А у него ни роста, ни голоса, ни характера, как показалось Ирине на первый взгляд. Самая заурядная внешность. Но что странно — он не здоровался с ней. Проходил мимо нее, как мимо столба, иногда взглянет мимолетно, а чаще и не заметит. Казалось бы, и ей следует ответить тем же, не замечать — и крышка, но ему это удавалось, а ей нет. Даже высшее учебное заведение не научило его обходительности. Впрочем, как заметила Ирина, с другими-то он раскланивался и весьма учтиво, даже с санитарками. В один прекрасный день она сама громко, с вызовом поздоровалась с ним, он это принял как должное, вежливо ответил, а на другой день снова прошел мимо Ирины, как проходил мимо колонн в подъезде.
«Ну и черт с тобой, — решила Ирина. — Вахлак!»
Она знала, что недобрая молва о ее скоротечном замужестве докатилась и сюда, но не слишком-то сокрушалась. На сплетни она не обращала внимания. Но Грачев, тем не менее, оскорблял ее своим, мягко говоря, равнодушием, и когда она слышала какую-нибудь похвалу в его адрес, то многозначительно поджимала губы, будто что-то нехорошее о нем знает, дескать, не особенно-то восторгайтесь.
А знала она совсем немного — оперирует отлично, работает не щадя себя, живет вдвоем с трехлетним сыном, жена умерла в родах.
По утрам, едва переступив порог, она против своей воли ждала появления Грачева. Стала удивляться — почему это она раньше считала его безликим? Наоборот же, он совершенно особенный. Серые задумчивые глаза, хрящеватый тонкий нос, круто изломанные решительные, как думалось Ирине, губы. Он входит в ординаторскую легко, бесшумно, как ходят люди физически сильные, и вместе с тем неторопливо, никогда не суетился. Рукава халата закатаны, голые руки за поясом. Когда он оперировал, не слышно было командных окриков, и даже эта его собранность, его пренебрежение почти узаконенной манерой грубить за операционным столом раздражали Ирину. Она тосковала, не находя в нем ничего предосудительного. Единственная нелепость в его поведении — не замечает ее. И живет такой спокойный, сильный, славный, будто в упрек ей.
Может, он до сих пор любит свою покойную жену и не смотрит на других женщин?
Она стала замечать, что слишком часто вздыхает. Просто так, ни с того ни с сего. Наберет в шприц пенициллин — и вздохнет, будто с плеч гору свалила. Сделает укол — и вздохнет. Разнесет по палатам лекарства, выйдет в пустой коридор — и снова вздохнет. Сколько раз давала себе слово следить за собой, пресекать вздохи — и забывала.
Однажды поступил в больницу срочный вызов: в отдаленный поселок просили хирурга вместе с операционной сестрой. Ирина надеялась, что направят Грачева, ждала молитвенно, с трепетом. Так и вышло. Ирина побежала к главному врачу.
— У меня в том поселке тетя родная. Пять лет не виделись. Разрешите мне полететь.
Сестры в такие рейсы соглашались неохотно, и потому главный врач тут же дал разрешение.
Грачев первым взобрался в самолет, обернулся и протянул руку Ирине. Ирина ухватилась, чувствуя, что краснеет, сердце так и колотится. « Да что это со мной!» — подумала она, чуть не плача.
Шел пятьдесят четвертый год. Кончался март, опадали сугробы, с полей сходил серый тяжелый снег, и весенние ветры разгоняли остатки влажной стужи. Всюду говорили и писали о целине, и поселковый фельдшер, встретивший самолет, чуть не с первых слов сообщил, что уезжает на Алтай, а тут вот такой сложный случай. Молодой, очень самоуверенный, он, должно быть, пользовался в поселке авторитетом врача, и ему было досадно, что пришлось обратиться к помощи санитарной авиации.
Приступили к операции. Ирина следила за руками хирурга, за его бровями, нависающими над маской, за морщинками на лбу, которые постоянно двигались, как рябь на озерной глади, то появлялись, то пропадали. Она радовалась тому, что стоит рядом с ним, слышит его дыхание и даже легкий запах табака. «Это еще не все, — думала она в радостном предчувствии. — Вот кончится операция, и мы вместе будем ужинать. Нас куда-нибудь поведут, усадят за один стол...»
