— Не обзывайся! — оборвал его я, а потом попытался успокоить его. — Я согласен с тобой, что многие из погибших от моих выстрелов были лучше и достойнее меня, и я сочувствую им, сострадая вместе с ними, но сейчас такое время, что кому-то надо убивать, а кому-то надо умирать, и никто не знает точно, будет ли он жив завтра — идет война, и каждый из нас делает свое дело, — подвел черту я и с сожалением добавил. — Если бы не было войны, то мы с тобой, возможно, могли бы стать друзьями…

Он задумался, а потом ответил мне гораздо более спокойным голосом:

— Я не хотел войны, мне она не нужна — это все наши правители затеяли.

— Война имеет причины, которые не всегда подвластны правительству, а причины этой войны вообще неподвластны никому и ничему — замени везде всех чиновников, ответственных за принятие государственных решений, на их оппонентов, — и эта война все равно начнется тогда, когда началась, и будет вестись теми же способами, которыми ведется, — обстоятельства диктуют поведение отдельным людям и целым народам, и с этим придется мириться.

— Тебя жалко убивать: ты — не дурак, — вновь после паузы заговорил он, — но ты слишком опасен для нас. Целью нашей атаки на твоих союзников был ты — нам сказали, что вас всех желательно взять в плен, хотя можно и убить, — я говорю тебе все это потому, что, во-первых, по-моему мнению, ты уже все и так понял сам, а во-вторых, тебе от нас все равно никак не уйти.

А еще нам сказали, что если в плен никого взять не удастся, то мы ни в коем случае не должны оставлять никого из вас в живых, ибо все вы слишком опасны для наших планет, — и теперь мы никого из вас в плен брать не будем. У нас выигрышная позиция — согласись со мной, что ты уже, считай, покойник, — у тебя нет шансов выбраться отсюда и, я полагаю, что ты сам догадываешься об этом, но не хочешь поверить в неизбежное.

— Я понимаю тебя, но мы должны сражаться, ибо так мы понимаем наш долг перед нашими Родинами.

— Включи изображение, — предложил мне мой далекий собеседник, — а я включу свое — так мы сможем посмотреть друг другу в глаза.

— Нет, — ответил я ему. — Я не включу — и ты не включай — так нам будет легче стрелять друг в друга.

— Ну, хоть как тебя зовут-то? — помолчав, спросил он.

— Не скажу, и тебе не советую говорить мне свое — так будет лучше всем нам — у того из нас, кто останется в живых, будет меньше терзаний после войны, — ответил я. — Вы номер моего корабля записали?

Эти мои слова насчет номера были намеком на их бессилие — я намекал на то, что вырвусь на свободу и рекомендовал им записать мой номер для того, чтобы они могли узнать меня при следующей встрече, которая, по-моему мнению, вполне может состояться — и это притом, что мои противники уже сейчас считают нас считают меня почти убитым. Также эти мои слова несли в себе скрытую угрозу — еще неизвестно, чем закончится и наша сегодняшняя, и наша будущая встреча, — может быть им, а не мне, суждено навсегда остаться в этом бездонном мире.

— Записали, записали, не беспокойся, — с напряжением в голосе ответил он.

«Конечно же, записали, — думал я, — но не сейчас, а еще тогда, перед атакой на союзников, — иначе как бы они смогли найти нас в этом многомиллионном рое кораблей!»

— Мы тоже ваши номера записали. И ты не обижайся, что я не хочу сказать тебе свое имя.

Имя именем, но номер корабля — это почти то же имя: мы «обменялись» номерами, и между нами возникла какая-то тонкая, едва уловимая связь, которая может привести к неизвестно каким последствиям в будущем.

Рядом с нами бесшумно взорвалась псевдозвезда, и я почувствовал небольшие перегрузки.

— Мы вас не сильно задели? — с иронией осведомился мой собеседник.

