Помню, вот так же однажды я чувствовал себя, когда ко мне в редакцию пришел наемный убийца, киллер. Не по мою душу, нет. Он считал, что те, кто его нанял, связаны с КГБ и что, как только он выполнит задание, и его самого ликвидируют. Парень как парень. В меру воспитанный, даже в очках. Спокойно, как о должном, сказавший мне: "Юрий, не думайте, что это очень легкая профессия". Ничего не было пугающего в его облике, но все равно, все равно...
      Вот так же и этот "Пушкин"...
      Да, то, что он пережил, согласившись стать агентом КГБ, могло наверняка сломать и человека куда более сильного. Сейчас уже не помню детали, помню только про какого-то соседа по лестничной площадке, который подмешивал ему в чай какую-то гадость, неожиданно приезжающие спецмашины из психбольницы, открытая слежка на улице, бегство из города в город и, наконец, тяжелая болезнь, поразившая его. И страх, страх, страх...
      - Хорошо, - предложил я ему. - У меня есть знакомый врач, замечательный врач, я ему позвоню, вы придете...
      - Нет, - вздрогнул он. - Это исключено. ОНИ меня перехватят. Или тот врач, ваш знакомый, сообщит ИМ обо мне. Так уже было, было... - И вновь я наткнулся на его обжигающий взгляд.
      Да не сообщит он, не сообщит...
      В конце концов договорились, что через два дня, здесь же, в моем редакционном кабинете, я сведу его с врачом, моим другом.
      Он согласился. И мы расстались, чтобы вновь встретиться через два дня...
      Он ушел, а я еще и день, и вечер, и следующий день все никак не мог забыть этого странного человека. И, естественно, пытался и пытался понять, чем же ОНИ сумели удержать в своих сетях не только этого странного посетителя, а миллионы, миллионы и миллионы человек? Да и дальше бы удерживали, до гробовой доски, если бы так стремительно не перевернулась наша жизнь.
      Могу понять: да, и это - занятие, которое хотя и не самое лучшее, но надо же кому-нибудь заниматься и им? Как, допустим, ассенизатор, исполнитель приговоров или забойщик скота на бойне. Занятие, призвание, профессия, которая оплачивается государством, как и другие, не очень приятные, но необходимые человеческие дела...
      Но какая уж там профессия, какие деньги...
      Знаменитый провокатор Азеф в 1912 году, например, получал наравне с начальником департамента российской полиции. А сколько же КГБ платил своим агентам за доносы?
      Получали ли вы деньги за свои донесения? - спросил того же "Пушкина". Он назвал смехотворную, но символическую сумму, которая показала, что и его шефы обладали пусть своеобразным, но чувством юмора: ему заплатили тридцать рублей.
      И то только однажды, когда он сообщил, что знакомый тренер читает набоковскую "Лолиту", в то время в СССР не издававшуюся.
      Ищу нужные строчки в полученных письмах:
      "Однажды я получила премию за "сотрудничество" - 15 рублей. Мы как раз закончили большую работу, и я думала, что премия за нее. Но потом, просматривая свою трудовую книжку, увидела запись: "награждена премией за успехи в политической учебе". Больше я никаких премии не получала, какие бы сложные программы ни делала и как бы усердно ни конспектировала труды классиков марксизма-ленинизма для политзанятий", - сообщает из Вольска Г. П. Попова, ставшая секретной сотрудницей во время работы в воинской части.
      Офицер Р. Т. получал от КГБ несколько раз небольшие суммы: на выпивки с теми, кого он должен был разрабатывать.
      В конце пятидесятых годов В. В. Ширмахеру из Саратова шеф приносил деньги, рублей 50-100 (в старых деньгах), и он давал расписку в их получении.
      Предлагали деньги Н. из Москвы, помните? "Подполковник первым делом отсчитал мне 100 рублей и попросил дать расписку... на 200."
