И чем же закончилась эта история?
      "Однажды, гуляя с подругой по Океанскому проспекту, я попросила позвонить ее по "секретному" телефону. Мы вошли в телефонную будку, подруга набрала номер, удостоверилась, что подошел тот, кто нужен, и произнесла интеллигентным голосом:
      - Геннадий Иванович, вы меня, пожалуйста, извините, но вы - дурак.
      И положила трубку.
      Что есть духу мы помчались по проспекту. Было до ужаса смешно. В общежитии выкурили по сигарете, ждали, что за нами придут. Причем подружка с хохотом уверяла, что она-то ни при чем - придут-то, мол, за тобой, ты же "дружишь" с органами. Честно говоря, в этот день я немного попереживала. Но напрасно, как оказалось. Больше никто меня не вызывал, и Г. И. я больше никогда не видела.
      В группе мы после этого старались лишний раз не высказываться, немного сдерживали языки. Шутили, что "ЧК не дремлет", вычислили одного сексота, устроили ему хронический бойкот. Между прочим, был серющим студентом, но впоследствии остался на кафедре, закончил аспирантуру, получил обещанные блага. "Товарищи" держат слово.
      Мне, наверное, просто повезло. Были друзья, порядочное окружение. Всем этим я очень дорожила. Мы мало чего боялись, над многим иронизировали, мало задумывались о серьезных вещах и мало чего хотели. Не были заражены ни особым цинизмом, ни ура-патриотизмом, ни стремлением во что бы то ни стало сделать карьеру. Всей группой бойкотировали субботники и воскресники, бастовали против баланды в студенческой столовой, в знак протеста сидели под дверью никудышной читалки. У нас был девиз: "Всех не перевешаешь" - так мы шутили. Видимо, и к нам подходили несерьезно. На комсомольских собраниях нашу группу называли "зловонным букетом", наших отличников лишали повышенной стипендии. Тем не менее все мы благополучно получили дипломы, разъехались по белу свету. Уцелели вроде бы все..."
      А я вот думаю, слово-то какое: "уцелели". Не на войне ведь. Идет, идет человек по этому минному полю... Мина - сосед, мина - однокурсник, мина друг. Можно уцелеть, можно подорваться...
      Но, как я убедился, читая исповеди, которые пришли ко мне, чаще для НИХ представлял интерес не конкретный человек, под которого ОНИ и готовили стукача, а тайное познание всей жизни, окружающего воздуха, просто людей, настроений, сказанных или запрятанных слов.
      Помните, какое задание дали на Лубянке И. Штейн в 1933 году: "Вы должны прислушиваться ко всем разговорам в вашем коллективе и вообще везде. О всех высказываниях, порочащих партию, правительство и партийцев, вы должны сообщать нам при очередной явке на Лубянку"? А вот история уже почти что совсем наших дней. Одна из исповедей, полученных мною, была от молодого писателя из Белоруссии Славомира Адамовича, который даже название города, в котором он живет, подписал не привычным "Минск", а своим, белорусским национальным: "Менск". Потому-то я долго думал, откуда же на самом деле этот парень, пока не понял: да господи, именно так пишут название своей столицы те, кого еще совсем недавно называли "белорусскими националистами". Тогда, давно, когда еще мы все жили одной страной, а ребята (или как по-белорусски это слово?) хотели жить отдельно от нас. То ли от России, а скорее всего от СССР.
      Но - дело не в этом.
      Славомир - из СССР, как бы он ни обозначал название своей столицы, ставшей столицей уже независимого государства (как, допустим, Швейцария или Ирландия). Но все равно - мы вместе с ним из одной эпохи, которую я помню так же отчетливо, как и он сам.
      Тогда, когда Славомир" столкнулся с НИМИ впервые, он работал сверловщиком на станкостроительном заводе им. Кирова. И оставайся он сверловщиком, то, возможно, ничего и не произошло бы. Но он начал писать, и притом на родном белорусском языке... В журнале "Маладосце" готовилась первая подборка его стихов.
