Уже минуты через три после того, как товар был выложен, появился разведчик — парень в ярких цветастых шортах, с гривой нечесаных сальных волос, рассыпавшихся по плечам. Он подошел пружинящим, легким шагом, этакий вертлявый гуляка.

— Продаешь? — спросил он вкрадчиво, почти доброжелательным голосом.

— Ну, — буркнул Андрей с нарочитой грубостью. —Чего б я это выложил?

— А за место платил?

— Ну, — сказал Андрей. — Еще при въезде.

— В первый раз? — спросил парень сочувственно. — Тогда учти, здесь еще платят за безопасность. Иначе возникают разные неприятности. Подойдут «ракетчики», ты им заплати, не ломайся. Спокойствие того стоит. Любишь свою тачку? Так вот, могут попортить. Запрыгнут на крышу и канкан спляшут.

— Те же, кто собирает плату?

Парень хохотнул, не отрицая и ничего не подтверждая.

— Выходит, надо платить, чтобы «ракетчики» охраняли меня от самих себя?

— Понятливый! — сказал парень и отошел. На ходу обернулся: — Лучше не жмись. Я ведь тебя просто так, по дружбе, предупредил...

Андрей, которому Катрич подробно объяснил его роль, соглашаясь, кивнул: «Ладно, учту». Теперь предстояло ждать визита рыб покрупнее. Они выплыли из-за палатки, торговавшей винтами и гайками, — два крепких, наглых обиралы, заставлявшие дрожать «лохов», бывающих на «железке».

Первым двигался коротконогий мордастый парень с бугристыми плечами и самоуверенным выражением лица. Судя по описанию, сделанному Катричем, это и был Акула — один из участников убийства отца.

Андрей ощутил неприятную сухость во рту. Как он ни старался в эти минуты держаться спокойно, это не удавалось. Так бывало и раньше, когда он впервые выходил на ринг и, оказавшись лицом к лицу с переполненным залом, терял вдруг способность что-либо видеть, кроме нетерпеливо разминавшегося в углу противника. Все остальные — судьи, зрители, суетящиеся фоторепортеры и телевизионщики — воспринимались только как источник громкого и непонятного шума. Настоящее спокойствие к Андрею возвращалось в момент, когда удар его кулака обрушивал противника на ринг. И тогда все — и зал, и вопящие от восторга болельщики — вдруг становилось ясно видимым, буквально осязаемым.

Наглости «ракетчиков» можно было только удивляться. Они нисколько никого не остерегались и даже не заглянули за угол лавки, где скрывался Катрич. Дежуривший здесь милиционер, заметив Акулу, с деланным безразличием отвернулся. Андрей уже не сомневался, что тот прекрасно знал персонажей «железки», хорошо представлял, что должно последовать за их появлением, и просто-напросто решил немного поразвлечься. Было ясно: в конфликт он ни за что не вмешается и скорее уйдет, нежели приблизится. Наверняка «ракетчики» отстегивали рыночному стражу закона какие-то «мани», и потому его присутствие их не пугало.

Первым приблизился Акула. Левую руку он демонстративно держал в кармане, намекая, что там есть нечто...

— Про тебя говорят, что плату за безопасность ты считаешь грабежом? — спросил «ракетчик» и ощерился. — Остроумец, однако.

Андрей слегка расставил ноги, попрочнее уперся о землю. Приготовился.

За Акулой, как рыба-прилипала, неторопливо тянулся такой же здоровенный амбал с тупым выражением сытой физиономии. Видимо, не на сухари со стаканом молока вырывали у своих клиентов хищники «железки».

— Так будем платить? — спросил Акула.

— Нет, — твердо сказал Андрей. И сразу сделал резкий шаг вперед, мощным хватом сжал левую, ударную руку Акулы, выдернул ее из кармана. В то же мгновение из-за угла стремительно, как разжавшаяся пружина, вырвался Катрич. Он взмахнул резиновым полицейским «демократизатором» и одним ударом уложил Прилипалу на асфальт. Не задерживаясь ни на секунду, подскочил к Акуле, ребром ладони, как саблей, рубанул его по руке, которую тянул на себя Андрей. Акула дико взвыл и рухнул на колени. Рука безвольно повисла. Не давая ему возможности опомниться, Катрич защелкнул на правом запястье «ракетчика» браслет наручников.

