— Мы ищем дезертира.

— Это нам тоже известно.

— Кому нам? — Гусь уже не скрывал раздражения. Капитан, который держался с ним как отставной генерал, который вышел на пенсию с правом ношения формы, начал действовать на нервы. — Вашему превосходительству, господин офицер?

Лопата резко встал. Сдвинул ребром ладони шашки с доски. Партия у него не складывалась и выгодно её было прервать, пользуясь удобным предлогом. Начальник почты, уже торжествовавший победу, нервно дернулся:

— Иван Сергеевич, так же нельзя!

— Погоди, Степан, сейчас не до игры. — Дело, можно сказать, государственное, а вояки права качать собрались. Наплодили бандитов, теперь интересуются, кто об этом знает. Так я отвечу: мы — это внутренние органы. Вас устраивает, господа?

— Устраивает. — Гусь язвил. — Тем более, что мы тоже не болтаемся где-то снаружи, не прикрытые штанами. И папа у нас с вами — один. МВД.

— Прапорщик, — Лопата понял свой промах, — ты извини. Не обнюхались, как следует, я вас сразу и не узнал: думал — армия. Потом меня этот случай из себя вывел. Бегает этот гад по району, людей гробит.

— Сколько? — спросил Гусь. — Сколько он положил людей?.. Гавно такая…

Лопата тяжело вздохнул.

— Много.

— Сколько?!

— Одного.

— Одного?! — Гусь выразил такое удивление, что Лопата все сразу понял.

— Здесь нет войны, прапорщик. — Лопата разозлился. — У меня на участке никого не убивали десять лет. А теперь погиб Сергей Антонович Рукавишников. Вы слыхали эту фамилию? Вы слыхали?!

— Нет.

— Это был мой учитель. Он здесь всех нас обучил грамоте и честности. Всех. Понимаете вы это? А думаете что мало.

— Хорошо, виноват. Прошу прощения. Еще вопрос: куда он двинулся? Это известно?

— Нет, — Лопата слегка успокоился. — Но думаю, пошел вверх по реке.

— Почему так решили?

— Он двигался снизу. У Большого порога убил Рукавишникова. Потом поднялся до переката и побывал у бакенщицы.

— Не убил?

— Нет. Она его вышвырнула из дома. Он ушел. На лодке, которую захватил у Рукавишникова.

Лопата умолчал только о том, что и сам он, скорее всего, видел убийцу на базаре в Светлом Ключе, но мер к задержанию не принял. Теперь это уже не играло никакой роли, да и не обязан он был отчитываться перед прапорщиком.

— Я вас понял, товарищ капитан. — Гусь встал, вобрал и без того отощавший живот под грудь, изображая высшую степень воинского почтения к собеседнику. — Теперь бью челом. Нужна машина. Помогите.

— Догнать и перегнать? — Лопата задал вопрос с усмешкой. — Зачем вам суетиться? Там выше Шаманихи вся милиция на ногах. А вы не торопясь, по холодку возвращайтесь домой. Как говорят, к месту службы.

Лопата боролся за честь милиции, считая, что именно его коллеги должны приписать себе успех в задержании дезертира и убийцы. Провинциальный страж закона, далекий от политеса, даже не представлял, в какие игры могут вестись вокруг простого как яйцо дела.

— Спасибо за заботу, но нам нужна машина. Милиция-милицией…

— Не доверяете?

— Почему? Доверяем. Но кто опознает труп, если бандита убьют? А?

Лопата сбил фуражку на затылок.

— Насчет опознания — это точно. Потребуетесь. Только машины у меня нет. Есть мотоцикл, да и тот сломатый. Мотор полетел.

— Какая марка? — спросил Гусь. — «Харлей»? «Ямаха»?

— Ладно, все шуткуете. У меня «Ижик».

— Это тоже неплохо. Будешь в наших краях — я тебе движок подкину. Пойдет?

— Ну.

— А ты помоги с машиной.

— Ладно, пошли в леспромхоз. У тамошнего директора Журавлева имеется «Газель». Думаю, даст.