      Он шагал в литературу, кое-что уже в жизни испытав.
      "У меня был достаточный жизненный опыт. 8 классов школы, ПТУ, где я получил первые уроки "дедовщины", работа в Казахстане, служба на флоте (и там же - месяц гауптвахты в одиночной камере), затем опять работа и - суд, приговор к двум годам условно с обязательной отработкой на так называемых "стройках народного хозяйства". Этой "стройкой" и был станкозавод.
      Как видите, с системой подавления и изоляции личности я был знаком. Но даже мой немалый жизненный опыт не подготовил меня к встрече с интеллектуальными подонками..."
      Хотя, как мне кажется, его первая встреча с представителем КГБ была никакой, и не думаю, что некоего Ивана Ивановича, первого человека ОТТУДА, кого он встретил в жизни, можно обозвать "интеллектуальным подонком".
      Хотя и встретился он с ним в достаточно интеллектуальном месте - на творческом семинаре молодых литераторов в Доме творчества:
      "Вместе со мной был поэт и переводчик Н., который и показал мне таинственного Ивана Ивановича, сказав, что этого человека надо сторониться.
      Мы жили с Иван Ивановичем в одном и том же флигельке, в комнате 13. По вечерам мой знакомый поэт Н. в присутствии "товарища" травил анекдоты, не давая нам, неискушенным в правилах поведения при гэбешниках, пускаться в лиро-политические откровения. К сожалению, тогда предостережения нашего более осведомленного друга были восприняты не вполне серьезно. Да и Иван Иванович активно не высказывался. Странными только казались его лицо и фигура: словно выращивали человека в парнике или накачивали гормональными препаратами, отчего он имел щечки младенца, приличный животик и глаза, не выражающие никакого чувства.
      Уехал он спустя три дня утром, так и не представив на наш суд ни стихов, ни прозы, ни какой-нибудь пьесы абсурда. Впрочем, теперь я уверен, что увез Иван Иванович прекрасные психологические портреты новой смены белорусских литераторов..."
      Может быть, принадлежность этого "Ивана Ивановича" к тайному ордену всего лишь плод воображения Славомира, мимолетное воспоминание, которое вдруг всплыло, когда ЭТО уже накатило всерьез? Ведь я сам, припоминая сейчас разные молодежные литературные совещания и семинары, в которых участвовал, сколько раз удивлялся присутствию на них людей, непонятно зачем на них попавших. Но знал: один оказался потому, что его приятель - руководитель семинара, другой захотел повертеться в писательском кругу, третий - просто на халяву, используя свое знакомство или родственные связи с директором Дома творчества, где эти семинары обычно и проводились. И помню, как мы по-юношески зло высмеивали их.
      Но знаю и о другом (и потому-то думаю, что скорее всего Славомир прав в своих подозрениях): о повышенном интересе КГБ к тем, кто пишет, снимает или рисует. Недаром же у каждой газеты, у каждого театра, у каждого издательства был свой куратор из КГБ. Не говорю уж о Союзе писателей, в котором практически открыто существовал в должности оргсекретаря человек в погонах: некоторые старые члены СП СССР даже с гордостью вспоминают, что занимавший когда-то пост оргсекретаря СП Ильин был генералом КГБ.
      Потому-то для них было естественным посылать своих людей на подобные семинары и совещания: не анекдоты записывать (и здесь Славомир прав: сами чекисты - люди довольно циничные и потому не обращали внимания на то, кто и какие рассказывает анекдоты, по крайней мере, уже в наше время). Но целью было - понять, кто есть кто из молодых писателей; от кого может исходить потенциальная опасность для строя, который они охраняли; кто окажется слабее, чтобы не отвергнуть впоследствии предложенное сотрудничество.
      Возможно, тогда этот "Иван Иванович" и приметил Славомира...