— Ты што, гад?! — истошно заорал Акула, стараясь привлечь внимание людей к происходящему, но все старательно отворачивались. Сами «ракетчики» отучили тех, кто посещал «железку», вмешиваться в любые разборки. Милиционер, только что маячивший рядом, мигом испарился.

Потянув Акулу за руку, Катрич показал ее Андрею. На пальцах, как впаянный, сидел бронзовый острозубый кастет.

— Вот и взяли тебя, Акула, с оружием, — сказал Катрич удовлетворенно. — Теперь придется терпеть. Это, кореш, надолго. Сперва мы протокольчик составим. Так, мол, и так. Сфотографируем твою лапку с коготками. На фоне твоей красивой личности. Ведь иначе тебя не ущучишь, верно? Ты всегда считал себя самым ловким и умным. Скинул биток и чист: я не я, кастет не мой. А тебя плохой мент Катрич словил. Так или нет? Акула молчал.

— Так, — закончил Катрич. — А теперь в машину! Быстро!

Андрей собрал запчасти, свернул холстину, бросил ее в багажник. Акула, все еще надеясь на подмогу, пытался сопротивляться. Надежда на освобождение у него вспыхнула с новой силой, когда поверженный на землю Прилипала поднялся на ноги.

— Штопор! — призывно прохрипел Акула, но именно в этот момент Катрич согнул ему шею и резким толчком впихнул в машину. Захлопнул дверцу, затем, помахивая «демократизатором», сделал шаг в сторону Прилипалы. Тот понял его маневр как угрозу.

—Я ничего, начальник, — сказал он. — Я ведь только шел мимо. Я ничего...

— Я тоже, — ответил ему Катрич. — Во всяком случае, в настоящее время. А ты, — движение «демократизатором» как штыком, — меня знаешь, надеюсь? Вот и ладненько. Я — это я, верно? Потому сейчас дуй отсюда прямым ходом к Хусейну и доложи: плохой мент Катрич словил Акулу. С кастетом на пальчиках. Скинуть его тот не успел. Так что срок ему маячит твердый. По совокупности всех прошлых дел. Вы об этом не беспокойтесь. И петь у меня Акула будет как милый. Теперь, — Катрич снова взмахнул «демократизатором», — бегом — марш!

Когда Штопор исчез за ларьками, Катрич сел в машину рядом с Акулой.

— Поехали!

— Куда править? — спросил Андрей озабоченно.

— Держи на Таганрогскую. К пожарной части. Знаешь, где это? Там есть местечко, где мы устроим толковище с нашим новым другом...

В сумрачном, прохладном подвале пожарного депо располагалась небольшая каморка милиции. Ключи от нее Катрич предусмотрительно захватил с собой. Придерживая Акулу с боков, они свели его вниз. По дороге, вспомнив весь свой опыт общения с милицией, Акула продумал тактику поведения и немного воспрянул духом.

— Вы куда меня притащили? — начал он «качать права», оглядев подвал и тяжелую, обитую железом дверь, отгородившую его от мира. — Зовите первым делом врача. У меня рука сломана. Иначе говорить не буду.

— И не надо, — успокоил его Катрич. — У меня времени — вагон. Могу даже уйти. Часа на два-три. Вернусь, когда созреешь...

— Я буду жаловаться прокурору! — взвыл Акула.

— Ай-вай! — бросил Катрич. — Так ты ничего и не понял! Я тебя взял частным порядком. И прокурора ты не увидишь. Здесь я сам — прокурор, судья и адвокат. И выходов у тебя только два — в зону, если будешь вести себя как надо, или сюда. — Катрич потопал ногой по металлической крышке канализационного колодца. — В случае нужды я тебя сам здесь уделаю...

