Здание строилось на деньги ЦК КПСС для редакции областной газеты «Знамя труда», молодежного издания «Молодой коммунар», трех межрайонных многотиражек — «Трудовое знамя», «Красный стяг», «Вперед», для редакций областного телевидения и радиовещания, корреспондентских пунктов центральных московских газет.

С приходом к власти демократических сил статус областной прессы резко поднялся. Средства массовой информации перестали быть «подручными партии» и стали именоваться «четвертой властью». Такое преображение журналистам понравилось. Еще бы — власть!

Чтобы ярче подчеркнуть рождение новой силы, решением губернатора у прессы отобрали ее дом и переселили в него законодательное собрание области. Редакции разбежались по городу и осели там, где сумели найти подходящую, а самое главное — не очень дорогую крышу.

«Молодой коммунар» поселился в крошечном особняке, который раньше принадлежал Главлиту — строгой государственной конторе, правившей в области цензуру над мыслью, словом и буквой.

Новое время изрядно изменило мир областной прессы. Три межрайонные многотиражки благополучно скончались из-за острой финансовой недостаточности. «Знамя труда» изменило название и стало выходить как «Народная инициатива». Тираж газеты из-за неподъемных для подписчиков цен упал. Газета захирела.

Устоял в конкурентной борьбе только «Молодой коммунар», который не стал менять названия, хотя присовокупил к старому заголовку две крупные литеры «МК», как это сделали московские коллеги из известной газеты.

Главный редактор «МК» сумел уловить веянья времени, переборол в себе чистоплюйство, воспитанное комсомолом и коммунистической моралью. Решительно отбросив идейные шоры, он превратил газету в листок, щедро питавший читателей рассказами о криминальных событиях, о сексе, сплетнями из мира театра, кино, репортажами из жизни «новых русских».

Газета показала свою способность существовать самостоятельно. Ее девизом стали три буквы «С»: «событизация, сенсация, сексизация». Главный редактор в качестве эталона любил называть заметку «Собственный пес отгрыз хозяину мужское достоинство». В этом материале органически слились все три «С». Заметка попала на первую полосу газеты и вызвала немало разговоров в городе.

Правильный выбор направлений публикаций был высоко оценен в деловых кругах, и сразу нашлись спонсоры, решившие прибрать влиятельный орган к своим рукам.

Одним из удачных качеств главного редактора явилось умение безошибочно оценивать обстановку в криминальной среде и правящих кругах области. Там не существовало единого интереса, хотя цель — стремление к максимальной наживе за счет передела государственной собственности была единой.

Разные группы здесь боролись за влияние, сталкивались в кровавой борьбе, назначали и проводили разборки, истребляли конкурентов физически. В этой невидимой глазу подковерной борьбе принимали участие даже органы МВД и прокуратуры. Эти структуры боролись между собой за свои собственные интересы, хотя от посторонних взглядов это тщательно скрывалось.

Газета уверенно пользовалась своим положением стороннего наблюдателя. В редакцию то и дело попадали материалы, в которых одна группировка компрометировала другую. Такие сведения подкидывали то из милиции, то из прокуратуры, порой даже из службы безопасности. Публикации «МК» вызывали шумные скандалы. Газетчиков тащили в суд, грозили другими карами, но это лишь добавляло популярность изданию.

С редакцией «МК» сотрудничала известная в области журналистка Лариса Кисляк. Она уже много лет специализировалась на криминальной теме. Ее публикации всегда были на грани фола и становились сенсациями. Однажды, еще молодой сотрудницей районной газеты, Кисляк написала и тиснула очерк о майоре Ручкине. Материал конечно был проходной, даже сам Ручкин забыл о чем там говорилось, но повод для того, чтобы возобновить знакомство с Кисляк имелся. И он им решил воспользоваться.

Они договорились о встрече.

Ручкин пришел в редакцию пораньше — задолго до назначенного ему времени — по стариковски боялся опоздать. Оказалось, что Кисляк на месте не было. В общем зале редакции шло заседание.

Ручкин сел на стуле неподалеку от двери зала и углубился в газету, которую купил при входе в фирменном киоске «МК».

Поначалу Ручкин не прислушивался к тому, что говорилось в зале. Он в уме формулировал тезисы, чтобы коротко и емко изложить дело журналистке. Но голоса в зале вдруг стали звучать громче — кто-то вошел и не прикрыл за собой как следует двери.