— Хорошо смеется тот, кто смеется последним, — отрезал я; наш разговор исчерпал себя, и я завершил его. — Все, я отключаюсь.

…Они стреляли в нас, а мы только отбивались и не нападали — мы ушли в глухую защиту. Их было три корабля с тремя экипажами, и пока двое будут обстреливать нас, один будет отдыхать — так они долго не устанут и, в конце концов, добьют нас. Я прекрасно понимал это, предполагая, что приблизительно через две недели непрерывного боя, мы все так устанем, что начнем делать ошибки и погибнем.

Это — не игра, это — война. Если в игре, например, в футболе, слабейшая команда вдруг забьет случайный гол, то после этого она может уйти в глухую защиту, и если за время игры более сильная команда не отыграется, то она проиграет — в результате получится, что более слабый обыграет, именно обыграет, а не победит, более сильного.

Но у нас сейчас война, и мы слабее, чем наш противник, поэтому он будет бить нас до тех пор, пока не убьет, и у него не будет ни ограничений по времени, ни судьи, который может им помешать. Разве это честно — трое на одного! — конечно, не честно, но война — это не спорт!

— Врешь, меня так просто не возьмешь, — думал я.

Я дал указание доктору, чтобы он давал экипажу наркотиков столько, сколько посчитает нужным, — мы должны бороться, бороться не смотря ни на что, ибо выбора у нас нет. Я сообщил экипажу о том, что в плен нас брать не будут — и на это можно не надеяться.

…Первые четверо суток пролетели незаметно. Вокруг нас взрывалось пространство, и псевдозвезды били по нам излучением и гравитационными волнами. Врач постоянно подходил со своими приборами то к одному из нас, то к другому, время от времени давая выпить по полстакана воды с какими-то укрепляющими и стимулирующими препаратами. Он, конечно же, будет давать нам и наркотики, но я думаю, что это начнется на восьмые-девятые сутки.

…Мы не имели права заснуть, мы почти все время бодрствовали, лишь время от времени то один, то другой член экипажа получал право на сон (в то время как за него «трудилась» компьютерная программа, но об этом я уже говорил раньше), однако это происходило так редко… правда это все-таки происходило, давая возможность хотя бы частично сбросить с себя накопившуюся усталость, но пока каждый из нас делал свое дело, пока шел бой, ее становилось все больше и больше… и она постепенно начала накапливаться в нас, приближая людей к чему-то ужасному, что имеет название, но о чем не хочется думать…

Время от времени то один из нас, то другой «отключался», погружаясь в тяжелый каменный сон — это происходило всегда настолько неожиданно, что окружающие должны были постоянно следить друг за другом — не «выключился» ли кто из них от непосильной умственной работы и не пора ли его заменять компьютерной программой. Эти периодические незапланированные «выпадения» некоторых космонавтов из общего ритма боя являлись результатом утомления мозга бессонницей и помогали человеку в какой-то мере восстановить свою работоспособность и уберечься от нервного срыва; применение же стимуляторов только усугубляло ситуацию, искусственно растягивая период работы и уменьшая продолжительность сна, не давая людям полностью выспаться и, тем самым, подталкивая их к окончательному распаду психики.

Я надеялся только на себя одного — ведь лучшая защита это та, которая зависит от себя самого и не зависит ни от помощи, ни от ошибок других: когда ты надеешься на свои возможности, то у тебя могут появиться дополнительные силы, но если же ты надеешься на помощь другого, то они, скорее всего, не появятся. Человеку, сильному духом, проще надеяться на свои силы, а слабому — на помощь другого.

Отвечай сам за себя перед самим собой — и ты сделаешь все, на что ты способен, и в этом случае тебе не придется понапрасну мучиться вопросом: «А все ли было сделано? Может быть, стоило сделать что-либо еще?»