Она часто спрашивала, беспокоясь:
— Нашли отросток? — и через минуту снова: — Ну как, Леонид Петрович?.. Ой, хоть бы нашли поскорее!
Сама себя не узнавала, такая ласковая, заботливая. «Я хорошая, я внимательная, — думала она о себе, как о маленькой. — Ну посмотри на меня, посмотри, увидишь, какая я хорошая...»
Грачев молчал, пока искал отросток, не выразил особой радости, когда нашел, а искал долго и не без труда — лоб вспотел.
— Зажим... Тампон... Кисетный шов, — говорил он ровным голосом.
Не поднимая глаз, он ждал появления ее руки, брал цепким движением, сразу, не плавая пальцами по воздуху.
«Хоть бы посмотрел, спасибо сказал...» — думала она.
В операционную заглянул пилот, закутанный с головы до пят в белое.
— Я полечу! — басом сказал он. — Погода. А завтра вернусь за вами. Как?
— Через полчаса вместе полетим, — ответил Грачев, не оборачиваясь.
— А больную бросим на произвол судьбы? — тотчас сказала Ирина, будто она тут главная и вся ответственность лежит на ней.
Хирург не ответил.
Сразу наплыла обида. Только сейчас она впервые за сегодня вздохнула.
— Шелк... — услышала она и рассеянно подала иглодержатель.
— Шелк, — чуть громче повторил Грачев и вернул ей инструмент.
— Надо шелк, а вы кетгут подаете! — ворчливо сказал фельдшер.
Ирина стиснула зубы, наотмашь швырнула иглодержатель под ноги и бросилась из операционной, разрывая тесемки халата.
Когда Грачев вместе с фельдшером вошли в приемный покой, Ирина сидела у стола, отвернувшись к окну, напряженно прямая, окаменевшая. Где-то за стеной, может быть, в палате лилась едва слышная грустная мелодия. Ирина ждала гнева Грачева и готова была спокойно, смиренно с ним согласиться. За неслыханное поведение во время операции (сказать точнее, в самом конце операции) такую сестру полагалось по меньшей мере уволить. Так пусть он увидит, как легко она расстанется с больницей, с работой, как ничто ей не дорого, и она не трусиха. Но она не намерена дальше терпеть его издевательского, умышленного пренебрежения к ней! Она человек, а не букашка.
Под тихую грустную музыку хотелось чувствовать себя самой разнесчастной на земле. Что оставалось бы людям в горе, если бы не было музыки?..
Фельдшер глянул на нее враждебно, но и с опаской — неизвестно, что еще может выкинуть эта медсестра с хулиганскими замашками. Как она не додумалась еще швырнуть инструментом в хирурга.
— Принесите, пожалуйста, историю болезни, — попросил Грачев фельдшера и сел напротив Ирины. Столик был крохотный, они оказались совсем рядом, голова к голове.
— Прошло? — негромко спросил хирург.
Она рывком обернулась — Грачев рассматривал кончики своих пальцев, бурых от йода. Губы его, как показалось Ирине, дрогнули в усмешке.
«Он торжествует, ждет, что зарыдаю сейчас от стыда и отчаяния!»
— Чему вы улыбаетесь? — прищурившись, еле слышно спросила Ирина. — Как сатана.
— Сатана? — удивился он и неожиданно рассмеялся. Ирина вскочила, загремев стулом, отпрянула к стене.
— Не-на-ви-жу! — по слогам выговорила она. Лицо ее побелело, ноздри дрожали. — Ненавижу вас!
Грачев растерянно выпрямился, взглянул на нее, увидел ее ненавидящие и страдающие глаза, лицо как перед обмороком, — и, наверное, все понял...
От шума проснулся пилот, спавший тут же на клеенчатой кушетке, и начал тереть щеку. Вошел фельдшер.
Ирина не замечала ни того, ни другого, с открытой яростью ждала, что скажет хирург.