Говорил мужчина. По манере чувствовалось — начальник. Он не просто объяснял собравшимся нечто для всех интересное, он давал указания.

— Мы не учебник этики. Мы — газета. Наша цель — читатель. Его надо бомбить и бомбить. Все вы уже привыкли хорошо есть и пить. Презентации. Аккредитации. Это естественно до тех пор, пока газету читают. Упадет интерес, снизится тираж — вы узнаете, что такое общественное забвение. Так почему главный редактор должен за всех вас думать? Почему? Разве это мое дело сочинять заголовки? За вас. Да, Гринштейн, не делайте такое лицо. За вас тоже...

— Разве я... — молодой женский голос явно пытался оправдаться.

— Не будем уточнять детали. — Главный редактор решительно пресек попытку возражения. — Вялый заголовок в газете — это смерть материалу. «Война и мир». «Тихий Дон». «Обломов» — это все нам не нужно. Да, и «Архипелаг ГУЛАГ» никто читать не станет. Наш заголовок должен бить читателя кулаком в морду, либо по яйцам.

В зале громко рассмеялись, и оживленный шум долго не стихал. Главный редактор не пытался никого успокаивать. Только когда эмоции поулеглись, он продолжил.

— Мне надоела ваша демонстрация целомудрия. Все, чему вас учили на факультете журналистики, пора забыть. Вам по двадцать, а пишете скучно, как Толстой в семьдесят лет. Вот вы, Юлечка. Что вы все время тянете юбку ниже колен? Вы перед артистами тоже скромничаете? Нет? Я не верю. Мне дали два ваших интервью с актерами и ни в одном я не нашел строк: «Артист, говоривший о великом и вечном, все время пялился на мои колени. Он так и жрал их глазами. Я видела, он умирал от желания содрать с меня трусы и юбку».

— Этого не было!

Женский голос, полный слез и возмущения прозвучал на высокой ноте, сорвался и смолк.

По залу прошелся шорох. Кто-то засмеялся. Кто-то захлопал в ладоши.

Редактор дождался тишины.

— Юлечка, милая, не надо казаться дурочкой. Ты же могла так подумать? Могла. Думать — твое конституционное право. Это обязанность профессионального журналиста — создавать скандалы, раздувать их. Тебе объяснить, как это делается? Нет? Тогда пойми — красивые колени, — а они у тебя красивые, — должны работать на газету.

В зале опять оживились.

— У кого есть интересные предложения?

— Павел Семенович, пришло забавное письмо, — голос девичий, звонкий. — Пишет некая гражданка Рубальская.

— И что она пишет?

— Вот. «Как мне быть, если мой муж гомоспециалист? В храм блаженства он предпочитает проникать не через парадный, а через задний, черный вход?..»

— Я понял, Вика. Понял. Прекрасная тема! Только подать ее нужно смачно. Организуйте беседу врача. Пусть расскажет все, что знает о храме блаженства и входах в него...

— Павел Семенович, у меня тоже тема.

Теперь инициативу постарался перехватить мужчина.

— Ну?

— Председатель правления областного общества глухих Смальц издал служебную инструкцию. В ней он запрещает сотрудникам критически отзываться о персоне председателя. Те, кто ведет такие разговоры, должны наказываться вплоть до увольнения.

— Макаров, ты это всерьез?

— Конечно.

— Тогда почему материал не у меня на столе? Таких самодуров, как этот Шмальц, нарушающих конституцию и основы демократии, надо стегать не стесняясь. Чтобы к вечеру статья была в секретариате. И не жалейте выражений...

Настроенность редактора на борьбу с теми, кто попирает права и свободы людей, показалась Ручкину добрым знаком. То, о чем он собирался сообщить газете, было куда опасней для общества, нежели выверты глупого чиновника Смальца.

Минут десять спустя, совещание, которое в редакциях по традиции называют летучкой, даже если оно длится три часа, окончилось.

Затопали ноги, застучали сдвигаемые с мест стулья. Как стадо бизонов, спешивших на водопой, из зала заседаний в коридор вывалилась толпа гангстеров печатного станка. Мимо Ручкина неслись мальчики, готовые при слове «сенсация» разгребать руками свежее дерьмо, и девочки, которым ради интересов профессии рекомендовалось повыше открывать свои ноги.

Кисляк сама узнала Ручкина. Подошла и спросила:

— Василий Иванович?

