Вот уже больше двух недель скитались Ирина Михайловна и Женя по целинным полям. Они делали прививки всем, кто прибыл в эти дни на уборку в их район, а прибыли студенты из Москвы, Алма-Аты, Челябинска, прибыли солдаты со своими машинами, прибыли рабочие из Кустаная, и еще, как сказал Николаев, приехала молодежь из Болгарии. Разумеется, здесь не свирепствуют эпидемии туляремии и бруцеллеза, но потому-то они и не свирепствуют, что главное направление нашей медицины — профилактическое.
      В белых халатах, в косынках с красными крестиками Ирина и Женя бегали по полю вдогонку за комбайнами, на ходу взбирались к штурвальным, полуголым, с черной задубевшей кожей, протирали спиртом кожу на плече, растворяя грязь и пот, и наносили легкие царапины с каплей вакцины. Они останавливали машины на дороге, высаживали шоферов из кабины и делали прививки. Напрасно Николаев сделал им замечание относительно учета, тетрадки для регистрации больных у них были и они их заполняли, когда это было возможно. Решительным и напористым медичкам никто не смел отказывать. Солдаты подчинялись им, как офицерам. Белый халат и сумка с красным крестом действовали на шоферов, подобно жезлу автоинспектора. Они колесили по району — нынче здесь, завтра там, — ночевали где придется: под открытым небом, на токах, в палатках, в кабинах автомашин.
      Жене нравилась такая кочевая романтическая жизнь, хотя за день она уставала смертельно. Даже когда засыпала, видела перед глазами руки, множество рук, мужских с мощными мускулами и венами, и женских, девичьих с едва заметными жилками, красных, обожженных только что, и бронзовых, прокаленных многодневным загаром. Сотни рук...
      Ночью Женя часто просыпалась, ворочалась и удивлялась тому, что Ирина Михайловна спит спокойно. Она удивлялась ее неутомимости и однажды вечером спросила, сколько Ирине лет.
      — А тебе сколько?
      — Девятнадцать.
      — Ну, ты еще совсем зеленая, — сказала Ирина Михайловна и вздохнула.
      Женя поняла, что она ушла от ответа на ее бестактный вопрос, но ведь Ирине не так уж много лет, она старше Жени максимум лет на шесть-семь, не больше, но почему-то болезненно реагирует на вопрос о возрасте, есть такие люди, что поделаешь. Что касается Жени, она не станет вздыхать ни в двадцать пять, ни в сорок, ни в пятьдесят лет. Она уверена, что в любом возрасте ей будет интересно жить.
      ...Сегодня они решили переночевать на бригадном стане «Изобильного». Надо сказать, что все предложения о ночлеге исходили от Ирины Михайловны, и это естественно, Женя еще слишком мало знает целину.
      Ужинали поздно, в сумерках, и после ужина Ирина Михайловна куда-то исчезла. Женя одиноко сидела возле кухни, наблюдая, как повариха, сняв белую куртку, энергично чистила котел.
      — А кто такой Хлынов? — громко спросила Женя, вспоминая совет Николаева.
      Женщина выпрямилась, быстро и пристально оглядела Женю, откинула локтем волосы со лба и только тогда ответила:
      — Челове-ек. Наш бригадник.
      — А где его можно увидеть?
      — Здесь, — опуская голову в котел, пробубнила женщина.
      «Вот и пойми ее... Не побегу же я кричать по стану, кто тут Хлынов... Да еще Ирина Михайловна куда-то запропастилась».
      Где-то совсем рядом злорадно заквакали лягушки. Женя украдкой потянулась, разминая уставшее тело, подняла тяжелую сумку, отошла в сторонку и села прямо на траву, обхватив колени руками.
      Неподалеку лаково мерцали темные стекла вагончика. Сизые стены его совсем потемнели в сумерках, и сейчас четкий прямоугольный силуэт врезывался в звездное вечернее небо, как памятник.