      Куда чаще, чем деньгами, расплачивались всевозможными услугами: устройством на работу, возможностью съездить за границу, продвижением по службе.
      Рабочий Михаил Ярославцев из Воронежа, действовавший под псевдонимом "Феликс", порвал с КГБ в сентябре 1988 года. Но, как он пишет, "если бы я с ними не сотрудничал, то они бы не устроили меня в фирму "Хака", которая строила в Воронеже завод видеомагнитофонов".
      "За свою работу я, как активный агент, поощрялся беспрепятственным продвижением на основной службе, я мог посещать по спецпропуску (для приобретения дефицитных товаров) все закрытые военные гарнизоны Мурманской области, а также мог безбоязненно спекулировать контрабандным товаром, включая порнографию и т. д.", - признается сегодня Ю. П. Митичкин (о его личной истории еще впереди).
      Сергею Петровскому Особист, пытавшийся завербовать его в 1974 году во время службы в армии, обещал, что если тот станет сексотом, то:
      "1.После учебной роты - служба в Москве.
      2. Предоставление ежегодно отпуска с выездом домой в удобное для меня время.
      3. Увольнение в город в любой день.
      4. Покровительство по службе.
      5. Материальное поощрение за хорошую работу..."
      Да, те, кто скреплял своей подписью согласие на секретное сотрудничество, знали, понимали, были убеждены - ОНИ всесильны, и если уж соглашаться, то не просто так, а за что-то.
      Когда В. И. Алешенко из Киева, работавшего в НИИ, вызвали в кабинет начальника первого отдела и сотрудник КГБ, показав свое удостоверение, предложил сотрудничество в поимке "иностранного шпиона", то вот о чем он тут же подумал:
      "У меня тогда был не решен квартирный вопрос и я не мог устроить дочку в детский сад. Сотрудник КГБ намекнул мне на то, что они помогут с квартирой. Я, в свою очередь, сказал, что лучше бы они смогли устроить дочку в ведомственный детский сад КГБ, который находится поблизости от моего дома. Но он в ответ только посмеялся: видимо, о таком детском саде не слышал или это была военная тайна..."
      Но что это за подачки, что за копейки, что в новых деньгах, что в старых, когда плата-то неизмеримо выше? Собственной судьбой, жизнью?
      Да и так уж ли нужно было тратить казенные деньги, когда кроме денег у НИХ имелся куда более сильный довод, чем сиюминутная подачка?
      "Денег мне не платили и никакой другой помощи не оказывали. Я думаю, что и другим не платят. Да и никакой бюджет не выдержит, если платить всем подряд... Зачем платить, если есть такой мощный стимул деятельности, как страх", - убежден агент с четвертьвековым стажем, подписавший свое письмо псевдонимом "Арманов".
      Опять - о том же, опять о страхе...
      Летом 1995 года - уже 95-го! - мой товарищ Зураб Кодалашвили, работающий оператором на Би-Би-Си, приехал из Ульяновска - города, как известно, сквозь все путчи и политические потрясения оставшегося верным коммунистическим идеалам, в том числе и талонам на мясо и колбасу.
      - Ты знаешь, - рассказывал он, - Ульяновск - это заповедник. Самый настоящий заповедник. Берем у молодых ребят интервью, они, узнав, что для англичан, пугаются. Одних на пляже разговорили - попросили, чтобы только не называли их фамилий. "Да почему?" - удивились мы. Отвечают: "КГБ узнает..." Чудеса...
      Удивляется... И я удивляюсь. Что, еще где-то осталось? Неужели так прочно все тогда зацементировали, что ломали, ломали, ломали - а все равно где-то еще живо, цело, живет в генах, передающихся из поколения к поколению?
      Потому-то, наверное, не могу отделаться от ощущения: пишу о прошлом вспоминаю настоящее - опасаюсь будущего.
      Итак, о мотивах. Первое, что, естественно, приходит в голову, - страх. Но страх особый, в государственном масштабе, страх, возведенный в ранг державной политики.
