Скрипел при каждом движении воздуха сухостой. Молодые деревца, опоенные влагой и опутанные ожерельями растительных паразитов, умирали на корню, так и не сумев увидеть светлого неба, не заполучив права на рост и жизнь.

Чем выше поднимался в гору Мисюра, тем реже и светлее становился лес. Вот впереди над головой засветилось небо, синее, будто только что протертое рачительной хозяйкой окно в мир. Снизу, подпирая его, торчали зазубрины скал-гольцов. А далеко на севере в дымке неисхоженных далей, едва-едва прорисовывались мертвенно-сиреневые контуры снегового хребта.

Царапаясь по крутому склону, Мисюра то спотыкался о крепкие корни ерника, путался в них ногами, но ни разу не чертыхнулся, не обозлился. В судьбах неприхотливого растения, цеплявшегося изо-всех сил за землю, и в своей собственной он угадывал нечто общее. Угнетаемое природой живучее существо — полукуст, полудеревцо, легшее на земь, чтобы противостоять ветрам, метелям, глубоким зимним снежным завалам отвоевывало для себя любое место, где имелись самые скудные намеки на присутствие почвы, пускало корни, цеплялось ими за камни и радостно зеленело небогатой, но все-таки настоящей листвой. Оно гнулось под штормовыми ударами стихий, его корежили холода, но ничто не могло заставить его отступить с занятой территории.

Выбравшись на каменную осыпь, Мисюра почувствовал что дышать стало легче. Тайга осталась внизу и здесь гулял ветер вершин.

Чистый воздух казался бодрящим, вкусным. Он освежал как родниковая вода освежает путника в знойной пустыне. Но видимо на чувство освобожденности влияло и то, что не было рядом майора Тереха, хотя и ослабленного, прихрамывавшего. но все равно хранившего в себе скрытую угрозу.

С высоты во всю ширь распахнулся вид на таежные дали. Все пространство до горизонта прело в зыбком мареве. Далеко-далеко на юге к солнцу тянулся огромный лисий хвост дыма. Там должно быть буйствовал пал.

Мисюра горько усмехнулся. С высоты он видел мир — огромный, вольный, у которого нет ни видимого конца, ни края, и даже если сейчас наметить на горизонте какую-нибудь точку, за которой дальше уже ничего не видно, и идти потом до нее два-три дня, то дойдя можно убедиться лишь в одном — там, где для тебя кончалась видимость, мир все также простирается в даль и в ширь и новая хорошо заметая точка на горизонте не обозначает края.

Раскинь руки, ляг на землю — всего не охватишь, не загребешь под себя. Так на кой же люди, вопреки опыту и логике стараются нахапать побольше, столько, сколько ни переварить в кишках, не утащить за собой в могилу?

Подставив грудь живительному ветру, Мисюра присел на камень и молча, словно прощаясь, долго глядел на тайгу. В его голове уже созрел четкий план, позволявший уйти от преследования, оставить в дураках и Тереха, который будет решать собственные проблемы и тех, кого он может направить сюда на поиск следов беглеца.

Встав, Мисюра двинулся вниз по склону. В неглубокой пади, не доходя до поймы Уюна, в густых зарослях черемухи, возле звонкого ключа он заприметил оленя.

Рогатый красавец стоял, сторожко подняв голову, сильный, словно литой из красной меди, и шерсть переливами играла на его мускулистом теле.

Мисюра, сдерживая дрожь руки, достал пистолет, аккуратно умостил его на рогульку куста орешника и стал подводить мушку к голове лесного красавца. Таких в былые годы, когда лицензии в военном охотхозяйстве стоили считанные рубли и не подрывали офицерский бюджет, он убивал легко и ловко. И никаких сомнений, никаких душевных тревог это ему не доставляло. Так уж заведено, что убийство зверей люди называют охотой, а тех, кто завалил добычу с одного выстрела, охотничье мнение возводит в герои дня, предоставляя им право хвалиться своим хладнокровием, удачливостью и решительностью.