Ручкин вскочил со стула, заулыбался.

— Так точно, Лариса Сергеевна, я.

— Пройдем ко мне в кабинет. Кстати, Василий Иванович, вы мало изменились.

Ручкин заметно смутился.

— Что вы, куда там! Возраст не красит. А вот вы, Лариса Сергеевна, расцвели. Во всех отношениях: и внешне и творчески.

— Ну, ну, Василий Иванович, я ведь так чего доброго и поверю.

— Я совершенно искренне. Меня всегда поражала ваша смелость. Для женщины роль криминального репортера не совсем подходит. А вы...

Кисляк мило улыбнулась. Взяла со стола золоченую зажигалку, высекла огонь, прикурила, со вкусом затянулась

— Говорите, говорите, Василий Иванович. Комплименты всегда приятны.

Ручкин сделал недоуменное лицо.

— Почему комплименты, Лариса Сергеевна? Я, извините, читал большинство написанных вами материалов. Во всяком случае, так думаю. И скажу — вы никогда не мельчили. Я знаю, как такие выступления воспринимались властями...

— Милый Василий Иванович! — В голосе Кисляк прослушивалось неподдельное уважение к гостю. — Мне было бы неприятно обманывать вас. Очень неприятно. Тем более, что, судя по всему, вы сохранили удивительную наивность...

Последние слова резанули Ручкина по самолюбию. Он давно уже не считал себя наивным и не принимал на веру расхожие лозунги и обещания, которыми так любят швыряться политики. Постоянное общение с теневой стороной жизни позволило ему научиться ясно видеть идеологические подмалевки, которыми пропаганда приукрашивала действительность. И вдруг...

Однако ни смущения ни обиды Ручкин не показал.

— Возможно, Лариса Сергеевна. Все возможно. И все же мне кажется, вы кокетничаете. Ваши публикации в равной мере задевают интересы криминалитета и властей, которые так любят болтать о борьбе с преступностью.

— Я ожидала, Василий Иванович, что вы обидитесь на мои слова. Извините, если все же уязвила вас. — Она взглянула на часы. — Давайте о деле. Мне скоро надо уехать.

Ручкин подробно, с четкостью милицейского протокола изложил события, о которых предлагал написать в газете.

Кисляк слушала внимательно, ни разу не перебив рассказчика. Только когда он окончил, спросила:

— Если это не Вадим Васильев, то кто же убийца? Вы его не назвали. Я понимаю, в умолчании вся прелесть детектива, но в конце повествования имя преступника должно быть названо.

— Это Игорь Немцев. Сын губернатора. Сейчас он скрывается под девичьей фамилией матери и имеет паспорт на имя Игоря Мещерского.

Кисляк твердым мужским жестом задушила сигарету, прижав ее к пепельнице. Поджала губы. Подумала.

— Сволочь он, подонок! — Оценка прозвучала с предельной откровенностью. — Но, Василий Иванович, можете меня презирать, можете даже убить, только от предлагаемой публикации я вынуждена отказаться.

Прямота ответа поразила Ручкина. Он понял: его надежда на прессу рухнула. Единственный человек, который мог поднять голос в защиту Вадима Васильева, открыто испугался предложенной ему роли разоблачителя.

— Вы боитесь? — Ручкин хотел сказать «боитесь губернатора», но последнего слова не произнес. Оно и без того подразумевалось.

— Боюсь, но это сложнее, чем вы подумали.

— Что значит сложнее?

— Это со стороны кажется, что пресса может все, потому что ей позволено поступать по своему усмотрению. Но нам-то собственные возможности известны лучше. Есть потолок, выше которого газете не разрешено прыгать. И мы не прыгаем. Сегодня, к примеру, главный дал команду втюхать фельетон о председателе правления общества глухих Смальце. Этот болван написал инструкцию для аппарата правления. В ней указал, что любая критика сотрудниками действий председателя — это нарушение трудовой дисциплины. Могу заверить, что наш сотрудник вволю попляшет вокруг этой глупости. Теперь учтите, если бы подобное распоряжение написал губернатор или наш любимый мэр, мы бы подобный факт в упор не заметили.

— Однако вы даже президента страны щиплете за пятки. И ничего.

— Вы слыхали, кто такой господин Сагитов?

— Немного.

— Так вот мы щиплем президента, как вы сказали, ровно в той мере, в какой им бывает недоволен господин Сагитов.

