настало утро. Люди просыпались: они стали двигаться и говорить на своем непонятном языке, и тут только при свете дня она увидела, как много людей втиснуто в ограниченное пространство одного вагона. Никто из находящихся вокруг нее людей не удивился, увидев рядом с собой новую незнакомую женщину. Все были заняты своими делами, а дел было множество: позавтракать, накормить и успокоить детей, поговорить с соседями о разных вещах, а главное — о предстоящем переселении, из-за которого их насильно бросили в эти вагоны и везут куда-то далеко.

Но путь их заканчивался — и путь в пространстве, и путь во времени. Поезд начал тормозить, и состав постепенно останавливался, пока, наконец, не замер совсем. В раскрытые окна была видна станция с перроном, кассой, маленьким вокзалом и широкой площадью перед ним. Неподалеку стоял столб с указателями направлений к другим населенным пунктам, причем эти надписи были выполнены на непонятном для актрисы языке, но то, что это указатели, было понятно и так, — похоже, отсюда их поведут еще куда-то.

Слышны хриплые крики у входа на непонятном языке, все встают и нестройной толпой выходят наружу. Тот же голос командует и дальше, а ее глаза, тем временем, видят вышки с прожекторами и пулеметами, несколько рядов колючей проволоки по периметру, солдат в черных мундирах, касках и с автоматами наперевес, овчарок на поводках и офицеров. Она видит свастики на повязках офицеров, и с диким животным ужасом начинает верить моим словам. В тот момент она близка к обмороку, но вид направленного на толпу оружия заставляет ее оцепенеть и не предпринимать каких-либо резких поступков. Им что-то кричат, но из-за незнания языка актриса не понимает, что именно, однако остальные понимают прекрасно и делятся на две группы — на мужчин и всех остальных. Она идет вместе с женщинами, все раздеваются, и она тоже раздевается вместе со всеми, потом их стригут наголо в соседнем здании и, когда очередь доходит до актрисы, она безропотно теряет свои волосы, которые она так холила и лелеяла, и которые она считает великолепными, а потом все они снова выходят на площадь. Люди держат в руках все свои ценные вещи, деньги и документы; на них нет ничего, даже обуви, а тот же голос, многократно усиленный громкоговорителями, продолжает командовать. Толпа обреченных еще не знает, что ее ждет, но пока молчаливо и с затаенной тревогой подчиняется приказам. Пока все еще достаточно спокойно в психологическом плане, пока все еще происходит достаточно спокойно…

Но вот следуют новые команды — темп событий убыстряется и обстановка внезапно срывается в бессмысленную жестокость: людей заставляют оставлять все ценное, заставляют бросать документы, драгоценности и деньги в разные контейнеры, и толпа начинает понимать, что документы им больше не понадобятся никогда. Осознание это факта ужасает, но эсэсовцы в черных мундирах подчиняют людей ударами дубинок, зуботычинами и бешеным лаем разъяренных псов, парализуя волю людей, и гонят их дальше. У обреченных уже не осталось иллюзий — они знают, что их ждет что-то очень страшное, может даже и небытие, но все происходит настолько быстро, что ум жаждет только одного — передышки, хотя бы небольшой, но передышки от этого ужаса нет — ее нет и не будет — в этом и заключается тонкий психологический расчет палачей.

Их куда-то ведут, всю эту толпу, быть может, многие и не догадываются куда именно, но она-то, моя актриса, теперь верит мне всем сердцем и потому справедливо считает, что их ведут на казнь, и, хотя ум ее понимает, что это конец, но верить в него она не хочет. Черепа на черных мундирах солдат отныне обретают свой настоящий смысл — это символ смерти, а не символ устрашения, как думалось ранее. Только теперь актриса обращает внимание на легкий сладковатый привкус воздуха — она прекрасно разбирается в запахах духов и, конечно же, почувствовала его гораздо раньше, но вот обратила на него внимание только сейчас.

Их гонят по аллее, по краям которой растут красивые ухоженные деревья, а перед ними стеной стоят солдаты в черных мундирах, многие из которых держат на поводках овчарок, с яростью лающих на людей, а автоматы солдат направлены прямо на толпу. Где-то позади слышатся выстрелы, и крики раненых заставляют поверить в то, что эти черные солдаты будут стрелять, если сделать что-либо не так. Обреченные проходят мимо цветников, на которых растут цветы, но это цветы не для них, а для персонала лагеря. Ухоженные растения призваны радовать глаз палачей, для который беспощадное убийство ни в чем не повинных людей является работой, и которые, как рабочие на заводах, всячески украшают свое предприятие.