Так повелось со времен, когда на зверя ходили с рогатиной. Так по инерции осталось и в наши дни, когда у охотников против клыков и копыт появились ружья, снаряженные боеприпасами, которые способны пробивать броню.

Но в этот раз гордый вид оленя неожиданно пробудил в Мисюре утихнувшее было чувство одиночества и загнанности. Он вдруг снова ощутил себя диким зверем, который был сейчас нужен миру только для того, чтобы его искать, обнаружить, затем преследовать и в финале охоты торжественно убить.

В памяти всколыхнулись воспоминания о временах не столь давних, но уже безвозвратно утерянных, и от едва прослеживавшихся ассоциаций сердце сжалось в болезненной истоме.

«Я ведь был такой же вот молодой, как это олень, — с тоской подумал Мисюра, — так же высоко держал голову, верил, что мир добр, что людьми движут идеи справедливости и гуманизма. Лощеные майоры и полковники с академическими значками убежденно твердили курсантам слова о воинской чести, об офицерском долге перед Отечеством, о том, что их служба почетна, престижна, что ее ценят народ и государство. Но стоило вдруг измениться обстоятельствам, эти радетели социализма и Отечества оказались в первых рядах ворья и стали растаскивать армейское имущество, годами накапливавшееся за счет народа, который вынужден был отказывать себе во многом ради собственной безопасности. Генералы и адмиралы первыми стали расклевать, растаскивать армию на куски, сделали ее небоеспособной. И уже нет в офицерской среде людей, которые готовы служить стране верой и правдой. Потому что стране, в которой нет правды, у них больше нет веры.»

От мыслей, разбередивших душу, стало муторно. Чувство смятения охватило Мисюру. Сердце томительно заныло и с размаху упало в пустоту. Мисюра скрипнул зубами и опустил пистолет. Тут же, чтобы отрезать себе пути возврата, легонько прищелкнул языком, подав зверю тревожный знак…

Олень нервно шевельнул головой и замер, будто запечатленный на благородной чеканке. Он втянул ноздрями воздух, встревоженно ковырнул землю копытом.

Мисюра понял, что зверь заметил его и скрываться больше незачем. Он негромко хлопнул в ладоши. Олень встрепенулся, но не уронил своего благородства позорным бегством. Он не умчался, не улетел сломя голову. Он скорее ушел, одним махом перелетев через поваленную сосну.

Мисюра сунул пистолет за пазуху и полный светлого удовлетворения пошел вниз, впервые не обращая внимания на хруст и треск, которые производил.

К месту, где оставил Тереха, он вернулся с готовой историей о том, как не сумел подстрелить тетерку, которая вспорхнула прямо из под ног и теперь им придется перебиться горячей водичкой.

Еще издали он заметил Тереха, который стоял и улыбался. Мисюре сразу не понравилась эта улыбка. Что-то должно быть произошло здесь за время его отсутствия, но что именно он сразу угадать не смог.

И вдруг из-за деревьев с двух сторон за его спиной вышли двое. Мисюра уловил шорох шагов, быстро обернулся, разглядел их, вмиг все оценил и понял. То были охотники-нанайцы, промышлявшие в тайге. Они должно быть наткнулись на Тереха и тот сумел мобилизовать их на подмогу.

Лица нанайцев выглядели невозмутимо серьезными и решительными. Они направили на Мисюру ружья и тот понял: сопротивление бесполезно — эти выстрелят.

— Ручки, гражданин Мисюра, ручки! — Терех откровенно злорадствовал. — Поднимите. И повыше. Вот так. Вот так.

Терех, чуть заметно прихрамывая, подошел к Мисюре со спины, профессионально точными движениями ощупал его, вытащил из-за пазухи пистолет, из-за пояса нож.

— Так-то лучше, — сказал Терех удовлетворенно. — А ты надеялся, что может быть по-другому? Уверен, не через час так через два собирался смыться. Верно? Вот и ошибся. В целом ты, капитан, мужик ничего. Но тебе придется объяснить следователю, что ты делал в тайге с «Калашом» в руках и на кой хрен забрел в глушь, где охотники добычу не ищут.

