…А наш корабль все также медленно скользил между звезд. Прошлое стало воспоминанием, будущее существовало только лишь в виде надежд, и только одна реальность — настоящее, осталась с нами; и этот корабль, скользящий в пустоте, и мы в нем, и оружие наше, и вечность впереди и позади нас…

В течение последующих двух дней мы совершили несколько прыжков и вышли в предписанный нам район. Здесь собирался наш флот; корабли маневрировали, стараясь занять каждый свое место, а неподалеку от нас темное пылевое облако блестело бледно-желтым отраженным светом ближайшей яркой голубовато-белой звезды, до которой было шесть световых лет пути.

Флот выстроился, корабли упорядочили свои скорости и положения относительно друг друга, поэтому, отключив двигатели, двигались теперь без ускорения, по инерции. Структура дивизий была в полном порядке, и мы стали ждать. В таком состоянии мы могли находиться довольно долго; а бездонная звездная ночь окружала нас, обволакивая и укрывая, но мы не видели ее, скрытые от ее бесконечности надежной броней наших кораблей.

Делать было совершенно нечего — лишь одна десятая часть экипажа была непосредственно занята, а остальные были свободны. Антигравитационная батарея была выключена еще перед первым прыжком, главный двигатель был выключен недавно, оружие мы и не включали… — проще перечислить те системы крейсера, которые работали. У астронавтов была масса свободного времени, и каждый тратил его на то, на что хотел: карты, шашки, кино, музыка и прочие развлечения почти полностью завладели командами звездолетов. Так продолжалось почти две недели…

Идиллия кончилась внезапно — по флоту передали сигнал тревоги, и все заняли свои места согласно боевому расписанию. Люди ждали, что сейчас им объявят задачу на предстоящие маневры, которых они все уже устали ждать, однако неожиданно мы услышали голос главы нашего государства.

Он появился на корабельных экранах перед каждым из космонавтов и заговорил о Родине, о патриотизме, о долге… и невысказанное слово «война» прозрачным туманом повисло среди нас. Мы ждали это слово и боялись его, и с жадным вниманием слушали, стараясь вникнуть в суть выступления. Речь главы нашего государства передавалась на все вооруженные силы, на весь звездный флот, на все корабли, находящиеся и на базах, и между звезд, — и она доходила до каждого солдата, до каждого из нас.

Мы смотрели на это лицо, такое серьезное и постаревшее, говорившее нам важные слова, — он волновался, и это было заметно; мы смотрели на него и слушали, а он все говорил о чести, о долге, об истории нашего народа и о его перспективах на будущее. Мы уже примерно догадывались, кто будет объявлен нашим врагом, но все же волновались и ждали от него, от первого должностного лица нашего государства, этих слов; мы замерли и ждали и когда, наконец, он назвал то государство, которое мы отныне должны считать враждебным, нам стало как-то легче — это государство не являлось сильным противником, и оттого надежда на скорую победу согревала наши сердца. Мои соратники — теперь их можно называть этим словом — надеялись на скоротечную победоносную войну, на выгоды, которые она принесет лично им: на награды, на следующие более высокие звания, на повышенную пенсию, на доплаты, на дотации и на разного рода льготы, но это все будет в будущем, а пока, сейчас, надо одолеть врага — и все будет хорошо! Но мои соратники еще не знали, а я знал, что это только начало, и что война будет объявляться еще многим государствам, и что победа будет тяжела, и что многие из сегодняшних слушателей до нее не доживут… — сейчас окончательная победа еще слишком далека, и радоваться слабости противника еще совершенно нет никаких оснований, кроме общественного мнения, которое вполне может ошибаться (а может и не ошибаться), но война — это война: какая тебе разница, что неприятель слаб, если сам ты погибнешь; и, наоборот, пусть противник силен и грозен, но если ты останешься в живых и вернешься домой не инвалидом, то для тебя это будет самым главным!

Чем дольше общество живет без войны, тем люди, его составляющие, становятся более беспощадными друг к другу сначала в психологическом, а потом и в физическом плане, поэтому я отнюдь не удивился, когда после речи главы нашего государства радостное возбуждение охватило войска. Боялись все, но все же хотело также воевать великое множество людей — они устали от мира и они хотели не войны, а драки и победы, забывая о том, что без войны, а соответственно, без крови и смерти, победы не бывает…

Я не хотел войны, я не хотел убивать людей, но я был лишь винтиком в этой военной машине — адмирал нашего флота отдал приказ — его необходимо было выполнить — и корабли двинулись на врага. Война объявлена, противник известен, оружие в полной боеготовности, продовольствия достаточно, патриотизм в нас еще силен и не подвергался безжалостным испытанием — систематическими поражениями — войска послушны воле командования — что еще надо для успешного начала войны?