      В начале 20-х годов секретарь Сталина Борис Бажанов, сбежавший из СССР в 1928 году, стал свидетелем разговора Ягоды (впоследствии расстрелянного), в то время еще заместителя начальника ОГПУ, с заведующим агитпропом ЦК Бубновым (тоже впоследствии расстрелянным). Вот как он описал его в своих воспоминаниях: "Ягода хвастался успехами в развитии информационной сети ГПУ, охватывавшей все более и более всю страну Бубнов отвечал, что основная часть этой сети - все члены партии, которые нормально всегда должны быть и являются информаторами ГПУ; что же касается беспартийных, то вы, ГПУ, конечно, выбираете элементы, наиболее близкие и преданные Советской власти. "Совсем нет, - возражал Ягода, - мы можем сделать сексотом кого угодно и в частности людей, совершенно враждебных Советской власти". "Каким образом?" любопытствовал Бубнов. "Очень просто, - объяснял Ягода. - Кому охота умереть с голоду? Если ГПУ берет человека в оборот с намерением сделать из него своего информатора, как бы он ни сопротивлялся, он все равно в конце концов будет у нас в руках: уволим с работы, а на другую никто не примет без секретного согласия наших органов. И в особенности если у человека есть семья, жена, дети, он вынужден быстро капитулировать".
      Тогда, в начале этой бесконечной дороги, по которой мы отправились в путь, заставить человека "капитулировать" было, с одной стороны, легко, но с другой - все-таки еще подыскивался повод для того, чтобы получить согласие на секретное сотрудничество.
      Вот свидетельство, которое я нашел в архиве Гуверского института. Некий Николай Беспалов рассказывает о том, как и для какой работы вербовались агенты в начале двадцатых годов.
      "В продолжение моей деятельности в качестве тайного агента ОГПУ мне приходилось часто встречаться и разоблачать других "секретных сотрудников" политической полиции. Но узнать, как они были заагентурены, мне удалось лишь про немногих. ОГПУ жестко конспирирует свою секретную агентуру, и мне мои разоблачения приходилось держать про себя и не соваться с расспросами к начальству.
      В 1921-1922 году в Уральске для "продвижения" меня по партийной лестнице была организована группа социал-революционеров целиком из агентов-провокаторов Уральской ЧК - Подъячева, Альбанова и Скрипченко... Альбанова обещали оставить жить в Уральске: он был офицером из армии генерала Толстого и подлежал ссылке. Потом оказалось, что он выиграл себе жизнь: его товарищей, сосланных в концлагеря Архангельской области, всех перестреляли.
      Яков Карпович Скрипченко - агроном, запутался в казенных деньгах, растратил казенные суммы, и так как это было не в первый раз, то его приговорили к расстрелу. В сентябре 1923 года он снова растратил 600 золотых рублей (громадная по советским масштабам сумма), принадлежавших земельному отделу Самары, куда он был направлен ОГПУ, чтобы иметь наготове своего агента на случай организации эсеровского комитета. Начальник 3-го отделения Решетов возместил растрату из сумм ОГПУ и взял со Скрипченко обещание "усилить работу" и "выдвинуться" в партии социалистов, в противном случае расстрел.
      В сентябре 1923 года Решетов познакомил меня со счетоводом типографии быв. Сытина в Москве Сергеем Соломоновичем Иоффе. Его я должен был ввести в партию социалистов-революционеров и на первых порах руководил его работой. Он был заагентурен в Гомеле. В губкоме профсоюзов, где он служил, стал частенько появляться какой-то тип, присаживался к Иоффе и подолгу беседовал с ним, расспрашивая о других служащих и о посетителях. Потом пригласил Иоффе к себе на квартиру, запер дверь и, положив на стол револьвер, предложил ему служить в ОГПУ в качестве осведомителя. Иоффе было только 16 лет, он испугался и согласился. После этого его таскали в Могилев, перевели в Москву с заданием "освещать" настроения рабочих.