Прямо в конце аллеи, после цветника, находится невысокое красивое здание с оригинально отделанными воротами, а позади него видны расположенные неподалеку мрачноватые серые здания, и над некоторыми из них высятся трубы. Из труб идет дым, который ветром относится в сторону. «Это сладковатый привкус дыма пропитывает воздух», — понимает женщина; этот привкус везде, и от него никак нельзя избавиться. Итак, перед ней — крематорий, а дым — это то, что осталось от людей, ведь он раньше был людьми. Ужас захлестывает все ее существо — ей страшно, дико страшно, и очень хочется жить, а еще больше хочется проснуться от этого кошмара. Она трет глаза руками, таращится, но ничего не помогает — она уже давно не спит. В отчаянии женщина щипает себя за руку; боль, вначале резкая, пульсируя, постепенно, пропадает, а перед глазами у нее все то же, что и было раньше.

Их ведут большой колонной, и она знает, куда их ведут. Она молится, молится горячо и истово, вкладывая всю свою душу, молится о спасении и идет вместе со всеми. Бежать не удастся — слишком много вокруг автоматов и собак. Я смотрю в ее душу и вижу, что возвращаться ей пока еще рано: она еще слишком мало прочувствовала в этом месте.

Внезапно рядом с ней у кого-то не выдерживают нервы, и он с криком выбегает из толпы. Сухой треск выстрелов, злые лица солдат, надрывный лай разъяренных псов, со стоном падающее согнувшееся тело, грубые крики команд… — и колонна идет дальше, скованная страхом, и она придет туда, куда не хочет идти, и с ней будет то, что запланировано с ней сделать. Неизбежность со всей очевидностью предстает перед ней, перед женщиной из будущего, и она вспоминает все то, что ей когда-либо ей рассказывали об этом месте. Теперь она знает, что ждет их всех дальше — их ждет душ; душ, который, как им сказали раньше, нужен в качестве санитарной обработки; «душ», которым закончится их земной путь, и вместо которого их всех отравят газом. А после будут они лежать громадным холмом из обнаженных человеческих тел, и другие, пока еще живые бедняги, будут разносить их по печам.

И вот они куда-то приходят; ворота закрываются, и с этого момента у нее пропадают последние робкие надежды на чудо, еще недолго — и все начнется, чтобы тут же окончательно и навсегда закончиться. Она уже не молится, как когда-то в колонне, и она уже не проклинает всех и вся, а больше всего меня, как это делала в поезде, — ее душа опустошена. Их закрывают в большом зале — машинально, без надежды, молясь, все ее существо переполняет любовь к жизни и сожаление о таком жестоком конце ее. Я внимательно слежу за мозгом женщины — мгновения в газовой камере в ожидании смерти стоят многих лет жизни. Отчаяние охватывает все существо человека, который когда-то в будущем был актрисой, грусть и тоска смешиваются со страхом — она хочет жить, но права на жизнь у нее уже нет. Я вижу, как и куда идет процесс изменения мировоззрения у нее в мозгу, и когда решаю, что этот процесс пришел в нужную фазу, это означает, что я достиг поставленной цели и ей пора назад. Я перемещаю ее обратно, в тот же самый момент времени, из которого и отправил ее в прошлое, и она появляется передо мной в той же самой одежде, в которой она со мной беседовала и со своими родными нетронутыми волосами. Я смотрю на нее и вижу, как женщина, глянув на меня безумными глазами полными слез, садится на землю и плачет. Все кончилось — она жива, переместившись сюда прямо из газовой камеры.

Она посмотрела на меня, и в ее глазах я увидел самого себя: весь в белых одеждах; и не голос у меня, а — глас; и не лицо у меня, а — лик; а на глазах — черная повязка, и над головою — нимб. А надо мной синее-синее небо, дует прохладный ветер с моря, и мои босые ноги стоят на песке; и вокруг шум океанского прибоя, неторопливый и властно входящий в истерзанную переживаниями душу и подчиняющий ее ритм своему ритму и музыке. Таким я и останусь в ее памяти навсегда — всемогущим существом вне добра и зла.

— Когда захочешь, приходи ко мне, и я все тебе объясню, — говорю ей я и ухожу.