Дивизии расходились в разные стороны, чтобы затем, след в след, корабль за кораблем, несколькими колоннами прибыть на место. Нас вели опытные штурманы — они хорошо знали свое дело — и мы успешно прибыли в расчетную точку — прямо перед нами несколькими облаками находились звездолеты противника, а неподалеку, возле солнца, раскинулась вражеская планетарная система.

У меня от ужаса стыло сердце: вот оно — непоправимое и чудовищное, прямо передо мной!

Вечная черная ночь вокруг, а в душе… А в душе у меня что-то защемило, переворачиваясь, причем щемило как-то тоскливо и с отчаянной болью, — мне было плохо. Страх перед неизвестностью будущего подавлял мою волю, заставляя забыть о долге, а холодный мир Земли навязывал мне путь, которым я идти не желал, подталкивая меня в спину приказом адмирала и маячившим позади него трибуналом в случае невыполнения приказа, — и я не мог его ослушаться — война уже вступила в свои права.

Смерти я не боялся — я примерно понял, что это такое после своей гибели в мире Халы — меня страшила собственно война, ее внутренняя логика, жестокость и непредсказуемость.

Умереть — легко, а правильно жить и во время войны, и в мирное время — трудно.

Умереть легко — достойно прожить жизнь с пользой — трудно.

Скоро, очень скоро все мы, солдаты, придем к такому состоянию, в котором ни личная смерть, ни гибель своего товарища или же противника не будут иметь решающего значения — грань между жизнью и смертью сотрется, и будет трудно понять — кто жив, а кто — уже нет; в такое время легко пожертвовать собой ради своего соратника — так было всегда, во всех войнах людей друг с другом, — и так будет всегда!

Война приходила в мир людей, и ужас был не от того, какая она, война, ибо она еще по-настоящему не началась, а от самого факта того, что она пришла.

Я понял и осознал свое место и свой вес в мире людей в тот страшный момент перед боевым столкновением огромных масс кораблей, когда сердце мое цепенело от ужаса, а разум лихорадочно метался в клетке безысходности — и именно в этот момент я понял, кто я есть, постигнув свой прошлый путь, и будущее подтвердило мою правоту. А современники меня так никогда и не поняли, и лишь по истечении нескольких веков после моей смерти в обществе установилось мнение, что когда я жил, то был одним из составляющих лица всего человечества (а нас — людей, которые были бы лицом, разумом и совестью нашей цивилизации, во все времена было очень мало: гении — это всегда дефицит). Да, именно так и будут характеризовать меня через тысячелетия после моей безвременной смерти: «гений», «выдающийся ученый», «выдающийся мыслитель» и прочими подобными эпитетами.

Большое видится на расстоянии — так было до меня, и так будет после меня — так устроен мир, но я уже тогда, перед боем, осознал себя как выдающуюся личность, и потому с этой позиции мои дальнейшие рассуждения о том, что обычные люди — это «мясо войны» или, как пренебрежительно говорили раньше о малоценных содатах, «пушечное мясо», несмотря на весь свой кажущийся цинизм, все же чрезвычайно близки к истине.

Я почти не мог работать в эти страшные мгновения — мои нервы были как тоненькие струны, и я чувствовал ими те незримые колебания, которые носились в обществе. Более примитивные людские душонки не чувствовали этого, и поэтому не переживали так, как переживал я; они не видели тех далеких горизонтов, которые чувствовал я, они не понимали и не могли понять меня в принципе (хотя я мог бы, если бы захотел, понять их), — и мне не было жалко их: они — это «мясо войны»; но это отнюдь не означает того, что я не мог бы пожертвовать собой в бою ради кого-нибудь из них, совсем не означает: ведь бой — это одно, это — война, а рассуждения перед боем или же после него — это совсем другое, это — мир.

Люди — они и жертвы, и орудия войны — и их жизнь и их смерть — это их боль и их проблемы — а не человечества в целом; но моя жизнь и моя смерть, а также жизнь и смерть других, таких же, как я, — это уже проблемы всего человечества.

