8

В первое утро на вилле Ринг Андрей проснулся рано. В доме стояла тишина. Только через приоткрытую дверь туалетной комнаты слышалось, как журчит вода из плохо прикрытого крана.

Сквозь опущенные жалюзи в комнату сочилось утреннее солнце. Оно лежало на полу золотыми полосками, и в его лучах неторопливо проплывали сверкающие пылинки.

Андрей лениво потянулся. Он чувствовал себя, может быть, даже впервые за последние годы, человеком, которому некуда спешить.

Он встал, прошелся босыми ногами по мягкому, теплому ковру, поднял зашелестевшие легким металлом жалюзи и распахнул окно. В комнату дохнуло утренней свежестью и запахами сада.

Сняв пижаму, Андрей начал гимнастику.

Он мысли не допускал, что за ним наблюдают, да и не верил, что это может происходить именно здесь, но все же выполнял комплекс движений, определенный системой хатхи-йоги.

Он ударился в восточные премудрости еще давно, во время учебы. Задолго до выпуска беседуя с Корицким, он сказал:

— Готов сдавать любой экзамен, Алексей Павлович. Хоть сейчас.

— Экзамен?!

Корицкий произнес это слово с нескрываемым презрением.

— Тогда, молодой человек, вам придется вернуться в среднюю школу. Так точно!

Профессор забрал подбородок в кулак и задумчиво посмотрел на Андрея.

— Экзамен — всегда лотерея. Тянешь билет и надеешься: авось счастье на твоей стороне. Глядишь — повезет. Вам, дорогой, такой роскоши не будет дано. За вас все время экзаменационные билеты будут тянуть другие. Вам останется только право отвечать на вопросы, которые не будут известны. Вот, к примеру, один и самый простой. Сосчитайте мне по-немецки на пальцах до десяти.

Андрей, не почуяв подвоха (он думал, что это всего прелюдия к какому-то другому испытанию), улыбнулся и, слегка грассируя, стал считать: айн, цвай, драй… При этом загибал тонкие длинные пальцы. Слова слетали с его языка легкие, звучные. И Андрей чувствовал, что произносит их натурально, без какой-либо фальши, чисто по-немецки.

— Стоп, спасибо, — прервал Корицкий. — Можно кончить. Вы провалились. Немцы, мой дорогой, не загибают пальцы при счете, а разгибают их, выбрасывая по одному из кулака. Задавать еще вопросы?

— Задавайте, — ответил Андрей упрямо. Он понимал, что, раз споткнувшись, теперь в ответе уже ничем не рискует.

Корицкий стал прочищать трубку диковинным, явно заграничным ершиком. Делал это не спеша, с толком и расстановкой. Сперва выколотил пепел на салфетку, свернул ее и бросил в корзинку. Затем достал порттабачник, набил трубку ароматным табаком «Золотое руно», чиркнул спичкой и закурил.

— Вы, уважаемый, поклонник спорта? Во всяком случае, я на это надеюсь. Верно? Увлекаетесь плаванием и легкой атлетикой. Болеете за футбольную команду… Да, кстати, за какую команду вы болеете?

Андрей сдержал торжествующую улыбку, и все же Корицкий заметил, что уголки губ подопечного дрогнули, а глаза на мгновение блеснули. Уж что — что, а футбольную команду Андрей заприметил давно и уже целых полгода вел ее дорогами успехов и срывов. Все — имена игроков, их рост и вес, их остроты и лучшие мячи он знал, как знали это другие самые отчаянные болельщики. И ответить Профессору на любой вопрос, касавшийся своих любимцев, для него не составляло труда.

— «Черные рейнджеры», сэр, — произнес Андрей по-английски, и сам себе поставил отличную оценку.

— «Черные рейнджеры»? — полувопросительно сказал Корицкий. — Допустим, это так. А теперь представьте, что вы, поклонник «Рейнджеров», поднялись с постели и делаете утреннюю гимнастику.