Андрей с интересом наблюдал, как меняется выражение лица привыкшего к безнаказанности и в то же время трусливого бандита. Чем больше Андрей вглядывался в лицо Акулы, тем больше подмечал в нем черты, свидетельствовавшие об извращенной человеческой сущности этого отвратного типа. Он чем-то напоминал известного политика из команды Горбачева — круглый лоснящийся свиноблин с маленькими бегающими глазками, с носом бульбой, с губастым ртом алкаша, старательно скрывающего свое увлечение. Человек, наделенный природой такой «вывеской», к тому же обделенный ростом и, судя по числу прыщей на потрепанной физиономии, мучимый неудовлетворенной половой страстью, потенциально опасен для общества. Во имя самоутверждения такой без колебаний пойдет на любое преступление, убьет, продаст, выдаст, будет врать, приспосабливаться, извиваться, становиться на уши, лишь бы не упасть, не исчезнуть из виду, жрать и пить, не отягощая себя трудом, если предательство и нож дают деньгу на прокорм и питье.

Сходство Акулы с видным политиком прошлых лет напоминало Андрею, как еще в военном училище, будучи курсантом, он заспорил с однокашником Виктором Соловьевым о правильности теории Ламброзо. «Вывеска — это все, — азартно утверждал Соловьев. — Что на витрине, то и в магазине». Андрей с горячностью новообращенного марксиста доказывал иное: «Ты посмотри, Вить, какое лицо у Александра Николаевича Яковлева. Подзаборный ханыга. Урка. Глянешь на такого и веришь — убьет, расчленит и закопает, не моргнув глазом. Между тем он член Политбюро ЦК, академик, умнейший на верхах человек». «Раз на морде написано, — возражал Соловьев, — значит, придет время — убьет и продаст. Никуда от этого он не денется».

Отспорив однажды, приятели никогда не возвращались к тому разговору, но Андрей всегда ощущал занозу собственной неправоты, засевшую в сознании. Физиономия человека, которого он избрал для подтверждения неправильности старых теорий, как раз их и утвердила. И вот, глядя на свиноблин Акулы, на котором поочередно выражались то наглость, то животный страх, Андрей готов был поднять руки и сказать Соловьеву, окажись он здесь: «Витя, ты прав!»

— Так дать тебе время остыть и подумать? — спросил Катрич и прищелкнул свободный браслет наручников к трубе-стояку, проходившей снизу вверх в углу каморки. — Я могу погулять...

— Что тебе надо от меня, гад?! — истошно заорал Акула.

— Раз! — сказал Катрич и загнул большой палец левой руки. — Счет пошел.

— Что «раз»? — не понял Акула.

— Желтая карточка и штрафное очко. Я поганых слов на свой счет не терплю и за каждое объявляю предупреждение. Дойдет до пяти — назначу пенальти.

— Что тебе надо?! — уже без ругани выкрикнул Акула.

— Правду, гражданин Окулов. Так ведь в законе твоя фамилия?

Ответа не последовало.

— Ладно, молчание — знак согласия. А теперь, что слыхал о деле Николая Шаврова?

— Кто это? — делая наивный вид, спросил Акула.

— Не знаешь? Ну, молоток! Не слыхал ни о самом случае, ни даже фамилии? Ну, хват!

Акуле явно недоставало здравого смысла, и он отрицал все сразу, без колебаний.

— Не, начальник, не слыхал. Век свободы не видать...

Катрич усмехнулся:

— Век, конечно, много, но пятилетку не увидишь, это точно.

— Кончились ваши большевистские пятилетки, — заученно бросил Акула. — Иные пошли времена. Теперь по таким срокам никто не тянет.

— Ничего, ты у меня высидишь от звонка до звонка. Будь уверен.

— Ну нет, — мотнул головой Акула и сморщился, неосторожным движением причинив себе боль.

— А что знаешь по делу полковника Буракова?

— А ничего.

— Смотри, старлей, — сказал Катрич, — по-моему, мальчик явно не понимает, куда он попал, и все еще верит, что я с ним играю в КВН. Придется употребить власть, чтобы он понял: здесь не шутят.

Катрич взял с тумбочки, стоявшей в углу, свою резиновую палку и, поигрывая ею, сделал шаг к Акуле.

— Я ему сейчас напомню, как он ударил старика-пенсионера Артюхина за то, что тот отказался платить дань этим мордоворотам...