      Женя догадывалась, сколько чудесных историй было рассказано в таких вот вагончиках в непогоду, когда не выйдешь на работу, или ночью, или в час отдыха, сколько всяких разных чувств и настроений перенесено и пережито в них за эти целинные годы! Жили в таких вот полевых вагончиках и раньше, но, кажется, только на целине обнаружились подлинные их достоинства, когда приходилось размещать в вагончике и больницу, и родильный дом, и пекарню, и баню, не говоря уже о простом жилье. И где бы ни увидел теперь сизый вагончик на чугунных плоских колесах: в городе, на стройке, в тайге, в пустыне, в горах — непременно припомнится целина...
      Чуть в сторонке светлели две палатки — летом в вагончике жарко, — и там негромко гомонили ребята и девушки, вернувшиеся со смены.
      Стало холоднее, дохнуло ночной прохладой с полей. Повариха вымыла котлы, раскатала рукава кофточки, время от времени посматривая на Женю, поправила легонько волосы и крикнула в сторону палаток неожиданно тонким голосом:
      — Девчонки, Танька не пришла?
      Как будто Женя у нее не про Хлынова спрашивала, а про какую-то Таньку.
      — Не-ет, Марь Абрамна, не-ет!..
      Женщина вздохнула, опять стала поправлять волосы, высоко поднимая светлые, незагорелые локти.
      — А чего вы одна сидите? — спросила повариха. — Шли бы к ним.
      — Жду, — отозвалась Женя.
      — А он всегда на загонке дольше других задерживается. То ли на загонке, то ли еще где, — озабоченно про говорила женщина.
      — Да нет, я Ирину Михайловну жду, — уточнила Женя.
      — А вы проходите сюда, посидим вместе, подождем, — позвала ее Марья Абрамовна к вагончику.
      Женя подошла к поварихе, стала пристраиваться на ступеньки, сработанные, судя по светлым невыгоревшим доскам, недавно, к началу уборки.
      — Если негде, у меня переночуете, — просто сказала повариха.
      — Хорошо, спасибо.
      Они помолчали. Жене неловко было молчать, надо было говорить хоть о чем-нибудь в ответ на любезность.
      — А знаете, между прочим, в соседнем совхозе в один день вышла из строя бригада в двенадцать человек, — сказала она.
      — Да? — рассеянно отозвалась повариха. — С чего это они?
      — Пищевое отравление. Всех увезли в райбольницу. Директор совхоза волосы на себе рвал: самый разгар уборки, а людей нет, техника стоит. Представляете, целая бригада! — говорила Женя озадаченно, стремясь произвести как можно большее впечатление.
      — Да, плохо дело, — отозвалась Марья Абрамовна.
      Несмотря на красноречивый пример, повариха, как показалось Жене, не особенно испугалась, во всяком случае, не бросилась тут же перемывать котел заново во избежание пищевого отравления, и на впечатлительность Жени смотрит снисходительно, уверенная, что у нее на кухне ничего подобного не случится.
      У палатки зажгли «летучую мышь», заколыхались по стану огромные нечеткие тени. Повариха выждала, когда там на мгновение утихли голоса, и позвала с прежним беспокойством:
      — Та-аня-а!
      У фонаря прислушались.
      — Таньки Звон до сих пор нет? — спросила женщина.
      — Не-ет, — ответили ей беспечно.
      Потом что-то сказали вполголоса, и все сдержанно, прячась от поварихи, рассмеялись. Побаивались ее все-таки, как самую старшую, стеснялись. Жене показалось, что сболтнули что-то, связанное с Хлыновым. Марья Абрамовна неожиданно запела, тихо и заунывно, совсем без слов, совершенно отключенно, забыв про Женю и, казалось, про весь белый свет. Танька эта самая, наверное, дочь ее. Нет, не дочь, вряд ли, но чем-то определенно близка этой женщине. И бродит, непутевая, где-то по полю и определенно с Хлыновым, иначе не стали бы смеяться ребята возле фонаря. Дети всегда смеются над беспокойством и тревогами старших...