Андрей на миг замялся. Он не мог привыкнуть к стилю, в котором работал Корицкий. Тем более что за его шуточными вопросами и предложениями всякий раз скрывались подводные камни, мешавшие начинающему без пробоин выбраться на фарватер самостоятельности. А в своих изобретениях Корицкий был неисчерпаем.

Сосредоточившись, Андрей расставил ноги, вскинул руки вверх, сделал выпад в сторону, вернулся в исходное положение, присел. Движения давались ему легко, тело свое он чувствовал хорошо и выполнял упражнение четко, уверенно. Но лицо Профессора оставалось непроницаемым.

— Стоп, достаточно, — остановил он вдруг Андрея движением руки. — Идите, молодой человек, с миром. Вы такой же болельщик «Черных рейнджеров», как я гладиатор императора Веспассиана.

— Но…

— Никаких но. Билет тянул я. А вы делали упражнение, предусмотренное наставлением по физической подготовке личного состава Советской Армии. Все шестнадцать тактов один за другим. Конечно, приятно, когда в человеке чувствуется армейская закалка, но, увы, для болельщика «Черных рейнджеров» — это явный перебор.

Андрей покраснел, и губы его обиженно дрогнули.

— Какие упражнения, товарищ полковник, вы посоветуете разучить?

— Я? — драматически воскликнул Корицкий. — Избави бог, молодой человек! Полковник Корицкий не готовит маляров. И вы маляром, надеюсь, не собираетесь быть. Верно?

— Не собираюсь.

— А когда и где настоящие художники делали копии? Вам предстоит отказаться от всех привычек, которыми была полна ваша прошлая жизнь. Итак ищите себе новые, подходящие по вкусу. Сами.

И Андрей искал. Он перепробовал множество разных спортивных систем и методов. Читал книги английских и немецких специалистов по спорту, пока не остановился на системе йогов — хатхи-йоги.

Глубоко вздохнув, Андрей принял экпадасану — позу на одной ноге и замер, молитвенно сложив ладони на груди.

Потом одну за другой он принимал позы треугольника, трости, верблюда, лотоса, крокодила и, наконец, застыл в савасане — позе общего расслабления.

За завтраком Андрей сидел напротив хозяина дома. В какой-то момент, чуть наклонившись вперед, Диллер сказал:

— Извините, Стоун, вы увлекаетесь хатхи-йоги?

Едва заметная улыбка тронула губы Диллера.

«Следили! — обожгла Андрея тревожная мысль. — Что бы это могло означать?»

Ответил, улыбаясь непринужденно:

— Вы ясновидец, ваше величество?

— Ради бога! — встрепенулся Диллер.

И Андрей понял: его задело не обращение с королевским титулом. К такому он, должно быть, привык уже давно. Тронуло подозрение, прозвучавшее в голосе художника.

— Ради всего святого, не подумайте что-нибудь такое! Просто утром к вам в комнату заглянул Мейхью, но вы были заняты…

— Я был нужен? — спросил Андрей.

— Хотел пригласить вас на утреннюю прогулку. У меня сегодня было свободное время.

— Счел бы за великую честь, — ответил Андрей. — Мне никогда не приходилось гулять с такими людьми, как вы.

Диллер снисходительно улыбнулся, но по всему было видно, что простодушная лесть художника пришлась ему по душе.

Они после завтрака все же погуляли вместе. Диллер показал Андрею сад, оранжерею, аквариум. Все это было расположено на территории виллы в прекрасных помещениях, специально предназначенных для определенных целей. Говорили о разном. И вдруг Диллер, глядя на Андрея в упор, спросил:

— Что вы думаете о той истории?

Вопрос был задан почти теми же словами и тем же тоном, какими его не раз задавал Мейхью. Это особенно насторожило.

— Вы тоже имеете в виду случай с яхтой? — сказал Андрей, не отводя глаз. — Не так ли?

— Почему «тоже»? — поинтересовался Диллер с некоторым удивлением.