— Он что, — Ручкин изумленно смотрел на Кисляк, — ваш начальник?! Вот не слыхал!

— Он больше, чем начальник. Он наш хозяин. Мы все еще по привычке говорим: «наша газета». А на деле она его. И те, кто тут работают, живут его милостью.

— Но вы же так смело бомбите коррупцию. Бьете всяческий криминал. Как же это можно, если над вами кто-то стоит?

— Над нами, Василий Иванович, стояли и будут стоять всегда. Раньше — обком партии. Теперь хозяин. Уйдет один, найдется другой. Нас могут продать, закрыть, что угодно...

— Неужели Сагитов читает все, что вы собираетесь дать в газете?

— Нет, для этого есть главный редактор. Он один точно знает, что Сагитову угодно, что — нет.

— А если все же попробовать?

— Не имеет смысла. Идти на диких зверей с холостыми патронами — это не проявление смелости. Это — безрассудство. Если угодно — глупость.

— Мы все же живем не в джунглях. Раскрывая глаза людям на правду, вы создаете общественное мнение. Ваши статьи как взрыв привлекают внимание общества. Будоражат его. Заставляют думать. Бороться...

— Как звучат мои статьи я знаю наверное лучше вас. Это обычные хлопки. Так бывает, когда разбивают бумажный пакет, надутый воздухом. Все поворачивают головы и тут же отворачиваются: гром не из тучи...

— И все равно народ о вас думает иначе.

— Народ? Не надо, Василий Иванович! Не обманывайте себя. Народа нет. Есть люди. И каждый из них стоит сам за себя. Надо прижечь огнем сто задниц сразу, чтобы эти сто человек дружно заорали в один голос. Но когда прижигают зады в индивидуальном порядке — на зрелище все придут посмотреть: интересно.

— Вы же четвертая власть!

— Ой, ой! — Кисляк притворно охнула. — Я в вас окончательно разочаруюсь. О какой четвертой власти вы говорите? О прессе? Побойтесь бога! Мы сейчас как никогда только представители второй древнейшей профессии.

Ручкин молчал.

— Василий Иванович, — Кисляк положила свою руку на его. Ладонь у нее была теплая, мягкая. А сама она выглядела усталой, измученной женщиной. — По-моему, у нас получился прямой и откровенный разговор. Так? Потому скажу вам то, чего никогда не сказала бы никому другому. Для начала один вопрос. У вас были случаи, когда задержанного вами человека кто-то не разрешал наказывать?

— Было и такое. — Ручкин угрюмо опустил голову. — Было.

— Так вот, еще вчера главный редактор приказал не лезть в судебное дело Вадима Васильева. Все будет выглядеть так, будто ни человека, ни такого дела не существует вообще. Вы понимаете?

— Что же делать? Неужели нельзя хоть как-то взорвать это молчание?

— Холостым патроном? Не выйдет.

— А гранатой?

Она пожала плечами.

— Гранатой? Это куда ни шло.

Леонид Викторович Немцев никогда не встречался с уголовными делами, которые подлежали передаче в суд. Потому он с интересом положил перед собой пухлую папку и провел по ней рукой, словно стирал пыль. Обратил внимание на хороший кожаный переплет, на четкий каллиграфический почерк, которым были выведены реквизиты. Он даже не подумал, что дела, с которыми не связаны интересы высокого областного начальства, выглядят не столь благородно. И переплетены они в дешевенькие папки из тонкого грязно-серого полукартона, и почерки, которыми заполнены документы, чаще всего торопливые, небрежные, неудобочитаемые.

Немцев открыл корочки, начал чтение.

Немцев нахмурился. Ему казалось, что с первых строк в деле должна была появиться фамилия виновного в преступлении человека, но ее почему-то не оказалось. Он нервно перелистнул страницу и сразу увидел то, что искал.

Неожиданная мысль заставила Немцева внутренне улыбнуться.

Вот она, не декларированная, а реальная власть! Вот она, тут. Он даже сжал кулак, положил его на стол перед собой и внимательно оглядел. Должно быть, также чувствовал себя Сталин, когда ему на стол клали дела политических противников. И было в них все, что имелось в деле, которое лежало перед Немцевым: ссылки на статьи законов, точные юридические формулировки обвинений, подписи прокуроров, следователей, экспертов...