Я надеялся на себя, на то, что я больше, чем человек и смогу вести бой даже в одиночку. Мне не нужна победа, мне нужно лишь ускользнуть от смерти — и все; а еще я надеялся на удачу, на то, что мне просто повезет, и фортуна улыбнется мне.

…Враг контролировал нас, отслеживая ситуацию, но отнюдь не управлял ею. Несущие лучи тянулись к нам с двух сторон, они хватали нас, стараясь удержать, такие липкие и мерзкие, но мы стряхивали их с себя своим несущим лучом, и тогда один из них вдруг твердел, становясь жестким основным лучом, и на конце его пространство взрывалось псевдозвездой, а потом твердел другой, и космос снова взрывался у него на конце, а затем вновь они вдвоем тянулись к нам…

Лучи, как змеи, изгибались, свивались и волновались — они не были прямолинейными, эти лучи основного оружия, потому что пространство в таких условиях уже было криволинейным, а там, вдали, раскинулся пылающий остров из звезд — наша Галактика, — а мы, люди, здесь, на его краю, выкручивали друг другу руки…

Я держался; я черпал силы сначала из мира Земли, а затем, когда они истощились, из мира Халы.

На восьмые сутки врач сказал мне, что он уже перешел от обычных стимуляторов к наркотикоподобным веществам и начал давать их экипажу. Усталость, длительное отсутствие отдыха, постоянное нервное перенапряжение, а тут еще и наркотики — все вместе вполне могло привести моих людей к безумию — но сам я пока еще держался без стимуляторов.

…Я увидел, как доктор дал моим соседям по стакану с водой. Он подошел ко мне, кивнул на них и сказал: «Очередная доза. Мне приходится все время увеличивать ее, но всему есть предел. Неделю я тебе обеспечу, а потом — никаких гарантий!»

Сейчас идет десятый день, значит, у нас еще есть одна неделя, но я совершенно не знаю, что нужно делать, чтобы спастись. Близких разрывов пока еще не было, поэтому убийственных перегрузок пока еще не было тоже; это только пока… Я видел, как в наших действиях уже стала проявляться несогласованность, — а дальше будет еще хуже.

…Я держался без наркотиков, держался только на своей воле. Я вспоминал Халу, ее раскаленный озон, пламя ее дней, и огонь, текущий в моих жилах, и оттуда, из воспоминаний, я черпал свою силу.

Все время я ждал погрешности с их стороны, чтобы прыгнуть и умчаться прочь, но ее не было. Я вспоминал, как недавно поймал их на выходе из прыжка — это было несложно: как будто противник открыл дверь и увидел меня… — а я целился ему в лоб и затем выстрелил. Воспоминания об этом придавали мне сил, ибо и сейчас, и много дней спустя, я все еще могу сделать нечто подобное — и победить!

…На шестнадцатый день впервые за все время боя взрыв псевдозвезды произошел уже рядом с нами — тяжелые перегрузки от гравитационного удара вдавили меня в кресло, но это еще не конец — это начало конца.

…И снова, уже в который раз, я вспомнил дом, где прошло мое детство, и облака, плывущие над ним, и деревья, растущие вокруг, вспомнил светлый день и темную ночь, вспомнил любовь…

На двадцать первый день сошел с ума один из нас, а на следующий день — еще четверо; я заменил их компьютерными программами, но нам от этого было не легче. В тот же день еще трое умерли от передозировки наркотиков, потом мы держались целый день, а затем безумие и смерть пришли к нам: люди умирали, сходили с ума, и мы, живые, завидовали им — они уже отмучились, а нам предстояло мучиться еще и еще. Я думаю, что ситуация ухудшилась бы гораздо раньше, однако экипаж держался, глядя на меня, — я так же, как и они работал без отдыха, но еще ни разу не принял не только наркотики, но и просто какой-нибудь стимулятор, а также ни разу не сомкнул глаз. Экипаж равнялся на меня — я чувствовал, я знал это и поэтому держался тоже.