— Меня об этом часто и упорно спрашивал мистер Мейхью. Вчера вечером это было в последний раз. И я подумал…

— Забавно, мистер Стоун. И что вы ответили?

— То, что, по моему мнению, это обычное хулиганство. Мистер Мейхью, в свою очередь, заметил, что это работа людей Хупера.

— А не кажется ли вам, что это работа людей самого Мейхью?

Диллер выглядел сурово и строго, всем видом показывая, что не собирается шутить.

— Вы сомневаетесь? — спросил он, не услышав сразу ответа Андрея. — А я в этом почти уверен.

История, которую Андрей при желании мог рассказать Диллеру во всех подробностях и деталях, вдруг приобрела какой-то новый, неожиданный смысл.

— Мейхью большой стервец, — сказал Диллер. — Я плачу ему сто тысяч в год. Этого ему с каких-то пор стало мало. Он завел помимо меня собственное дело. Кроме того, у меня с некоторой поры возникло сомнение в честности этого типа. Он обстряпывает темные махинации за моей спиной. Мне кажется, что случай с яхтой был попыткой Мейхью запугать меня возможностью покушения и сделать более податливым. Ему хочется, чтобы я верил, будто Диллер не проживет без Мейхью и его охраны. Я понял это тогда, когда он всячески пытался воспрепятствовать моей встрече с вами и доказывал, что вы из шайки Хупера.

— Вы в это поверили? — спросил Андрей, стараясь, чтобы в голосе было как можно больше обиды. Сделать это оказалось совсем нетрудно, поскольку он и в самом деле никогда не знавался с людьми Хупера.

— Нет, я понял, что этого не может быть, едва взглянул на ваши картины…

С домом и порядками, которые заведены в нем, Андрея знакомил Янгблад. Детектив теперь относился к Андрею с подчеркнутой почтительностью и делал все, чтобы ему понравиться.

По пути в гостиную, где Диллер разместил картины, и где Андрею предстояло работать, Янгблад остановился в узком, хорошо освещенном коридорчике.

— Здесь, — сказал он, показывая на небольшую дверь, — сейф-комната виллы Ринг.

Детектив взялся за медную, ярко начищенную ручку.

— Хотите взглянуть?

— Удобно ли это? — спросил Андрей. — Заглядывать в закрытую комнату?

— Пустяки! — усмехнувшись, ответил Янгблад. — В ней нет даже дверного замка. Смотрите.

Он открыл дверь и пропустил Андрея вперед. Все пространство от пола до потолка у глухой бетонной стены занимал личный сейф Диллера.

Сколько раз в детстве в кино Андрей видел, как ловкие жулики или разведчики мгновенно подбирали ключи к небольшим, надежно вделанным в стены стальным ящикам и, перекусив провода сигнализации, овладевали секретными планами. Сейф Диллера не походил ни на что знакомое. Это было чудовищное сооружение, подобрать ключи к которому вряд ли возможно.

— Двенадцать тонн, — скороговоркой бывалого экскурсовода пояснял Янгблад. Ему, должно быть, доставляло удовольствие удивлять нового человека могуществом своего шефа, хотя здесь оно выражалось несколько своеобразно — через вес и размеры стального сундука. — Его поставили краном, когда заложили фундамент дома. Потом клали стены. Три специальных замка обеспечивают надежность сейфа. Под стальной броней заложено более тонны медного листа. Прожечь такой сейф автогеном практически невозможно. Медь заберет все тепло на себя. Двери открываются легко с помощью специального устройства…

Андрей восхищенно кивал головой.

— Колоссальное сооружение! В таком можно хранить все что угодно!

Янгблад не разделил его восторга.

— Мистер Диллер держит здесь только самые пустяки. Все патенты и описание технологий хранятся в подвалах Национального банка в форте Святого Марка. Там есть более надежные сооружения.

Итак, в могучем сейфе технологических ценностей не держали. Зато ценности культурные в избытке находились по соседству, в большом помещении, превращенном Диллером в картинную галерею.