— Начальник! — завопил Акула, испуганно отшатнулся и снова застонал, ощутив боль в руке.

— Я тебя что, ударил?

— Не-е-ет, — подтвердил Акула.

— Тогда заруби на носу: у меня есть показания, что в день убийства полковника тебя видели за рулем зеленого «Москвича». Того, в котором приехал и уехал автоматчик. Будешь мне лапшу на уши вешать?

— Я только руля крутил. Не стрелял. Даже не выходил из машины. Не виноват ни в чем.

— Так уж не виноват? Будто не знал, куда и зачем едешь.

— Не знал! — горячо возразил Акула. — Падла буду!

— Ты давно падла, — сказал Катрич. — Кого вез?

— Клянусь, не знаю. Он морду в колготки обул.

— Дуру валяешь? Он что, так и шел в засаду в колготках?

— Что ж ты, гад, не веришь, — задухарился Акула.

— Два, — сказал Катрич. — Учти, еще три желтых карточки и я тебе сломаю вторую грабку.

— Валяй! — отчаянно прогудел Акула.

— Не сейчас, — усмехнулся Катрич. — Чуть позже. Вот отпущу стажера, — кивок в сторону Андрея. — Он у нас человек новый и не поймет, если я тебя разделаю, как бог черепаху. Так что валяй, набирай пока очки. Или ты не веришь, что я могу?

Акула болезненно сморщился, скривил губы:

— Тебя кто не знает? Это же ты уложил Жору Кубаря? И как с гуся вода...

— Мыслишь верно, а ведешь себя глупо.

— Что ты от меня хочешь?! — закричал Акула.

— Кого вез?

— Клянусь, не знаю. Армяшка какой-то. Хмурый.

— Допустим, не знаешь. Как же ты его называл?

— Никак. За все время даже не говорили. Он, может, и по-русски ни бум-бум.

— Хорошо. Кто тебя нанимал?

— Иди ты!..

— Три, — оборвал Катрич. — Запомни, после пяти я отпущу стажера.

— Эфиоп нанимал! — заорал Акула истерически. — Эфиоп! Век сво...

— Умнеешь, Окулов, — похвалил Катрич. — Выходит, учиться тебе не поздно. Теперь скажи, куда вы свалили, когда автоматчик сел в машину?

— Сразу рванули направо за угол. Потом даванули по переулку за Черноморское шоссе...

— Кончай травить, — остановил его Катрич и прищурился, будто прицеливаясь. — Тревога прошла через девять минут, и далеко по Черноморке умотать вы не могли.

Акула сверкнул глазами.

— Мы погрузили машину на пятой овощной базе...

— Как — погрузили?

— Загнали в коровник. Такой трейлер с высокими бортами. Для перевозки скота.

— А сами?

— В разные стороны. Я на трамвай и на хазу. Куда тот потопал, не знаю.

— А что машина?

— Ее загодя продали, и на овощной базе ждали покупатели. Чеченцы из Грозного. Они знали, что «колеса» в розыске, и сразу приняли свои меры...

— До пяти лет ты свои грехи, Окулов, скостил честно, — сказал Катрич. — Вставай, поедем.

— Куда? — В вопросе звучала плохо скрываемая тревога.

— В Задонский райотдел. К майору Метелице.

— У-у-у, — в отчаянии застонал Акула и затылком несколько раз стукнулся о стену.

— Знает кошка, чье мясо съела, — ехидно заметил Катрич и отстегнул наручник от стояка. — У него с Метелицей свои счеты. И тот уже не спустит дело на тормозах. Верно, Окулов?

— На сегодня свободен, — объявил Катрич Андрею, когда они вышли из Задонского райотдела. — У меня свои дела набежали, а ты поразмышляй на досуге.

— О чем? — Андрей не сумел скрыть недоумения.

— Над тем, как жить дальше. Мы объявили войну. Не сомневаюсь, та сторона уже поняла это. Шушеры вроде Акулы у них пруд пруди, но заправляют мужики головастые и крутые. Ответ не заставит ждать. Вот тогда и пойдет — как это у вас говорят? — открытый бокс...

— Я готов. — Андрей чуть улыбнулся и сделал круговые движения плечами.