Жизнь и смерть, такие разные понятия в мирное время, стали сейчас, во время войны, таким близкими друг к другу, что было трудно различить одно от другого. Надо уметь жить и уметь умирать…Раньше я предполагал, что главное в жизни — ее наличие, но оказалось, что это отнюдь не всегда, а значит главное в жизни все-таки что-то другое…

…На двадцать шестой день нас осталось только шестеро, а в рубке управления работал только я один. Всех вышедших из строя людей мы заменяли, запуская вместо них компьютерные программы, но они работали хуже, чем живые люди, и поэтому тяжесть гравитационных ударов все чаще и чаще вдавливала нас в кресла. Усталость тяжким грузом ложилась на плечи еще живых воинов, сковывая их ум и волю, примиряя со смертью и подготавливая душу к неизбежному.

Часть людей из тех, кто сошел с ума, погибли от перегрузок, потому что бродили по коридорам, в то время как им полагалось сидеть в антигравитационных креслах. Я не знал, кто у меня жив, а кто — нет из числа тех, кто уже не работал на своем посту; я знал только, что я — жив, и еще живы те, кто борется вместе со мною.

Доктор тоже был убит гравитационным ударом, когда он шел к одному из больных и не был защищен антигравитационным креслом. Когда он погиб, я не знаю, знаю только, что он вдруг перестал посылать нам лекарства и перестал наведываться в рубку — он упал где-то там, в глубине корабля, и лежал на полу, неприкаянный и одинокий.

Для того, чтобы убрать трупы, необходимо было использовать робота-уборщика. Он мог самостоятельно делать уборку в помещениях, однако людей он не трогал никогда: не робота дело решать — жив человек или нет, и что нужно делать с человеком в том или ином случае — только человек может принимать решения относительно людей, а машина может лишь помочь ему в этом, — и не более того! Чтобы перенести труп в холодильник, необходимо чтобы космонавт взял в руки пульт управления роботом и, нажимая на соответствующие кнопки, управлял им в ручном режиме — только в этом случае робот мог взять покойника и перенести его, однако для этого нужно было, как минимум, встать с кресла, а во время такого боя это сделать было невозможно, поэтому атмосфера корабля постепенно начала пропитываться трупными испарениями, но фильтры работали хорошо, и поэтому в целом воздух внутри корабля оставался чистым.

…Не помню, когда я остался один — все остальные или сошли с ума, или умерли. Я уверен, что многие из них покинули свои кресла и отправились бродить с какой-то своей целью, а теперь лежат и разлагаются мертвые.

…Я чувствовал, как моя воля постепенно меняется. Раньше она была просто сильной, потом, в начале боя, она стала железной — а они все били нас и били… Это мне напомнило китайскую пытку, когда человеку на голову капает вода, и постепенно каждая капля кажется ему ударом молота; они тоже били меня, но моя воля крепчала — теперь казалось, что она сделана из высокопрочной стали. Но если сталь долго бить, то в ней появятся трещинки, и в конце концов, она сломается.

Сначала я брал силы из мира Земли, как делал это каждый из нас, затем выбрал все что можно из мира Халы, пока, наконец, не истощив оба этих мира, не стал черпать энергию для своей души из мира, являющегося первоосновой Вселенной, мира, который изначально и навеки веков закрыт для людей, мира Властелинов Вселенных. Тогда, в то время, мне не приходило это в голову потому, что у меня ни на что не было сил, как не было и времени — и вот наступил тот миг, когда я внутренне стал меняться, но я не помню, когда он настал. Я решил тогда — все или ничего. Я знаю это — тогда я стал другим, и тогда воля моя перестала быть сталью, а стала морем. Я перестал сопротивляться ударам, перестал бороться с ними, а стал пропускать их сквозь себя, не меняясь при этом. Удары перестали давить на меня, и я перестал чувствовать их тяжесть. Я просто не давал им убить себя, вот и все. Они били меня снова и снова, но теперь их встречала не сталь, а вода, большая, как сам океан. Я одержал победу над собой — я стал другим. Время работало на меня — я только ел, пил и оборонялся. Я держался, когда гравитационный удар вжимал меня в кресло; я следил за действиями неприятеля, стараясь предупредить новый взрыв псевдозвезды вблизи меня — я отбивался, как мог; я ни на секунду не расслаблял свой ум, и они чувствовали столь же мощное и уверенное сопротивление, какое встречало их раньше. Я уже не искал у них ошибок, не надеялся на них, а только лишь ждал нового удара, от которого надо уворачиваться или же ускользать.