Констебль, Хогарт, Тернер, Клод Моне, Ренуар, Сислей, Ван-Гог, Сезанн… Такой коллекции полотен могли позавидовать многие музеи мира. Обращало внимание отсутствие копий и подделок, которые нередко попадают в частные собрания под видом оригиналов. Агенты Диллера добросовестно отрабатывали свой хлеб, доставляя в хозяйские соты только то, что без колебаний можно было назвать натуральным медом.

Андрей остановился у пейзажа, принадлежащего кисти Моне, и долго его разглядывал. Картина привлекала к себе свободой композиции и оригинальностью видения природы. Художник писал ее радостными, чистыми красками. Он не вырисовывал пейзаж, а словно лепил его точными мазками. Позже, изучая картины, Андрей с удивлением обнаруживал, что некоторые из них в прошлом принадлежали не частным лицам, а известным музеям разных стран. Об этом свидетельствовали печати и пометки на обороте холстов. Сведений о том, что подобные вещи музеями продавались, в прессе не появлялось. А раз так, то по всему выходило, что посредники Диллера нередко скупали краденое. Знал ли об этом сам хозяин? Сомнения разрешились случайно.

— Вас не смущает происхождение некоторых моих полотен? — спросил Диллер, заглянув в галерею, когда там работал Андрей.

— Нисколько, — ответил художник и с интересом посмотрел на Диллера. Далеко отсюда, на своей родине Андрей не раз встречал сообщения о музейных кражах и скупщиках ценностей. Но в его представлении это были люди особые. Еще мальчишкой Андрей видел одного скупщика на старой ташкентской толкучке Воскресенского базара. Грязный, небритый, хмельного вида тип сидел в тени старого дувала — глинобитной стены — и перетряхивал какие-то тряпки, предлагая их покупателям. Меж собой посетители рынка называли типа «барыгой» и знали, что рванье — одна видимость. Барыга при желании мог достать все — от дефицитных телевизоров до золотых изделий. Он скупал их у местного ворья для перепродажи. И вот, раскрыв в щеголеватом Диллере умудренного опытом скупщика картин, Андрей даже растерялся. Он ясно видел, что фактически между барыгой со среднеазиатского толчка и миллионером с виллы Ринг была лишь одна разница — ворованное они скупали по разным ценам. В мире денег совесть такой же товар, как и бессовестность. Здесь продается и покупается все, успех продажи зависит лишь от предлагаемой цены. Тот, кто может предложить высшую ставку, считает, что вправе обладать купленным, несмотря на его происхождение.

Позже, вникнув в дела «рынка искусств», на котором сильные мира сего приобретали работы известных мастеров прошлого, Андрей понял, что существование такого рынка без воровства и махинаций просто-напросто невозможно. Дельцы, специализировавшиеся на перепродаже краденого, выпускают каталоги, в которые вносятся цены на все мало-мальски известные в мире картины. Принадлежит полотно национальному музею или частному собирателю, хотят его продавать или нет, барыг интересует мало. Они определяют цену, фиксируют ее в прейскуранте и пускают по свету. Музейным ворам такие каталоги служат путеводителями по картинным галереям. Они позволяют точно определять, ради чего стоит рисковать, а что риска не стоит. Более того, имея прейскурант, воры знают, к кому обращаться и кто купит картину. Около тридцати миллионов долларов в год в ту пору составлял оборот антикварной фирмы Сотсби, торгующей картинами в Англии. К десяти миллионам долларов подкатывались обороты нью-йоркского Дома Пар-Барнета.

— И вы не находите мои покупки странными? — спросил Диллер.

— Нисколько, — ответил Андрей. — Это в порядке вещей, не так ли?

— Я вложил в картины немалые средства, — сказал Диллер самодовольно, — чтобы со временем открыть публичную галерею.

— И будет в ней портрет Генри Диллера, — в тон ему сказал Андрей. — Работы малоизвестного художника Стоуна. Я надеюсь, сэр, вы не раздумали позировать? Когда мы можем начать?