Тогда, перед самым сражением, неприятель не дал мне возможности додумать эту мысль до конца: мне пришлось, во-первых, уцелеть в мясорубке звездной войны, а во-вторых, найти время и настроение, и додумать ее до конца уже после войны, так что вышеизложенные рассуждения были положены мной на бумагу лишь через полтора года после победы, а в тот момент, перед боем, они возникли у меня в душе в виде ощущений, а не ясных мыслей, и я постарался запомнить их, запечатлев в своей душе в виде чувств… так… на будущее… если останусь жив…

А тем временем, когда мы спешно строились, устраняя возникшие во время прыжка нарушения строя, противник приблизился на расстояние удара и открыл огонь.

Первые мгновения войны, первые страшные мгновения! Знать, что он, враг, хочет твоей смерти, — и именно твоей — это очень тяжело, и только обладание таким же, как и у противника, оружием, помогает более или менее сносно переносить эту ситуацию.

Первые выстрелы, первые потери — для них все уже кончилось…

Первые минуты, первые часы первого боя. Уже легче, уже как-то привычнее и проще — человек ко всему привыкает.

То, что есть в действительности, и то, что мы думаем о ней, — похожие, но все же разные вещи.

Война вступила в свои права — настоящая, реальная; не такая, как представление о ней, сформировавшееся после прочитанных книг, просмотренных фильмов и разговоров о ней.

Страх у меня прошел после первых же выстрелов — я занялся своим непосредственным делом, и оно поглотило меня, вытеснив ужас из моего сердца и охладив горячий разум. Лично мне было проще, чем многим: опыт бесчисленных схваток в мире Халы плюс пережитая собственная смерть давали мне неоспоримое преимущество в психологическом плане перед остальными бойцами; к тому же, я четко понимал причины, цели и следствия этой войны, о чем, конечно же, глава нашего государства ничего не сообщил в своей речи: он лишь сказал, что ситуация требует, что враг перед нами и что он верит в нас, — и все — ничего из того, что он говорил мне, сказано не было. Я думаю, что о минимальной границе уничтожения народов наверняка объявят позже — уже после окончания войны, когда исправить уже ничего будет нельзя.

…А тем временем битва разрасталась. Подкрепления прибывали с обеих сторон, и уже через неделю сражалось около 35 миллионов кораблей — миллионов 17-18 с нашей стороны и примерно столько же со стороны противника. Бой происходил на участке космоса похожем на неправильный, немного изогнутый цилиндр с диаметром порядка двух-трех и длиной до восьми-десяти световых суток — немногим меньше полутора миллиардов человек сгрудились на столь небольшом участке пространства, объединенные приказом свыше, желанием выполнить свой долг перед Родиной и с одной поставленной им целью — победить.

Звездолеты бились очень долго и практически безуспешно. Свежие, еще не уставшие, а потому почти не совершающие ошибок войска были практически неуязвимы для основного оружия. Капитаны с обеих сторон осторожничали, не рискуя понапрасну, поэтому сражение происходило преимущественно на средних и дальних дистанциях, а на таких расстояниях излучатель антиматерии использовать было невозможно — корабли редко сближались: защита — прежде всего.

День шел за днем, время текло, как вода сквозь пальцы, и не было конца этой битве.

Долгая битва, тяжелая битва, почти бесконечная битва.

За два месяца непрерывных боев общие потери сторон составили меньше пяти процентов всей численности, но экипажи уставали и, как следствие, ошибались все больше и больше, отчего потери обеих сторон постепенно стали расти.

Я старался держаться на протяжении всех этих долгих месяцев, старался выдержать ту колоссальную нагрузку, которая опустошала мою душу. Далекие гравитационные удары гасились нашими креслами, а близких я старался не допускать, и у меня это почти всегда получалось. Наш взвод не поразил ни одного корабля противника, но и сам тоже не потерял ни одного. Раз за разом вытягивались смертельные лучи основного оружия, и раз за разом они не достигали цели — казалось, что в пространстве борются спруты; бьются своими гибкими щупальцами, стараясь захватить друг друга.

Тяжелая усталость накапливалась, чтобы потом частично исчезнуть во время непродолжительного отдыха; мы уставали больше психически, чем физически, и от этого становились все злее и злее — воины по ту сторону фронта тоже уставали и тоже злились, становясь все более агрессивными и сильными.

