Пост у полкового знамени, хотя его принято называть почетным, на самом деле весьма беспокойный и нудный.

Знамя стоит в штабе полка в стеклянном ящике. Днем его подсвечивает лампочка, ночью её гасят. Часовой здесь не может расслабиться, походить, размять ноги. С утра до вечера он вынужден стоять столбом, потому что по штабному коридору все время ходят офицеры. А попробуй не вытянись так, чтобы походить на картинку часового, нарисованную в уставе караульной службы. Любая штабная зануда, а их там пруд пруди, сделает втык командиру батальона, тот воткнет ротному, ротный втулит начальнику караула, и уже тот разложит свою долю накачки на всех караульных поровну.

Ночью стоять у знамени не лучше. Конечно, появляется возможность потоптаться на месте, чуть размять ноги, но не больше. Напротив поста у знамени комната дежурного по полку. Дверь в неё закрывают, но все, что делается в коридоре, слышно прекрасно. Захочет часовой немного пройтись, раздастся шум шагов, и дверь дежурного разом распахнется.

— Часовой!

Что-что, а офицерское луженое горло орать приспособлено. Это депутатам государственной Думы и президенту выключи микрофон, и никто их уже не услышит. Любой армейский строевой капитан способен так рявкнуть на весь плац, что на соседнем кладбище мертвые вздрагивают.

Однажды под утро, стоя у знамени, Максим Чикин так опупел от дремы, так ослабел в борьбе с желанием спать, что на какой-то миг отключился. Очнулся от непонятного стука. Открыл глаза и не сразу понял, что это его самого во сне так качнуло, что он спиной вмазался в стеклянный ящик со знаменем. Благо стекло чехла было органическое — другое наверняка солдатского веса не выдержало бы и лопнуло.

— Часовой! Что там у вас?!

Хрен в иху душу мать! Спать бы им в дежурке, а они целую ночь бдят.

Стоило бы ответить: «Все в порядке», но говорить часовому нельзя. И Макс остался стоять бессловесным столбом. Правда, сон с него как рукой сняло и до самой смены он простоял с головой, ясной как солнышко в летний погожий день.

Но в ту ночь, которая предшествовала началу больших событий, Макс, бодрствовал, ожидая нужного момента и готовый к решительным действиям. Когда разводящий привел его и поставил на пост, из дежурки вышел капитан Бурков. Поэтому ритуал смены соблюдался во всех мелочах.

Старый часовой Иван Туркин при приближении смены встал лицом к ней и взял автомат в положение «на ремень». Затем по команде сделал шаг вправо, в Макс занял его место. Теперь оба солдата стояли лицом к лицу.

Разводящий подал команду:

— Пост сдать.

Иван Туркин с явным облегчением, понимая что уходит отдыхать, сообщил Максу:

— Пост номер один. Под охраной состоит знамя части и опечатанный денежный ящик.

Разводящий скомандовал:

— Караульный, принять пост.

Макс осмотрел печать на чехле знамени. Потом нагнулся, взял в руку фанерку, висевшую рядом с замком на денежном ящике, посмотрел на оттиск гербового орла на пластилине. Все было в порядке. Он выпрямился и доложил:

— Товарищ сержант. Рядовой Чикин пост номер один принял.

Когда разводящий со сменившимся караульным ушли, дежурный офицер закрыл дверь и ушел к себе. Макс стался один на один с постом и своим искушением. А искушение было огромным. Оно исчислялось суммой в двести тысяч рублей.

Вечером, именно в смену Макса, в штаб пришел начальник караула прапорщик Козорез, в присутствии которого часовому разрешалось допустить на пост посторонних. Из двери финчасти вышел начфин бригады майор Летищев. Он снял печать и открыл денежный ящик, находившийся у основания знаменного чехла.

Макс стоял неподвижный и бесстрастный как монумент, положив правую руку на шейку ложа. Его ничто не касалось, ничто не волновало, но он видел и слышал все.

— Привезли? — спросил прапорщик Козорез майора. И Макс понял — речь шла о зарплате, которую офицерам не выдавали уже несколько месяцев.

— Завтра выдадим. За два месяца.

— А почему не за все? — наивный прапорщик видимо полагал, что зарплату ему положено платить регулярно.

— Дали всего двести тысяч, — сказал майор.