Лопата познакомил Гуся с Журавлевым и коротко рассказал, что прапорщику нужна машина. Зачем именно, говорить не стал.

Журавлев сидел за столом, на котором не было ничего — ни бумажек, ни отрывного календаря, ни телефона — обязательных признаков конторского начальства. Сжатые кулаки, натруженные руки со взбухшими венами, лежали перед ним на столе.

— Не во время, товарищ прапорщик. Вы думаете, пришли к предпринимателю, представителю среднего класса? У которого и машина, и счет в банке? Так? А вот и нет. Он здесь всего мокрая курица, которая если что и будет нести, так обычные яйца. А нашим властям сейчас интересно сразу найти слона с большими золочеными яйцами.

— Как это? — спросил Гусь. Далекий от хозяйственных дел, он не совсем понял, что имел в виду Журавлев.

— А так. Курица — это я. Дай мне право на леспромхоз, я раскочегарю работы, пойдет товар, государство начнет получать налоги. Но это через год, два. А в областной управе сидит лысый кашалот. Правда, фамилия у него куда как мирная — Пушков. Так вот ему плевать, что получит государство через год или два. Ему нужно сейчас и себе на лапу. Миллион, лучше два, и зелеными. А что получит казна — дело второе. Я таких денег за лицензию отвалить не могу. Нет их у меня. Значит, кашалоту до меня тоже дела нет. Он ждет, когда к нему придет кореянец или какой-нибудь там китаянин. Вот с ними он поговорит. Положит на стол руки ладонями вверх и станет ждать, когда в них капнет. И дождется.

— Но сейчас леспромхоз простаивает. Люди не получают денег…

— А кашалоту что? Он у нас демократ. Знаешь, как он говорит? «У нас власть выражает интересы нищих, а должна выражать интересы состоятельных людей. Но мы все же добьемся перемен».

— И чего вы ждете?

— Прихода кореянца. Он станет хозяином, мы — наемниками. Он начнет грести деньги лопатой, а мы — глотать слюни.

— Что же, значит на вашего кашалота нет управы?

— Есть, и до неё дело дойдет. В гражданскую у нас здесь ужас сколько партизан было…

Гусь довольно хмыкнул. Ход мыслей Журавлева ему показался понятным и близким.

— Отлично. Если возьметесь за ружья, отпишите мне. Возглавлять вас не возьмусь, но постреляю — вволю. — И уже другим, озабоченным тоном. — А теперь мне машина нужна позарез. До Шиверки. Сколько тут верст?

— Тридцать пять.

— Значит, туда и обратно семьдесят. Но мне в один конец.

Журавлев вдруг связал происшествия последних дней одной ниткой.

— Так это ваш хер тут бесчинствует? С чего?

— Моча в голову бросилась.

— Что ж намерены делать?

— Отлавливать.

— А-а, — Журавлев был явно разочарован. — Это не по смыслу. Нет. У нас, ежели медведь шатун объявляется и начинает скот и людей заедать, его не отлавливают. Его… А, да что там! — Журавлев с безнадежностью махнул рукой. — Как были мы Азия, так и остались. Давить таких паразитов надо, без суда и следствия, а мы все миндальничаем.

— Так дадите машину?

— Куда от вас денешься от спасителей и защитников? Валяйте, отлавливайте. Иначе этот волк и дальше людей рвать будет.

— Пресечем, — сказал Гусь сурово. — Как настигнем, пресечем. — Сделал паузу и добавил. — С учетом пожеланий трудящихся.

Журавлев посмотрел ему в глаза, заметил в них холодную напряженность и качнул головой.

— Добре, езжайте…

Участковый милиционер по селам Шиверки и Ягодное старший лейтенант Маляров спокойно шел по улице из дому к причалам. Шел хорошо выспавшийся, особо не обремененный служебными заботами, поскольку винной торговли и табакокурения в Шиверках не водилось так как здесь испокон веков проживали староверы, чудаки, отрицавшие пьяное баловство и сатанинское дымление через рот и нос.

— Евген Лукич, тебя можно побеспокоить? — бабка Копалиха со всем почтением, которое по сельскому этикету положено оказывать власти, предусмотренной конституцией, окликнула участкового. Она вышла из калитки своей усадьбы и остановилась возле нее.