— Гражданин начальник! — Мисюра вмиг нашел нужную интонацию: так произносят подобные фразы профессиональные уголовники в кинофильмах. — Да мы завсегда к вашим услугам…

В условиях, когда нет иного средства защиты, юмор лучшее средство продемонстрировать остатки своей независимости.

— Тогда порядок. Мне бы не хотелось тебя разочаровывать. Стрессы сильно влияют на здоровье…

Терех открыто насмехался, мстя за свое прошлое унижение. Он сумел перетянуть весы фортуны и радовался, что это далось так легко и ловко.

Нанайцы послушно стояли рядом, как солдаты, держа ружья у ноги.

— Один из вас пойдет со мной до железной дороги, — как вопрос решенный определил Терех. — Поможет вести преступника.

— Однако, начальник, так не можем. Охота у нас…

— Ничего, перебьетесь. Я вас мобилизую. А пока сделайте что-нибудь пожрать. Мы давно не ели.

Нанайцы быстро развели костер, достали свои припасы. Спустя час поспела еда, запахло мясом, жареным на углях.

— Ешьте, гражданин Мисюра, — весело предложил Терех. — Такого блюда вряд ли вы скоро попробуете.

Сказал бы ему сейчас Мисюра все, что думал, но трепаться зря он не умел. Сколько раз Терех высказывал ему свои сожаления о том, что промахнулся. В самый бы раз ответить, но гордость не позволяла. Чего не сделано, о том можно сожалеть лишь молча.

Они поели и стали собираться в дорогу. Терех, войдя в роль начальника над нанайцами, отдавал последние распоряжения.

— Тебя как зовут? — спросил он охотника, что был постарше и покрупнее ростом.

— Юкаминкан, начальник.

— А тебя?

— Кому? — переспросил тот, что был ростом поменьше. — Моя?

— Да, твоя.

Терех упер палец в грудь нанайца для ясности.

— Моя Ака. Можно еще Андрюша. Все равно люблю.

— Так вот, Юкаминкан пойдет со мной. Ты, Андрюша, оставайся в тайге. Охоться. За двоих. Мы пойдем так. Ты, Мисюра, впереди. Руки за спину…

— Шаг вправо, шаг влево считаю побегом, — язвительно за него докончил Мисюра. Терех смолчал, но тут же передернул затвор пистолета и вогнал в ствол патрон.

Мисюра повернулся к Юкаминкану.

— Ты какого рода, человек?

Нанаец шевельнул жиденькими усами и глаза его засветились.

— Юкаминканы мы.

— Значит, в меня стрелять будешь, если побегу? От чьего имени — от своего или от всего рода?

— Нет, добрый человек, — ответил нанаец, — Юкаминкан людей стреляй не могу. Моя тьфу тому, кто люди стреляй!

— Видишь, гражданин майор, — сказал Мисюра весело, — как человек на живое существо смотрит. Он убивает зверя, чтобы не сдохнуть с голоду, но скорее сдохнет, чем убьет человека. А мы с тобой оба — что ты, что я…

Протянул нанайцу руку.

— Спасибо, Юкаминкан.

Нанаец смутился, но все же подал худую ладонь, с пальцами согнутыми ревматизмом, Мисюре. Тот пожал ее дружески.

Терех, подозревая, что рушиться строгость, которую он хотел навести в конвое, грозно приказал:

— Кончай, Мисюра! Нечего охмурять человека. А ты, Юкаминкан, отойди!

— Ха! — Мисюра с силой выдохнул. — Видишь, Юкаминкан, начальник считает, что ты медведь. Я бы то же так подумал, если ружья у тебя не было…

Юкаминкан душа простая: не обидчивый, любопытный.

— Почему так решил, однако?

— Вот этого, — Мисюра кивнул в сторону Тереха, — теперь только медведи бояться. Потому что дикие. А человек чувствует себя свободным. Никто его не может заставить стать конвойным и водить под ружьем других людей. Я понимаю, ты еще не забыл, как тебе дед рассказывал: НКВД — большой начальник. Его слушать надо, иначе будет худо. Но теперь НКВД уже нет. В нашей стране конституция. В Москве ее начальство оберегает. А здесь, в тайге гарантом всех прав служит ружье. Их у вас с братом — два. Это на один голос больше, чем пистолет майора. Самая настоящая демократия…

— Он правду говорит, — вдруг вмешался в разговор более смышленый чем брат Ака. — Председатель тоже говорил — демократия.