Из финчасти вышел прапорщик Потапов и вынес инкассаторскую сумку, похожую на большой мешок, сшитый из брезента. Майор открыл её и стал перегружать деньги в железный ящик. Макс, делая вид, что смотрит прямо перед собой, косил глаза и наблюдал за происходившим. Он видел, как ящик заполнялся тугими пачками сторублевок. Потом майор закрыл ящик на замок. Плюнул на круглую латунную печать, чтобы к ней не прилипал пластилин, и оттиснул её изображение на фанерке, привязанной к проушинам замка. Прапорщик Козорез строго посмотрел на Макса.

— Часовой, проверьте печать.

— Все в прядке, — доложил Макс.

— Продолжайте службу.

Прапорщик с чувством исполненного долга и в хорошем настроении — завтра получит деньги — вышел из штаба. Вскоре ушли оттуда и все офицеры. После полуночи снова пришла очередь Макса встать возле знамени и проклятого ящика, таившего в себе огромный искус. «Любит — не любит», — гадают на ромашках влюбленные. «Быть или не быть?» — задает себе вечный вопрос вечный принц Гамлет. «Взять или не брать» — спросил себя Максим Чикин. Трудно сказать, как бы он ответил на него, если бы именно в тот момент моча не ударила ему в голову.

Макс снял автомат с предохранителя, передернул затвор. Стараясь не стучать ботинками, сошел с деревянного помоста, на котором стоял, и приблизился к двери дежурки. Затем со всей силой треснул ногой по филенке, и дверь со стуком распахнулась. Дежурный и его помощник играли в шахматы. Грохнувшая дверь заставила их обернуться, но вскочить из-за стола они не успели. Макс повел стволом автомата слева направо. Очередь оглушающе ударила по ушам. Веер пуль отбросил капитана Буркова в сторону, потом расщепил шахматную доску и сбил её со стола вместе с фигурами. Телефонный аппарат брызнул в стороны черными осколками. Рухнул со стуком на пол помощник дежурного прапорщик Щербо. Помещение наполнилось терпким пороховым дымом.

Макс шагнул через порог. Под ноги ему выкатилась шахматная королева. Он наступил не нее. Фигура с треском сломалась. Подойдя к лежавшему на полу капитану, Макс вынул из его кобуры пистолет Макарова, воткнул за пояс. Затем подошел к вешалке, на которой висел «Калаш» прапорщика Щербо. Отщелкнул магазин, убедился, что он полон патронов и сунул в карман. Огляделся, подумал, приблизился к стене, на которой размещалась топографическая карта района дислокации бригады, склеенная из нескольких листов. Ухватился за левый верхний край и разорвал карту пополам. Быстро и неаккуратно свернул обрывок и сунул его в карман.

Выйдя из дежурки, Макс подошел к помосту, на котором стояли знамя и денежный ящик. Попытался приподнять ящик за ручки, приваренные к бокам, но понял — оторвать груз от пола, может быть, и сумеет, но нести его не хватит сил. Тогда он огляделся, соображая как справиться с тяжестью. Придумал. Метнулся в дежурку, быстро вошел. Стараясь не глядеть на убитых, снял с вешалки офицерскую куртку. Вернулся к ящику. Волоком надвинул его на подложенную ткань. Схватил куртку за рукава и поволок груз к выходу.

Он спускался по щербатым ступеням штабного здания на первый этаж, толкая ящик ногами. Куртку держал за рукава и полы, сдерживая тяжесть так, чтобы железо не грохало по бетону.

Он спускался, закостенев в душевной тупости, как иногда бывает с человеком во сне — он что-то делает, кого-то бьет, а ему самому ни жарко, ни холодно; он — супермен, он спокоен, ему все нипочем и ничто не страшно: у него оружие и пусть другие его боятся.

— Ё-мэ-нэ! — Макс выругался вполголоса. И причина на то была. Когда он вынимал пистолет из кобуры капитана Буркова, то перемазал в крови ребро ладони. И теперь не сам вид крови раздражал его, а то, что рука стала липкой.

Вида крови Макс давно не боялся. А убивать он научился в детстве. Еще пацаном, как у них говорили: зорил гнезда воробьев и вытаскивал оттуда воробьишек, будь те голые или уже оперившиеся. Затем Макс устраивал им экзекуцию. Ритуал её был прост. Тощая хлипкая шея птенца зажималась между средним и указательным пальцами, затем следовал резкий, даже очень резкий взмах. Туловище с крылышками и лапками отлетало прочь, а голова птенца, так и не понявшего, что с ним произошло, оставалась в руке.