Мы снова встретились не скоро. Наша встреча произошла примерно через полгода после моих экспериментов над человечеством, а она, тем временем, все так же, как и раньше, снималась в кино. Мы встретились после шумного банкета, устроенного в честь окончания съемок фильма, — она подошла ко мне и первой заговорила со мной. Празднование проходило на пляже, глубоким вечером, когда тихий шум прибоя и свежий соленый ветер придавал нашей встрече особое очарование. Мы были одни.

— Здравствуй, — сказала она мне, и в ее глазах было уверенное спокойствие и самоуважение.

— Здравствуй, — поздоровался с ней и я тоже.

Море шумело, с серебряным отсветом переливались волны, неподалеку слышались голоса людей, радующихся окончанию работы.

— Я бы хотела пригласить тебя выпить со мной, — предложила она, — в качестве благодарности и в знак того, что между нами нет никаких трений. То, что ты тогда сделал со мной, пошло мне на пользу. Теперь я чувствую себя гораздо увереннее в жизни, по-другому смотрю на мир, а также играю лучше, чем прежде. Взглянуть в глаза смерти, оказывается, полезно для дальнейшей жизни. Я стала другой, я стала лучше — и я благодарна тебе за помощь.

— Я удивлен тому, что ты благодаришь меня, ибо это для меня неожиданность, — ответил ей я, — ведь люди по природе своей неблагодарны, но лично тебе — спасибо; ну, а что касается алкоголя, то я уже давно не пью.

— Совсем?

— Да, с недавних пор — совсем. Есть три рода веществ, к которым человечество имеет тягу — это наркотики, никотин и алкоголь. Наркотики делают из человека сначала раба, а потом и животное — человек перестает быть человеком, и я вполне согласен с тем, что за их распространение наказывают высшей мерой наказания. Никотин тоже вреден для здоровья и дает стойкую привычку, а значит, употребление его в моих глазах является глупым и ненужным. Это напрасная трата здоровья, времени и денег. Алкоголь же не дает быстрого стойкого привыкания, но вреден тоже, поэтому к нему я отношусь как к небольшому неизбежному злу. Из этих трех видов веществ я для себя выбрал алкоголь, потому что он наиболее безвреден, и болезненное влечение к нему наступает через относительно долгий промежуток времени употребления. Раньше я выпивал по несколько раз в год, но в послевоенные годы у меня пропал к нему интерес, поэтому теперь я совершенно не пью.

— Странный ты человек, — в раздумье сказала актриса, — может быть, поэтому ты и обладаешь таким могуществом(?)

— А ты бы хотела получить его, мое могущество? — спросил ее я.

— Конечно, это было бы замечательно! Я не знаю насколько оно велико, но, судя по тому, что ты сделал со мной, оно впечатляюще.

— А одиночество — ты не подумала о нем, ведь я одинок со своей властью. Я один такой среди людей, всегда один и живу с этим уже достаточно долго. А ты не подумала об ответственности, ведь моя сила с легкостью может причинять боль и страдания? А душевная боль других людей — ведь я вижу ее и сопереживаю ей, и знаю, что могу помочь, но не всем… У меня нет никого, кто был бы мне опорой и нет ничего, за что стоило бы держаться. У меня нет дома, и поэтому мне некуда возвращаться: я везде чужой. То, к чему стремятся люди — золото, слава и власть над другими людьми мне ни к чему , ведь у меня уже сейчас есть власть над временем, вещами и свойствами вещей — мне не к чему стремиться в этом мире, в котором я живу сегодня, — в мире людей.

— Где моя любовь? — помолчав, продолжил я. — В прошлом; у меня нет ее в настоящем и не будет в будущем. Можно стремиться к женщине, но я могу обладать любой женщиной из любого времени и любого народа, какой только захочу; к тому же, мне совершенно не нужно прибегать к насилию — я могу сделать так, что любая из них влюбится в меня большой любовью (для этого мне достаточно всего лишь разобраться в ее психике и, в случае надобности, немного подкорректировать ее), и я уже не раз успешно делал это. Я не знаю кто я; знаю только, что я — это путь, но вот куда я иду? Трудно быть богом… И после этих моих слов, после всей этой боли моей души, после всей этой печали и грусти ты по-прежнему желаешь обладать моим могуществом?

— Трудно сказать, — ответила она, — теперь уже я в сомнении… А ты в действительности можешь поделиться со мной своей властью?