Грачев взял из рук фельдшера историю болезни и начал писать. Перо посвистывало в полной тишине.
Ирина вышла на улицу, не надев пальто. Ее охватила студеная свежесть вечернего воздуха, напитанного влажными запахами весны, земли, холодного простора. Продрогнув на ветру, она успокоилась, вернулась в операционную и стала неторопливо собирать инструменты, — блестящие, чистенькие расширители, пеаны, кохеры.
Обратно летели в полном молчании. Почему-то обоим было одинаково грустно.
Она приготовилась к тому, что назавтра ее вызовет главный врач и, как минимум, объявит выговор или предложит подать заявление. Тем лучше, с глаз долой — из сердца вон. Но главный врач ее не вызывал, а утром встретил ее в коридоре Грачев и сказал неожиданно виновато:
— Я чем-то вас обидел? Я этого не хотел, извините, ради бога. Может, вы меня не так поняли?..
Ирина едва-едва удержалась, чтобы не сказать: «Нет, это вы меня совсем не понимаете. Оттого и обидно».
Теперь он стал здороваться с ней, но этого ей уже казалось мало, она только вздыхать стала чаще. И чего-то все ждала, ждала, и верила, что дождется.
Тридцатого апреля на квартире у главврача устроили вечер: встречали Первомай и провожали на целину трех сотрудников больницы. Среди отъезжающих был и Грачев. «Вот и настал момент», — решила Ирина. За столом она села рядом с Грачевым, а когда выпили за здоровье, успех и счастье новых целинников и включили радиолу, пригласила Грачева на танец. Танцевал он плохо, но ее предложение принял — была не была! Она никого не замечала, ей казалось, что они вдвоем в каком-то пустынном зале, хотя в квартире было тесно и людно.
— Долго вы еще здесь пробудете? — нетерпеливо спросила она.
— Да нет... Пора домой. Сашка ждет, — ответил он сбивчиво.
«Все еще ничего не понимает, не подозревает, — отметила Ирина. — Но скоро поймет, скоро!»
Смолкла радиола, и Грачев стал прощаться. Старушка санитарка из операционной прослезилась, запричитала:
— Ой, сыночек ты наш, да куда же ты едешь! Да еще с малюткой, с дитем малым.
Ирина первой вышла из дома, притаилась в тени тополя на той стороне улицы. Вскоре все толпой вышли провожать Грачева.
Она не знала, что сказать ему, не было ни мыслей, ни слов, одно только желание — остановить его. А дальше судьба подскажет.
Наконец он распрощался со всеми, оторвался от провожающих и быстро зашагал к автобусной остановке. Она догнала его, окликнула:
— Леонид Петрович...
Он остановился, обернулся к ней и, как ей показалось, обрадовался.
— Я не хочу с вами прощаться, — сказала она почти шепотом, взяла его руку, прижала к своему лицу и заплакала.
Он беспомощно переминался с ноги на ногу и бормотал:
— Не надо, Ирина Михайловна... Успокойтесь, пожалуйста...
Было еще не поздно, мимо проходили люди и смотрели на них.
— Я поеду с вами... Хоть на край света... Я вам не буду мешать, увидите... — выговаривала она сквозь слезы.
Он погладил ее плечо, успокаивая, а ей еще больше хотелось плакать, хотелось умереть от горя.
— Успокойтесь, возьмите себя в руки! — сказал он требовательно. — Никто вам не запрещает ехать. Давайте обсудим. Билет вы взяли?..
Когда они пошли, дорогу перебежал ободранный весенний кот. Ирина в ужасе отпрянула, потом трижды повернулась вокруг себя.
— Да он же не черный! — улыбнулся Грачев.
— Ой, да пусть хоть какой! Всего боюсь. В одни только несчастья верю!..
Через два дня они уехали в Кустанай. Всю дорогу Сашка не отходил от Ирины, вел с ней длинные разговоры о поездах и самолетах, о происхождении земли и людей. Допытывался:
— А где та обезьяна, от которой ты произошла? Взяли бы ее с собой.