В первый раз, когда приятели обучили Макса такой забаве, он испытал неприятное чувство. С одной стороны противно было брать в руку голое мягкое живое тельце, с другой — видеть оставшуюся в пальцах головку с закрытыми глазами и широко открытым клювом. Потом пришла уверенность в своей твердости, ведь не каждый мог убить собственной рукой даже воробья, а он мог. Значит, стал мужиком. Крутым, самостоятельным. Как тот, о котором пелось в песне.

А песня, которую ребята пели, собираясь в шалман у костра на свалке, звучала так:

Вот это «хоть бы что» манило молодых красноборских волчат куда сильнее, чем истории об Александре Матросове и Зое Космодемьянской, которые им рассказывала учительница истории в школе. Те жили непонятно для чего и умерли непонятно за кого, так и не попробовав настоящей жизни. А Макс её хотел попробовать, да ещё как хотел!

Теперь, сделав дело и заполучив в руки ящик с «капустой», Макс окончательно понял — он крутой парень, такой, о каком пелось в песне, которому убить, зарезать хоть бы что. И как бы все потом ни сложилось, как бы ни повернулись события, до их поселка все равно дойдет известие о том, что Макс Чикин сорвал банк. И эту весть братва воспримет как доказательство его отчаянности и крутизны.

Он представлял как вытянутся морды у Кири Лагутина и Моти Трушкова, которые раздували жабры, стараясь доказать братве кто они такие. А кто они? Один пощипал ларек и унес два блока сигарет «Ява», второй сел в чужой «джип», покатался на нем и бросил: Красноборск не Москва, в которой можно угнать тачку и с концами…

Макс ещё раз посмотрел на руку, перемазанную кровью и брезгливо тиранул ребром ладони по стене, выкрашенной в темно-зеленый казенный цвет. Толкая денежный ящик перед собой, спустился к выходу. Внизу перед дверью, которая вела на улицу, поставил ящик на цементный пол. Поправил автомат, чтобы при нужде сразу полоснуть по тем, кто окажется на его пути, потом только вышел во двор.

Дежурный «Уазик» или «козлик», как его звали солдаты, стоял у входа в штаб. За рулем, откинувшись на спинку сиденья, мирно подремывал водитель. Когда Макс открыл переднюю дверцу машины, водитель вздрогнул и повернулся к нему лицом. Макс узнал его. Это был Талгат Гильмутдинов, татарчонок из второй роты, добрый веселый парень. У него Макс не раз стрелял сигареты и никогда не получал отказа.

— Э, — сказал Гильмутдинов удивленно. Спросонья он никак не мог взять в толк, почему вдруг здесь объявился Чикин с автоматом и что это могло означать. — Ты что, друг?

Макс, не произнося ни звука, вывернул из-за спины руку, в которой сжимал штык-нож, приготовленный для удара.

Ни то, что Гильмутдинов назвал его другом, ни то что он был добрым веселым парнем не давало ему права на жизнь. В деле, на которое пошел Макс, у него не могло быть союзников. Одинокий волк ни с кем добычи не делит. А свидетели Максу не были нужны. Резким толчком Макс погнал нож вперед. Острие вошло в грудь водителю. Рука ощутила сопротивление одежды и тела, но закаленный, хорошо наточенный клинок преодолел преграду…

— Ты что, Ма…

Это были последние слова, которые удалось произнести солдату.

Макс подхватил безжизненное тело и передвинул его на пассажирское место. Потом вернулся к двери штаба, открыл её, подхватил денежный ящик. Ящик был тяжелым, но тащить его оказалось приятно.

Макс пыхтел, запихивая груз в задний отсек «Уазика», а сам в то же время мурлыкал под нос слова песни, которая теперь рассказывала о нем самом: «И не боялся ни с кем стычки, убить, зарезать хоть бы что». Макс верил, — как бы ни пошли события дальше, каким бы боком ни повернулась к нему фортуна, главное сделано: о нем будут говорить, вспоминать, его имя станет известным.

Сев за руль, Макс нащупал ключ, который торчал в замке зажигания и запустил двигатель. Мотор заработал сразу. Гильмутдинов, старательный малый, держал машину в исправности. Включив первую скорость, Макс отпустил педаль сцепления. «Уазик» медленно без какого-либо рывка тронулся с места.