Диллер улыбнулся поощряюще.

— Начнем завтра. С десяти. В это время у меня в кабинете хорошее освещение.

9

— Чарли, как ты стал художником? — спросила однажды Андрея Розита. — Только, пожалуйста, не говори, что купил краски и сразу стал рисовать, о'кей? Андрей пожал плечами. В этой истории для него самого до сих пор оставалось немало неясностей.

Кое о чем он, конечно, догадывался, но т о ч н о не знал.

Конечно, рисовать, а вернее, проводить свободное время за мольбертом гвардии лейтенант артиллерии Андрей Коноплев стал сам. И часть событий, предшествовавших началу художественной карьеры, помнил во всех подробностях. Но вот то, как и почему его решили сделать живописцем, в подробностях даже при всем желании рассказать не мог. Не располагал фактами. А факты таковы.

Шел второй год службы Андрея Коноплева — командира взвода артиллерийской инструментальной разведки в Забайкальском военном округе, когда в Москву, в разведцентр ГРУ из Юго-Восточной Азии Верный Человек прислал шифровку. Он сообщал, что в Гонконге в притоне наркоманов скончался некий Чарльз Стоун, художник, гражданин Южной Африки.

Верному Человеку удалось за бесценок приобрести документы и нехитрые пожитки опустившегося на опиумное дно живописца. В этой связи Верный Человек полагал, что вполне возможно проведение интересных комбинаций, если действовать быстро, без промедления.

В разведцентре сообщение встретили скептически. Подготовка разведчика, предназначенного для легализации в чужой стране, — дело сложное и длительное. Во много крат трудности возрастают, если человека надо подготовить под определенные, заранее известные параметры. И совсем непреодолимым выглядит препятствие, когда требуется подобрать кандидата на конкретную биографию.

Начальник Главного управления генерал Григорьев на всякий случай провел совещание. Не скрывая сомнений, он доложил заинтересованным лицам об открывшихся возможностях. Заключая сообщение, сказал:

— По-моему, товарищи, эта та ситуация, в которой око видит, а зуб неймет.

— Может, все же поискать человека в художественных заведениях? — предложил генерал Васильев, любивший остросюжетные комбинации.

— Отпадает, — высказал соображение полковник Корицкий. — Специалист, который будет знать толк в ценностях картинных галерей Запада, для нас дорог и не нужен. Требуется человек военный и лишь потом художник. В конце концов, подготовить офицера, умеющего рисовать, нам значительно проще. А вот художнику в сжатые сроки освоить военные знания профиля, который нам интересен, куда сложнее.

— О трудностях я всех предупредил сразу, — сказал Григорьев. И сделал вид, что перестал интересоваться предложением Верного Человека.

— Разрешите мне попытаться, — сказал Корицкий. Он знал шефа и понял, что настала пора взять инициативу на себя. — Если есть шанс, грешно от него отказываться сразу.

— Что задумал? — спросил генерал Васильев.

— Есть кое-какие соображения. Но они еще не оформились.

— Хочешь взять дело на себя? — спросил генерал Григорьев. — Бери!

— Буду искать исполнителя.

— Добро. Бери и ищи, — утвердил Григорьев. В тот же вечер по служебным каналам связи Министерства обороны в разведотделы войсковых соединений ушла шифровка:

Уже через двое суток полковник Корицкий отправился в дальний путь «на смотрины». Ему на выбор предложили двенадцать кандидатур. Семь отпали на этапе предварительного ознакомления с анкетными данными. Пятерых Корицкий решил посмотреть сам. Он считал, что одному это сделать дешевле и проще, нежели приглашать всех кандидатов в Москву.

Результаты смотрин оказались удручающими. Корицкий. побывал в Мурманске, Пензе и Новосибирске, но с разочарованием вынужден был признать — поиск не удавался.