Кустанай был похож на плацдарм великого наступления. Тракторов, плугов, сеялок на улицах было больше, чем домов. Медики разместились в областном здравотделе, спали на полу вповалку. Ирина всюду старалась отвоевать для Сашки самое удобное местечко.
С утра подходили машины, грузили снаряжение для десятикоечных больничек, койки, матрацы, одеяла, медикаменты, перевязочный материал.
Назначения ждали врачи и медсестры из Москвы, Киева, Алма-Аты, торопливо обсуждали, куда интересней поехать, за один день успевали изучить географию области лучше, чем свой родной край. Ирине и Грачеву все эти заботы казались ненужной суетой, мелочью, они были готовы поехать куда угодно, лишь бы вместе. Дождавшись свободной машины, Ирина, Грачев и Сашка втиснулись в кабину, даже не спрашивая у шофера маршрут, и отправились в самую что ни на есть глубинку, за триста километров от областного центра.
XXII
...Она сказала, что идет в Дом культуры на репетицию перед праздником. Год назад они ходили туда вместе. Грачев аккомпанировал на пианино, а Ирина пела. Потом им нашлась замена, более молодая и более подготовленная, и они стали появляться в клубе все реже.
— Просили помочь, напеть песенку, вот эту... — Ирина замешкалась, но не надолго. — «Ой подруженьки, что я делаю». Для дуэта. Может быть, и ты пойдешь? — Она говорила быстро, неспокойно.
— Нет, посижу с Сашкой. Устал я.
— Как хочешь, схожу одна, я быстро.
Грачеву показалось, она нервничает.
— Ты не в духе? На меня сердишься?
— Да нет же, Леня, я сказала, схожу одна и скоро вернусь.
Она сидела на табуретке, вытягивала и поправляла чулки, щелкая по бедру резиной. Лица ее не было видно за волной свесившихся волос.
Сашка в красном лыжном костюмчике гонял вокруг стола автомобильчик на тросике. Игрушка буксовала, и мальчишка приговаривал басом, на манер взрослых:
— Эх ты зараза. Искры нет.
— Шофер ты мой, шофер! — Ирина торопливо потрепала его за вихры.
Грачев смотрел, как она поднялась, развела локти в стороны, обеими руками откинула волосы назад. От резкого движения колыхнулись груди под толстым свитером.
— Пап, сделай! — потребовал Сашка. — Буксует да буксует!
Грачев присел и положил в машину ключ от двери. Игрушка, отяжелев, рванулась вперед, и Сашка в новом приливе восторга забегал вокруг стола.
Ирина накинула платок на голову.
— Мам, ты куда? Я с тобой.
— Я скоро вернусь, сынок. — И вышла.
Грачеву показалось, что в коридоре, перед самой дверью, она задержалась и тяжело вздохнула.
«Обиделась, что я не иду». Он быстро открыл дверь.
— Иринушка, я сейчас, одеваюсь. И Сашку возьмем.
— Да нет же! — глухо возразила она. — Вернусь через полчаса, господи!
Быстрые ее шаги проскрипели на снегу за окнами.
Прошел час. Прошло два часа. Грачев знал: там репетиция, предпраздничная горячка, как всегда, и тот номер, и другой номер надо повторить, подработать, улучшить.
«Надо было пойти с ней, — укорил себя Грачев. — Она обиделась».
— Саша, пора спать.
— Не хочу. Мамку дождусь.
— Я пойду ее встречать. Уже поздно, ей одной будет страшновато идти по улице. А ты один тут не побоишься остаться?
— Нет, не побоюсь. Я к девчонкам пойду.
— Тетю Женю и тетю Галю нельзя называть девчонками, я тебе уже говорил.
— Мамка называет, — возразил мальчик.
Грачев оделся и зашел к Жене. Она сидела одна и, видимо, уже задремала, стук Грачева испугал ее, она встрепенулась, посмотрела на него, будто не узнавая, даже руки поднесла к щекам.
— Извините, Женя, я напугал вас. Приглядите за Сашкой, чтобы он на кухне к печке не лез. Пожалуйста!
— Хорошо, хорошо! — поспешно согласилась Женя. И уже вдогонку: — А куда вы?