      — А что, Хлынов на самом деле лучше всех работает? — спросила Женя открыто недоверчиво. Ей почему-то казалось, что повариха имеет все основания относиться к Хлынову неприязненно, не по трудовым, а по каким-то другим соображениям, а Жене еще захотелось усомниться и в его трудовых успехах.
      — Хлынов-то? — как бы опомнившись, переспросила повариха. — Сергей — парень серьезный.
      — А-а, — тотчас поправилась Женя, дескать, буду теперь знать и не стану задавать глупых вопросов.
      Приехал горючевоз, говорливый, должно быть, слегка выпивший старик, начал балагурить с девушками, выкрикивать-покрикивать:
      — Эй, девчоночки, с кем бы под сосеночку!
      Ребята загоготали, а чей-то разбитной, охальный девичий голос отозвался:
      — Старый конь, лежал бы на печке, пятки грел!
      — Хе-хе! — воскликнул горючевоз. — Старый конь борозды не портит!
      — Хе-хе! — передразнил его тот же охальный голос. — Ляжет в борозду и спит!..
      — Танька пришла, — облегченно сказала Марья Абрамовна и вздохнула, будто гора с плеч.
      — Это самая Танька Звон? — осторожно спросила Женя, стараясь скрыть свою мгновенно возникшую неприязнь к этой уж очень развязной, непристойной, судя по голосу, девушке.
      Марья Абрамовна молча кивнула.
      — Она имеет к вам какое-то отношение? — продолжала Женя. — Как будто она ваша дочь или, по меньшей мере, родственница.
      — Заметно? —усмехнулась Марья Абрамовна.
      — Вы беспокоились о ней, звали несколько раз...
      — Самой-то невдомек. А со стороны видней, это верно. — Помолчала и, словно в оправдание, добавила: — Да все они тут дети мои. Кормишь, поишь, знаешь каждого не один день. — И еще помолчав, спросила: — А что?
      — Да так... — неопределенно ответила Женя, не зная, к чему следует отнести это подозрительное «а что?». — Просто голос у вас такой, материнский...
      Все-таки Марья Абрамовна не зря насторожилась, Женя не могла скрыть своего недоумения здешней жизнью, а точнее сказать, здешними нравами. А может быть, здесь так принято, хочешь-не хочешь, а приходится привыкать к соленым полевым шуточкам. Не легко, наверное, здесь Марье Абрамовне, у нее лицо такое хорошее, доброе.
      — Здесь вообще вольно себя ведут, да? — неловко спросила Женя. — Говорят, с давних пор на пашне... свободная любовь?
      — Говорят... — женщина вздохнула. — А я ведь не знаю, как на пашне прежде было, я сюда из Москвы приехала. Одна я... Муж на фронте погиб, а сын на целине. В марте, по первой весне, в пятьдесят четвертом трактор повел через Тобол... Сейчас там граненый камень стоит, дети цветы на могилу носят... А я как приехала хоронить, так и осталась здесь до своего часа.
      Подошла девушка, невысокая, но удивительно стройная и гибкая, с длинной, красивой шеей.
      — Теть Маша, вы меня звали? — спросила она, и Женя по голосу узнала Таньку Звон.
      — Звала, — с напускной, как подумалось Жене, строгостью ответила повариха. — Где так долго пропадаешь?
      — Гуляю, теть Маша, я ведь незамужняя.
      — А что тебе, ночь проспишь — и замужем.
      — Нет, теть Маша, сейчас я стала принципиальная. Пока не захомутаю, о ком мечтаю, не буду больше на мелочи размениваться.
      Танька смотрела прямо на Женю и — видно было — говорила именно для нее. Смотрела дерзко, вызывающе, словно пришла поссориться. Но из-за чего, спрашивается ?