      Хотя вторая встреча с НИМИ была совершенно случайной, к дальнейшей его судьбе отношения не имела.
      "Поскольку мой авантюрный опыт иногда вторгал меня в довольно интересные ситуации, то вскоре такая случилась, - продолжает свою исповедь Славомир. - Однажды я ехал в трамвае без билета, рядом тут же оказались контролеры. И как нарочно им по дороге подвернулся пункт по охране общественного порядка, куда меня без лишних слов и привели. Там прошмонали мой "дипломат" и нашли книгу Гете с готическим шрифтом да мои стихи на родном белорусском. Сии предметы взволновали капитана милиции и дружинниц куда больше, чем мое нежелание платить штраф в два рубля. Меня направили в камеру, где я рассказывал какие-то сказки задержанным прощелыгам и курил их "чинарики". Через два часа наша милая беседа была прервана и меня из камеры направили прямиком к следователю... КГБ. Даже приятно было очутиться после вонючей камеры в тихом, мягком кабинете с портретом Железного Феликса. Там тоже удивились, узнав, каким образом я попал к ним. Но обещали познакомиться с Гете на немецком языке и моими стихами. Через несколько дней я получил обратно свои вещи и ушел на все четыре стороны, так и не заплатив два рубля штрафа..."
      Кстати, книги, да и просто тексты на иностранных языках всегда вводили в шок всякий народ, стоящий на страже порядка. Даже самые безобидные из них становились предметом серьезных разбирательств, шума, гама, паники. Вспоминаю рассказ парня, как в армии (а он попал в ВДВ) его таскали на ковер за то, что ему мама прислала Диккенса на английском языке. Особист испуганно вертел в руках книгу, словно это была граната, из которой уже выдернута чека, и долго допытывался, зачем ему "эта зараза" в армии, будто нет нормальных книг в библиотеке части. И уж совсем анекдот произошел, когда, еще в семидесятых, я сам служил в армии. В соседнем с нами полку прямо на плацу нашли какой-то листок, исчерченный иероглифами (тут же решили, что его подбросили китайцы, так как именно в это время они стали нашим потенциальным противником). Но так как не только в части, но и во всем городе, в котором я служил, не нашлось ни одного переводчика с китайского, то с перепугу доложили по команде в Москву, и оттуда прилетел целый самолет с чекистами, контрразведчиками и переводчиками. Правда, в конце концов выяснилось, что иероглифы были не китайскими, а японскими и изображали они безобидную рекламу какой-то ерунды. Но шум вышел знатный...
      Все время у меня в чужие исповеди врываются собственные воспоминания, но, наверное, так и будет на протяжении этой книги: все мы проживали одну жизнь, одну эпоху и были детьми одной Системы - просто в разной степени зависимости от нее: кого прижимало сильнее, кого - слабее, кто был более чувствителен к ее прикосновениям, а у кого кожа задубела настолько, что даже град камней воспринимался как порыв легкого ветерка. А, может, дело просто в обыкновенном везении - одному больше, другому меньше. Как на войне.
      Так вот, что касается личных воспоминаний...
      События, которые стали поворотными в судьбе Славомира Адамовича и сделавшие его секретным агентом КГБ, сексотом, стукачом, по случайности и мне были хорошо знакомы.
      Шел 1986-й... Второй год горбачевской перестройки...
      Как-то я услышал от Вадима Бакатина, одной из значительных фигур того времени:
      - Ты знаешь, когда я понял, что все, что Система умерла? Когда Горбачев впервые произнес заморское слово "плюрализм". Все, решил я тогда, если вместо одной "гениальной" теории будет несколько - строй рухнет...
      Может быть, первыми ощутили возможность этих перемен на "национальных окраинах", те, кого так усиленно убеждали, что появилась новая нация "советский народ" и что адрес в паспорте - "не дом и не улица, наш адрес Советский Союз".