— Встречу Ирину Михайловну.
— А зачем?.. Она же не маленькая. А на дворе холодно.
— Я тоже не маленький, — улыбнулся Грачев. — Не замерзну.
Женя что-то еще хотела сказать, наверняка хотела. Но не решилась.
Он вышел на улицу. Звезды едва мерцали на белесом пустынном небе. Дома терялись в морозной мути. Совсем близко, сразу за поселком, темнел горизонт, и Грачеву показалось, что сейчас тесно в степи.
Он побрел по улице, внимательно вглядываясь вперед, ища глазами Ирину. Улица была пустынной, никто не встретился. В косом свете, падающем из окон, кружила желтоватая поземка. Возле клуба темнело стойбище автомашин: опять к ночи прибыла новая колонна. На ближнем кузове Грачев различил надпись мелом: «Перегон Кировоград».
Оркестр гремел польку, сотрясались, гудели стены Дома культуры. В фойе, на полу горой лежала солома для шоферов, приехавших с перегоном. Когда все разойдутся, они здесь расположатся на ночлег. На соломе лежал немудреный шоферский скарб — фанерные чемоданы, солдатские вещмешки, телогрейки и стеганые капоты для машин. На широком подоконнике, поставив на колени гармошку с растянутым цветастым мехом, сидел чумазый паренек в шапке.
Едва Грачев вошел в зал, как к нему сразу подскочил бравый подвыпивший Суббота.
— Милости просим, товарищ главный врач. Раздевайтесь!
— Нет, нет, я на минуту. Я зашел... — он хотел сказать, что зашел жену встретить, но сдержался — еще не оглядев как следует зала, он понял, что Ирины здесь нет.
Щедро улыбаясь, сверкая белыми зубами, Суббота потянул хирурга за рукав.
— Примите участие, Леонид Петрович! В общем деле. Ну отдохните вместе с нами, а то все работа, работа! У меня к вам дело есть. Давайте, снимайте ваш полушубок!
Грачев мельком оглядел зал. Польку танцевали все, кто умел и не умел. Плотное кольцо пар двигалось по кругу. Выделялся потешный парень в полушубке и в шапке с торчащими, как рога, ушами. Он широко размахивал руками, лихо вскрикивал и притопывал валенками так, что они собирались гармошкой.
Ирины на самом деле здесь не было.
Оркестр смолк, и Грачева окружили девушки и ребята из прошлогоднего ансамбля. Приезжие шоферы с любопытством взирали на худощавого сумрачного человека. Кто такой? Артист? Местный культмассовик?
— Что будете танцевать, Леонид Петрович?
Грачев отказывался:
— Не умею, товарищи, не умею!
— А мы научим!
— Давайте, Леонид Петрович, специально для вас закажем!
Слишком долго он привлекает внимание всех. Лучше согласиться.
— Ладно, давайте вальс.
— Ва-альс, ва-альс! — тотчас дружно закричали все, обернувшись к сцене.
Оркестр грянул вальс. Леонид Петрович снял полушубок — его ловко подхватил Суббота, — и протянул руку ближайшей из девушек.
— Приглашаю вас.
«Смейся, паяц... — подумал Грачев. — Так где же Ирина?..»
Оркестр дул во всю ивановскую, воздавая честь хирургу. Суббота перепоручил его полушубок какому-то робкому пареньку, свирепо наказал стеречь и тоже ринулся в круг.
Грачев оставил свою даму раньше, чем смолк оркестр, надел полушубок и торопясь вышел, опасаясь, что Суббота пристанет к нему со своим «делом».
Комната рядом со сценой, где обычно собирался хор, была заперта на висячий замок.
Поселок спал. Мерцали редкие слабые огоньки. Один... Два... Таинственно шуршала поземка. Глухая деревенская тоска охватила Грачева.