      — Теть Маша, вы мне книжку обещали. Про красное и черное. Забыла название.
      Марья Абрамовна поднялась, молча пошла в вагончик. Лесенка под ее ногами вздрагивала. Как только она скрылась за дверью, Танька стремительно подсела к Жене на ту же ступеньку. Была она в легком сарафанчике с глубокими вырезами на спине и спереди, так что виднелось начало смуглых грудей, загорелая до черноты, широкоскулая, похожая на мулатку. Пахло от нее горьковатым запахом знойной степи, пряной пшеничной пылью. Черные с ясными белками живые глаза ее сверкали задиристо, но и вместе с тем была во всем облике Таньки неожиданная приветливость. Женя на всякий случай насторожилась, решив быть ко всему готовой. Несколько мгновений они молча смотрели друг на друга, Танька с явным превосходством, нагловато, по праву здешнего жителя, а Женя с упорством слабого, но упрямого существа, собравшего остатки мужества (позже она со смехом думала: как две молодые кошки!).
      Танька, понимая, что времени терять нельзя, повариха выйдет с минуты на минуту, заговорила первой:
      — Хлынова ждешь? Понятно. Мужчина через два «ща». Поцелует — умрешь, сама пробовала.
      Она улыбнулась, прищурив шальные глаза. Зубы у нее оказались молочно-белые, ровные, и вообще вся она почему-то, несмотря на развязность и прочее, показалась Жене сильно привлекательной, женственной, загадочной.
      Женя усмехнулась:
      — Не умру, выносливая!
      Кровь прилила к ее лицу. И не оттого, что ответила неприлично, а наоборот, от собственной смелости и находчивости, получилось как раз в духе Таньки Звон, отбилась ее же оружием. Иначе ведь нельзя, не обойтись в таком случае благородным молчанием.
      — Такая молодая, а уже развратная! — наигранно заудивлялась Танька! — Ну надо же! И как тебе маму свою не жалко! У тебя есть мама? Или ты беспризорница? — издевалась она.
      Если бы не вышла Марья Абрамовна, неизвестно, чем бы продолжился их разговор. Скорее всего, Женя не стала бы отвечать. Много чести, все равно что из пушки по воробьям. Она уже пожалела, что ответила в первый раз, поддержала недостойный разговор.
      — Таня, возьми, — недовольно сказала повариха, видимо, догадываясь, о чем тут у них шла речь.
      Танька не вставая взяла книжку через плечо, посмотрела равнодушно на обложку, не торопясь пролистала, захлопнула и так же через плечо подала обратно.
      — Не та, теть Маша, эту я читала. Ладно, спасибо за заботу, пойду подожду, когда Сергей вернется.
      — А где он?
      — Тихоходом занялся. Слава-то даром не дается.
      — Ладно иди, иди, бедовая, спать ложись, вставать рано, — проводила ее Марья Абрамовна ворчливо, но без злости, скорее для вида.
      Танька молча поднялась и молча отошла. Жени для нее как будто и не существовало. А Марья Абрамовна затянула все ту же грустную, задумчивую мелодию без слов. Женя поняла, что женщина поет, когда расстроена.
      Через минуту ее заглушил сильный Танькин голос:
 
 
Вот кто-то с горочки спустился,
Наверно, милый мой идет...
 
 
      Пела она раздольно, без грусти, как-то по-цыгански лихо, забубенно.
      А женщина переживала. О ком, о сыне она думала?
      — А что значит тихоходом занялся? — спросила Женя.
      — Техническим уходом. Техуходом, — не сразу ответила Марья Абрамовна, продолжая рассеянно тянуть свою мелодию. Потом оборвала, словно пришла в себя, и сказала убежденно: — А ведь все Ткач. И гектары ему, и любовь. Перед уборочной каждую бригаду формирует не просто так, тяп-ляп, а с умыслом — половину ребят, половину девчат. Чтобы веселее работалось... Ну, идемте в вагончик, я постелю вам.