— Хороший у вас председатель. Умный. Делайте майору ручкой и идите по своим делам. В тайгу.

— Ты не обманываешь? — спросил Юкаминкан недоверчиво.

— Нет, он говорит правду, — сказал Ака и поднял ружье, направляя его на Тереха. — Мы, дядька, пойдем. Ты сам свои дела делай. Теперь демократия…

Нанайцу понравилось слово и он повторил:

— Демократия. Пролетарии больше соединяйся не надо. Сам себе каждый гуляй могу.

Охотники исчезли в зарослях как ночные тени, правда, не забыв затоптать остатки улей костра. Терех с пистолетом в руке остался с Мисюрой один на один.

— Веди, — сказал Мисюра обреченно. — Ваше слово, товарищ маузер.

— Шагай.

Терех указал пистолетом направление.

— Стойкий ты человек, майор, — обреченно вздохнул Мисюра. — Поверь, я даже не догадывался…

— О чем?

— О том, что у тебя здесь, — согнутым пальцем Мисюра постучал себе по макушке, — пробка. — Все, Терех, все. Ты как был сторожевым псом при ворованном добре в усадьбе разбойников, таким и остался. А я уже все понял и стал другой. Жизнь требует перемен. Лично я уже изменился. И пусть остерегаются те, кто меня к этому подтолкнул. Хватит, походил благоверным и законопослушным. Понял, что дураками власти правят с помощью законов и обмана. А ведь раньше все время верил: те, кто наверху надо мной также исповедуют принцип: как невесту родину мы любим, бережем как ласковую мать. Помнишь, такое пели? Так вот давай остановимся. Те, кто нами правит не любят своей страны. Они любят себя в этой стране. В которой можно обворовать доверчивых и гнать на убой послушных. Кому надо, чтобы я любил других больше себя? Лично мне не надо. Нужно мне кому-то верно служить? Нет, хвати, научен! Я буду служить, то только своему богатству. И пошли вы все! Я ничего не украл у народа, Терех! Ни бесплатного жилища, ни низкой квартплаты, ни денег у стариков, которые были отложены на собственные похороны. Не я обманул народ, раздав ему ваучеры, которые даже для подтирки не сгодились из-за жесткости бумаги. Я не воровал у солдат их пайки и у армии оружия, чтобы загнать его за границу. И ты можешь думать что хочешь…

— Что еще? — Терех не скрывал своего пренебрежения к словам Мисюры.

— Еще? То что мы, военные, ни к чему не пригодные люди. Все наши генералы с широкими погонами и большими звездами что-то собой представляют, когда у них есть кем командовать. Дивизии, армии. Они быстро понимают, что им приказано гнать солдат в дерьмо и гонят их. И никто не возвысит голос, не попытается назвать безрассудство политиков глупостью. Потому что каждый твердо знает — сними погоны с него и он — ничто.

— Давно додумался?

— К сожалению, недавно. Что поделаешь, дури за время службы в голову нам набили немало. Теперь муть осела, шелуха отвеялась. Правда, не у всех. У тебя этого не произошло.

Терех больно ткнул его пистолетом под ребра.

— Еще такое брякнешь, врежу по башке рукояткой.

Мисюра поморщился: удар был ощутимый. Но своего не оставил.

— Я может и сам дурак, но стараюсь думать. Хочешь расскажу, что будет, когда ты меня довезешь до места?

— Заткнись.

— Как угодно, а я просто порассуждаю вслух.

Терех промолчал.