Он шел медленно, сутулясь и не оглядываясь. Позади него с тяжелым гулом входили в поселок груженные хлебом машины. Скользнул по снегу серебристо-голубоватый свет фар, засветился легким слюдяным сиянием дым поземки. Одна за другой машины прошли мимо в равномерном монотонном рокоте, на одинаковом расстоянии одна от другой, не убавляя скорости и не прибавляя, как ходят колонны дальних рейсов, В кабинах темнели молчаливые неподвижные силуэты. Шоферы, казалось, спят, а машины сами в торжественной отваге идут и идут по дороге в холод и темень ночи.
«Может быть, она уже дома? Сидит, ждет, сердится», — подумал Грачев и заторопился.
Он с надеждой открыл взвизгнувшую от мороза дверь. На столе в кухне едва тлела лампа, Попыхивая, она стреляла тонкими струйками копоти. На скрип двери выглянула Женя, личико жалкое, измученное.
— Это я, я, — сказал он успокоительно.
— Леонид Петрович, я хочу вам... — пролепетала Женя.
— Что? — выпалил он так поспешно, что испугал ее.
— Я хочу попросить вас... Можно мне домой уехать? Хотя бы на праздники?
— Какие праздники? — переспросил он недоуменно. — А-а, на Седьмое ноября? Я думаю, можно. Только договоритесь, чтобы за вас подежурили.
Сашка спал на диване, раскинув руки, без подушки, в лыжном костюмчике. Устал, набегался, а раздеть и уложить в постель некому. Отец, тихонько бормоча ласковую бессмыслицу, осторожно перенес его в кроватку.
«Вот и снова мы остались вдвоем...»
Он погасил лампу и прилег на диван. Встречать сегодня жену в нижнем белье показалось ему в высшей степени глупым и унизительным. Заложил руки за голову, но лежать не мог, поднялся и стал ходить из угла в угол, неслышно ступая, чтобы не выдать своей маяты перед Женей. «Почему-то она сегодня не в себе...» Три шага в одну сторону, три в другую.
Сейчас он думал об Ирине плохо, так же плохо, как в самом начале, еще в городской больнице. Увидев ее впервые, он решил, что именно такие женщины, как она, приносят людям несчастье. И сами никогда не бывают счастливы, сами страдают прежде всего. Именно этим — своим страданием, глубоким, искренним — она и привлекла Грачева...
Постоял возле окна. Закрыл глаза и представил вдруг ее белое тело в теплой душной темноте чужой комнаты.
В доме стояла поистине гробовая тишина. От окна тянуло стылым степным бездорожьем, глубинкой.
Вспомнив начало, город, больницу, санитарный самолет, операцию в поселке, ее срыв, их отъезд вместе, он пошел дальше по веренице дней и событий и только сейчас, причем без особого напряжения, только сейчас понял, когда и что именно прозевал, проворонил.
Два года назад, вьюжным вечером привезли в больницу шофера с прободной язвой желудка. Требовалась срочная и довольно сложная операция. Разыгрался буран, самолеты не вылетали на вызов, и Грачев решил оперировать сам.
Ирина кипятила инструменты, санитарка в операционной протирала пол раствором хлорамина, он уже вымыл руки, когда прибежала почтальонша с радиограммой: в совхозе имени Фрунзе второй день не может разродиться молодая женщина.
Немало сложных положений возникало здесь в больничной работе Грачева, но такого — и придумать трудно.
Мела пурга. Почтальонша, девочка лет пятнадцати, в больших, обросших снегом валенках стояла у входа и, сняв варежки, дула на красные озябшие руки. Она ждала ответа. Пурга мела беспросветно, шуршала по синим стеклам, слепила окна. На дворе стояла темень, как за Полярным кругом, в больнице днем горело электричество.
Хирург стоял с этой радиограммой в руках и медленно покачивался с носка на пятку. Он знал, в совхозе имени Фрунзе не было пока ни одного медика, не было ничего медицинского, кроме полевой аптечки в сумке с красным крестом. Даже повивальной бабки не было, поскольку там жили одни только комсомольцы-целинники. Связь — только по рации. Но принимать тяжелые роды, командуя за тридцать километров, бессмысленно и преступно.
А здесь больной шофер, если ему не сделать операцию сейчас же, погибнет через несколько часов от перитонита. По вине врача. Но и там могла умереть женщина без врачебной помощи и вместе с собой увести в могилу вторую нарождающуюся жизнь.