      Да нет, хотелось и собственного дома, и собственной улицы, и языка своего, и истории, и традиций - всего того, чего не отнимешь у человека. Разве что силой, насилием. Но и то - не навсегда, как и оказалось впоследствии.
      Прибалтика, Средняя Азия, Закавказье, Украина...
      И вдруг до Москвы докатилась весть, что что-то происходит в тихой и вечно преданной Белоруссии.
      Сначала в газетах появились сообщения, что в день рождения Гитлера минские нацисты вышли в центр города, но их разогнали мужественные "афганцы". Особенно это никого и не удивило: молодежные нацистские бригады то и дело пугали прохожих (уж не говорю о властях) своими намалеванными свастиками. И хотя их было мало и в основном они состояли из подростков (сейчас фашистов, кстати, куда больше, и это, увы, уже не подростки с их стремлением просто попугать своим видом родителей), но каждое очередное их выступление вызывало в обществе шум и ярость (кстати, несравнимые с сегодняшними, когда одного придурка из Питера никак не могут осудить за распространение гитлеровских откровений).
      Все начали дружно осуждать минских нацистов, но вдруг до нас, то есть до "Литгазеты", начала доходить информация, что на самом-то деле никаких нацистов не было.
      Я поехал в Минск и вместе с кинорежиссером Валерием Рыбаревым, с которым мы тогда только начали работать над фильмом "Меня зовут Арлекино", увиделись с ребятами, которых называли нацистами. Помню, что тогда меня поразило. В Минске - в принципе русскоязычном городе, они отказывались со мной говорить по-русски. Больше того! Когда я им задавал вопросы, они делали вид, что меня не понимают, и Валерий (сам, по-моему, смеясь над собой, над ребятами и надо мной) выступал в качестве переводчика.
      И постепенно я понял, почему не хотели эти ребята говорить со мной по-русски и почему с такой злобой смотрели они на меня, русского, в городе, в котором, повторяю, и не услышишь белорусскую речь.
      Дело-то все было в том, что не день рождения Гитлера они, ученики минского художественного училища, праздновали в тот день, а свой национальный праздник, который по-белорусски называется "Гуканье Весны". Но кто-то (потом-то я выяснил, что это был минский КГБ) сообщил ветеранам Афганистана, что в центре города на Траецком предместье должны были собраться нацисты. И - началось побоище, когда разъяренные "афганцы" срывали не свастики с курток ребят, а белорусскую национальную символику.
      И самое интересное! Одним из этих ребят вполне мог бы быть Славомир, так как именно в это время он вошел в организацию "Талака", стремившуюся возродить в Белоруссии белорусское.
      И именно тогда-то его уже ОНИ прихватили серьезно.
      "Я готовился к поступлению в университет, - вновь цитирую его исповедь. - В июньском номере "Маладосци" напечатали мои стихи. Я находился на седьмом небе от счастья.
      Я занимался на подготовительных курсах, и вот за несколько дней до вступительных экзаменов меня вызвали с занятий, сказав, что "к вам пришли".
      Это были ОНИ.
      Мы встретились в скверике у главного корпуса университета (а ИХ было двое - молодой и пожилой), они поинтересовались моими успехами и даже принесли с собой номер журнала с моими стихами. Затем дали понять, что знают о моей семье, о том, что я вхож в организацию "Талака", что, наконец, им известно, где и когда я говорил о нацизме с одобрением и давал читать "фашистские" журналы. Все эти елейным голосом сказанные слова, признаюсь, хорошенько меня взбодрили. То есть мне стало страшно.
      Впрочем, о журналах (а имелись в виду журналы, издаваемые в Белоруссии в период фашистской оккупации) они быстренько позабыли. Им показалось куда более выгодным склонить меня к стукачеству. Началась усиленная обработка, в которой главный козырь - шантаж: не будешь с нами работать - посадим за пропаганду нацизма.