— Поделиться, наверное, смогу, но вот ты принять ее ты не сможешь. Ты, и другие — такие же, как ты, — все вы люди, обыкновенные нормальные люди, и вы не выдержите испытание ТАКИМ могуществом. Прав мой «отец» — дать шанс можно каждому человеку, но только единицы смогут пройти хотя бы половину пути, не говоря уже обо всей длинной дороге.

— А что это за путь?

— Это путь в твоей душе, в конце которого ты станешь практически богом.

— Зачем ты говоришь мне все это? — удивилась она, — Ведь это, наверное, тайна. А вдруг о твоих словах узнают люди — что скажут они? — начала беспокоиться женщина.

— Без доказательств они не поверят ничьим словам, а бегать убеждать каждого — и умного, и глупого — я не собираюсь, но, чтобы ты не волновалась, я скажу тебе следующее. Чем отличается ребенок от взрослого человека? Ребенок говорит то, что думает, и делает то, о чем говорит. Взрослый же человек вполне может думать одно, говорить другое, а делать совершенно противоположное — не первое и не второе, а что-либо третье. Люблю детей. Сейчас я тоже, как ребенок, — просто говорю правду, и больше ничего. Делай с этой правдой, что хочешь — это твое право. Ты лучше скажи мне, каков я по-твоему?

— Ты спокоен, силен и мудр, — ответила она, не задумавшись ни на секунду.

— А я предполагал, что ты добавишь еще и «жесток».

— Жесток?! О, нет, ни в коем случае! — воскликнула она. — И хотя я знаю, что ты убивал людей, но я, да и все остальные люди, так вот, мы считаем, что ты делал это исходя из каких-то своих побуждений, уходящих корнями туда, где обычным людям делать нечего. Ты — единственный и неповторимый, поэтому оценивать тебя и твои побуждения очень трудно: может быть, эти убийства — следствие войны, и того, что ты тогда вынес, может быть… Но ты не жесток — ты добр — такова твоя сущность: ты не обидишь слабого и поможешь в беде. Так считаю я, и так считает большинство; но мне ты открылся, и теперь я еще больше утвердилась в своем мнении — ты добр, — а затем, подумав, добавила, — и ты хороший.

Я согласен с ней, я чувствую, но пока еще логически объяснить не могу, что мой разум и мои понятия о добре и зле гораздо ближе к истинным, чем человеческие. Люди судят о самих себе и об окружающем их мире, оставаясь при этом людьми, — и это накладывает на процесс и результат мышления определенные ограничения и предрасположенности к выводам, которые следуют из их внутренней логики построения, из их биологии. К примеру, человек видит только ограниченную часть шкалы электромагнитных излучений — ни инфракрасное, ни ультрафиолетовое излучение он не видит, как не видит еще несколько диапазонов электромагнитных волн. С помощью приборов люди успешно исследуют этот невидимый мир, делают его фотографии, которые можно рассматривать обычным человеческим глазом, но эти фотографии передают не сам невидимый мир, а отношения между его компонентами, и поэтому человек никогда не сможет увидеть окружающий его мир в истинных цветах — по всей шкале электромагнитных излучений. В результате невидимый человеческим глазом мир не принимает никакого участия в формировании цветовой гаммы окружающей действительности, видимой человеком, тем самым, ограничивая его информированность о свойствах объектов и, определенным образом, направляя логику его мышления. Да, люди с помощью приборов и машин преодолевают свою биологическую ограниченность, становясь зависимыми от них и, тем не менее, все равно не достигая идеальной согласованности с миром, который недоступен им в соответствии с их внутренним строением.

Используя придуманные им самим приспособления, человек уподобляется одноногому бегуну, который для достижения еще большей скорости бега использует палку, как дополнительную опору; но этот бегун никогда не будет бежать так, как бегун с двумя родными ногами.

Люди ограничены своей внутренней природой, но они знают, что, не выучив иностранного языка, не поймешь родного[4], — а я продолжу: не побудешь нечеловеком — не поймешь людей!

— Благодарю тебя, — сказал я, наконец, после этой долгой паузы.

— За что? — изумилась она. — За правду я отплатила правдой. А ты случайно не знаешь, что будет в будущем?

— В твоем будущем или же в будущем человечества?

— Мое мне знать не интересно — оно все равно у меня будет! (Я говорю сейчас такие слова, которые никогда не сказала бы до газовой камеры — и это меня удивляет и радует.) Нет, скажи лучше, что будет с нами, с людьми? Знаешь ли ты наше далекое будущее?