Маляров остановился и обернулся.

— Здравствуйте, Анфиса Васильевна, чем могу?

Правая рука участкового с шиком, приобретенным ещё в армии, коснулась виска у козырька фуражки с выцветшим до непонятного цвета околышем, и таким же рывком отпала вниз, кистью к бедру.

— А вот, сердешный, поглянь сюды.

Копалиха протянула Малярову новенькую, только что из под печатного пресса сторублевку.

Маляров взял бумажку.

— В чем проблема?

Маляров с некоторых пор стал считаться у селян экспертом по бумажным деньгам, поскольку ни сберкассы, ни даже почты в селе не имелось.

Шиверки — село мирное, хотя и большое. Линия домов растянулась здесь вдоль глинистого обрывчика на речном побережье версты на две. Так для жителей показалось удобнее: у каждого под домом свои мостки, с которых бабы стирают белье, ребята купаются. К мосткам мужики швартуют моторки — у кого они помощнее, у кого послабее, но поскольку лодки предназначены здесь не для гонок, в них выше всего ценятся не скоростные качества, а надежность.

В тылу каждой усадьбы огород, обнесенный плетнем. Еще дальше за огородами грунтовая дорога. Тянется она вдоль плетней от южной окраины Шиверок, где раньше располагалась машинно-тракторная станция — МТС, к северному, где находились колхозная лесопилка и рыбокоптильня.

МТС изжила себя, поскольку колхоз распался, трактора поизносились и жизнь, по словам шиверцев, «стала до горы раком».

Теперь каждый двор был предоставлен самому себе. Жизнь от этого хуже не стала — лес и река любого, у кого есть на плечах башка, прокормит и напоит. Единственное, чего в Шиверках не стало — это денег, государственных платежных знаков с цифрами, на которые можно что-то законно прикупить в сельмаге.

Мало сказать — денег не стало. Чтобы понять смысл этих слов, стоит напомнить случай, когда приезжие-туристы, сплавлявшиеся на плотах из верховий реки, предложили бабке Касьянихе за яйца две казенные десятки. Бабка взяла бумажки в руки, покрутила и не поверила в их подлинность.

— А иде Ленин Владимир Ильич? — спросила Касьяниха и ткнула пальцем в колокольню, изображенную на купюре. — Это чо здесь тако?

Туристы стали доказывать, что десятки законные, такие теперь выпускает демократическое российское государство и банкноты обязательны к приему на всей территории страны.

— Тады и валяйте отсель в Рассею, — предложила Касьяниха. — Здесь у нас Сибирь.

Туристы махнули бы рукой на дуру-бабу, но очень хотелось яичницы, и они стали Касьяниху убеждать. Та призвала на помощь соседку. Решить вопрос о том, правильные ли деньги, они и вдвоем не сумели. Позвали участкового Малярова.

Милиционер явился при форме и оружии. Подозрительно осмотрел банкноты и так и сяк — на просвет, на ощупь.

— Вроде бы законная.

Маляров сам ещё ни разу не получал зарплату в новых деньгах, да и вообще ему полгода содержание в Шиверки не засылали ни в новых, ни в старых. Потому выходило, что он охранял и защищал общественный порядок и закон на общественных началах.

Показать свою некомпетентность в финансовых вопросах представитель власти не мог, и Маляров принял решение. Он исходил из того, что из-за приобретения двух десятков яиц никакой фальшивомонетчик рисковать не станет и туфтовые купюры наивной старухе не всучит. Во-вторых, он решил использовать надежный способ закрепления вещественных доказательств, известный каждому милиционеру.

— Попрошу паспорт, — сказал Маляров и протянул руку покупателю. Тот вынул из нагрудного кармана куртки-ветровки требуемый документ.

Маляров старательно записал реквизиты документа в свой блокнот.

Как потом оказалось, деньги были самые что ни есть настоящие, казенные, годные к платежам и расчетам. С той поры участковый стал финансовым авторитетом.

— Так в чем проблема?