— Кулаки, друг мой, не все. Здесь в подмогу нужен и «товарищ Макаров».

— Кто?

— Это, старлей, пистолет! — засмеялся Катрич, довольный неожиданной подначкой.

Андрей взорвался давно копившимся раздражением, благо подвернулся подходящий предлог.

— Кончишь ты наконец с этим «старлеем»?! У меня что, имени нет?

— По имени, Андрюша, я привык называть друзей. А им со мной не очень везет. К кому привяжусь — того и теряю. Колю Шаврова, ты знаешь, застрелили. Был у меня пес — друг из друзей. Умный, верный. Так мне его, сволочи, отравили... Каждая такая потеря — зарубка на сердце. Как бы тебя не потерять по своей вине...

Впервые за время их знакомства Андрей взглянул на Катрича совсем иными глазами. На сердце потеплело. Он протянул капитану открытую ладонь, и тот шлепнул по ней пальцами, скрепляя новый союз.

— Меня списать не так просто, — сказал Андрей самоуверенно.

— Это еще доказать надо. Давай-ка завтра махнем в Ягодное. Знаю там удобное местечко. Поучу тебя стрелять.

— Издевашься? — спросил Андрей оскорбленно. — Ну, ну, учитель. Валяй. Тем более у меня с училища первый разряд по стрельбе...

— Понимаю твой тон. — Катрич говорил мягко, не очень серьезно. — Только мы с тобой не в тир поедем...

Расставшись с Катричем, Андрей подался на Темрюкскую улицу по адресу, который дал ему дядя Ваня. Жарко палило солнце. Голову припекало, и Андрей пожалел, что не захватил спортивную кепочку. Он потрогал макушку, размышляя, не сделать ли колпак из газеты, которую уже прочитал и собирался еще минуту назад оставить в ближайшей мусорной урне.

Темрюкская оказалась тихой деревенской линией, во многом сохранившей следы патриархальной старины. Проезжая часть ее, выложенная в кои-то времена булыжником, поросла зеленой травкой, а вдоль тротуара возвышались рядки серой от пыли полыни и лебеды. Дома, в равной мере кирпичные и бревенчатые, выглядели старичками, которые по недоразумению пережили свой век и сами о том не ведают. Маленькие окошки, герань на подоконниках. Низкие скамеечки у наружных стен, чтобы было где коротать летние душные вечера, наблюдая за жизнью улицы и ловя дуновение свежего воздуха, долетавшего сюда от реки. Пряча приметы старости, фасады повили дикий виноград и плющ.

Среди старых домов на большом, захламленном строительным мусором пустыре возвышался восьмиэтажный дом. Здесь он выглядел примерно с такой же уместностью, как красная заплата на заднице черных штанов — декоративно, но крайне неестественно. Андрей сразу понял — это именно то здание, которое ему нужно.

Из небольшого проулка вышла молодая женщина и двинулась впереди в ту же сторону, куда шел Андрей. Он одним взглядом охватил сразу всю ее — стройные, крепкие ноги, тонкую, изящную талию, округлые, плавно покачивающиеся бедра, темные, блестящие волосы, уложенные на затылке в тяжелый пучок.

Андрей непроизвольно прибавил шаг. Охотничий инстинкт мужчины и естественное любопытство неизменно заставляли его догонять женщин, чем-то привлекших внимание со спины. Поравнявшись, он заглядывал им в лица, чтобы сопоставить предположения с действительностью. Разочарования случались часто. Природа безжалостна и не всегда милостива к людям, особенно к женщинам.

Он вспомнил, как отец шутя говорил, что для создания мужчины не надо ни особых материалов, ни старания. Набрал кривых ног, волосатых рук, приобрел два десятка яиц и кило сосисок — этого вполне хватит на то, чтобы слепить целое стрелковое отделение мужиков. А вот сотворить женщину... Отец обычно при этих словах возводил глаза к небу и просящим жестом возносил вверх обе руки. У женщины все должно быть на своем месте — от ноготка на мизинце до последней волосинки на голове. Женщина — венец и чудо природы...