      Наконец, летом 1923 года в Симферополе был заагентурен бывший член Учредительного собрания Таврической губернии Василий Терентьевич Бакута. Он по идейным соображениям пожелал вступить в РКП. Симферопольский комитет сообщил об этом Крымскому отделу ОГПУ. Заместитель начальника секретной части Арнольд потребовал от Бакуты в доказательство искренности сделаться агентом-провокатором ОГПУ по партии социал-революционеров. В. Т. Бакута сначала не согласился, но потом сделался агентом.
      Как кончают секретные агенты? По опыту видно, что большинство их "проваливается" в продолжении первого года работы; 2 года считается длинным сроком, который могут выдержать только особо ловкие агенты. ГПУ разбирается в причинах провала агента и в результатах его работы. Если агент провалился не по своей вине, а по стечению от него не зависящих обстоятельств, и если его деятельность имела ценные для ОГПУ результаты, то тайного агента принимают в штат официальной политической полиции. Начальник секретной части Уральского отдела ОГПУ был агентом-провокатором ЧК в партии эсеров, выдал их нелегальную газету "Вольный голос красноармейца". Но другой крупный агент-провокатор Назаров, состоявший в 1921 году во время Кронштадтского восстания членом Петроградского ревкома и выдававший все его мероприятия Петроградской ЧК, был в 1923 году расстрелян, так как его работа была признана неудовлетворительной..."
      А вот уже свидетельство из моего собственного архива. Десятилетие спустя.
      В тридцатые годы этот человек, который подписал свое письмо псевдонимом, данным ему ОГПУ: "ростовский Сашка" ("о моей прошлой деятельности знает только жена"), - работал в одном из районных центров Казахстана.
      "В этом большом селе, - пишет он, - образовался круг интеллигенции: агрономы, зоотехники, учителя, врачи. У нас был прекрасный драмкружок, струнный оркестр, хор. Мы буквально оживили работу захудалого Дворца культуры. Мы поставили почти все пьесы Островского.
      Мы были молоды, ненавидели, что делается вокруг. Как жестоко сгоняют людей в колхозы, как умирают люди от голода. И все, что мы видели, не могло не вызвать у нас чувства протеста. И к нам стал принюхиваться начальник райотдела ОГПУ и его красавец шофер.
      Для постановки нам было нужно два старинных пистолета. Мне их дали в ОГПУ, но после первого действия они исчезли из-за кулис. Когда я на следующий день пришел с повинной в райотдел, мне сказали: "Принеси или посадим в тюрьму". И потом направили к начальнику. Тот мне тоже сказал: "Или тюрьма или будешь на нас работать". И дал мне три дня на размышления. Что мне оставалось делать? Я дал согласие. Свои доносы я должен был подписывать псевдонимом "Сашка".
      Я никого не предал. Если и писал, то писал такое, за что даже ругать-то неловко, не то, что судить. Но от меня требовали другого: дали задание заполнить анкеты на всех кружковцев. Я сопротивлялся, но от меня не отставали...
      Через два года я случайно узнал, что пистолеты из-за кулис украл шофер начальника райотдела...
      Вот так вербуют в сексоты..."
      Этот человек вынужден был переехать в другой район, но и там его нашли. Он снова переехал - нашли снова. Даже в блокадном Ленинграде от него не отставали. Последний раз, по его словам, к нему пришли в Таллине. "Разве я мог найти шпионов, да и должен ли был их искать? От меня требовали другое: доносы на инакомыслящих".
      Он все еще боится, "Сашка ростовский" - так подписался даже сегодня. Сейчас, на закате жизни.
      В моем архиве - десятки свидетельств того, как, каким образом оказывались в сетях спецслужбы молодые люди конца двадцатых - начала тридцатых годов, сегодняшние уже доживающие свой век бабушки и дедушки.