— Ты поглянь, настоящая это или как?

Маляров осмотрел банкноту. И цифрами и буквами на ней было обозначено «Сто рублей». Рисунок четкий. Четыре коня на дыбках… Телега — не телега, а нечто вроде ночного горшка… И мужик в нем стоит, вот-вот свалится… В руках рогулька какая-то…

— Все в дуду, Анфиса Васильевна. Только вот номер…

Взгляд лег на цифры, пробежал по ним. Буквы «вг» маленькие. Номер 6149148…

Тут в голове мелькнула тревожная мысль.

— А откуда у тебя тако состояние?

— Сама удивляюсь. — Копалиха смущенно улыбалась. — Вот подвалило. Теперь не пойму: не то меня придурили, не то я кого объегорила…

— Это как же?

— Да вот куря продала…

— За сто?! Итить твою некуда! Кто же так дал?

Маляров спрашивал, а сам шуровал в кармане, ища бумажку, на которой записал ориентировку из райотдела. Нашел. Расправил на ладони. «Банкноты по 100 рублей с номерами вг (буквы маленькие) 6149065 по 6149564»… Так, так. Итить твою некуда! Она самая — незаконно ворованная с грабежом и опасным убийством. Не может быть такое! А почему, собственно, не может, когда уже есть? Номер это явление, которое не обойдешь и не объедешь. Номер — это финансовая величина, вещественное доказательство…

— Так кто ж тебе, Анфиса Васильевна, за куря отвалил половину твоей законной трудовой демократической пенсии?

— Должно статься чокнутый, — Копалиха протянула руку за своей бумажкой. Должно быть душа почуяла нечто неладное. Маляров банкноту придержал.

— Где он, язви его в печенку? Куда он с твоим курем подался?

— А чо?

— Плюнь через плечо, дорогая, вот чо. — Маляров откровенно встревожился. — Может статься твой чокнутый находится в розыске и подлежит отлову.

— Возверни мои деньги, — Копалиха не убирала протянутой к Малярову руки.

— Ежели он не причастен, в чем я весьма теперь сомневаюсь, — деньги к тебе вернутся. А ежели нет, извини, уйдут как вещественные доказательства…

— Значит мой куренок пропал задарма? — Лицо Копалихи скривилось — вот-вот заплачет.

— Давно он ушел?

— Совсем недавно. К причалам пошлепал.

— Тогда куренка твоего возвернем.

Маляров догнал незнакомца, который кинул Копалихе сотку за постного курчонка. Тот быстрым шагом двигался по разбитой в пыль улицы, вдоль линии штакетника, огораживавшего усадьбы. Спина, обтянутая армейским камуфляжем, белая птица с распростертыми крыльями, которую человек нес за ноги вниз головой, подсказали Малярову, что это то, кто ему нужен.

— Э, гражданин! — Маляров шел за неизвестным, не прибавляя шага. В конце концов он здесь не хрен собачий, а представитель власти и привык к тому, что к его словам прислушиваются все сельчане. Даже в соседнем селе Ягодном ему беспрекословно подчинялись пьяные. Правда, настоящей пьяни, которая вспоена городской высокой культурой и дорвавшись до бутыля, накачивается до потери сознания, в Ягодном никогда не водилось. Да, там пили, но голов никогда не теряли, при спорах ножей из-за голенища не доставали, слова участкового слушались — таежный народ спокойный, крутой, с весом в собственном понимании, но одна привычка всех здороваться со всеми старшими, каждый раз приподнимая кепчонку и склоняя голову, говорила об уважении людей друг к другу.

Здесь исповедовали мудрый принцип: человек — не медведь, с ним и без рогатины в руке можно беседовать.

Короче, Маляров приближался к Максу спокойно, не имея даже мысли, что русский солдат — а по форме он легко определил принадлежность неизвестного человека к армии — может повести себя как чеченец и открыть по нему огонь.