Наша разведка сработала плохо, а их службы дезинформации — превосходно, поэтому внезапно, под самый конец двухмесячной битвы, мы были поставлены на грань поражения: настали 63, 64 и 65 дни битвы — противник ввел в бой еще 11 миллионов свежих кораблей и перешел в наступление. Эти три черно-красных дня были днями антиматерии, днями резни в космосе — пользуясь превосходством в численности, враг перешел к тесному бою и стал побеждать.

Неприятель действовал вполне логично и предсказуемо: он сконцентрировал всю мощь своих свежих кораблей на одном участке фронта, тем самым добившись там громадного численного превосходства, а затем перешел к плотному ближнему бою, в котором на пять его выстрелов антиматерией мы смогли отвечать всего лишь двумя. Шесть миллионов наших кораблей — одна треть всего соединения (кстати говоря, вместе с моим флотом тоже) — попали в эту мясорубку: 25 наших флотов оказались под огнем 64 флотов противника.

Попавшим в «котел» кораблям следовало как можно быстрее уходить в более спокойные участки сражения, но неприятель не дал нам этого сделать: первый день мы еще кое-как держались, а за последующие два дня потеряли 5 миллионов звездолетов. Враг тоже понес ощутимые потери — у них погибло полтора миллиона кораблей, — но мы-то потеряли целых 5! В целом за эти трое суток жаркого боя мы потеряли 6 миллионов крейсеров — а это более четверти миллиарда человек! — из более чем 18, а наш противник — примерно 2 миллиона из 29. Эти цифры я узнал гораздо позже, после войны, а в то время, во время боя, мне было не до статистики — я сражался.

Нашему соединению были срочно необходимы подкрепления еще в 63-й день, но их не было ни на первые, ни на вторые, ни на третьи сутки. Нужно было как-то держаться, поэтому наше командование решило уплотнить ряды своих флотов перед лицом наступающего противника и, тем самым, нивелировать его количественное превосходство, в результате чего, вытянутая наступающая армада столкнулась бы с плотным бронированным кулаком наших крейсеров и была бы остановлена ими. Так мы и сделали. Этим маневром был спасен оставшийся миллион кораблей, но спасение это было временным.

В дальнейшей битве я не участвовал, а почему — это станет понятным из последующих строк, поэтому именно сейчас я хочу закончить описание того сражения. В итоге, к 66 дню соотношение сил стало совершенно не в нашу пользу — 12 миллионов против 27; при этом, учитывая отсутствие подкреплений из метрополии и явное превосходство наступающей стороны, наше командование приняло решение перейти к глухой обороне и сформировать из оставшихся крейсеров гигантский шар, в котором две трети звездолетов составляли бы наружный слой с очень плотным и тесным построением, а во внутренней полости шара находились бы оставшиеся корабли, которые почти не имели бы контакта с противником, в результате чего наружные корабли успешно отбивались бы антиматерией, а внутренние — основным оружием. Такое шарообразное построение оформилось к 68 дню, и оно смогло продержаться еще 11 дней, потеряв всего лишь 2 миллиона кораблей против 2,5 миллионов крейсеров противника. С 79 по 86 день сражение практически прекратилось — обе стороны обменивались в основном только лишь выстрелами из основного оружия, отдыхая после предыдущего ада, а на 87 сутки наши войска наконец-таки получили долгожданные подкрепления в размере сначала 13 миллионов, на следующий день — 16, а через день — еще 14 миллионов звездолетов. Получившееся соединение из 53 миллионов кораблей достаточно быстро расправилось с 25 миллионами кораблей противника, сначала нанеся ему поражение антиматерией, а затем окружив оставшиеся полмиллиона крейсеров, которые и сдались. Правда, из-за того, что подкрепления прибывали неодновременно, 8 миллионов вражеских кораблей все-таки смогли успешно покинуть поле боя. В итоге получилось, что из всех 95 суток сражения в той звездной системе собственно битва, сопровождавшаяся массовой гибелью звездолетов, продолжалась совсем недолго: с 63 по 79 и с 86 по 95 сутки, то есть всего 25 дней — меньше месяца.