Дальше отец в рассуждениях не шел и обычно глядел на мать. А она поистине обладала красотой неимоверной, и отцу не требовалось других доказательств.

Андрей догнал незнакомку у самого пустыря.

— Извините, вы не скажете, где дом четырнадцать?

Она обернулась. Он увидел ее глаза, большие, карие, нет, если точнее, то черные, блестящие, как агаты, обрамленные пушистымиресницами. Они сверкнули искрой живого света, доброжелательные, озорные, и улыбка, легкая, светлая, тронула полные губы.

— Пойдемте, я провожу...

Миновав пустырь, они дошли до восьмиэтажки.

— Это дом четырнадцать, — сказала она. — Вам в какую квартиру? Здесь три подъезда.

— В двадцать пятую.

— Это по пути. Я покажу.

Снова живым светом блеснули ее глаза, и улыбка тронула губы. Они вошли в подъезд. Подошли к лифту. Кнопку пришлось нажимать три раза подряд, пока она не залипла. Кабина тронулась. Скрипя и дергаясь, лифт потащил их на седьмой этаж.

— Как вас зовут? — спросил Андрей.

Она улыбнулась.

— Странно. Я ждала, что вы спросите гораздо раньше. Обычно военные более решительные.

— Почему вы решили, что я военный?

Она смерила его смеющимся взглядом.

— Не отрицайте. У вас выправка и глаза строгие. Командирские.

— Что еще вы можете угадать? — спросил он иронично.

— Что еще? Вы офицер. Скорее старший лейтенант. Лейтенанты не такие серьезные, а капитаны обычно постарше...

— Все же как вас зовут? — спросил он, скрывая растерянность.

Лифт остановился, двери открылись.

— Приехали, — сказала она и первой вышла на лестничную клетку. Подошла к двери с номером «25» на эмалированной табличке, достала ключи, открыла. — Входите!

— Да, но я... — смешался Андрей от такой неожиданности.

— Знаю, вы не ко мне. — Она засмеялась звонко, открыто. — Папа! К тебе пришли! Встречай!

Из глубины квартиры вышел хозяин, одетый по-домашнему просто. Вгляделся в Андрея и спросил недоверчиво:

— Вы Бураков? Андрей? Очень приятно. Где вы встретились с Наташей?

Михаил Васильевич походил на брата и в то же время был не полной, а увеличенной копией — пошире в плечах, повыше ростом, с более крупной головой и высоким лбом. Не меняя хмурого выражения, Михаил Васильевич еще раз оглядел Андрея, пожал протянутую руку и предложил:

— Давайте пройдем в беседку. Там нам будет удобнее. Они вышли на балкон, затянутый тенистым шатром дикого винограда. Здесь стояли столик и два кресла, плетенные из лозы, скорее всего плоды хозяйского рукоделия.

— Садитесь, — предложил хозяин. Они устроились друг против друга.

— Значит, вы Бураков? А вот на отца не похожи.

— Говорят, я в материнского деда.

— Простите, нет ли у вас документа?

Андрей пожал плечами, не совсем понимая, что так беспокоит хозяина, и вынул удостоверение.

Михаил Васильевич осмотрел фотографию, прочитал записи, удовлетворенно кивнул.

— Вы извините, но дело такое...

— Все нормально, — сказал Андрей. — Мне дядя Ваня сказал, будто вы знаете подробности...

Михаил Васильевич нервно встал, подошел к двери, притворил ее. Вернулся на место. Сказал, понизив голос:

— Какие там подробности? Так, кое-что. Если даже не меньше...

— Мне интересно все.

— Для чего, извините? — спросил Михаил Васильевич озабоченно. — Если для сообщения милиции, то я давать показаний не стану. От всего открещусь. Мне своя голова дорога...

— Вы чего-то боитесь?

— Боюсь, — ответил хозяин и снова встал. — Разве случай с вашим отцом не доказательство? А он как-никак полковник был. Теперь сравните: а кто я? Старший сержант зааса. Вот. — Михаил Васильевич большим пальцем отмерил на мизинце полногтевого сустава и показал Андрею. — Блоха. Прижмут и раздавят.

— Хорошо, — сказал Андрей.