Макс на оклик обернулся. Увидел спешившего к нему милиционера. Понял — это конец. Финиш при выходе к последней прямой на пути к свободе. А может нет? Одному менту, а тот, судя по всему, все же был один, его не взять. Валенок, которые в деревнях правят закон и порядок, Макс ни во что не ставил. Да и терять ему уже было нечего — все теперь поставлено на последнюю козырную карту, а расклад позволял брать взятку.

Макс развернулся на левой пятке и оказался лицом к лицу с приближавшимся милиционером. Левой рукой подкинул в воздух курицу. Та отчаянно закудахтала, замахала крыльями и опустилась на забор, ограждавший от дороги ближайшую усадьбу. Это на мгновение отвлекло внимание Малярова, и Макс, воспользовавшись этим, рванул спусковой крючок.

Автомат дернулся в руках, плеснул бледным пламенем.

Маляров на какие-то доли секунды застыл на месте, потом, даже не взмахнув руками, не вскрикнув, наклонился и левым боком упал на землю. Голова его попала в придорожную канаву.

Дверь ближайшего дома распахнулась, на крыльцо выскочила простоволосая женщина в белом платье, увидела, что произошло — стоявшего с автоматом в руках солдата, Малярова, упавшего головой в придорожную канаву и заголосила, захлебнулась криком, полным ужаса:

— Ой, убили! Убили!

Макс поудобней подхватил автомат и побежал к причалу, на котором оставил моторку.

Он быстрым шагом по пологому склону, поросшему мягкой гусиной травкой, стал спускаться к реке, как вдруг увидел, что на подмостках небольшого причала, метрах в тридцати от места, где он пришвартовал свое суденышко, копошились два рыбака. Они только что подошли к берегу, успели выбраться из лодки, привязали её чалкой к столбику и выгрузили часть имущества на помост.

Когда простужено простучал автомат на сельской дороге, оба рыбака подняли головы. Они увидели бежавшего к причалу солдата. Тот в свою очередь заметил их и на бегу перенацелил автомат стволом к реке. Стрелять Макс сразу не стал, хотя и щадить людей, оказавшихся на его пути к отступлению, не собирался. Он лишь хотел подойти к ним на короткую дистанцию, чтобы полоснуть по рыбакам метров с десяти не больше. Все равно уйти из под его прицела этим двоим было некуда.

Но рыбаки оказались куда расторопней, чем то представлялось Максу. Они, даже не зная обстановки, по автоматной очереди, по женскому крику на деревенской улице «Ой, убили!», по заполошному виду бежавшего к реке человека, по движению рук, которым он перенацелил оружие на причал, они поняли, что происходит нечто неладное.

Им хватило двух десятков секунд, на которые Макс затянул с первой очередью.

Оба, не сговариваясь, — они успели только обменяться быстрыми взглядами, — выхватили из вещей, выгруженных на причал, охотничьи карабины и растянулись на помосте. Лязгнули затворы.

Один из рыбаков — Иннокентий Ермилов — служил в свое время в армейском спецназе и не утратил навыков, наработанных в тренировках.

— Эй! — крикнул он приближавшемуся солдату. — Поклади автомат! Будем стрелять!

Ермилов не боялся промашки: если солдат окажется ни в чем не повинным и стрелял в деревне не он, хотя с улицы все ещё доносились голосистые крики теперь уже двух женщин и явно слышались их слова: «Ой, убили! Убили!», перед воякой можно извиниться, но подставляться под его автомат было неописуемой глупостью.

Макс понял: с рыбаками он потянул пустышку и открывать огонь не имело смысла — один из двух запросто снимет его первым же выстрелом.

Он тут же поменял недавнее решение разделаться с рыбаками, пригнулся и зигзагами побежал к своей моторке. Всей спиной он ощущал, что сейчас — вот-вот — ему в догон жахнет выстрел. Но его не последовало. Нормальному человеку не так-то просто выстрелить в спину другого.