Как я уже говорил раньше, технология боя, которую противник использовал против меня, была следующая: два корабля обстреливали меня, а третий отдыхал, — но отдых этот не был полноценный, потому что был слишком краток по времени: если бы они дали возможность отдохнуть одному из трех экипажей так, как это было ему необходимо, тогда у них должно было быть как минимум четыре корабля — трое держали бы меня, а один отдыхал бы. Будь их четверо, они могли бы вести бой хоть до бесконечности, но их было всего лишь трое, а значит… Два корабля лишь с крайним напряжением всех сил при условии безошибочно точной работы могли не дать мне возможности прыгнуть или же просто попасть в них и, тем самым, окончить бой победой, но в таком интенсивном режиме люди не могли работать долго, поэтому-то экипаж третьего, отдыхающего корабля, и не успевал восстановиться к тому времени, когда ему приходилось вступать в бой.

…Их надежды рушились: победа медленно, но верно уходила от них — ведь сами они тоже уставали, — конечно, не так сильно, как мы, но тоже уставали — усталость накапливалась и у них, поэтому они тоже стали употреблять сначала стимуляторы, а потом и наркотики. Я думаю (я не знаю, а только лишь предполагаю по собственному самочувствию), что они перешли от заменителей на настоящие наркотики как раз тогда, когда я остался один.

Каждый выстрел, который они направляли в меня, убивал их самих. Они надеялись на успех, они старались победить, но я не давал им возможности для этого. Победа была близка, казалось, еще один выстрел — и все, можно радоваться, но нет, я еще боролся, и им необходимо было бороться тоже.

…Было ли мне тяжело? Сначала было, а потом уже — нет; а вот моим противникам было все хуже и хуже — они не успевали отдохнуть, на них давила усталость, а надежды все таяли и таяли. Они делали ошибки, сначала редко, а потом уже все чаще и чаще — я мог бы воспользоваться ими и прыгнуть, но на расчет прыжка у меня уже не было сил — я не замечал их ошибок, а думал лишь о том, чтобы отбить очередной удар. Будь у меня полный экипаж, то тридцатый день нашей схватки не исполнился бы — к тому времени мы ускользнули бы от них, а так мне приходилось одному отбиваться день за днем, зная, что каждый их выстрел может быть для меня последним.

Как-то раз, когда минул уже тридцатый день, они вызвали меня, но я им не ответил — на разговоры у меня тоже не было сил. К тому времени я стал почти машиной, которая только лишь ждет своего часа.

На тридцать второй день они бросили все силы, которые у них еще оставались, против моих сил и сменили тактику — с этого дня они атаковали меня все втроем, а не вдвоем, как было раньше. Никто из них не отдыхал: они сражались все вместе — и это было правильное решение: противник так вымотался, что два его корабля уже настолько плохо стреляли в меня, что я подумывал о том, чтобы все-таки прыгнуть, дождавшись, когда они станут ошибаться еще больше. Давление, которому враг подвергал меня, возросло с введением в бой третьего крейсера, но я крепился, стараясь действовать вязко, чтобы резкими рывками не оборвать тонкую ниточку своей жизни.