      Но все-таки, все-таки... Еще требовалась ИХ находчивость, ИХ игра в кошки-мышки, чтобы заставить человека подписать согласие на сотрудничество с НИМИ: хоть пистолет подбросить или выкрасть. И как бы ни хвастался Ягода тем, что ОГПУ сможет сделать своим агентом каждого, кого пожелает, нет, еще нет...
      Началось затмение, но ночь еще не наступила.
      Власть еще мерила их, своих агентов, на единицы - хотела же на миллионы.
      Донос должен был стать долгом человека перед Родиной, а доносчик национальным героем.
      Помните мучения молодого интеллигента, который бредет сквозь ночной Петербург? Там, в самом начале этой страшной дороги?..
      Нет, никаких мучений!
      Уже в середине тридцатых годов в стране была создана такая атмосфера, при которой "заагентурить" (ИХ термин, до сих пор ИХ) человека было так же просто, как научить писать на доске тогдашних первоклашек "рабы - не мы". И даже не за страх. Как говорится, за совесть.
      И вот уже проводится в пионерском Артеке слет детей, повторивших "подвиг" Павлика Морозова. Тех, кто донес на своих родителей, родственников или знакомых родителей и родственников, - представляю, какой там шел обмен опытом!..
      Но все равно, все равно... Куда деться между внушенным тебе долгом и тем, что этому долгу противится душа. "Нет, что-то не так... Что-то не так..." Все кричали, все кричало: "Надо! Надо! Надо!", а сердце противится: "Не могу, не могу..."
      Вот как описывает бурю чувств, вспыхнувшую после предложения стать секретным агентом, читательница, подписавшаяся Г. С. С.:
      "Случилось это в середине 1943 года в блокадном Ленинграде. Мне было 24 года, я работала в одном НИИ рядовым младшим сотрудником. Но, кроме того, я была секретарем комсомольской организации, состоявшей из нескольких двадцатилетних девушек и нескольких только что вступивших в комсомол подростков. То, что я была старшей по возрасту и по образованию, наверное, и послужило причиной того, что ИХ выбор пал на меня (впрочем, на кого еще и на скольких еще, мне неведомо)...
      Однажды ко мне неожиданно пришла женщина из "Большого дома". Она сказала, что я должна быть бдительной и обо всем, что услышу из разговоров сослуживцев, обо всем, что вызывает подозрение, докладывать К-кой (начальнице спецотдела). Спросила, согласна ли я? Я сидела не шевелясь и на все ее вопросы невнятно отвечала: "Да", "Понимаю", "Да"... А что я еще могла ответить? Я должна была доказать, что я - честный человек, комсомолка, помощница партии. Посетительница, взяв с меня обещание никому не рассказывать о нашем разговоре, удалилась.
      Я была в жутком смятении и ужасе. Никакой эйфории от того, что "мне доверяют", я не испытывала. Тогда не было слова "стукач". Был официальный термин - осведомитель. Но это дела не меняло. Я чувствовала, что попалась в их сети надолго, а возможно, и навсегда. Что делать? Что делать?..
      Посоветоваться с кем-либо невозможно. Во-первых, потому, что обещала молчать. Во-вторых, если я сообщу кому-то, то все предупредят друг друга, что я осведомитель и меня надо опасаться. А это было ужасно - оказаться подлецом в глазах моих товарищей. Докладывать о "подозрительных" разговорах для меня было невозможным, потому что я отчетливо понимала, что со мной вместе работают преданные своей стране люди.
      Тогда мы не знали о масштабах сталинских репрессий. Но знали отчетливо, что по доносам сажают, ссылают, объявляют "врагами народа".
      Я тоже должна буду доносить и делать людей "врагами народа"?.. Пойти и отказаться? Это тоже было невозможно. Меня же попросили сообщать только о подозрительных людях, быть бдительной. Сообщать, что услышу, а там разберутся. Ну, а если услышу какое-нибудь высказывание, а скорее всего анекдот? Докладывать и об этом? Нет, не буду. Если услышу случайно, то незаметно уйду. А если не случайно? А если спросят, слышала ли я?