Объехав здание штаба, Макс повел машину не в сторону главных ворот, а двинулся в тылы хозяйственной территории. Там у приземистого сарая бригадной свинофермы в ту ночь не могло быть часовых и, прорвав один ряд колючей проволоки, уже изрядно проржавевшей от времени, можно выскочить на объездную дорогу.

На крутом повороте тело Гильмутдинова потеряло равновесие и боком навалилось на Макса. Пришлось притормозить и выбросить из машины убитого, чтобы не мешал.

Пригнувшись к рулю, так чтобы лучше видеть дорогу, — фар Макс из соображений безопасности не включал — он сквозь зубы напевал прилипшую к языку песенку: 

«Уазик» легко пробил ограду. Едва капот напер на колючку, она захрустела и сразу два ближайших бетонных столба, до того ещё державшиеся на честном слове, рухнули наземь. Машина осторожно переползла через кювет и выбралась на бетонку. Впереди чернела высокая стена тайги.

Макс не раз ходил по окрестным лесам за грибами и кедровыми шишками и хорошо знал дороги. Он повел машину медленно, все так же не зажигая света. И снова, подбадривая себя, пел песню, начав её сначала: «Петербургские трущобы, в Петербурге родился…»

Что поделаешь, не лежала душа у Макса к последнему куплету песни, хотя возможно именно к нему стоило бы прислушаться более внимательно. А пелся он так:

Не очень приятный конец и потому Макс предпочел затянуть песню с начала. Он был уверен, что не спустит и не пропьет свое богатство. Он не из таких, и не за тем рисковал.

Командира отдельной бригады внутренних войск полковника Никифора Ивановича Зотова телефонный звонок разбудил в три часа ночи.

Зотов, с вечера хорошо прогревший косточки в сауне и по такому случаю, как положено, «принявший на грудь», крепко спал под шерстяным одеялом, которое жена перед сном заправила в новый пододеяльник. Постельное белье после стирки пахло свежестью, создавало внутреннее ощущение чистоты и покоя. Полковнику снилось нечто приятное, умиротворяющее, хотя снов он никогда не помнил и лишь по настроению после сна — приятно успокоенному или тревожному — догадывался, что во тьме ночной проделывал с ним Морфей.

Звонок, надоедливый и беспощадно-требовательный вырвал Зотова из теплых объятий сна и сразу оплеснул душу холодной волной беспокойства.

Зотов встал с постели, подсунул руку под майку и почесал волосатую грудь, поддернул сатиновые трусы, воткнул ноги в тапочки без пяток и прошлепал через комнату к телефону, который стоял на подставке в прихожей. По ночам полковник не разрешал себя беспокоить — любые решения в его отсутствии должен был принимать оперативный дежурный.

Нервным рывком Зотов снял трубку. Зло спросил:

— Ну что там у вас в конце концов?

Тон, каким был задан вопрос, мог отбить охоту продолжать разговор с командиром у кого угодно.

— Товарищ полковник, это вы? — спросила трубка испуганно. Голос говорившего показался Зотову не знакомым.

— Что за глупость?! — Зотов злился. — Кто здесь ещё может быть?

Трубка молчала.

— Да говорите, в конце концов, — раздраженно подогнал Зотов, все ещё продолжая злиться.

— Товарищ полковник, это прапорщик Козорез. Начальник гарнизонного караула.

Ну, бардак! Ночью комбригу звонит начальник караула, и в башку ему не приходит, что с таким же успехом он, комбриг, может позвонить президенту страны и ожидать, что тот воспримет его звонок с пониманием.

— Ты откуда свалился?

— Из штаба, товарищ полковник.

— Передай трубку оперативному.

— Их нет, товарищ полковник.

Это постоянное обращение по званию посреди ночи стало раздражать Зотова.

— Где дежурный? Отвечай короче.

— Они умерли…

И остатки сна, и раздражение — все слетело с Зотова в один момент.

— Где помдеж?

— Их нет. Они тоже умерли.

— Козорез, ты пьяный?

Это единственное объяснение, которое сразу же пришло в голову: как могли сразу умереть два человека на боевом посту?

— Их убили.

— Кто?!

— Не могу знать. И ещё часовой пропал. С первого поста. От знамени, товарищ полковник.

Зотов почувствовал страшную слабость в ногах. Он медленно опустился на стул, стоявший возле тумбочки.

— Знамя на месте?

— Так точно. Стоит не тронуто.