Один из кандидатов приобрел в полку славу живописца потому, что удачно срисовывал портреты сослуживцев с фотографий, которые разбивал на клеточки. Второй немного рисовал, но имел явно выраженные монгольские черты лица и для предполагаемой роли никак не подходил. Лицо третьего кандидата от подбородка до виска пересекал тонкий, хорошо видимый шрам. Это делало человека приметным, а следовательно, непригодным для работы, которая требовала особой деликатности.

Четвертый кандидат служил в Забайкалье, и Корицкий полетел туда без особой уверенности в успехе, лишь потому что привык вести дела до тех пор, пока оставался хоть малый шанс на успех.

До Читы Корицкий добирался на перекладных — самолетами военно-транспортной авиации. Затем до нужного гарнизона ехал поездом.

На одной из остановок посреди ночи пришлось выходить. Поезд, дав на прощанье гудок, гремя металлом, ушел во тьму.

Корицкий огляделся. Маленький кирпичный домик станции освещал единственный в округе керосиновый фонарь. В плоском пятне света прочитывалась надпись: «Разъезд № 74». Вокруг ни огонька, ни видимых признаков жилья. Только ветер дул и дул с равномерным и злым упрямством, и от его упругих касаний над головой уныло гудели телеграфные провода.

Из темноты в круг света вышагнул широкогрудый офицер в капитанских погонах.

— Подполковник Васильев? — спросил он, отбив громкий щелчок каблуками, и картинно отработал рукой бросок к козырьку фуражки.

— Да, это я, — ответил Корицкий. Они обменялись рукопожатиями.

— Прошу, — сказал капитан. — Машина ждет. Он нажал в первом слове на букву «о» с такой силой, что Корицкий без расспросов понял — встречавший его офицер в недавнем прошлом служил в Польше. Там он понял и оценил шарм польской великовежливости и взял кое-что на вооружение.

Ночь Корицкий провел в офицерской гостинице, где ему выделили одиночный номер — маленький тесный пенал, в котором стояла железная скрипучая кровать с жестким соломенным матрасом и фанерный шкаф — шифоньер работы местной промышленности.

Измотанный перелетом и, поездами, Корицкий с присущим ему умением отключился, едва голова коснулась подушки.

Утром к нему пришел капитан, который ночью встречал его на разъезде. Это был инструктор гарнизонного дома офицеров, он же руководитель местной изостудии.

Догадываясь, что подполковник из Москвы приехал в несусветную даль неспроста и что благополучие руководителя изостудии может поколебаться, если приезжий сочтет, что руководители гарнизонной культурной жизни мышей не ловят, капитан делал все, чтобы произвести на гостя благоприятное впечатление своей бодростью, громкостью голоса, компетентностью и непримиримым отношением ко всяким формалистическим вывертам и абстракционистским проискам в искусстве.

— К вашему приезду, товарищ подполковник, — доложил капитан, — в Доме офицеров открыта выставка самодеятельного творчества. В духе последовательного социалистического реализма. Представлены живопись, художественная вышивка, кружева…

Корицкий осмотрел все выставленное. Делал он это не столько из любопытства, сколько из желания укрепить у тех, кто с ним здесь общался, уверенность в своей принадлежности к армейскому культурному фронту. Поскольку творчество офицерских жен-рукодельниц было главным в работе кружков Дома офицеров, их произведения оказались в начале экспозиции. И, конечно, на самом видном месте — шитье жены командира дивизии. Не лучшее, но неизменно первое. Лишь после вышивок шли кружева и только потом — живопись. Картины размещались в узком полутемном коридоре, который вел от фойе к кинозалу.

— Вот наши шедевры. — Капитан широко отмахнул рукой в сторону экспонатов.

В аккуратных коричневых рамочках на стене висели картины, написанные маслом, акварелью, карандашами. Одного взгляда Корицкому было достаточно, чтобы понять: высоким искусством от всего, что было здесь выставлено, даже не пахло.