      И как ни отказывалась Женя, повариха достала из своего чемодана чистые простыни и постелила Жене на нижней полке, напротив себя. А постелив, перешла по-матерински на ты:
      — Ложись, милая, а то уже и до утра недолго.
      Женя легла, все еще не расставаясь с мыслью, где все-таки пропадает Ирина Михайловна и не поднять ли тревогу по этому поводу. Но едва коснулась подушки, перед глазами одна за другой плавно пошли картины дня: желтое поле, синее небо, плывущие по земле тени от облаков, воробьи, ливнем падающие на зерно, рассыпанное по дороге, и опять руки, руки... И Женя сразу уснула, в последнее мгновенье испугавшись, что это не сон, а обморок.
      Она не видела, как Марья Абрамовна осторожно подняла с табуретки ее пропыленный халат и понесла на кухню — состирнуть наспех в мыльном растворе.
      На другой день к вечеру, когда стали собираться в Камышный, Ирина Михайловна спохватилась:
      — Чуть не забыла! Я же тебе газету нашла про того самого Хлынова, о котором тебе секретарь райкома говорил:
      — Да зачем он мне? — обиженно отозвалась Женя. — Значит, я плохая медсестра, если все вы хотите меня в корреспондента переделать.
      Ирина Михайловна рассмеялась:
      — Да нет же! Посмотри, какой снимок хороший. — Она развернула газету, полюбовалась фотографией недолго и посоветовала:
      — Возьми, спрячь, пригодится когда-нибудь.
      Однако посоветовала она несколько странным голосом, скорее попросила взять и спрятать, и Женя невольно подчинилась ее просьбе, взяла газету, развернула — что же он собой представляет хотя бы внешне, этот самый герой через два «ща».
      Со снимка смотрело на нее задорное улыбающееся лицо, смелое, дерзкое, открытое, действительно, такому сам черт не брат. Флотская, с маленьким козырьком фуражка сдвинута на затылок. Сверху набрано крупным шрифтом: «Хлынов — семьдесят гектаров!»
      Женя поджала губы, медленно, словно выжидая, не одумается ли Ирина Михайловна, сложила газету, выровняла уголки и осторожно, чтобы не помять, втиснула ее в сумку с красным крестом.
 

 
      Небывалый урожай смутил многих в дни уборочной, он нарушил все прежние нормы и представления. Самые радужные мечты о целинном хлебе казались теперь несмелыми, робкими — хлеб, что называется, шел лавиной. И обнаружилось, что к встрече его героические целинники не подготовились, Вспахали, посеяли, взрастили, — но куда теперь девать его?
      По сто тысяч центнеров зерна скапливалось на токах. В критической ситуации проверялись характер, выдержка, сообразительность руководителей хозяйств. Всего хватало — энергии, энтузиазма, отваги, находчивости, — не хватало автомашин. Вывозка зерна на элеваторы и хлебоприемные пункты вызывала простой комбайнов, затягивала уборку. Плохо, когда хлеб не скошен, ну а хорошо ли, когда он скошен да ссыпан под открытым небом. на току под дожди и снег на погибель?
      Некоторые совхозы замедлили темпы уборки и начали вывозить зерно с токов. Комбайнеры стали жаловаться на вынужденный простой в такой ответственный момент, когда день кормит год. Были и другие жалобы в райком, и потому Николаев в эти напряженные дни не знал покоя, с утра до ночи колесил по району. Ну, а если приходится где-то решать главные вопросы, то попутно не избежать и решения второстепенных.
      Главное — судьба хлеба. А судьба Сони Соколовой разве не главное? В его работе все органически взаимосвязано, но человеческий, выражаясь казенным языком, фактор на первом месте.
      Весь день перед глазами Николаева стояла сцена, созданная «творческим гением» Бориса Иванова. Комсомол — главная сила на целине, и использовать эту силу надо чрезвычайно осторожно, чтобы она шла только на пользу человеку и никогда — во вред.