В целом в войне против нас противник сработал очень грамотно — неподалеку от меня в нескольких крупномасштабных сражения они разбили наши соединения, перейдя с первых же дней сражения к использованию антиматерии, и наши войска, не ожидавшие столь бешеной агрессии, были приведены в расстройство, попутно понеся тяжелые потери; после чего неприятель перебросил часть своих войск к планетарным системам вроде этой, где бой специально проводился ими достаточно вяло, и тоже перешел в наступление антиматерией, уничтожив громадное количество наших кораблей. Но наше государство было все же гораздо мощнее своего врага, и наши космические силы многократно превосходили силы неприятеля по численности, поэтому несмотря на то, что противник добился временного успеха, будто ледяным душем остудив весь боевой пыл наших группировок, исход всей войны был уже предрешен заранее — мы ввели в бой колоссальное количество свежих войск, укрепили соединения и перешли в наступление по всему фронту, нанеся врагу окончательное поражение.

Наш противник оказался достаточно силен (и это большой плюс ему и минус нам!), чтобы мощными ударами своих кулаков расшатать нам клыки, но они оставались все еще достаточно крепкими и их силы вполне хватило на всю победоносную для нас Первую Галактическую войну, однако первые поражения оказались очень полезными как для нас, так и для наших союзников, сбросив маску романтизма и некоторой несерьезности в нашем отношении к войне.

Начать войну легко — успешно закончить — трудно.

…Но вернемся к 65 дню сражения — космос был насыщен антиматерией, редкие разрывы псевдозвезд вспыхивали яркими искорками — корабли гибли один за другим, взывая о помощи, а ее очень трудно было оказать. Грань между жизнью и смертью перестала быть столь явной, как в мирное время, — ты жив сейчас, но жив лишь потому, что погиб твой товарищ, а когда ты погибнешь, то своей смертью отсрочишь гибель другого своего товарищу.

Люди бились с яростью диких зверей; я тоже ожесточился, я хотел убивать, хотел ломать чужую жизнь, хотел творить смерть и жалости не было во мне — и я нравился сам себе такой!

Кто относится к врагу по-доброму, тот недостаточно ценит свою жизнь.

Мы проигрывали битву. Наш взвод потерял 5 кораблей — но мой корабль и еще один — мы остались живы только потому, что нас прикрыл другой взвод. Мне еще ни разу не удалось поразить противника, хотя я и жаждал этого.

Я чувствовал себя песчинкой во время бури, обломком кораблекрушения, которым играют гигантские волны, и не мог смириться с этим. Я знал, я чувствовал, я был уверен в том, что я сильнее всего этого, и эта уверенность придавала мне силу.

65 день битвы… — он заканчивался, и если не придет помощь, то через пару дней мы окончательно проиграем, а значит большинство из нас погибнет. Сражение разворачивалось, словно гигантская эпопея, стремясь к своему максимуму, — жизнь и смерть слились в единое неразрывное целое, когда я, наконец, понял, что же мне надо делать. У меня еще был совершенно неповрежденный корабль, была моя воля, мой ум, моя решимость и мой колоссальный психологический опыт побед и поражений на Хале; было также и спокойствие, которое в горячке битвы дорогого стоило, — и все это вместе давало мне надежду на успех.

Надо уметь жить и уметь умирать: уметь жить ты учишься всю жизнь — уметь умирать не учатся, но ты умрешь так, как и жил всю свою жизнь!

Оба корабля, что остались от нашего взвода, были переведены на другой участок, там, где было немногим поспокойнее. Психологически противник был еще полон сил, да и мы не уступали ему в этом — до психического надлома и паники он нас пока еще не довел, хотя и был близок к этому. Мы влились во вновь сформированный взвод и были направлены, вместе с нашей новой дивизией, собранной из остатков разбитых соединений, на помощь соседнему флоту.

Сражение не прекращалась ни на минуту. Враг был везде, со всех сторон, он окружал нас, как и мы окружали его. У нас не было никаких передышек — просто продолжение боя в другом месте — только и всего.

Так мой корабль оказался вблизи планетарной системы противника, и тогда я решил привести в исполнение задуманный план — случай был удобный.