Хозяин поерзал, устраиваясь поудобнее в кресле. Положил руку на столик, придвинулся поближе к гостю. Спросил:

— Вы с Мудраком знакомы?

— Нет. Майор начал служить с отцом, когда я уже был в Забайкалье.

— Значит, ничего не потеряли. А я этого мудака вожу. Каждый день. Иван — вашего отца, я — майора. Сперва мы ездили на «уазике», потом ту машину списали. Должность моя сохранилась. Стал возить майора на его собственной.

— Он что, сам не водит?

— Водить самому — одно, — вразумляюще пояснил Костров. — Иметь собственного водителя — другое.

Он замолчал. Андрей понимал, что подгонять собеседника при таком разговоре не стоит.

— Дней за десять до случая с полковником, — после паузы продолжал Костров, — я вез майора на Южнопортовскую товарную станцию. По дороге остановились у Казачьего бульвара. Мудрак приказал: «Подождем немного. У меня деловая встреча. Когда к нам подойдут, выйди минут на десять. Посиди в скверике. Я потом позову».

Костров говорил тяжело, обдумывая каждое слово, и буквально выдавливал фразу, будто через силу.

— Потом подъехала машина. Из нее вылез кавказец. Пока он садился к Мудраку, я ушел в сквер. Минут двадцать гулял, пока меня не позвал майор. Мы поехали. Потом я привез майора домой обедать. Он взял сумку. Сказал мне: «Подожди» — и ушел. Я ведь деньги получаю большей частью за то, что жду. В машине удобно. Включил магнитофон. Неожиданно вместо музыки пошел разговор. Сперва хотел выключить, потом подумал, что будет трепаться хмырь из кулинарного техникума, и оставил. Оказалось, совсем не он. Я даже испугался.

— Что же это было?

— Запись разговора майора с кавказцем.

— О чем же они говорили, если вас испугало?

— Кавказец спросил: «Кто тэбэ мэшает, майор? » Он говорил с сильным акцентом, и его трудно спутать. Мудрак засмеялся: « Будто не знаешь — кто! Недобитые партократы». Я к этому слову уже привык и отнесся без удивления. Оно ровным счетом ничего не означает. И Горбачев партократ, и Ельцин. Наверное, и кавказец их так же воспринял. Он сказал: «Ты нэ круты, майор. Меня нэ интэрэсует политика. Ты говоры, кого убрать для дэла. Я убэру. И нэ бойса замарат руки. Когда получишь денги, купишь всякого мыла — отмоэшьса. Называй фамилию». Тогда Мудрак покряхтел и сказал: «Главный стопор — Бураков». Кавказец обрадовался: «Тужился, тужился, наконэц родыл. Ну, ладно, Буракова можешь в расчэт не брать. Мои рэбята его пасут и завтра, самое большее послезавтра — сдэлают».

— Он так и сказал «сдэлают» или как-то иначе?

— Точно, как я говорю: «сдэлают». Когда вашего отца положили, а Ивана ранили, я сразу понял, о чем шел разговор. Вот и все, собственно...

Костров откинулся на спинку кресла и вытер лоб рукой. Андрей потрясенно молчал. Если все происходило именно так, как ему рассказано, значит, убийство отца каким-то образом связано с Мудраком. Но чем отец мог мешать майору? Представить, что тот претендует на оставшуюся свободной должность, — значит совсем не знать армейских порядков. Ни при живом отце, ни без него майору такая возможность продвинуться не светила. На подобное место, как у отца, назначала своих людей Москва, а у нее выбор куда как велик, и бывший начальник вооружения дивизии из провинциальной глубинки майор Мудрак вряд ли не понимал этого. Что же тогда встало между ним и отцом?

— Как вы думаете, Михаил Васильевич, — спросил Андрей, — чем мог мешать майору отец? Почему тот назвал его главным стопором?

— Не знаю, — развел руками Костров. — Все, что слышал, — я рассказал. Большего не знаю и знать не хочу. Вы уж извините, Андрей.

Откровенный страх опять звучал в словах Михаила Васильевича. Он, по всей видимости, передался ему от дяди Вани, а тот уже имел основания бояться. Человек, хоть раз взглянувший в дуло, направленное на него, не скоро отходит от замораживающего ужаса смерти.