— Вот ты меня героически приведешь к начальству. Для порядка меня закатают в комнату смеха. Или у вас это называют обезьянником? Ладно, посмотрим. Конечно, меня спросят: ты что делал в лесу, капитан Мисюра? Скажу: охотился. Родина мне денег не платит второй месяц, дома холодильник пустой, кусать нечего, разве что локти. Потому вот решил немного поохотиться, чтобы было чем нарушить кислотно-щелочной баланс. В тайге было нас двое. Я и лейтенант Крылов. Его убили. Там, между прочим, шла война. С корейцами. Вы о ней знаете? Нет? Тогда пусть майор Терех доложит. Теперь скажи, что будет дальше?

— Заткнись.

Терех говорил вяло с удивительным безразличием в голосе.

— Пожалуйста. Но еще раз скажу: не дано тебе, майор. — Мисюра постучал себя по макушке. — Не дано… А соображал бы, то понял — меня выгоднее отпустить. Доложишь, что напоролись на корейцев. Их в тех местах быть не должно. Значит они охотились за золотишком. И вертолет, должно быть их работа. И твои сослуживцы, что полегли так бездарно. И не боись, — Мисюра издевательски усмехнулся. — Российско-корейской войны не будет. Поверь, корейцы принесут извинения. Даже компенсацию выплатят, если потребовать. Им не с руки портить отношения с русскими, которые по дешевке распродают свой лес. Твое начальство тоже найдет, как объяснить свои потери. Конечно, кому-то пропавшее золото будет жечь душу. Организуют поиски. Но тебя в тайгу уже не пошлют. Ты, Терех, для своей системы стреляная гильза — только на выброс. Особенно если сумеешь под дурака закосить. Мол, был в стороне, куда меня отправил начальник. А если покажешь вид, что знаешь о золоте, я тебе не позавидую…

В город они пришли ранним утром. Улицы были пусты. Даже первый трамвай не выполз на линию.

Они брели по раздолбанному асфальту тротуара от усталости еле переставляя ноги. Мисюра окончательно выбился из сил. Терех слегка ожил. Чувство исполненного долга придавало ему дополнительную энергию. В одном месте, когда Мисюра запнулся и задержался, Терех демонстративно подпихнул его коленом в зад.

— Давай, давай, двигай. Попрыгал, побегал, пощипал травки на воле, теперь посидишь на привязи. Пожуешь соломки.

— Пошел ты!

Они снова двинулись по пустой утренней улице.

Остановились перед большим серым зданием с облезлым фасадом. На углу на уровне окон второго этажа еще недавно висела синяя табличка с белыми буквами «Улица Дзержинского», но ее вырвали с корнем и заменили другой. Восстановить исконное дореволюционное название «Жандармская» новые власти не рискнули. На зеленом эмалевом фоне белыми буквами демократия начертала слово «Свободная». Наличие на ней серого дома в решетками на окнах градоправителей не смущало.

По обе стороны входа в серое здание висели бронзовые доски в надписями:

М В Д Р Ф

Управление Внутренних Дел

От сырого морского климата доски постоянно покрывались грязно-зеленым налетом и их то и дело приходилось оттирать тертым мелом, растворенным на нашатырном спирте. В городе посмеивались и называли это операцией «чистые руки». Во всяком случае восстановление блеска бронзовых досок было единственным всеми видимым результатом борьбы за чистоту и порядок в милицейских рядах.

Они не стали подниматься по ступеням большого каменного крыльца, истертого за многие годы сотнями ног стражей порядка и правонарушителей.

— Давай руки, — сказал Терех. Он щелкнул ключом, отомкнул замок и снял с Мисюры наручники. Сказал угрюмо:

— Погулял, капитан, и будя. Теперь вали отсюда. И побыстрее, пока я не передумал.

Мисюра стоял, удивленно глядя на свободные руки, на красные следы металла, отпечатавшиеся выше кистей. Потряс ими, разминая.

Терех посмотрел на него зло и нервно предупредил:

— Чо стоишь? Шагай к чертовой матери! Иди, иди, гуляй.

— А ты? — вопрос Мисюры прозвучал неуместно и достаточно глупо.