А как иначе? Как управлять страной, областью, как командовать армией, как держать в кулаке толпу демагогов, кричащих о правах человека, о необходимости сохранять экологию, если ты не можешь настоять на своем? Он теперь это мог. Мог и знал об этом.

Немцев снял очки, сунул золоченую заушину в рот. Посмотрел на прокурора.

— Зачем это?! — Он рассерженно ткнул пальцем в только что прочитанный абзац.

— Леонид Викторович, подобный подход лучше всего свидетельствует о том, что следствие велось объективно. Это вполне оправданно.

Прокурор лучился доброжелательность и говорил мягко, будто убеждал капризного малолетнего сына любовницы, который не желал уйти погулять в момент, когда то потребовалось взрослым.

— Ты мне мозги не крути. — Немцев не умел сдаваться так просто. — В чем эта оправданность? С первых строк обвинительного заключения суду будет заявлено, что вины подсудимый не признает.

— Верно, но вы читайте дальше. — Прокурор тяжело вздохнул и вытер платком пот со лба. Доказывать что-либо начальству всегда было и остается делом неблагодарным. Но хуже всего то, что при любом несовпадении мнений, губернатор начинал подозревать самых близких к нему людей в злом умысле и пытался угадать, кто его пытается подсидеть.

Недовольно поправив очки на носу, Немцев продолжил чтение.

Немцев в очередной раз снял очки. Устало потер переносицу. Посмотрел на прокурора.

— Вроде бы ничего, но все же о несогласии обвиняемого лучше умолчать.

— Нельзя. — Прокурор решил стоять насмерть. — Это таит в себе немало подводных рифов.

— Тоже мне, флотоводец! Рифы. Еще скажи «кильватер». — Немцев нажал кнопку вызова на панели переговорника. — Илья, загляни ко мне.

Через минуту дверь бесшумно открылась, и в кабинет тихой мышью проскользнул Илья Ефимович Гусман — юридический советник Немцева.

При невзрачной внешности — пузатенькая груша на тонких ножках с сияющей лысой головой — он отличался удивительно острым умом, умел блестяще вести полемику, мгновенно схватывал самые слабые места в аргументации оппонентов и безжалостно потрошил их. С подачи Гусмана Немцев ухитрялся обходить самые сложные препятствия на своем пути и весьма ценил советы «юридического крючка».

Гусман вел осторожную политику — старался не лезть на глаза, всегда держался в тени и потому о его влиянии на решения губернатора знал крайне ограниченный круг лиц. Однажды ко дню рождения Гусмана Немцев подарил ему визитную карточку, тиснутую на золотой фольге: «Илья Ефимович Гусман, умный еврей при губернаторе».

Гусман, оставшись с Немцевым с глазу на глаз, визитку вернул:

— Мне лестно получить такую оценку, Леонид Викторович. Но в тексте серьезная ошибка. Надо бы написать «старательный еврей при умном губернаторе». Иначе мы оба оказываемся в неловком положении.

Немцев по достоинству оценил такт своего юриста и убрал золотую карточку в сейф.

— Слушаю вас, Леонид Викторович. — Гусман вежливо склонил зеркальную голову к плечу.

— Взгляни. — Немцев подвинул к нему обвинительное заключение.

— Как тебе понравится этот абзац?

Гусман пробежал взглядом по строкам, в которые упирался палец

губернатора. Повернулся к прокурору. Спросил:

— Обвиняемый так и не признался?

Прокурор утвердительно кивнул.

— Нет.

Гусман посмотрел шефу в глаза.

— Тогда это сильный ход, Леонид Викторович. Если на процессе подсудимый заявит, что не признавал и не признает за собой вины, то протоколы только подтвердят объективность следствия. И перед судом встанет задача исследовать не столько версию подсудимого, сколько доказательства его вины, собранные в ходе расследования.

— Хорошо, — Немцев давал задний ход, но старался, чтобы это не поняли, как капитуляцию.

Ручкин искал Игоря Немцева, который в городе не появлялся. Сделав несколько неудачных попыток, обратился за помощью к участковому инспектору Геннадию Жерехову. На его участке кучковались представители самых разных неформальных молодежных групп, и был шанс среди них найти таких, кто знал о том, куда исчез Немцев.

Поразмышляв, Жерехов сказал:

— Я вам, Василий Иванович, устрою встречу с дружинником.

— Не стоило бы привлекать к моему делу общественность, — вяло возразил Ручкин.

— Не, это не то, что вы подумали. У меня общественность иного рода.