Грачев молча показал радиограмму Ирине, акушерке. Ирина быстро пробежала строчки глазами, покачала головой и вопросительно на него посмотрела. Он молчал, ждал, что она скажет. Она же поняла его молчание сразу, иначе он вообще бы ничего ей не стал показывать.
— Если бы кто-нибудь подвез меня, — сказала она, глядя в сторону, на синее окно с белой каймой инея по углам. — Если бы кто-нибудь нашелся.
— Тридцать километров — пустяк, — сказал Грачев. — Минут сорок езды, если по хорошей дороге. Но где она сейчас, дорога...
Мог ли он в такую минуту избавить ее от этой поездки, пощадить, а потом оправдаться, сославшись на ситуацию, действительно чрезвычайно тяжелую?
Не мог... Ни тогда, ни потом, никогда. Не мог пощадить, не мог пожалеть ни ее, любимую, и никого другого, самого дорогого, самого родного и близкого человека, допустим, сына — послал бы.
Скажут, жестоко, скажут, бесчеловечно. Так оно и есть, наверное, жестоко. Но иначе он не мог поступить.
А ведь он знал, каких пациентов ему доставляли в больницу после таких буранов, знал, как никто другой. Черные пальцы, черные руки, ноги. Багровые култышки со швами после ампутации. А иные уже не нуждались ни в какой помощи.
Он почувствовал, что бледнеет. Но сказать ей сейчас хоть слово сочувствия, сострадания, значит, ослабить ее, размягчить душу жалостью.
— Но ты же у нас отчаянная, — сказал он. — Сорвиголова!
Она заметила, как лицо его моментально осунулось, натянулась кожа на скулах, запали глаза.
— Ничего! — сказала Ирина бодро. — Пойдешь в церковь, свечку поставишь. — И рассмеялась искренне, она действительно не боялась, лишь бы кто-нибудь вызвался ее довезти.
Накинув на халат пальто, Грачев пошел с радиограммой в райком, просить добровольца водителя.
Вернувшись, он еще раз осмотрел больного. Снова расспрашивал, когда и после чего появилась боль, снова смотрел на язык, снова ощупывал живот. Похоже, он начал сомневаться в диагнозе. Теперь ему показалось, что живот стал как будто мягче, как будто уже нет «доски». А может быть, просто-напросто пищевое отравление? Сделать промывание желудка, подождать, когда пройдет боль, и начать симптоматическое лечение.
Надо сказать, чтобы приготовили кипяченой воды для промывания... Сделать быстренько процедуру и вместе с Ириной выехать в совхоз.
Грачев еще раз проверил пульс. Вначале частый, сейчас пульс заметно упал, стал даже реже нормального. Лицо больного покрыла устойчивая бледность.
Пульс упал от раздражения брюшины, начинается самое страшное — перитонит. Каждая минута промедления отнимает у больного последние шансы...
Грачев вытер ладонью холодный лоб — ладонь стала мокрой. Неужто он усомнился в диагнозе только потому, чтобы не отправлять Ирину одну, не подвергать ее опасности?
Грачев вышел из палаты. В пустой операционной поцарапал изморозь на оконном стекле — может быть, там уже тихо? За окном кипело.
Все ясно, четко, определенно: он должен немедленно оперировать и в то же время принять все меры для спасения женщины и ребенка, то есть отправить Ирину в совхоз.
А если не найдут шофера? Ирина не в состоянии пройти пешком тридцать километров, да еще в пургу. Может быть, надо запастись какой-то оправдательной бумагой: не было-де подходящего транспорта, невозможно было доставить акушерку к месту родов. С датой, часами и минутами, с печатью и подписью. Будет оправдание, вполне понятное и простительное, а для суда даже необходимое.
Но чем он оправдается перед собой, перед собственной совестью, если взять глубже? Да и кто простит, если нынче, в середине двадцатого века, рядом с квалифицированным врачом, хирургом, умрет женщина по причине, видите ли, плохой погоды? И не больная, а рожающая. Акт естественный.