За сорок дней я прошел почти все круги ада, но остался последний, самый главный — и вот настал сорок третий день — вражеские корабли стали постепенно сближаться с моим; они делали это синхронно и довольно четко. Итак, все — карты брошены на стол: неприятель решил кинуть в бой свое последнее оружие и сейчас приближается ко мне, чтобы решить итог схватки антиматерией — его звездолеты, изогнув траекторию своего полета, набрасывались на меня с трех сторон, как волчья стая. Ужас заледенил мое сердце — пора, пора мне выбираться из того спокойно-безразличного состояния, из той «нирваны», в которой я пребывал уже столько времени, пора моей душе перестать быть спокойным морем, а встретить врага с силой и яростью разыгравшегося тайфуна. Я вспомнил Халу, вспомнил свои бесчисленные победы в том мире, вспомнил людские головы, разбитые ударом моего кулака, вспомнил крики и стоны умирающих людей, вспомнил запах человеческой крови на своих руках, и горячая ярость, управляемая моим холодным разумом, вызвала в моем сердце жестокость и заполнила собой все мое существо. Штормовые волны ходили в моем сердце, неистовый ураганный ветер срывал с них белые барашки пены, и черные облака, все в блеске молний и грохоте грозы, крутились вихрем — я стал готов к бою, я сбросил оцепенение и теперь могу драться, как зверь, но, несмотря на такое состояние моей души, я все же понимал, что если они пойдут до конца, то они одолеют меня, чтобы я ни предпринимал.

И враг приблизился ко мне на расстояние выстрела антиматерией, а затем открыл огонь. Потоки античастиц проносились мимо меня, я уворачивался от них и сам отвечал ударом на удар. Звездолеты приблизились ко мне еще ближе, и теперь мы уже вели бой на средних дистанциях. Огненными копьями великанов потоки антиматерии вспарывали космос — такими «молниями» не грех и богам сражаться друг с другом!

Противник стрелял очень хорошо, но и я не уступал ему в этом — пока что никто из нас ни разу не попал друг в друга, однако это могло произойти в любое мгновение. Мне было страшно: я понимал, что пока они еще не сильно рискуют, надеясь попасть в меня издалека, но если решат сблизиться еще больше… Я бросал корабль в разные стороны, постоянно меняя скорость и ускорение, — мои враги делали то же самое, но на один мой выстрел они отвечали тремя.

«Сабельная рубка» звездолетов продолжалась уже несколько часов, и я стал ждать того момента, когда они, наконец, решат приблизиться еще больше, и мы начнем вонзать бивни антиматерии друг в друга практически в упор. Я знал, что на таком маленьком расстоянии трудно не попасть — рубка превратится в резню, — и поэтому был уверен в том, что погибну, желая лишь одного, — подороже продать свою жизнь! А корабль мой, конечно же, разорвется ядерным взрывом, и вечный космос будет мне могилой, и ничего сделать будет уже нельзя…

Но у них совсем не осталось сил, и они не хотели, а следовательно, не могли рисковать, хотя, исполняя приказ командования, должны были рискнуть и расстрелять меня, приблизившись вплотную. Противник понимал, что один из них, а может быть, и два корабля из трех могут разделить со мной мою участь… — и не хотели они моей смерти такой ценой!

Наверное, они думали, что я смогу победить их, уничтожив всех троих, а самому остаться в живых; они наверняка думали так для того, чтобы оправдаться перед самими собой, для очистки собственной совести — и они знали, что сам я не верю в это, но так им было проще принять поражение, поэтому они забыли о том, что я слабее; хотя, если вдруг фортуна захочет улыбнуться мне, то я смогу одержать победу, но смогу сделать это только с помощью фортуны.

Корабли противника не стали приближаться ко мне еще ближе — они вдруг стали удаляться от меня; они делали это также синхронно, как и приближались ко мне раньше. Я еще не смел радоваться, потому что мы все еще обменивались выстрелами, и каждый из них все так же, как и раньше, мог стать для меня последним, да и честно говоря, сил для радости у меня совсем не осталось. Радоваться можно только тогда, когда действительно можно радоваться, а сейчас еще слишком рано.