      На пользу ли Соне Соколовой пошла вся эта история?
      Да и в чем выход, чем должны кончаться подобные истории? Не тревожить ни его, ни ее, не вмешиваться? Не предостерегать, не одергивать, не стыдить?..
      Позиция невмешательства, равнодушия — всегда плоха, это бесспорно. Но вмешательство должно быть в высшей степени тактичным, деликатным, тонким, мудрым, тем более, что оно не от твоего частного имени, а от имени комсомола...
      Соколовой лет восемнадцать-девятнадцать, не больше. Увлеклась, возможно, полюбила. Не успела разглядеть подлеца или, закрыв глаза, наделила его несуществующими достоинствами, поверила его лживым обещаниям, как было во все века. Может быть, и он ею увлекся сначала, но потом, как всякий подленький человечек, отрекся от нее. Да и всякий ли способен на великое чувство любви?
      Все подобные истории, о которых Николаев слышал еще на студенческой скамье, вызывали у него злое уныние. Какая-то идиотская диалектика, где не сразу определишь, когда начинается дурное и кончается хорошее, да еще смотря с чьей точки зрения.
      К вечеру Николаев подъехал к конторе совхоза «Изобильный». На деревянном крылечке сидела Соня Соколова, пытаясь загородиться от мира фанерным чемоданом. Она встретила Николаева доверчивым спокойным взглядом.
      — Ничего не забыли? — Николаев кивнул на чемодан.
      Соня в ответ махнула рукой, ничего, дескать, и показала еще маленький узелок. Николаев взял и чемодан и узелок и понес в машину с неприятным чувством — ему казалось, что из конторы смотрят на эту акцию и комментируют на свой лад.
      — Поторапливайтесь, Соня!
      В последний момент на крыльцо вышел Иванов, подо шел к машине. Ходил он тоже не просто, а помня об ответственности каждого своего шага. Он помнил: на него, как на комсорга, смотрят другими глазами, с него берут живой пример. Соня отвернулась. Николаев завел машину.
      — Одну минуту, товарищ Николаев, надо решить еще один принципиально важный вопрос: чтобы совхозный секретарь комсомольской организации был освобожденным. Это необходимо сделать, товарищ Николаев. Вопрос надо решить безотлагательно. Огромный объем работ. «Боевые листки», производственные собрания, совещания, беседы, да и... вопросы морального облика. — Иванов повел подбородком в сторону Соколовой. — Можно и в «Комсомольскую правду» обратиться. Освобожденный секретарь — все-таки фигура! С ним и директор считаться будет, и секретарь парткома, и вообще!..
      — Я думаю, что райком комсомола освободит вас, — ровно, холодно сказал Николаев. — От комсомольской работы. — И покатил, поехал на своем газике, увозя грешницу от неминуемой кары.
      В дороге он заговорил с Соней, обдумывая каждое слово. Не спрашивал о прошлом, только о будущем — где она бы хотела работать, есть ли у нее в Камышном знакомые, останется ли она здесь или уедет и какие у нее вообще есть просьбы к нему.
      Его удручала односложность ее ответов — не знаю... нет... никаких... Она замкнулась, никому и ничему не верила:
      — Соня, вам сейчас трудно, я понимаю, но все-таки надо верить людям, не все подлецы, не все негодяи.
      — Я знаю...
      И снова молчание, снова взгляд в сторону, в даль и прежний отрешенный вид.
      — Соня, а книги вы читать любите?
      — Да...
      — Устанет человек, измотается, в беду попадет, а как возьмет в руки толковую книгу, сразу выпрямляется, начинает лучше думать о жизни, и новые силы к нему приходят. С вами так бывало?
      — Всегда, — она впервые скупо улыбнулась.
      — А что вы читали в последнее время, если не секрет?