— Куда денешься, надо так надо.

Жерехов привел Ручкина на бульвар Федерации, они сели на скамейку и стали ждать. В пустых разговорах прошло минут двадцать. Наконец участковый оживился.

Штурмбанфюрер, подойди! — Жерехов помахал проходившему мимо парню рукой.

Длинный как жердь, на взгляд возрастом не более шестнадцати лет, в черной рубашке, перепоясанной офицерским широким ремнем, с портупеей через плечо, с длинной огуречной башкой, обритой наголо, парень подошел к ним.

— Чево?

— Вот с тобой человек поговорить хочет. — Жерехов кивнул на Ручкина. — Хороший мужик. Мой друган. Понял?

—Ну.

Парень присел на край скамейки так, словно собирался тут же вскочить с нее и бежать. Шмыгнул носом, подхватывая соплю.

— Чево надо?

Ручкин смотрел на него с интересом.

— Так ты что, немец?

— Не, — парень снова шмыгнул носом, — русский.

— А почему штурмбанфюрер?

— Это он капитан шутит. Я только гауптштурм...

— Ну, тогда конечно. — Ручкин покачал головой, хотя сам в рангах эсэсовских чинов не разбирался. — Ты прости, я от жизни отстал, не все теперь понимаю.

Гауптштурмфюрер удовлетворенно шмыгнул и потер по носом пальцем.

Они помолчали.

— Закуришь? — Жерехов прервал затянувшуюся паузу и потянул парню сигареты.

— Не-е, — отказался тот. — Мы курение не обожаем.

— У вас и программа есть? — Ручкин спросил и деланно зевнул. Ему не хотелось, чтобы парень испугался его любопытства.

— Железно.

— И какая, коли не секрет?

— Много всего.

— Хорошо, с кем вы ведете борьбу?

— Много всяких.

— Ладно, с кем все же в первую очередь?

— В первую? Жидов бьем. Черных...

— Негров, выходит? Много их для вас привозят сюда из Африки? Парень уловил насмешку, насупился.

— Зачем с Африки? Здесь своих черных хватает.

— Что-то не встречал.

— Плохо смотрите. Вон сколько базарджанцев развелось вокруг: бить и бить.

— Каждый день бьете?

— Не, получим команду — тогда.

— Ладно, оставим базарджанцев. Ты Игоря Немцева знаешь?

— Вроде...

Гауптштурмфюрер бросил испытующий взгляд на Жерехова. Тот молча кивнул, мол, не пугайся, можно говорить.

— Он тоже ваш?

— Он? — Парень посмотрел на Ручкина пристально, стараясь понять шутит тот или задал вопрос из неразумения. Убедился, что никакой подначки нет. Ответил со злостью. — Нет, он из «новых русских». Мы таких тоже давить будем.

— Круче вас?

— Мы не преступники. Мы за то, чтобы в стране была власть.

— Ясно, гауптман. И еще один вопрос. Этот самый Игорь Немцев исчез. Был и вдруг испарился. Можно его как-то найти? Я думаю, далеко он не отбежал. А вот милиция, — Ручкин кивнул в сторону Жерехова, — искать его не берется.

Парень подумал. Посмотрел на капитана. Тот качнул головой, показывая согласие.

— Можем, — сказал парень. — Два дня не больше.

— Даже так? — Ручкин удивленно приподнял брови. — Круто у вас.

— Как есть. — Парень встал. — Я могу идти?

Когда он ушел, Ручкин вопросительно посмотрел на Жерехова.

— Слушай, это не розыгрыш?

— С какой стати, Василий Иванович? С кем-то я мог и пошутить, но не с вами.

— Хорошо, допустим. И все же трудно представить: по нашему городу шастают штурмбанфюреры.

Жерехов промолчал.

— Почему их не разгоняют?

— Они официально зарегистрированы как общественная организация. Социал-националисты. На выборах поддержали кандидатуру президента Ельцина. У кого после этого на них поднимется рука?

— А фашистская форма?

— Что форма, Василий Иванович? В Москве один мудель отрастил сталинские усы, надел форму генералиссимуса, и никто его не трогает. Больше того, телевизионщики тянутся к нему, как мухи к меду. Одно слово: демократия.

— Ты часто с этими наци контактируешь?

— Приходится.

— И есть толк?

— Оперативная информация. Очень быстрая и точная. У тебя два дня на проверку. Увидишь сам.