Будущее покрыто туманом, и что оно несет с собой — кто знает…

Вражеские корабли удалялись от меня, одновременно сбрасывая скорость; они уже пустили в ход основное оружие, но делали это как-то вяло — они, как мне кажется, уже не атаковали, а лишь делали вид, что атакуют, и это было правильно — прекращать стрельбу нельзя было ни в коем, ибо мы не верили друг другу. Я отбивался; а наши четыре корабля, расходясь, как будто бы рисовали в космосе цветок — три корабля противника рисовали раскрывающиеся лепестки, а я рисовал пестик с тычинками.

Они удалялись все дальше и дальше от меня, их скорость падала, однако я свою скорость не уменьшал. Сорок третьи сутки непрерывного боя заканчивались, а с ними заканчивалась и битва. Наконец, на исходе сорок четвертых суток, мы разошлись на расстояние, которое превышало дистанцию действия основного оружия при этой концентрации массы и энергии — они перестали стрелять, да и я прекратил это бесполезное занятие. Корабли противника стали вновь собираться в тесную группу, а я тем временем уходил от них все дальше и дальше.

Теперь уже ясно — это была победа. Я увеличил скорость, но во мне не было ни радости, ни печали: я сделал то, что должен был сделать, а они сделали то, что смогли сделать. Я был почти полностью опустошен этой долгой битвой, но теперь я был в безопасности, я был свободен, и я победил.

А они смотрели на меня, как я ухожу от них, смотрели с полурастерзанной психикой и каменной усталостью. Они проиграли, но они так и не поняли, почему поражение досталось им. Все было за них, но, видимо, все-таки не все — что-то было и за меня. Они примирились с неудачей, потому что удача ушла от них, и у них не было сил гнаться за нею вновь.

Жизнь сложнее, чем произведение писателя, чем указание начальника, и чем сам человек думает о ней. Предугадать то, что будет — это, значит, обладать властью над временем, а это не является привилегией человека. Знать или предполагать, что знаешь — это два совершено разных понятия — и смешивает их глупец, а отличает одно от другого умный человек.

…Мы разошлись уже на очень большое расстояние. Я включил систему будильника: если вдруг вблизи меня появится какой-нибудь корабль, или противник начнет приближаться, или же произойдет еще что-нибудь внезапное или необычное, то она разбудит меня.

Нужно было спать, но я не мог уснуть. Я лежал с закрытыми глазами и думал. Я подумал, что хоть я и не употреблял ни стимуляторов, ни наркотиков, но я все-таки непрерывно вел бой без сна и отдыха на протяжении долгих сорока пяти суток, а это было невозможно для нормального человека, и мой полумертвый-полубезумный экипаж был немым свидетелем этого.

Передо мной вставали образы и видения, они были четкие и ясные, но суть тех действий, которые они совершали, была лишь частично понята мне. Яркие сумбурные картины со странной логикой теснились у меня в мозгу независимо от того были ли у меня открыты глаза или нет. «Наверное, так начинают сходить с ума, — подумалось мне, а потом, — как хорошо, что я не вижу себя в зеркале!» Я сжал кулак сильно, до боли.

Я сделал из кресла кровать и приглушил свет. Я лежал на кровати в рубке управления, и меня окружал полумрак. Все было тихо и безмятежно. Я снова сжал кулак; я сомкнул его изо всех сил, но окаменевшие пальцы лишь едва сжались, хотя раньше, во время боя, они двигались легко и быстро. Это хорошо: нервное напряжение постепенно уходит, усталость охватывает все тело, веки тяжелеют, …и я погружаюсь в целительный сон…