— Немедленно поставь к нему часового.

— Не могу, товарищ полковник.

— Что значит «не могу»? Ты башкой думаешь или жопой?

Прапорщик, однако, заупрямился.

— Не могу. Под охраной не состоит денежный ящик. Как без него принимать пост часовому?

— Как не состоит? — Зотов не сразу понял, что имеет в виду прапорщик.

— Знамя есть, а ящика нет. Вечером, когда пост принимали, он был.

— Ставь часового! Я выезжаю. Вышли мне дежурную машину.

— Ее нет на месте, товарищ полковник.

— Кто ещё знает о происшествии?

— Только я, сменный караульный рядовой Ронжин и ещё вот доложил вам.

— В штаб никого не пускай. Знамя охраняй. Я приеду. И никуда с места ни шагу.

— Товарищ полковник. На мне караул…

— Я те дам караул, Козорез. Стой где сказано. Сейчас буду.

Выбравшись на бетонку, Макс погнал машину в сторону тайги по дороге, которая вела к бывшей позиции ракетного противовоздушного дивизиона. В свое время он прикрывал объекты гарнизона от нападения с воздуха, но в связи с усилением общей слабости государства Российского был расформирован. На краю тайги остались только валы капониров, и сохранилась дорога, которая вела к позиции.

Быстро проскочив десять километров, Макс добрался до ближайшего земляного укрытия, в котором когда-то стояла стартовая ракетная установка. Въехав в углубление, с трех сторон закрытое высокими земляными валами, Макс притормозил. Быстро выкинул наружу денежный ящик, наехал на него задним колесом. Достал домкрат, приладил его пятку к петлям, на которых висел обычный амбарный замок и стал качать рукоятку. Металл петель под весом машины начал гнуться, потом громко хрустнул, и петли вместе с замком отлетели, едва не зашибив Макса.

Выражая переполнявший его восторг, Макс выругался матом. Каким ещё образом можно по-русски столь экспрессивно продемонстрировать зло или радость? Сел в кабину, включил скорость и съехал с ящика. Теперь железо уже не преграждало ему доступ к богатству. Не нагибаясь, Макс откинул ногой крышку.

Ящик был полон денег.

Новенькие желтые сотенные и синие полусотенные купюры, толстые пачки, которых накрест обтягивали банковские бандерольки, заполняли железную коробку по самую крышку.

— Капуста! Бабки! Тити-мити!

Думаете, эти слова — пренебрежительно-фамильярные, небрежные и уничижительные — содержат в себе хоть какую-то долю правды о чувствах, которые испытывает человек, глядя на бумажки, будь это «деревянные» рубли или благородные «зеленые» доллары? Как бы не так! Больше всех лицемерят те, кто демонстрируют собственное пренебрежение к деньгам в словах и разговорах. Все эти слова о «капусте» лишь маска, позволяющая спрятать от чужих взглядов внутренний трепет и алчность, собственную готовность из-за «капусты» убить отца, зарезать мать, продать друга.

— Ни хренасеньки! — довольно охнул Макс. От радости он заговорил сам с собой и вынес себе благодарность. — Ты, Макс, крутой мужик. Я тебя люблю. С такими бабками нам жить. Да жить!

Он стал лихорадочно выгребать тугие пачки из ящика и перекладывал их в вещевой армейский мешок, который нашел на панели заднего стекла автомобиля. К его удивлению пачек оказалось не так уж много, как о том можно было судить по весу ящика. Зато на дне хранилища лежали три тяжеленные мешочка с денежной звонкой мелочью.

Макс недовольно выругался, но монетами не пренебрег и положил их в мешок вместе с банкнотами.

Покончив с добычей, Макс ощутил полнейший упадок сил, такой, словно из него выпустили воздух. Он безвольно сел на землю, привалился спиной к стволу древней лиственницы, положил рядом с собой мешок с добычей, на колени — автомат и прикрыл глаза. Но, несмотря на изнеможение и на то, что нервное напряжение, которое он до того испытывал, теперь ослабело, заснуть он не мог. Хотя сказать, что он бодрствовал, тоже нельзя. То и дело его глаза закрывались сами собой и тут же Макс впадал в состояние бреда. Ему чудилось, что его засасывает болото, топкое, вонючее. Он дергал руками, открывал рот, стараясь вдохнуть побольше воздуха, вдыхал и просыпался. Несколько минут обалдело глядел по сторонам, плохо понимая, где он и как тут оказался. Потом приходил в себя, успокаивался и снова закрывал глаза. И тут же чувствовал, что лезет в гору по глубокому сыпучему песку. Он делал шаг вперед, а сыпучая масса тащила его назад. Он ложился на живот, отталкивался ногами, помогал себе руками, но укротить течение песка ему не удавалось. Колючие песчинки попадали в рот, забивали ноздри и он опять начинал задыхаться. Глубокий судорожный вдох со стоном возвращал его в реальный мир, который он снова не мог воспринять нормально и объяснить себе, куда исчез сыпучий песок и почему он сидит под деревом.