— Кто этот кавказец? — спросил Андрей, пытаясь уточнить хоть какие-то детали той странной встречи. — Вы его раньше видели?

— Никогда.

— Но с майором, судя по всему, он знаком давно. Так?

— Похоже на то.

— В каком часу он подъехал к скверу?

— Примерно в половине одиннадцатого.

— Сколько длилась их беседа?

— Я уже говорил. Минут двадцать...

— Давно в машине майора магнитофон?

— Нет, купил он его совсем недавно. Я сам его монтировал.

— Как майор объяснил его необходимость?

— Зачем объяснять? Я ж не совсем дурак. Он принес, я приладил. И все. Ежу ясно — для чего. Когда мы ездили, майор часто включал трясучку.

— Что это?

— Трясучка? Так я называю музыку. Рок.

— Вы, уходя, глушили двигатель?

— Нет, уже жарко, а у нас кондиционер. Без него в машине не усидишь.

— Значит, майор мог спокойно вести запись?

— Думаю, так оно и было. — И сразу, без перехода, Костров спросил: — Чайку попьете?

— Спасибо.

Андрей встал. В тот же миг дверь приоткрылась. Пахнуло дорогими духами. В беседку заглянула Наташа:

— Пап, я ухожу. У меня дела.

— Позвольте вас проводить, — предложил Андрей.

Она улыбнулась, сверкнув глазами.

— Позволяю. Высокие офицеры — моя слабость. Верно, папа?

Они дошли до остановки троллейбуса.

— Вам куда? — спросила Наташа.

— Разве мы не вместе? — Андрей сделал удивленное лицо. — Я же вас провожаю...

— Вы всегда так напористы с женщинами?

— Нет, только в этот раз. Вы мне очень нравитесь.

— Это признание?

— Конечно.

— Хорошо. Мы едем в художественную галерею. У меня там встреча.

— Он что, художник? — осененный внезапной догадкой, поинтересовался Андрей.

— Да, но вам это ничем не грозит. Я ведь сказала — мне нравятся высокие офицеры. Кстати, вы слыхали о художнике Васильеве? Андрей напряг память. Удивляя самого себя, сказал:

— О Федоре Александровиче? Наташа изумленно приподняла брови:

— Браво, поручик! Я просто потрясена. Покажите мне еще офицера, который бы помнил о Федоре Александровиче!

— Я его запомнил потому, что на многих его картинах есть лужи, — сказал Андрей так, будто оправдывался.

— Теперь у вас будет возможность познакомиться с другим Васильевым. С Константином. Этого вы тоже никогда не забудете...

— Ревную к такой рекламе, — признался Андрей.

— Не надо. Его уже нет в живых.

Андрей давно не бывал в городской художественной галерее, и потому в памяти оставалось то, что видел там еще в школьном возрасте: белые, блестящие двери со сверкающими бронзовыми ручками, старинный паркет, светящийся воском, высокие потолки, украшенные ажурной лепниной, — мир добрый, гостеприимный, торжественный. Сейчас, войдя под тихие своды, он даже усомнился: туда ли они пришли? Выщербленные, поцарапанные ступени парадной лестницы — должно быть, по ней волокли какой-то тяжелый предмет, и он своим весом безжалостно крошил старинный мрамор — без слов свидетельствовали о бесхозности и небрежении. Следы запустения и убогости с первых шагов бросались в глаза тем, кто приходил сюда прикоснуться к истории и культуре. Дверные бронзовые ручки тронула неумолимая зелень — спутник нужды и безвременья. Белая эмаль на филенках и подоконниках потрескалась и местами лупилась.

У входа сидела сгорбленная женщина с наброшенной на плечи пуховой шалью. В одном лице она являла кассира, торговавшего билетами, и контролера, который пропускал посетителей в залы.

— Здравствуйте, — сказал Андрей, и женщина, подняв голову, удивленно взглянула на него поверх очков. Сюда, должно быть, теперь входили не здороваясь. Дух перемен диктовал новые правила поведения, а по ним «господам» не обязательно замечать присутствие, суету и угодливость обслуги.