Движок моторки взревел с первого раза. Макс выдрал чалку из железного кольца и наддал оборотов. Лодка рванулась понеслась, оставляя за собой пенный след…

Милицейская группа поиска и захвата, которую возглавил майор Андрюшин, расположилась в месте, которое никто, двигавшийся с низовий Аркуна, не мог миновать. Поиски, которые велись в разных направлениях, результатов не дали. Бандит появлялся в разных местах Новокаменского района, но всякий раз ускользал от милиции, словно уходил промеж пальцев. Но вот из Светлого Ключа поступило сообщение, которое обрадовало Андрюшина. Капитан Лопата доложил, что из тайги по следу солдата-преступника вышла группа преследования, которую возглавляет прапорщик Гусь. Позывной его рации «Карабин». При этом прапорщик просит информировать его обо всем, что по милицейским каналам становится известным областному управлению.

Приняв сообщение, Андрюшин с облегчением вздохнул. О выходе военных в облотдел сообщили из гарнизона неделю назад. Но тут же группа бесследно исчезла, и связи с ней не было. Это, скорее всего, объяснялось маломощностью рации, которая не могла перекрыть расстояние, отделявшее группу от населенных пунктов.

Теперь, когда связь восстановлена, группа может оказать немалую помощь в поимке преступника.

На второй день после восстановления связи с «Карабином» Андрюшин получил срочное сообщение, переданное по рации речного флота.

— «Громобой», это «Клен». Мы его засекли.

Позывной «Клен» принадлежал Новокаменскому райотделу милиции. По голосу, забитому эфирным мусором — хрипами, свистами, попискиванием — все же было заметно, что передававший сообщение волнуется.

— Понял, — Андрюшин не выказал эмоций. Двухнедельное бдение изрядно вымотало всех участников операции «Невод», притупило чувства. — Я «Громобой», передавайте координаты.

— Это деревня Камешки. Пять километров выше Шиверок. Фигурант укрылся в бане за огородами. Надо спешить. Рядом лес, он может уйти. Я «Клен», прием.

— «Клен», — спросил Андрюшин, — какие у вас силы? Доложи.

— «Громобой», какие там могут быть силы? Два охотника с ружьями. Туда же поехал мой начальник розыска. Капитан Щербатов. Все.

— Автомат у начальника розыска есть?

— Что-что?

— «Клен», спрашиваю, «калаш» имеется?

— Есть такой.

— Вот и пусть держат позицию. Дезертира из баньки не выпускать. Охотникам запрети высовываться. Появятся военные, всех гражданских уведи прочь. Да и сам отойди подальше. Подмогу высылаю.

— Понял.

— Действуй, «Клен». Конец связи.

Андрюшин подвинулся к оперу Васькову. Тот стоял перед картой, опершись растопыренными пальцами о стол.

— Ну-ка, где тут у нас Камешки?

— Вот, — палец Васькова с черным пятном на сбитом ногте воткнулся в ряд прямоугольников, которые обозначали деревню. — Если сейчас выехать. Через полчаса будем на месте.

— Ты уверен? — Андрюшин говорил с явной насмешкой.

— Почему нет? Тут всего пятнадцать верст.

— Я не о том. Ты уверен, что мы прямо сейчас и рванем туда?

— Почему нет?

— Сядь, — сказал Андрюшин резко и положил Васькову на плечо тяжелую ладонь, придавливая его к стулу. — Сядь, сядь и не дергайся. Ты Малярова знал?

— Нет.

— А я знал. Хороший мужик. Крещен в Чечне. Трое детей мал мала меньше. Его этот ублюдок убил. И ты теперь хочешь, чтобы мы взяли и отдали в руки самого гуманного суда в мире? Суда, которому не жаль мента, а жаль ублюдков? А ху не хо?

— Что же делать?

— Свяжись с «Карабином». Передай прапорщику Гусю координаты. Пусть поторопится в Камешки. Скажи, что мы тоже туда едем.

Макс лежал, забравшись в угол баньки, где бревна потолще. Он устроился на полу, подсунув под голову вещмешок с деньгами. Указательный палец он просунул в предохранительную скобу автомата и направил ствол к двери. Стоило только шевельнуть рукой и тот, кто попытается войти в баньку, ляжет, не добравшись до цели.

Макс от всего пережитого отупел в чувствах и к самой мысли о возможной смерти уже относился с отрешенностью ослабленного болезнью старца.