…Когда акула кружит возле пловца, то совсем не обязательно, что она нападет на него. Пусть рыбина и относится к виду хоть трижды опасному для человека, но в данном конкретном случае хищница может быть просто сытой, а потому безопасной. Человек не понимает акул потому, что не может по ее поведению предсказать последующие действия рыбы — в то же время известно, что когда кошка нервно бьет кончиком хвоста по земле — это означает, что она нервничает и может напасть. Лев ревет и скалит зубы, пытаясь испугать противника; бык мычит и фыркает, роет копытами землю и выставляет вперед свои рога; змея шипит и принимает угрожающую позу — действия животных понятные и их поведение предсказуемо; однако у рыб все не так — акула плывет себе и плывет, кружит и кружит, и понять по этим движениям, что у нее на уме, практически невозможно, и лишь когда она бросается, раскрыв свою ужасную пасть, становится все ясно, но становится ясно уже слишком поздно, — именно поэтому человек и боится хищных рыб.

Военный корабль тоже в какой-то мере похож на акулу — он перемещается, как и она, в трех измерениях: вперед-назад, вправо-влево и вверх-вниз, и также, как она, он непредсказуем в направлении своей атаки.

Внезапность — великая вещь, если суметь правильно ею воспользоваться.

Я увидел относительно свободную зону космоса и направил туда свой корабль.

— Спасайся, кто может! — крикнул я открытым текстом в эфир, а затем продолжил, но уже только по внутрикорабельной связи. — Слушать меня всем! Я принял решение — мы атакуем планеты!

Кто-то из экипажа понял мой замысел, а кто-то — нет — и это не было важным для меня — все равно они будут выполнять мои приказания — страх перед собственной гибелью в бою и страх перед трибуналом плюс остатки патриотизма удержат их в повиновении — а больше мне ничего и не надо!

Итак, я покинул боевой порядок, во всеуслышание объявив себя трусом, а значит, противник перестал меня опасаться — это первое; и второе — у меня появилась свобода маневра — а вот это очень даже хорошо. Все, кто находился вне моего корабля — и свои, и чужие — думали, что поняли меня следующим образом: я выйду в свободную зону, образовавшуюся между несколькими враждебными группировками, и попытаюсь, совершив прыжок, сбежать из области боя и, тем самым, спасти свою жизнь. Противник, однако, может решить, что мой маневр — это хитрый способ донести информацию о ходе сражения и о вероятной численности неприятеля своему командованию, которое находится на базе, причем донести непосредственно из самой гущи сражения, чего, естественно, допускать не следует; таким образом, для врага главное — чтобы я не совершил прыжок, а там… рано или поздно он разделается со мной.

Мои рассуждения оказались верны — я с удовлетворением отметил, что два вражеских взвода, покинули своих и двинулись с обеих сторон мне наперерез. Свои стрелять не будут — я был уверен в этом — у них и так слишком много забот о своих жизнях, и кроме того, для нашего командования прекрасным примером для своих была бы гибель труса-дезертира от рук врага прямо на глазах у борющихся солдат, поэтому, как я подумал тогда, командование тоже с удовлетворением отметило два вражеских взвода, берущих меня в капкан.

Как я и рассчитывал, свои пропустили меня навстречу гибели. Они убеждали нас вернуться, но мы были глухи к их словам — я выводил свой корабль на простор, решив получить хотя бы тактический успех или, в худшем случае, погибнуть в атаке.

Заканчивались 65 сутки битвы. Неподалеку от меня стали взрываться псевдозвезды: стрельбой основным оружием те два вражеских взвода стали брать под контроль пока еще свободную область космоса — характеристики пространства-времени принялись хаотически изменяться — теперь мне уже нельзя прыгать (правда, когда сильно захочется рискнуть или же не будет другого выбора, то можно) — итак, я попался прямо в капкан; но пусть окружающие думают, что это — капкан, я же буду думать совершенно по-другому: я думаю, что события развиваются по задуманному мною сценарию.

Я увидел, как один из вражеских звездолетов покинул боевое построение своего взвода и двинулся на пересечение с моим курсом — видимо, его командир решил покончить со мной пучком антиматерии.

Мы сблизились на достаточное расстояние и обменялись выстрелами, и оба не попали. Вскоре два несущих луча противника «приклеились» ко мне, но я сбросил их с себя. Пространство продолжало взрываться снова и снова, но мы умело отбивались, и поэтому псевдозвезды взрывались достаточно далеко от нас.

Я вел свой корабль таким курсом, чтобы он прошел достаточно далеко от группы планет — незачем заранее привлекать внимание и демонстрировать истинное направление грядущей атаки — так и аквалангист, видя проплывающую мимо акулу, предполагает, что она проплывет и дальше, мимо него.