      От меня не отставали. Не поленились даже сгонять белую "волгу" в деревушку Ольховка, где жила моя мать. Навели шухер в сельсовете, испугали своими расспросами пенсионера-однофамильца. И поползли там слухи...
      И опять упорное склонение к стукачеству. Понимаю почему. В это время началось брожение масс. Люди стали проявлять себя не по сценарию КПСС - КГБ, а значит, требовалось все больше и больше стукачей..."
      Но его не только пугали, естественно. Обещали и помочь с деньгами, посодействовать в сдаче экзаменов в университет, и даже, узнав, что он переписывается с польским ровесником, поездку в Польшу.
      И Славомир сдался. На явочной квартире под магазином "Алеся" (оттуда, по его мнению, и наблюдали чекисты, как избивали "афганцы" ребят из художественного училища) он подписал подписку о неразглашении и стал "Петром": такой псевдоним дали ему в КГБ.
      Как и многие другие люди, попавшие в подобную передрягу, он до сих пор не забыл номера телефонов, которые ему дали для связи: 59-65-78 и 29-93-07, помнит, что "Жигули" его куратора были белого цвета, и встречались они чаще всего у проходной завода имени Кирова.
      Чем же было предложено ему заниматься? В первую очередь глубже внедряться в "Талаку", узнавать о настроениях, лидерах, планах. Чуть позже, а это уже шел 1987 год, когда появилась общественно-политическая организация "Тутэйшныя" ("Здешние"), ему предложили создать псевдолитературную организацию, которая, действуя под контролем КГБ, сумела бы нейтрализовать ее.
      То есть все шло по вечному ИХ сценарию. "Да, я пошел на известный компромисс, - признается Славомир. - Да, было во мне подленькое рабье чувство - страх. Да, из-за страха, из желания хотя бы на самую малость проникнуть в их деятельность я и стал балансировать у опасной черты, за которой было предательство. Я вел с ними свою игру, сочиняя легенды о несуществующем в реальной жизни, делая вид, что прислушиваюсь к их советам. Однако я понимал, что из такой игры нужно выйти при первой возможности..."
      Его "вел" Вячеслав Андреевич Шевчук, тридцатипятилетний сотрудник минского КГБ, подтянутый, короткостриженный, с жесткими черными усиками.
      По словам Славомира, "это был ангел, сама кротость, находка для любой женщины". И этого "ангела" он возненавидел так, как только можно ненавидеть человека.
      "Он говорил мне: "Славомир, я докажу тебе, что человеческий материал довольно хрупок и твой страх утонет в твоем собственном дерьме".
      Мы много говорили о жизни. Он все пытался натравить меня как недавнего пролетария на интеллигенцию, моих знакомых по "Талаке". Мол, видишь, как ты жил, как тяжело работал, всего достигаешь сам, а они там, националисты в "Талаке", выросли на всем готовеньком, и прочее, и прочее. В такие минуты я был готов вцепиться в его выступающий кадык. Тогда же я укрепился во мнении, что антисемитизм - негласная политика коммунистического государства, ибо при каждой нашей встрече им подкидывалась идейка, что во всем виноваты евреи. Даже так называемую "Белую книгу сионистов" приносил он мне и настойчиво советовал прочесть..."
      Все то же, все так же... Несмотря на то, что уже кончались восьмидесятые.
      "В течение всей моей игры с КГБ я оставался один, никто мне ничего не мог посоветовать. Мой знакомый поэт дал мне понять, что у него тоже сидят на хвосте.
      Никогда никто из моих знакомых откровенного разговора о КГБ не вел, существовал только черный юмор и нескрываемая ненависть к этой организации и сознание того, что все мы ходим под КГБ. Как наши деды говорили, что все "ходим под Богом".
      Потом я порвал с ними отношения и вышел из игры. Случилось это в тот день, когда куратор привел на встречу со мной молодого парня, очевидно, для натаскивания и практики. Но смены караула не состоялось", - так закончил свою исповедь молодой белорусский писатель Славомир Адамович.