Он посмотрел на часы — сорок минут прошло. Время неслось, летело, а он стоит, раздумывает.
Да был ли на самом деле хоть один случай в истории, когда человек умер бы от больной совести? Нет такого диагноза в медицине.
Но есть в народе.
А если Ирина просто-напросто откажется ехать, поддастся понятной слабости, тем более женской — страху возможной гибели? Тут даже и не страх, а скорее здравый смысл. Только безрассудный решится ехать в такую погоду. Станет ли Грачев приказывать ей? Придется. Потому что больше приказывать некому, жена — единственный медик в его подчинении...
Грачев не верил, что не найдут шофера, найдут. На целине собрались не робкие. Он знал, что вот-вот, с минуты на минуту кто-то явится. И не ошибся.
В больничных дверях показался статный парень в распахнутом полушубке, чернобровый, с синими глазами. Встретив напряженный взгляд хирурга, он не спросил, а скомандовал:
— Поехали, доктор!
— Пробьетесь?
— Как-нибудь!
Он был слегка возбужден предстоящей опасностью и значительностью своего поступка, глаза сверкали, обветренное лицо горело. Видно было, что человек этот сильный и смелый, на такого можно положиться.
— Спасибо, что решили нам помочь, — преувеличенно спокойно сказал Грачев. — Как ваша фамилия?
— Хлынов. Сергей. Зачитать всю анкету?
За спиной Грачева хлопнула дверь, вышла Ирина уже в полушубке и в пуховом платке:
— С ней поедете, Хлынов. Постарайтесь пробиться как можно скорее, там может погибнуть молодая женщина. Думаю, что вы не оставите и акушерку в трудную минуту. Это моя жена, Ирина Михайловна, хотелось бы...
— Ладно, поехали, поехали! — перебила его Ирина, быстро потянулась к Грачеву и поцеловала его в щеку. — Не откладывай операцию, состояние больного сам знаешь какое. — И пошла к выходу.
Грачев подал руку Хлынову, просяще, глядя ему в глаза. Тот ответил крепким рукопожатием, затем с какой-то легкой удалью помахал рукой возле шапки.
— Ну, ни пуха вам, — сказал Грачев.
— К черту! — сверкнул зубами Хлынов.
Хлопнула дверь. Синие клубы обволокли Грачева, стоявшего у порога, вернули к действительности. В промерзшие стекла бил сухой снег, в палате стонал больной. Хирург отправил свою единственную помощницу.
Вместо операционной сестры он поставил санитарку, что запрещено в медицинской практике. Но для спасения человека можно нарушить любые законы. Грачев быстро тер руки жесткой щеткой, следил, как моет руки в тазике рядом санитарка, юная, совсем девчонка, и говорил ей, как вести себя возле операционного стола.
В городе такие сложные операции делает опытный хирург с двумя, тремя ассистентами, не считая наркотизатора и операционной сестры. Целая бригада! Здесь же он один, без ассистентов, без сестры, с девчонкой, — от нее только и проку, что она не робкого десятка, не упадет в обморок при виде крови.
Грачев представил себе машину среди пурги — где-то Ирина сейчас? — и острая, как приступ тошноты, неприязнь к городским хирургам охватила его. Не зависть, а именно неприязнь. У них в распоряжении рентген, клиническая лаборатория, специалисты для консультаций. И асфальт на тихой дороге!
Начали операцию.
— Ни одного вздоха без моей команды! — сказал он девчонке. — Стойте, как статуя, руки держите повыше, помните, что на них нет ни одного микроба! Руки у вас стерильные и должны оставаться такими же до конца операции. Прикасайтесь только к инструменту и ни к чему другому!
Больше четырех часов простоял Грачев за операционным столом и ни разу не вспомнил про жену — настолько трудно было оперировать одному. Больной не умер, но состояние его оставалось тяжелым. Хирург не уходил домой всю ночь, сидел у постели, сам вводил пенициллин, камфору, то и дело проверял пульс. Смертельно хотелось спать. Волнение, забота, усталость притупили опасения за судьбу Ирины.