Я чуть-чуть изменил курс — так, чтобы мой корабль прошел возле солнца. Противник запаниковал — я понял это по его неточным выстрелам — они испугались, что я могу прыгнуть, пользуясь звездой, как прикрытием, и уйти — эта задача была, конечно же, сложная, но вполне выполнимая. Один из преследующих меня взводов стал резко менять направление своего движения, пытаясь преградить мне путь к светилу, но они явно не успевали, поэтому стали еще более интенсивно обстреливать меня основным оружием; а тот корабль, который атаковал меня антиматерией, еще трижды выстрелил по нам, но мы ускользнули от его лучей и дважды ответили ему тем же, но как и он, промахнулись.

Я приближался к солнцу под острым углом, разогнавшись к тому времени до 70% скорости света — на такой скорости корабль является еще достаточно быстрым и, одновременно, хорошо управляемым. Вскоре противник приостановил стрельбу — они боялись попасть в светило. Я увидел, что с приближением к столь большой массе, характеристики и несущего, и главного луча основного оружия изменились — они стали лучше, а сами лучи — гораздо жестче. У меня мелькнула мысль, а не выстрелить ли мне прямо сейчас, но я опасался попасть в планету, поэтому решил продолжать действовать так, как и задумал.

С ускорением порядка 7500g я круто изменил траекторию полета, развернув корабль над самым солнцем, — звездолет «напрягся» и «потяжелел»; мгновения времени приобрели почти что вес вечности, а мы все, стиснув зубы, терпели в своих антигравитационных креслах пятикратную перегрузку — но после этого маневра корабль стал нацелен прямо на группу планет. Расстояние между ними и звездой было немногим больше 8 световых минут, а между мной и планетами — около 12, следовательно, чтобы долететь к планетам с той же скоростью, что и раньше, нам понадобится минут 20. Если меня не остановят, то минут через 15-25 я выстрелю — у людей на планетах еще есть минимум четверть часа жизни до моего выстрела, если, повторюсь, меня не убьют; также у жителей планет, в лучшем случае, будет еще четверть часа существования даже после моего удачного выстрела, но это все — предел: больше времени у них не будет совсем, если, конечно же, мой корабль не поразят или же если я сам не выстрелю мимо (и то, что я сейчас пишу эти строки, отнюдь не означает, что меня не убили тогда, ведь уже перед войной я был бессмертным!), но, чтобы излишне не интриговать тебя, мой читатель, я скажу заранее, что тогда я не погиб.

Теперь мой замысел поняли все. Стрелять по моему кораблю основным оружием было небезопасно, потому что был высок риск попадания или в солнце, или же в какую-нибудь планету — остается антиматерия, но для этого нужно успеть приблизиться на достаточное расстояние, а время идет и идет, а я все ближе и ближе к «косяку планет».

…Акула не проплывет мимо — теперь ее мускулистое тело скользит прямо на пловца, и человек со страхом в сердце надеется на свой нож. Закрыта пасть, не двигается верхний плавник, неподвижны боковые плавники, и только хвост, изгибаясь, приближает хищницу к своей цели.

…Я только что развернул корабль над солнцем, и через четверть часа мы вот-вот пролетим под планетами (хотя в космосе понятия «над чем-то» и «под чем-то» теряют тот смысл, который был у них на планетах: я с такой же уверенностью могу сказать, что развернул свой корабль под звездой и вот-вот окажусь над планетами, и это тоже будет верно)… так вот, гигантское светило осталось позади моего звездолета, посылая ему во след пламя своих лучей, а планеты набегали на нас, увеличиваясь на экранах все больше и больше… — пришло время — цель определена, приказ ясен, секундомер пущен и монотонно отсчитывает отрезки времени — прошлое отодвинулось куда-то очень далеко, будущее еще больше покрылось мраком неизвестности, отчего настоящее, избавившись от груза минувших эпох и грядущих тысячелетий, приобрело свою истинную реалистичность. Продолжающееся сейчас — это один из пиковых моментов моей жизни, который навсегда будет одним из моих ярчайших воспоминаний! Что бы ни случилось в будущем, но первая атака на планеты навсегда останется первой, и ее величие будет еще долго затмевать всевозможные мелочи моей жизни!