      Стоит лишь добавить, что разрыв с КГБ стоил ему в то время исключения из университета.
      Сколько же людей прошло через ЭТО? Да и подсчитывается ли количество ИХ секретных агентов?
      Не так давно, когда уже КГБ перестало существовать, один бывший ИХ опер, работавший в восьмидесятые, сказал мне, что, как и везде, и там у них существовало свое планирование. "Лично я каждый год должен был вербовать семь новых агентов, - признался он мне, и с гордостью добавил: - У меня получалось..."
      Если каждый опер ежегодно превращал семь нормальных людей в стукачей. Если помножить это на количество лет, а потом перемножить на количество оперов и еще сделать допуск на восьмидесятые годы (раньше, в семидесятые, думаю, план был больше, не говорю уже о пятидесятых, сороковых или, тем более, тридцатых) - да, если все это подсчитать, то получится...
      Нет, не осилю я эту арифметику Скорее готов согласиться с Лукманом Закировым из Казани (помните, он играл в школьном театре Павлика Морозова?), который написал мне:
      "Их были миллионы - доносчиков, специально сплоченных партией для тайной слежки за населением страны. Стукачей у нас очень много, и точного количества никто пока не знает. Говорят, их десятки миллионов. Ходят слухи, будто каждый десятый взрослый - стукач разного калибра. Есть стукачи крупные и есть мелкие, партия калибровала их так же, как и номенклатуру".
      Да, все наше государство было усеяно этими минами на протяжении семи десятилетий, и практически каждый человек мог стать ИХ жертвой. Хотя, конечно, были и зоны повышенной опасности.
      Во-первых, это, естественно, армия.
      "Я служил в 1970-1972 годах, - пишет Леонид Ефремов из Якутии. - В казарме нас было чуть больше сотни человек. Из моего призыва офицер особого отдела вызвал троих (в том числе и меня), побеседовал, рассказал о борьбе со шпионами, попросил нас помочь, т. е. сообщать ему о таких случаях. Больше я с ним не встречался - не было шпионов. Про двух других не знаю. Догадываюсь, что из других призывов тоже вызывали. Значит, умножим на 4 призыва, которые служат одновременно, и получим, что из ста человек десять, по меньшей мере, являются СЕКСОТАМИ. И из них хотя бы один может оказаться добросовестным".
      Особым вниманием, конечно, пользовались и те, кому по роду службы приходилось выезжать за рубеж в составе различных делегаций на семинары и симпозиумы.
      Сабир Мамедов, старший научный сотрудник Шемахинской обсерватории, рассказал о своем, как он пишет, "очень заурядном и краткосрочном" сотрудничестве с КГБ.
      "В 1979 году я ездил на съезд астрономов в Канаду в качестве научного сотрудника сроком на две недели. Перед выездом в Москву мне позвонили из отдела КГБ Шемахинского района Азербайджана и поручили позвонить по такому-то телефону, как только приеду в Москву. Как и было поручено -позвонил. Назначили мне встречу. Молодой, лет 30, человек откровенно сказал мне, что он - сотрудник КГБ. Он меня очень вежливо попросил присмотреть за известным ученым-астрофизиком Шкловским, а потом сообщить ему о всех подозрительных действиях того. Этот сотрудник тоже под видом астронома ехал в Канаду. Я согласился. Почему? Испугался, что если не соглашусь - то не видать мне Канады. Но! Про себя я твердо решил, что не буду следить за Шкловским и ничего не буду передавать. Так и поступил. Но уже там, в Канаде, я заметил, что и за мной тоже приставили следить одного астронома. И он-то, подлец, за мной следил.
      Я считаю, что (и об этом много говорили) в загранпоездке тогда по поручению КГБ все следили за всеми..."