      — «Замок Броуди». — Она посмотрела на Николаева, почему-то решила, что он не знает про такую книгу, и, чтобы не смущать его, на всякий случай пояснила: — Одного английского писателя. Мало известного.
      Николаев оценил ее добрые намерения.
      — Кронина, — сказал он. — У него есть интересный роман «Цитадель». Про «Замок Броуди» я только слышал, но не читал. Ну, а вы, значит, находитесь под впечатлением, только-только прочли. И что вам особенно понравилось?
      — Особенно? — переспросила она и пристально, изучающе посмотрела на Николаева. — Особенно вот это: «А поезд с невообразимой быстротой, как ракета, описал в воздухе дугу, прорезал мрак сверкающей параболой света и беззвучно нырнул в черную преисподнюю воды, точно его и не было!
      ...В тот самый миг, когда первый слабый крик его сына прозвучал в хлеву ливенфордской фермы, его изувеченное тело камнем полетело в темную бурлящую воду и легло мертвым глубоко-глубоко на дне залива...»
      До самого Камышного они молчали.
 

 
      Ночь прошла спокойно. Женя не отходила от старика гипертоника, у которого был приступ стенокардии. На его багровой шее вздулись вены, его стоны пугали Женю, К полуночи, после трех таблеток нитроглицерина, старик кое-как успокоился. Женя прилегла на кушетку.
      Ночью, в тишине, в минуты относительного покоя ее всегда тянуло хотя бы кратко, наспех, но подвести итоги, выровнять свою жизненную линию, если она вдруг заколебалась, укрепить ее.
      ...В Камышный она приехала в конце июля, сразу после окончания медицинского училища. Сколько было волнений у папы с мамой, когда они ее провожали на целину, никто никогда не узнает. И тем более никто не узнает, каково было самой Жене в одиночестве оказаться в незнакомом поселке. Первые ночи она вообще не спала почти. Ее поселили в пустом общежитии МТС — все были на уборке, и ночью не к кому было бежать за помощью, если, не дай бог, что-нибудь случится. С наступлением темноты еще назойливей гудели моторы, машин, самых разных, становилось в два раза больше. Непривычная к новой обстановке, Женя засыпала только глубокой ночью и часто просыпалась в страхе — ночной сумрак комнаты вдруг пронизывал страшный белый столб света с улицы. Это проходили мимо автомашины. Ослепительные пятна фар медленно, колдовски продвигались по стенке, и видно было, как наспех, жиденько она побелена, затем срывались в темноту, словно обрубленные. Пахло бензином, соляркой, и до трех часов ночи гремел репродуктор на столбе возле райкома.
      Женя крепилась из последних сил и не сбежала из пустого общежития только потому, что заранее готовила себя к лишениям (кстати сказать, к лишениям относилась нехватка жилплощади, а тут оказался ее избыток). В восемнадцать лет пора уже выходить с жизнью один на один. Больше всего Женя страшилась утерять веру в свои силы, самой себе показаться беспомощной.
      На третью ночь в ее комнату стали ломиться пьяные парни. Они требовали какую-то Машку, били в дверь сапогами. Женя убежала через окно, оставив в комнате чемодан на растерзание. Она добежала до продуктового вагончика, где дежурил сторож с оружием в руках, обязанный охранять социалистическую собственность, но сторож не дежурил, а спал и ружье спрятал, чтобы кто-нибудь не подшутил. Убедившись, что погони за ней нет, Женя добралась до больницы и переночевала там на кушетке в ординаторской. Утром пошла в общежитие, представляя, какие там ужасные следы разгрома, но ничего ужасного не увидела, чемодан ее на месте под койкой, окошко раскрыто, словно свидетельствует о ее позорном бегстве, все на своих местах, похоже, что пьяные крики и стуки ночью ей просто-напросто пригрезились, примерещились со страху.