Вот домик на зеленой лужайке. Кукольный домик из кукольного, придуманного художником мира благополучия, в котором царили тишь и благодать. Густые липы по сторонам дорожки, посыпанные неестественно желтым песком. Крутые скаты соломенной крыши, сруб колодца на первом плане.

Вот мостик через речку. Ивы на берегу. Все плоско, бесхитростно, бесталанно. Еще один этюд запечатлел березы над заросшим ряской прудом. И тот же налет ученичества, школярства, фотографичности…

Корицкий разочарованно поморщился. Кой дьявол занес его сюда, в эту невероятную даль! Неужели трудно было предвидеть, что затеянное дело с самого начала обречено на провал? И деньги и время потрачены зря!

Случайно взгляд Корицкого упал на стопку картин в таких же коричневых рамочках, что и на стене, но небрежно составленных одна за одной в углу.

— Что это?

Он машинально нагнулся и потянул наугад одну из рамочек на себя.

— Это?! — В голосе руководителя изостудии прозвучали испуг и растерянность. Он даже протянул руку, чтобы забрать у подполковника заинтересовавшую его вещь. — Это можно и не смотреть! Это… Это издержки формалистических выкрутасов… — Капитан нашел понравившееся ему слово и зациклился нем: — Издержки формалистического недомыслия, если судить строго. Именно от такого искусства нас предостерегает Главное политическое управление. Я приказал убрать картины с глаз, но у нас так всегда… Не убрали. Я разберусь…

Корицкий взглянул на этюд, написанный маслом, отодвинув его от глаз на расстояние вытянутой руки.

На небольшом куске орголита пылало пожаром пламя красок. Пляшущий хаос огня, свиваясь в крутые спирали, разбрасывая в стороны всплески протуберанцев, вырывался наружу из темных, еще не успевших всколыхнуться глубин магмы. Ударная волна, рожденная извержением, вилась тугим жгутом по краям очага могучей вспышки. Дикой силой и несомненной самобытностью веяло от картины «Рождение» — такое название сразу же возникло у Корицкого, едва он взглянул на этюд.

— Чьей кисти эти издержки? — спросил Корицкий. Он хотя и видел в правом нижнем углу две буквы АК, но еще боялся поверить, что сможет найти художника где-то рядом. В картине было нечто обещающее, чего он пока не смог увидеть во всем, что просмотрел до этого.

— Это? — растерянно спросил руководитель изостудии. — Не поверите, лейтенанта Коноплева. Вроде бы и офицер толковый, отличный командир, но я бьюсь с ним, как рыба о стену, а он через раз свое пишет. Откуда это тлетворное влияние формализма — ума не приложу. Конечно, товарищ подполковник, на выставку я все отбираю сам. У меня фильтр жесткий. Пока стою тут — никакая абстракция не пройдет.

Последнюю фразу он произнес тоном, каким испанцы произносили знаменитое заклинание: «Но пассаран!» — «Они не пройдут!»

— Значит, у лейтенанта есть еще что-то, кроме этого?

Капитан замялся.

— Как сказать, — произнес он неуверенно. Отстаивая социалистический реализм, поскольку делать это его обязывало положение коммуниста-политработника, который подконтролен политотделу, капитан вдруг уловил в голосе подполковника неравнодушный интерес к формалистическим вывертам и сразу стал гадать: а что, если где-то там в москвах на руководящих высотах, с которых спустился в их степную глушь проверяющий, резко изменилось отношение к художественным направлениям, и теперь не только можно, но даже нужно поддерживать вольности в исканиях живописцев?

— Так есть или нет? — повторил вопрос Корицкий.

Руководитель изостудии к этому времени уже решил, что стоит рискнуть. Не затем же приехал подполковник, чтобы искать крамолу в художествах лейтенантов в глубинке, куда только один Макар из Министерства обороны пока и гоняет своих телят. А раз так…

— Найдем, если надо, — доложил капитан. — Только придется идти в мастерскую. И не сейчас, а вечерком. Там как раз будет работать Андрей Коноплев.

Так Корицкий нашел Андрея — будущего своего ученика.