      Ну и, в-третьих, зоной повышенного риска являлись те, кто так или иначе общался с иностранцами, так как любой иностранец являлся потенциальным врагом хотя бы потому, что он - иностранец.
      И думаю, что охота за иностранцами началась с первых дней образования ЧК.
      В Калифорнии, в том же архиве Гуверского института, я нашел несколько листков машинописного текста, написанных скорее всего одним из сотрудников МГБ, перебежавшим на Запад (авторство, к сожалению, так и не сумел установить). И текст очень любопытен, особенно, когда автор описывает систему "наружного наблюдения", "НН", выражаясь их профессиональным языком, или проще - "наружки", за иностранцами. Цитирую:
      "Наружному наблюдению подлежат все иностранцы.
      Простому смертному трудно, а может быть, и совсем невозможно представить себе, что такое "НН", например, в масштабе города Москвы. Это значит, водить день и ночь под секретным надзором многие сотни "фигурантов" различных разработок, причем за каждым ставится бригада в три человека, а иногда и больше. Кроме того, ежедневно ставится наружное наблюдение за несколькими десятками, а иногда и сотнями приезжающих в Москву по разным делам крупных "фигурантов", разрабатываемых областными управлениями и республиканскими наркоматами МГБ, которые часто оповещают второй спецотдел о такой необходимости только в день приезда "фигуранта" в Москву.
      Но этим дело не ограничивается: согласно специальной инструкции наркома, надо водить под постоянным "НН" каждого сотрудника иностранных миссий, посольств, консульств, всех чиновников иностранных военных атташатов, всех приезжающих из-за границы иностранцев и особенно корреспондентов иностранных газет и телеграфных агентств. Меньше всего забот и неприятностей органам "НН" причиняют иностранные туристы, поскольку они всегда едут по определенным маршрутам и имеют неизменно при себе гидов и переводчиков от "Интуриста". Последние всегда являются агентами или штатными сотрудниками органов государственной безопасности. Во всяком случае за поведение иностранных туристов и за их встречи и беседы с советскими гражданами на улицах, в общественных местах отвечает не "НН", а спецчасть "Интуриста".
      Но другие иностранцы доставляют второму спецотделу достаточно хлопот. Так, например, перед войной секретарь японского военного атташе в Москве Кембо Саоаки имел обыкновение ежедневно совершать вечерние прогулки от атташата по Охотному ряду и далее по ул. Горького до памятника Пушкину на Бульварном кольце. При этом он держал во рту незажженную сигарету и у каждого встречного просил огня, опрашивая таким образом за вечер по 30-40 человек. Кроме того, он подходил к различным киоскам, цветочницам и так далее. И везде заводил короткие разговоры. Сколько нужно было агентов, чтобы составить "установку" на каждого вступившего с ним в разговор?! Сводка о наружном наблюдении только за одним Саоаки имела каждый вечер до 50-60 "установок" и с проверкой по спецучету. В центре было прекрасно известно, что Саоаки таким путем откровенно издевался над МГБ, но "НН" за ним не прекращалось и не сокращалось.
      Немцы и представители соседних с СССР стран Восточной Европы вели себя обыкновенно довольно спокойно, но американцы сперва являлись настоящим бедствием для "НН". Не имея обычно никакого понятия о действительном положении вещей в Советском Союзе и пользуясь полной свободой у себя на родине, американцы старались сохранить свои привычки и в Москве. Настойчиво пытались изучать жизнь Советского Союза теми же методами, которые обычно применяются для изучения всех других стран, т. е. они посещали все общественные места, спешили заводить частные знакомства с советскими гражданами и засыпали Министерство иностранных дел просьбами о разрешении им поездок по всей территории Советского Союза. Помимо всех прочих причин, эта неприятная для КГБ особенность американцев объяснялась также тем, что США установили дипломатические отношения с СССР почти на пятнадцать лет позже других великих держав и американские представители в Москве пытались налаживать свои первые контакты с советскими гражданами именно в тот период, когда МГБ обратило острие своей деятельности на пресечение всякой связи между советским населением и иностранцами.