К рассвету Макс чувствовал себя окончательно разбитым, растерзанным, разобранным на составные части, собрать которые вместе и заставить целое двигаться, можно было только огромным усилием воли.

Макс встал, потер лицо ладонями, растер шею, чтобы разогнать кровь. Потом подумал и решил, что перед тем как отправиться в путь, следует хорошо подкрепиться. Время для этого было. Как считал Макс, он имел фору по меньшей мере в пять часов. Ночью начинать поиск вряд ли кто станет. Порядки в гарнизоне солдат знал хорошо.

Выкатив из мешка банку тушенки и достав из кармана куртки пайку черного хлеба, которую сунул туда, уходя на пост, Макс все это умял быстро и с аппетитом. По беспечности горожанина бросил банку на землю и пинком загнал её в кусты. Потом закинул за плечи лямки вещевого мешка и двинулся в путь.

К вечеру он ушел из мест, более или менее обжитых населением Синегорска, которое забиралось сюда в поисках лесных даров, в основном за кедровыми шишками, и углубился в дремучий девственный лес, где трудно найти следы человека.

Деревья в этой части тайги жили, старели и умирали стоя. Стволы сосен, лиственниц, кедров покрывали сизые наросты лишайников, с их ветвей как бороды стариков свисали то ли стебли, то ли корни растений-паразитов. С умерших деревьев сперва сползала кора, обнажая стволы, изъеденные червями-древоточцами. Потом мертвые и основательно подгнившие гиганты пытались упасть и улечься на землю, но это не всегда им удавалось. Падая, стволы повисали на живых сородичах и ждали, когда время и тлен помогут им разломиться на части, рухнуть и окончательно превратиться в рыжую труху и пыль.

Сумерки быстро сгущались, и пришло время искать место для ночлега.

Имя и фамилия — это фирменная марка человека. Она может его возвысить, а может унизить, сделать предметом постоянных насмешек.

Капитан Лев попал в категорию людей, обреченных постоянно выслушивать шуточки в свой адрес благодаря остроумию папаши, который нарек первенца Львом. Сочетание имени и фамилии — Лев Лев постоянно ставило офицера в дурацкое положение и обрекало его выслушивать разного рода подначки. Младшие и равные по званию в своем остроумии упражнялись чаще всего за глаза, потому что Лев был мужчиной крупным и сильным. Он одно время занимался самбо и мог дать урок обидчику, не ломая ему ребер или носа. А вот с начальниками дело обстояло сложнее. Начальник в армии — священная корова, которая может бодать других сколько угодно, а ей самой стегануть хворостиной по боку никто не имеет права.

Принцип «я начальник — ты дурак, а дураки должны молчать» — это основополагающее правило дисциплины. Отступишь от него — впадешь во грех, которому нет искупления. В военных уставах противодействие командиру именуется нарушением субординации, а в уголовном кодексе названо «нарушением уставных правил взаимоотношений».

Замкомбрига полковник Оборванцев (Тоже фамилия, верно? А попробуй над ней пошути) любил поддразнить капитана и с серьезным видом называл его «наш тигр Лев». Комбриг полковник Зотов всегда был подчеркнуто вежлив со всеми, но ни разу не пропустил случая сострить: «Дежурный, двух Львов срочно ко мне».

Так вот и в этот раз, хотя обстоятельства не располагали к шуткам, Зотов приказал:

— Двух Львов ко мне. И быстро!

Капитан Лев Лев в бригаде был военным дознавателем, которому поручалось расследование правонарушений до того как командир примет решение передавать дело в прокуратуру или обойтись взысканием в объеме прав, предоставлявшихся ему уставом.