      Рисовались самые страшные картины..."
      Даже сейчас нетрудно представить переживания Г. С. С.
      "Надо, надо, надо..."
      "Не могу... Не могу... Не могу..."
      Бедное, несчастное поколение...
      И так вырастало новое поколение. Да и не одно, и не два.
      Восторженным студентом-комсомольцем воспринял предложение о сотрудничестве В. В. Ширмахер из Саратова (а это уже 1956 год, время знаменитой хрущевской оттепели).
      "Мы контрразведчики", - сказали они, довольные тем, что произвели на меня впечатление. Я понял: ловят шпионов. Я вел обширную переписку с заграницей, может быть, они считают шпионом меня? Но нет, шпионом они меня не считали. Наоборот, попросили меня выявлять врагов строя. Врагов я не любил и потому дал согласие их выявлять, считая тогда помощь им честью для себя. Меня попросили дать письменное согласие и дали мне псевдоним, которым в дальнейшем я и подписывал свои донесения".
      С. из Москвы был завербован спустя полгода после призыва в армию (а это уже был конец семидесятых!). Майор сказал ему: "Ты сознательный комсомолец и будешь нам помогать", то есть стучать на своих же товарищей. Он согласился, понимая, что не он один будет завербован. "До сих пор боюсь этих сволочей, признается мне С. - Но, - утешает он сам себя, - я горжусь тем, что никого из ребят не продал и согласился сотрудничать с этими гадами только для того, чтобы им меньше попадало той информации, которую они хотели получить"...
      Подобных свидетельств множество. Но уж ладно там тридцатые, сороковые, пятидесятые, шестидесятые, семидесятые, пусть даже восьмидесятые - можно понять, можно догадаться почему. Но оказывается, даже позже, даже после начала перестройки, когда столько правды - и какой правды - было наконец-то обнародовано, все равно, все равно находились ребята, которые с таким же энтузиазмом, как их сверстники в тридцатых или сороковых, с легкостью в сердце бросались в эту пропасть.
      Вот подробный рассказ Олега Уласевича из Брянска:
      "Я был завербован КГБ в 1987-м, год спустя после окончания средней школы. На добровольных началах. После школы я работал в институте и там же учился. Однажды в разговоре с близким приятелем я поделился, как это часто бывает, разговорами о работе. Спустя некоторое время мы встретились снова. Друг предложил мне повторить мой рассказ одному человеку, которому это небезразлично. Я тут же догадался, что этот человек - из КГБ.
      Первый раз на эту встречу мои приятель привел меня поздно вечером в пустое домоуправление. Тот, с кем я там познакомился, был молодым человеком лет 29-30. Он назвал себя Алексеем и сказал, что является сотрудником КГБ, что без хороших отзывов моего друга и без его гарантий нашего с ним контакта не было бы.
      Он сразу же предложил мне сотрудничать. Объяснив, что в стране сейчас очень трудное положение, сказал, что надо вести борьбу с темными силами и обеспечить успех перестройки, и я, как комсомолец, просто обязан оказать помощь.
      Дальше - больше. В каких только местах мы с ним не встречались: на пустых квартирах, в различных конторах, просто на улицах. В основном по вечерам, соблюдая все правила конспирации. Если же мы случайно виделись на улице, то делали вид, что друг с другом незнакомы.
      Чем он интересовался? Настроениями студентов, особенно различными неформальными группами. Он хотел знать, что студенты читают, просил достать образцы самиздата. Интересовался, не ходят ли какие-нибудь разговоры о военных объектах, кто говорит, как? Проскальзывают ли какие-либо секретные сведения?
      Вообще за год нашего общения я прошел хорошую агентурную школу: элементарные правила конспирации, умение вести разговоры, вызывая на откровенность, получил небольшие понятия о структуре работы сотрудников КГБ (на одного сотрудника КГБ приходилась школа или институт и т. д., и штат подчиненных ему агентов).