— У вас, у людей, два будущих, — принялся отвечать я. — Первое — в другой Вселенной — там, где меня нет; о нем я ничего не знаю, потому что из этой Вселенной мне пока нет выхода. Но вот второе — в этой Вселенной — здесь, тут, со мной, будущее ограничено мной — пока я не прошел предназначенный мне путь — вы, люди, существуете, а когда я пройду его, тогда эта Вселенная прекратит свое существование, и все в ней погибнет.

Нужно еще принять во внимание то, что время, в котором измеряется мой путь, и время Вселенной — не идентичны. Я думаю, что через несколько лет моего времени я или пройду весь свой путь, или же погибну, но у людей до этого срока наверняка будет несколько миллионов лет. Кроме того, процесс уничтожения Вселенной тоже должен иметь определенную длительность. Если я выйду за пределы Вселенной, то, сколько этот процесс будет длиться в моем времени, я даже не могу себе представить, я знаю об этой Вселенной то (да и вы, люди, тоже) — она расширяется. На мой взгляд, самый простой способ «убрать» Вселенную — это принудительно сжать ее до сверхплотного состояния, например, до кваркового или же до ядерной плотности. В таком виде она будет занимать мало места и иметь простую структуру, то есть в целом будет достаточно удобной для дальнейшего использования; образно говоря, она будет напоминать «чистый лист бумаги для богов». Но сжатие Вселенной с точки зрения ее внутреннего времени будет продолжаться миллионы и миллиарды лет — неужели вам, людям, этого будет недостаточно? И это притом, что еще неизвестно, какова судьба уготована той, другой Вселенной, с людьми — ее судьба может быть лучше или хуже, не так ли? Суммируя вышесказанное, если бы человек мог бы выбирать Вселенную по своему вкусу, то, зная то, что я сказал сейчас, какую бы Вселенную он выбрал? — я не знаю, но думаю, что мнения людей разделились бы. Поэтому жизнь и в одной, и в другой Вселенной имеет как свои достоинства, так и свои недостатки, жить в этой Вселенной не так уж и плохо.

— Ты рассказываешь удивительные вещи — расскажи еще про что-нибудь, — попросила она.

— Ты исчерпала свои вопросы, и поэтому наши дороги расходятся, — ответил я. — Прощай навсегда.

— Но почему?!

— Потому, что так надо — ветер не удержишь в клетке: я — ветер, вы, люди, — клетка, а у меня другой путь, нежели жизнь в клетке. А на прощание я хочу пожелать тебе только самого необходимого: спокойствия, терпения, удачи и постоянного благополучия!

Мы расстались. А я тем временем, продолжу свой рассказ с того момента, когда моя собеседница еще только вернулась из лагеря смерти. В то время меня занимала история человечества и то, на сколько сильно она зависит от отдельной, пусть даже выдающейся, личности. История не знает сослагательного наклонения, она не знает слов «если бы», но это утверждение верно для людей, а не для меня. Я решил произвести серию экспериментов над человечеством, чтобы выяснить для себя этот вопрос, а также для того, чтобы глубже понять процессы развития, идущие внутри разумной цивилизации, в их исторической перспективе.

Я начал с исследования такого вопроса: «На сколько скорость развития человечества зависит от изобретения, например, огня, лука или колеса?» Чтобы не беспокоиться о том, что происходит у меня дома, я оставил вместо себя копию, а сам отправился в каменный век. Для начала мне нужно было найти того человека, который впервые стал использовать огонь, то есть изобретателя огня. В то время для меня это была сложная задача, потому что нужно было вести поиск по всей планете на протяжении тысяч лет среди миллионов людей, а тогда я еще не обладал хотя бы одной десятой того могущества, которым обладаю сейчас, и мне было сложно справиться с поставленной задачей, но я ее решил и нашел этого человека. Найдя изобретателя огня, я отправился на встречу с ним в то время, когда он еще только думал о вопросах сохранения и дальнейшего использования огня. Примечательно, что вопрос разжигания огня перед ним не стоял, потому что это было дело далекого будущего.

Я ждал его на холме. Вокруг меня раскинулась осень — желтый, красный, оранжевый, коричневый и зеленый цвета перемешались, как на ковре. Я осмотрел окружающую меня местность: деревья, заросли кустов и открытые участки равнины простирались во все стороны до самых гор на горизонта.