Он понимал безвыходность своего положения, и это окончательно доломало его. Уйти отсюда ему не дадут. Он видел, как от Шиверок за ним по реке неслись две моторки. В одной сидели два человека, во второй — один, но у всех троих было оружие.

Минут через пять после того, как Макс обосновался в бане, у берега смолкли два мотора. Три человека, прячась за деревьями — Макс их видел, но стрелять не хотел, — жалел патроны — обложили баньку с трех сторон. Так, что выскочить из нее, не попав под огонь, не представлялось возможным.

Ему оставалось только ждать. Хорошо, если бы появилась милиция. С ней было больше надежды сохранить жизнь: менты слуги закона. Если он бросит оружие и поднимет руки, стрелять в него они не станут. Конечно, потом будет суд, припаяют срок, но зона — это все-таки жизнь. А коли ты жив, то игра не проиграна, просто ты одну партию просадил. Кто же запретит начать вторую? Начать, имея определенный опыт игры. И он, Макс, её начнет. Будьте уверены, будьте уверены…

Когда группа Гуся появилась возле баньки, прапорщика встретил милицейский капитан с короткоствольным автоматом АК-74. Представился:

— Щербатов, уголовный розыск, — и тут же сообщил. — Мне мой шеф приказал удалиться, когда вы появитесь. Соблюдайте осторожность: ваш гусь засел в баньке…

— Гусь — это я, — прапорщик недовольно поморщился. — А в баньке — бешеный пес.

Сочтя инцидент исчерпанным, спросил о деле:

— Сколько у баньки выходов?

— Один.

— Все, можете уходить, — Гусь протянул капитану руку. — Мы тут сами распорядимся.

— Осторожно, ребята, — предупредил Щербатов, — он моего друга уложил. Женю Малярова.

— Зачтем, — сказал Гусь, — будьте уверены.

Капитан забросил автомат за плечо, скорбно ссутулился и пошел к берегу. За ним потянулись два охотника с ружьями. Когда они скрылись из виду, Гусь расположил свой небольшой отряд прямо напротив закрытой наглухо двери баньки. Каждому показал укрытие, определил направление для стрельбы. Сам занял место в центре позиции.

— Рогоза, — Гусь легонько ткнул сержанта в бок кулаком, — я сейчас поднимусь и пойду вперед. Ты возьми дверь на прицел, но не стреляй. Это сделаю я.

— Товарищ прапорщик, — голос Рогозы звучал озабоченно. — Он вас срежет.

— Ты хочешь сказать: выстрелит? Пущай. Один хрен попасть не сумеет. У него сейчас передо мной легкий мандраж в душе. Потом я прикинул, патронов осталось — раз-два и обчелся.

— Так может пусть он их сперва расстреляет, потом мы его возьмем тепленького?

Гусь выругался.

— Мне он, Рогоза, нужен холодненьким. Знаешь, сколько он на своем пути трупов оставил? Такое спускать никому нельзя.

— Все равно ему суд смертную казнь положит.

— Э, нет, Рогоза, мы этот вопрос уже обсуждали. Я теперь никому не верю, потому исполнение возьму на себя. А там будь что будет…

Над узким окошком бани, походившим на амбразуру, под застрехой — между крышей и стеной — копошились и весело пищали воробьи.

Макс со злостью стукнул в стену ногой. Воробьи на мгновение стихли и тут же принялись щебетать, как ни в чем не бывало.

— Чив, чив, чив.

На разные голоса, но с одинаковой радостью. И азартом.

— Жив, жив, жив! — слышалось Максу. И от ярости, от досады, от страха перед неизбежностью предстоявшего, он готов был завыть как одинокий, попавший в западню волк.

Проклятые жиды! Они во веки веков так! Мало он им откручивал головы! Мало! Теперь день их торжества. Погань серая — жив! Жив! Жив!

Да, он жив, но что будет через несколько мгновений?

Макс готов был заплакать. Слезы щипали глаза. Горло сдавливали рыдания. Которые он усилием воли превращал в звериный рык. Нос тек и сопливился.

— Чикин, выходи!

Голос Гуся обрел полную силу звучания и эхом отразился от недалекой кромки леса.