      Очень большие хлопоты доставлял "НН" первый посол США в Москве Вильям Буллит (1933 - 1936). Он любил спорт и часто бывал на стадионе "Динамо", где пытался заводить знакомства с советскими спортсменами. При таких посещениях за ним приходилось ставить усиленную бригаду "НН", и "установки" за один день достигали многих десятков. Для облегчения службы "НН" к мистеру Буллиту прикрепили двух специальных агентов - рекордсмена-бегуна и теннисистку, игравшую за СССР во Франции, чрезвычайно стройную и броскую своей фигурой женщину. Но комбинация с теннисисткой не прошла. С наступлением зимы мистер Буллит начал отправляться на лыжные прогулки за город, чем приводил в отчаяние приставленных к нему агентов, не умевших хорошо ходить на лыжах. В это время он и некоторые другие американцы являлись в НКВД предметом разговоров о горах сводок "НН" на установки связей. НКВД вздохнул лишь тогда, когда Буллит клюнул на подведенную к нему агента 2-го спецотдела, известную балерину Лепешинскую, и стал проводить все время только в ее обществе..."
      Да, можно только посочувствовать бойцам невидимого фронта из "НН". Так же, впрочем, как и послу Буллиту.
      Но самое-то интересное, что иностранцы в России были предметом усиленного внимания КГБ вплоть до последнего времени.
      Вспоминаю одну смешную историю, случившуюся не так давно. В Москву приехала Кьяра Валентине, мой товарищ из итальянского еженедельника "Эспрессо". Мы зашли пообедать в маленький ресторанчик возле "Новослободской". И вот только здесь вспомнили, что обещали взять с собой Марко Политти, тоже нашего друга из "Месседжеро". Кьяра пошла ему звонить, и вдруг парень, который был ее переводчиком, сказал: "Интересно... Наконец-то увижу Марко...". "А вы что, знакомы?" - спросил я. "Я три года сидел на его телефоне". "В каком смысле?" - сначала не понял я. И он мне объяснил.
      Оказывается, этот парень всего лишь полгода назад ушел из КГБ и его работа состояла именно в том, чтобы подслушивать разговоры Марко Политти...
      Сами можете представить, какова была реакция Марко, появившегося через полчаса в этом ресторанчике, когда я сообщил ему, что хочу познакомить его с самым близким для него другом, - и представил этого парня. "И много я наговорил?" - помню, растерянно спросил Марко. "Да нет, у вас было все нормально", - успокоил его бывший гэбешник.
      Согласитесь, для того, чтобы "охватить" каждого иностранца, живущего у нас или приезжающего к нам в гости, нужно было иметь - кроме кадровых офицеров КГБ - еще и неимоверное количество секретных агентов.
      "Кузницей" таких кадров являлось Управление по делам дипломатического корпуса (УПДК), которое поставляло всем иностранцам - от посольства до представительств фирм и газетных бюро - обслуживающий персонал, который практически весь состоял из секретных агентов КГБ.
      Один из таких агентов пришел ко мне в редакцию и согласился на диктофон наговорить свою историю.
      "С момента прихода в Систему, то есть в УПДК, мне было сказано, что я должен сообщать о всех своих встречах с иностранцами и о встречах иностранцев с нашими. Периодически мне звонили ОТТУДА, и я должен был докладывать, с кем они виделись и о чем они говорили", - так начал свой рассказ Юрий Владимирович Гудков, работавший инженером в представительстве одной югославской фирмы.
      - Не удивило ли вас, когда вы устраивались на работу в УПДК, что вам придется стать сексотом? - спросил я его.
      - Мне было прямо об этом сказано при поступлении на работу: иначе я бы просто не прошел через их отдел кадров. А разница в зарплате инженера в министерстве и инженера на фирме как минимум в два раза.