      Периодически на заседаниях горисполкома представитель Комитета докладывал обо всем, что мы, агенты, им собрали, делая, соответственно, свои выводы.
      Дальше по всем профессиональным правилам мы выявили через самиздат неформальную организацию: кто в нее входил и место сборов, адреса участников, их места работы и т. д.
      Я иногда начинал себя ловить на том, что стал более подозрительным по отношению к людям и, вступая с кем-то в разговор, легко отыскивал в них криминальные черты. От Алексея я слышал, что работаю не один, что рядом другие осведомители и что сведения он собирает перекрестно. Ну что ж, думал я, это один из методов его работы...
      Вроде бы я был на хорошем счету, судя по тому, что Алексеи предлагал мне поступить в школу КГБ и добавлял, что ни один человек не может туда поступить без их рекомендации.
      На личном счету Алексея, по его словам, было четверо доведенных до ума агентов, т. е. поступивших в эту школу Я, однако, от такого предложения отказался. Перед самым уходом в армию я был предупрежден, что как только прибуду в часть, местные сотрудники включат меня в работу и проинструктируют, как в нужный момент я смог бы связаться с их людьми. Впоследствии мне не раз приходилось использовать эту систему.
      Надо сказать, что подписки никакой с меня не брали. Зато был рассказан случай, как один из агентов "распустил" язык и как он потом об этом пожалел.
      Мы тогда "работали" группу молодежи, было даже подозрение, что они поставляют информацию кому-то в Москву о военных объектах. Но вообще-то Алексей сам предлагал уже готовые версии и только указывал, куда пойти, с кем завязать знакомство, где, как бы случайно, проговориться и т. д.
      Одна шестая этих поручений вызывала чувство правоты и полезности работы, которой ты занимался, но все остальные - чувство недоумения. Кто что читает? Кто о чем говорит? И главное, неизвестно было, куда уходит наша информация. Сам Алексей объяснял, что сейчас надо знать все, чтобы в дальнейшем не произошло худшее.
      Кстати, по той неформальной группе во мне столкнулись чувство и долг. Пришлось вступить в игру и оказаться между двух сторон. В конце концов я был вынужден давать массу вымышленной информации, чтобы все выглядело правдоподобно.
      Слава Богу, забрали в армию. В какой-то мере армия спасла меня от провала с двух сторон.
      Еще у них есть такая система: уходишь в армию или меняешь место жительства - стараешься найти себе замену. Так было и со мной.
      Через год армии меня вызвали в штаб, назвали номер комнаты, куда надо войти. Предложили работать на них, но я отказался. "Как? Такие хорошие рекомендации!" Потом - жестче: "С нами так не поступают". А потом я с удивлением узнал, что по какой-то там отчетности я получал от Алексея деньги. Услышав это, я встал и ушел.
      Больше я с ними не встречался".
      Уф... "Контрреволюционеры"... "Враги народа"... "Противники социализма"... "Темные силы, мешающие перестройке"...
      Время изменяло терминологию. Суть оставалась неизменной: контроль над умами.
      Но меня в данном случае интересовало другое.
      Ладно, понимаю: страх как орудие, которым можно было пришпилить человека к подписке о сотрудничестве с НИМИ, будто не человек это вовсе, а глупая бабочка-однодневка.
      Но убежденность в том, что дело, которым ты занимаешься, правильно, праведно, полезно, необходимо?
      Как легко поддавался человек доводам: "польза дела", "служение идеалам", "сознательность", наконец!
      И тогда, когда страна жила в тени ГУЛАГа, и тогда, когда, казалось бы, человек уже должен был перестать быть рабом идеи.
      А все равно, а все равно...