— Что я? У меня свои дела. Пойду отчитываться. Ты к ним отношения не имеешь…

— Зря ты так решил, майор. — Мисюра устало прислонился спиной к стволу старого вяза. Голос его звучал приглушенно, утомленно. — Наверное ты думаешь, я сейчас вернусь домой, заберусь как мышь в норку и буду попивать из пакетов кефирчик? За твою доброту и здоровье. Ошибаешься. Мне в последние дни все время бифштексы снились. Толстые, в два пальца, из свеженины. С кровью…

— Кончай, Мисюра. Давай иди, иди…

— Смотри, потом будешь сожалеть.

— Не буду.

— Тогда прощай, майор.

Мисюра медленно пошел в сторону железнодорожной станции. До гарнизона он мог добраться только по железке. Прошел шагов двадцать и остановился. Обернулся, поглядел во след Тереху.

Майор поднимался по ступеням едва заметно прихрамывая и сильно сутулясь, будто тащил на плечах непомерно тяжелый груз.

— Терех! Иван! Погоди.

Терех остановился. Поглядел на Мисюру, который направлялся к нему.

— Знаешь, капитан, валяй ты, а? Чтоб глаза мои тебя больше не видели.

— Погоди. Есть разговор.

— Тебе не кажется, что мы все уже переговорили?

— Не кажется.

Мисюра подошел к майору вплотную.

— Всего один вопрос. Не захочешь, можешь не отвечать.

— Надоел ты мне, но ладно, спрашивай.

— Скажи, только честно, ты все еще жалеешь, что промахнулся?

Терех зло сплюнул на дорожку и растер плевок ботинком.

— Тебе хочется, чтобы я сказал «нет, не жалею»? Так вот все наоборот — жалею.

— Тогда скажу я: не жалей. Ты не промахнулся. Ты — попал.

— Кончай треп. Я в отпущении грехов не нуждаюсь.

— Причем тут грехи? Лучше скажи, ты бы не сходишь со мной в тайгу еще раз? На охоту? Допустим через недельку? Отлежись, отдохни. Пошли свой спецназ к едрене Фене. А?

— Ты что, того? — Терех приставил палец к виску и покрутил им как буравчиком.

— Не, — Мисюра устало улыбнулся. — В принципе может вообще и того, но не в этом случае.

До Тереха медленно доходило, что могло подвигнуть Мисюру на такое предложение.

— Неужели ты…?

— А почему нет? И не я, а мы…

Что потом?

А ничего особенного.

В леспромхоз «Путь Чхонлима» приехали новые начальники. Они разобрались в случившемся и установили, что гибель двух руководителей хозяйства и нескольких лесармейцев произошла из-за нарушений техники безопасности в зоне лесоповала. Добыча зеленого золота требуется большой осторожности.

Комиссия управления внутренних дел, изучавшая обстоятельства вызвавшие боевые потери в отряде быстрого реагирования, пришла к выводу, что они возникли в ходе огневой схватки с превосходившей по численности и огневой мощи бандой уголовников, которая уничтожила вертолет «Тучарзолота» и пыталась завладеть драгоценным металлом. В результате решительных действий отряда подполковника Стригина, банда была разгромлена. Груз золота весом в десять килограммов был найден и возвращен по назначению.

Полковник Дубровин, лично возглавлявший расследование и поиски пропавшего золота, вскоре стал генерал-майором. Его жена отгрохала в дачной зоне прекрасный трехэтажный коттедж.

Надежда Рябая внезапно получила большое наследство, уехала из Океанки в Рязань, где по слухам купила квартиру.

Майор Терех подал рапорт и уволился из органов по собственному желанию. Его показания во многом способствовали правильной оценке комиссией обстоятельств таежного происшествия.

Капитана Мисюру уволили из армии в связи с сокращением численности личного состава.

Ромаз Чхония в Океанке перестал появляться. Хорошо знавшие его люди говорили, что он предпочел Израиль свободной Грузии, уехал и неплохо там устроился.

Правда, это могло быть и трепом. Ведь также болтали, что где-то в Центральной России построили себе особняки и неплохо зажили Мисюра и Терех. Но разве не ясно, что это вранье?

Откуда у простых российских офицеров могли найтись средства для нормальной человеческой жизни?