Лев до армии окончил два курса юридического факультета и достаточно хорошо знал процессуальные тонкости следствия. Он попал в бригаду после того, как расформировали отдельный батальон МВД специального назначения. А расформировали его по вине того же Льва. Не служилось ему в большом городе, не жилось в хорошей двухкомнатной квартире с женой и дочкой, захотелось залететь в глухомань, получить комнатенку в офицерском общежитии и трубить ротным, не видя перспектив на продвижение и не получая месяцами зарплату.

А кто виноват? Все его большевистская принципиальность и житейская дурость. Ведь только дурак не понимает собственной выгоды, хотя понять не трудно: что-то не так, а ты это увидел, ну и хрен с ним, пусть проистекает все своими путями, знай себе, помалкивай в тряпочку, не вставай на дыбы. А Лев встал в позу. Забыл должно быть, что он не царь зверей и живет не в Танзании в национальном парке Серенгети, а в цивилизованном государстве, под живительной сенью Российской конституции, прикрытый крыльями орла.

Отдельный специальный батальон, в котором служил Лев, по замыслу тех, кто его формировал, стоял в областном городе и должен был усиливать милицию в случаях возникновения каких-либо народных беспорядков. Поскольку оснований опасаться их у властей было не так уж мало, а сами беспорядки все же не возникали, командир батальона подполковник Межинский и его заместитель по тылу майор Гаврилюк стали наряжать своих подчиненных в наем частным предпринимательским структурам. Солдаты строили коттеджи быстро обогатившимся предпринимателям, копали огороды дачникам, вкалывали на погрузке-разгрузке вагонов по заказам открытых и закрытых акционерных обществ. Деньги, которые платили за работу, после пропорциональной дележки, естественно, в свой карман клали начальники батальона.

Лев — обычный сентиментальный дурак — с таким положением не смирился. Он считал, что солдат — имущество казенное и, кто бы то ни был, наживаться на нем не имеет права. Лев написал рапорт, поперся с ним в прокуратуру. Может быть, начальству все удалось бы смикшировать и спустить дело на тормозах, но в то самое время окружную прокуратуру проверяла прокуратура московская. Безобразия всплыли, и дело пошло, закрутилось.

Правда, кто-то из своих, прокурорских, успел вовремя настучать о возникшей опасности командующему округа внутренних войск. Тот всполошился: подполковник Межинский был его близким родственником. Скандальный батальон по-быстрому расформировали, но было поздно.

Прокурорская проверка уже выяснила, что в батальоне ко всему по-крупному воровали. Со склада боеприпасов исчезли два цинковых ящика с патронами, ящик светошумовых гранат, упаковка баллончиков со слезоточивым газом. Потом был ограблен склад вещевого имущества, который с двух сторон бдительно охраняли часовые. И все равно, несмотря на серьезные признаки приближения бури, на то, что гром гремел, дождь не пролился, а немногие капли, которые все же упали на землю, тихо ушли в песок.

Зато капитан Лев залетел в дальний глухой гарнизон с большими шансами не выбраться из него до конца службы. Здесь помимо основной должности он получил дополнительную обязанность и был назначен дознавателем.

Комбриг полковник Зотов понимал, что при самом стремительном развитии событий штатный следователь из военной прокуратуры может появиться в гарнизоне не раньше чем через сутки и потому решил, что будет полезно, если первые следственные действия — осмотр места происшествия, сбор и закрепление вещественных доказательств произведет дознаватель. Тем более, что он имел на это право.

Капитан Лев, как и большинство офицеров внутренних войск, побывал в Чечне, видел тела людей, разорванные на части бомбами и минами, видел убитых, искалеченных, и приобрел иммунитет, позволявший ему без содрогания относиться к чужой смерти. Но когда он вошел в дежурку и увидел двух сослуживцев, лежавших в лужах крови, густой и черной как автомобильное масло, ему стало не по себе.

Лев машинально потянулся к графину с водой, стал искать глазами стакан, но вдруг вспомнил, что в этом месте, где ночью совершено преступление, лучше пока ничего не трогать, и отдернул руку.

В дежурке уже пахло тошнотворным сладковатым тленом. Так уж устроена смерть, что даже запах её вселяет страх. Он вызывает у слабодушных испуг, у людей нормальных — инстинктивное отвращение.

Успокоившись, Лев обернулся к лейтенанту Скворцову, которого взял к себе в помощники. Лицо молодого симпатичного офицера было бледным, словно припудренным, и эту бледность с особой силой подчеркивали черные усики под губой.