      Не за страх - за совесть работал на НИХ вчерашний школьник Олег Уласиевич, жадно вслушивался в чужие разговоры, выискивал самиздат, входил в доверие к людям, с удовольствием постигал науку конспирации, продавал близких, убежденный в том, что он служит высокой цели.
      И парень-то вроде неплохой: обиделся, узнав, что за его бескорыстную работу, оказывается, ему выписывали деньги (простим уж его куратора - тоже человек, тоже сын и жертва эпохи). Обиделся, отказался, в редакцию написал.
      Но это он, а другие, такие же, как он, ставшие рабами уже новой идеи Перестройки? Те, кто вновь поверил, что ради борьбы с темными силами, мешающими воплощению очередной идеи, можно пойти на ЭТО? И те, кто пошел, согласился, а потом - мучался, покрывался краской стыда за то, что сделал и совершил?
      Или - не мучался и не покрывался краской стыда. Сейчас много говорят о том, что для процветания России недостает одной малости - общенациональной идеи, способной соединить различные, пусть прямо противоположные силы. Вот отыщется эта идея, появится человек, который скажет: "Я знаю, как надо! Я знаю, ради чего надо!" - и все, заживем в цветущем саду, которым станет наша измученная страна.
      Да, да, да! - ты и сам иногда начинаешь соглашаться с этим, когда уже совсем не можешь разобраться, где, как мы живем, куда, в какую сторону движется наш обдуваемый свирепыми ветрами корабль. Но потом замираешь от предчувствия того, что может случиться, если такая идея появится. Ведь, как всегда у нас бывает, скорее всего идея эта начнет внедряться сверху, а если сверху, то значит, не обойтись без силы, а если невозможно без силы, то снова возникнет необходимость в хранителях этой идеи, а хранителям, чтобы держать под контролем страну, понадобятся миллионы и миллионы секретных сотрудников. Тех, ради исследования которых я и начал работать над этой книгой.
      Нет, нет... Согласен, чтобы над человеком был Закон. Что такое Идея над человеком - мы уже проходили.
      Вот что я нашел в воспоминаниях Надежды Мандельштам:
      "Мы разговариваем сейчас о множестве вещей, которые раньше были под полным запретом, и большинство людей моего круга не смели, не хотели и отвыкли о них думать. Мало того, мы сейчас не желаем знать, запретны ли еще какие-нибудь темы. Мы с этим не считаемся. Мы об этом забыли. Но это еще не все. Молодые интеллигентные люди двадцатых годов охотно собирали информацию для начальства и для органов. Они считали, что это делается для блага революции, для ее охраны И для таинственного большинства, которое заинтересовано в охране порядка и в укреплении власти. С тридцатых годов и вплоть до смерти Сталина они продолжали делать то же самое, только мотивация изменилась. Стимулом стала награда, выгода или страх. Они несли куда следует стихи Мандельштама или доносы на сослуживцев в надежде, что за это напечатают их собственные опусы или повысят их по службе. Другие это делали из самого примитивного страха: лишь бы не взяли, не посадили, не уничтожили... Их запугивали, а они пугались. Им бросали подачку, а они хватали ее. К тому же их заверяли, что их деятельность никогда не выплывет наружу, не станет явной. Последнее обещание было выполнено, и эти люди спокойно доживают свои дни, пользуясь всеми скромными преимуществами, которые они получили за свою деятельность. А сейчас те, кого вербуют, уже не верят ни в какие гарантии... К прошлому нет возврата. Поколения сменились, и новые далеко не так запуганы и покорны, как прежние. И главное - их нельзя убедить, что их отцы поступали правильно, они не верят, что "все позволено". Это, конечно, не значит, что сейчас нет стукачей. Просто изменились пропорции. Если раньше я могла ждать удара в спину от каждого юноши, не говоря уже о растленных людях моего поколения, то сейчас среди моих знакомых может затесаться подлец, но только случайно, только хитростью, а скорее всего даже подлец не сделает подлости, потому что в новых условиях ему это невыгодно и от него все отвернутся..."