В последующие дни я только ел да спал; дни и ночи были почти неразличимы — я не знал точно, когда я сплю, а когда бодрствую. Все это время было насыщено тяжестью и томлением, чем-то черным и мерзким, тяжелым и липким — я постепенно восстанавливался от пережитого напряжения, но оно не хотело уходить от меня: я так измучился за время боя, что мой разум не хотел вспоминать о нем — мне казалось, что сражение произошло давным-давно, в прошлом веке, в прошлом тысячелетии и не со мной. Кошмары меня почти не мучили, однако я все равно чувствовал себя слишком заряженным энергией и не мог избавиться от этого неприятного ощущения и, соответственно, не мог полноценно отдохнуть. За время боя я почти потерял свое собственное "я", став щепкой, которая неосознанно сопротивляется сокрушительным ударам волн, и теперь пришло время восстанавливать почти забытое, пришло время искать свое "я", пришло время другими глазами смотреть на мир.

Я видел на экране, как те три корабля противника собрались в группу, а потом перестали делать какие-либо движения — там сейчас суетятся врачи, стараясь помочь лежащим пластом людям, а я нахожусь здесь один, неприкаянный, как бродячий пес.

Жизнь состоит из приобретений и потерь, так и идут они чередой все время, постоянно сменяя друг друга.

Наверное, это внутреннее свойство человеческого разума — постоянно приклеивать ярлыки к происходящим событиям: черное — белое, повезло — не повезло, хорошо — плохо. Они идут чередой друг за другом — всегда черное после белого, и белое после черного; или же — повезло — не повезло — повезло… — и так до самой смерти. Разные, несопоставимые события внешнего мира, отражаются в психике человека простыми понятиями плюса и минуса: ты заболел — это черное, но тебе неожиданно позвонил приятель — это белое, а после разговора с ним тебе стало еще хуже — это опять черное, а затем тебе дали лекарство — и тебе показалось, что оно помогает — это снова белое. По внутренним психическим ощущениям жизнь является полосатой у каждого человека — нет никого, у кого она была бы только черной или же только белой — и за это человек должен сказать спасибо своему разуму. Плохое следует за хорошим, а хорошее — за плохим, и в целом разум обычного человека в любой день может подвести итог — и если он правильно считал, то хорошего (белого) на этот день в его жизни было ровно столько же, сколько плохого (черного), но это только в психологическом плане! Однако беда человека заключается в том, что он обычно не замечает хорошее, считая его естественным, а замечает, в основном, плохое — и если радость проходит быстро, то что-то неприятное все саднит и саднит, не забываясь никак. Нельзя пропускать хорошее, ни в коем случае нельзя пропускать его — радость не вернешь, а потеряв ее, потеряешь и ощущение радости жизни. Зло само обратит твое внимание на себя, и сделает это часто против твоей воли, притом, что добро вряд ли будет навязываться тебе в гости с такой же агрессивностью, поэтому нужно самому обращать внимание на него, стремиться к ему, одновременно обращая внимание на темную сторону жизни не больше, чем она этого заслуживает.

Умей замечать радость, человек!

Так и я тоже: я победил, я остался жив — и это хорошо, но победа досталась такой дорогой ценой, что лучше бы я, наверное, умер и так не мучился, — а вот это плохо. Противоположности не противопоставляются друг другу, а являются единым целым, потому что так устроен мир, независимо от желания и воли людей. Это знание наполняет мою душу печалью, но она не мешает мне жить, а наоборот, помогает — я вспоминаю прошлое, живу в настоящем, смотрю в будущее и вижу там то же самое: законы мира едины для всех, кроме тех, кто сам устанавливает эти законы; я не могу установить законы для целого мира, для целой Вселенной, а потому должен и буду жить в тех рамках, которые есть.

Такие вот мысли приходили мне в голову, в течение того периода времени, когда я жил в рубке, хотя правильнее будет сказать не жил, а существовал в одиночестве. Да, именно так, я остался в рубке совершенно один, рядом со мной не было никого: ни живых товарищей, ни их мертвых тел. Где они теперь? — я не знаю…