Макс узнал голос Гуся — зычный, строгий и хотя прапорщик не добавил к приказу слов «гавно такая», было ясно, что они у него на языке.

Пальцы Макса дрожали, и он ничего не мог поделать с этим унизительным проявлением страха.

Макс знал — Гусь не простит ему смерть Щербо. Они были закадычными друзьями, вместе служили лет десять, вместе их загоняли в Чечню, оба вернулись оттуда с одинаковыми мыслями о глупости тех, кто затевает войны, вдвоем ездили на охоту и рыбалку, совместно давили по «гусю» на нос в воскресные дни. И страшнее всего — Гусь не милиция. Он — не закон. Он — возмездие. Скорое и беспощадное. Надеяться на то, что от него можно уйти живым было делом бессмысленным.

— Собаки! — Макс готов был расплакаться и завыть во весь голос, если бы это сулило ему прощение. — Собачья кость!

Он ругался и громко стонал, захлебываясь злостью. Ему давило на мозг проклятое воспоминание. Хмырь Борисов, с которым он сидел в «обезьяннике» напророчил ему неудачи. И вот сбываются его предсказания. Наступило время, когда черное дуло глядит на него, на Макса. Бездонное, страшное.

Сам Макс часто заглядывал в ствол автомата, когда проверял его чистоту и драил канал ствола. Обычная дырка в черной трубе со сверкающей блеском поверхностью и пологими спиралями нарезов. Но это когда автомат твой. А когда он смотрит на тебя из чужих рук, ощущение бывает иным.

Чувства, которые переживал Макс, не были раскаянием. Это был мерзкий животный страх. Он леденил сердце, заставлял дрожать руки. Однако сложись все по другому, удайся Максу выскочить из тисков окружения, он бы не поднял рук и не сдался. Он бы продолжал бежать и снова стрелял, убивал. Он бы им показал, чего стоит. Да, показал бы, а потом гульнул бы вволю по случаю удачного избавления от беды.

А может не сдаваться, а решить свою судьбу самому? Уйти по-мужски красиво и просто? Даже не заглядывая в черную дыру дула, которое держат чужие руки? Ведь его может держать милиционер, в которого ты прицелишься, или исполнитель, когда по приговору тебя поведут в подвал и поставят к стенке. Видишь, какой небогатый выбор. При любом раскладе, дуло будет смотреть на тебя. И тогда выбьют всю дурь вместе с твоим дыханием.

Нет, надо уйти красиво. Ведь куда проще сунуть ствол собственного автомата в рот и нажать на спуск. Ты ничего не почувствуешь, но другие потом ещё долго будут говорить: вот был лихой парень, не сдался!

Макс поднес автомат к лицу. От оружия тянуло едким запахом пороховой гари. Сунуть ствол в рот не удалось. Мешала массивная мушка. От запаха пороха воротило с души, и тошнота подступала к горлу.

Страх окончательно доломал Макса.

Беспорядочно передвигаясь по баньке, словно таракан, потерявший ориентировку в пространстве, он дрожал и тихонько скулил. Так скулят голодные и замерзающие на холодном ветру собачата. Ко всему резкие спазмы, такие будто внутри живота полосовали ножом, стали пропарывать кишечник. Теряя самообладание и понимая, что не в силах удержать в себе переваренную жратву, которая с дикой силой рвалась наружу, Макс схватился за штаны и стал их опускать к коленям. Он еле успел присесть, так и не добежав до угла.

Банька наполнилась тошнотворным смрадом.

Макс рассопливился и заплакал от безнадеги. Он был сам себе противен, но ничего с этим поделать не мог. Он вдруг представил себя после выстрела с головой, которую пуля разнесла как гнилую тыкву в куски, а сам он упал и лежит на обдристанном им самим полу и все это увидят те, кто войдут в баньку сразу после выстрела. Зажимая носы и морщась от вони, они потолкают ногами мертвое тело, скажут небрежно: «Гнусь, подонок». И выйдут на свежий воздух, к свету и ветру с реки. Может перед уходом кто-то ещё и плюнет на него.