      И все-таки она теперь решила, что бессмысленное мужество, всетерпение и всепрощение похожи на осужденное нашей эпохой непротивление злу. Нельзя с этим мириться. У каждого советского человека есть права. Вот почему Женя заявила главному врачу, что намерена получить квартиру, как молодой специалист.
      — В общежитии вам не нравится? — спросил Леонид Петрович. — Мне сказали, вам выделили там отдельную комнату.
      — Я долго терпела, но там... пьяные, хулиганы какие-то. Не нужна мне отдельная комната. — У Жени задрожал подбородок. — Мне бы куда-нибудь к девочкам перебраться. Есть же здесь интеллигенция сельская.
      — Может быть, к нам? — вмешалась в разговор Ирина Михайловна. — У нас две комнаты.
      — Нет-нет, что вы, что вы! — Женя наотрез отказалась. Она будет стесняться в квартире у Грачевых, там ей будет хуже, чем в общежитии МТС.
      — Вещей много? — спросил Леонид Петрович.
      — Нет, один чемодан. — «А в чемодане кукла, не дай бог, кто узнает».
      — Идемте со мной.
      Леонид Петрович вышел из ординаторской, Женя молча последовала за ним. Главный врач провел ее в пустующий изолятор — крохотную комнатку, в которой стояли больничная койка и впритык к ней тумбочка. Он предложил Жене поселиться здесь в нарушение санэпидправил.
      Женя верила, что после тяжелых испытаний обязательно наступит счастливая легкая пора. Так оно и вышло. Из общежития она попала в чистенькую светлую комнатку с белоснежным бельем. В тот же вечер она написала домой очередное письмо под номером (все письма отцу с матерью шли под номером), в котором сообщила, что получила квартиру по месту работы. Домашних она решила не тревожить, но здешнее руководство потревожила и написала ту самую заметку «Жили-были», на которую уже многие обратили внимание, в том числе и Николаев.
      А в целом Жене понравился и поселок, и больница, и люди. Над входом в маленькую уютную больницу висела синяя вывеска с изображением чаши, змеи и красного креста. В узеньком вестибюле, как и полагается, санпросветплакаты: пучеглазые мухи — переносчики кишечных заболеваний, ленточные глисты, спутанные, как шелковая тесьма, и улыбающиеся толстощекие младенцы — «Я пью рыбий жир», Стеклянная до потолка стенка отгораживала маленькую аптеку, рядом с ней помещалась ординаторская за голубой дверью.
      Три палаты, мужская, женская и смешанная (для новорожденных младенцев) — вот и вся больница.
      В первый же день Женя познакомилась со всеми ее немногочисленными обитателями. В женской палате лежали две пожилые женщины из местных, с декомпенсированным пороком сердца. Они жили в глухом поселке неподалеку от Камышного и до освоения целины лечились чем попало — травами, припарками и даже наговорами. Медицинские работники заглядывали в их деревушку разве что случайно. Теперь же, с появлением райбольницы и хирурга Грачева, все стали обращаться к нему.
      В мужской палате томились два шофера: один с обострением язвенной болезни после выпивки, а другой после аварии, с переломом ноги, лежал в гипсе. О смешанной палате говорили, что свято место пусто не бывает, одна за другой проходили через нее мамаши-целинницы.
      Женя сблизилась прежде всего со своими коллегами, с медсестрой Галей и с акушеркой Ириной Михайловной, женой главврача. Причем акушерка почему-то сама однажды заговорила с Женей и сразу стала ее утешать, будто Женя маленькая, будто жаловалась на свою судьбу горькую или что-то в этом роде. «Ты молоденькая и симпатичная, у тебя вся жизнь впереди, а от папы и мамы все равно придется когда-нибудь отвыкать, не печалься и не горюй, держись к людям поближе...» Женя удивлена была чрезвычайно таким к себе отношением, она вовсе и не думала печалиться и горевать, и лицо у нее всегда было спокойное и даже уверенное, — так во всяком случае она сама о себе думала. Но со стороны-то всегда виднее.