После ухода Леонида Петровича Жене уже было не до сна, ее охватила тревога. Хирург обычно всегда заходил сюда после операции, но сегодня он был каким-то не таким. Причин для его волнений достаточно, но все равно, какой-то он сегодня отрешенный, сам не свой. Похоже, он на что-то решился.
      Женя взяла журнал для заказов в аптеку на завтра и села выписывать рецепты.
      «Наверное, он решил поговорить с Ириной, но ему трудно, мешает гордость».
      Женя не могла сосредоточиться, забыла, в какой дозировке у них аспирин в аптеке, по ноль-три или по ноль-пять.
      «Уточню утром у аптекарши и проставлю дозу...»
      Леонид Петрович не может заговорить с Ириной, но почему бы не заговорить с ней Жене? Ей же не трудно, и гордость ей не мешает. Как только Ирина встанет, Женя поговорит с ней начистоту, хватит играть в молчанку, к добру все это не приведет.
      «А может быть, она и сейчас не спит?»
      Захватив на всякий случай рецептурный журнал и авторучку, Женя пошла в дальний конец коридора. Дверь изолятора была слегка приоткрыта, светилась щелка. «Для кого? — подумала Женя. — Да ни для кого! — тут же решила она. — Для меня!» Она тихонько постучала, легонько толкнула дверь.
      — Извините, Ирина Михайловна, вы не спите?
      Ирина гладила на тумбочке платье, ответила холодно:
      — Как видишь.
      «Где она утюг взяла? С собой принесла?»
      — Сколько вам надо физиологического? На завтра? — Женя выставила вперед рецептурный журнал, как свидетельство ее делового визита.
      — Пока хватит. Спасибо за внимание.
      — Не стоит, Ирина Михайловна. Просто аптекарша попросила меня сдавать рецепты как можно раньше, — скромно, вежливо проговорила Женя, как будто между ними никакой черной кошки не пробегало.
      Наступило молчание. Ирина не спеша, старательно утюжила свое платье.
      Нет, просто так Женя отсюда не уйдет.
      — Ваше любимое? — спросила она, кивая на платье.
      — Да... Уже с дырками...
      И снова молчание.
      — Ирина Михайловна, вы меня извините, но... как вы будете жить дальше?
      — Ты хочешь сказать, где?
      — Нет... с кем?
      Ирина отставила утюг, аккуратно развесила платье на спинке койки, и хотя оно сразу легло гладко, она долго, тщательно его расправляла.
      — А если — ни с кем? — сказала она наконец, — Одна? Ты пришла мне помочь сделать выбор?
      — В общем — да, — отважилась Женя.
      — Тебя кто-то послал, попросил?
      — Нет, я сама, — Женя подумала и вздохнула. — И сама, и не сама. Кто-то все время посылает меня, толкает, Ирина Михайловна, честное слово, поверьте мне. Я больше не могу в стороне оставаться. Это ведь и моя беда, наша беда. Сергей под трактор, а там Леонид Петрович, Сашка...
      — Ох, Женечка!.. — вырвалось у Ирины со стоном, искренне. — Но что мне делать, что-о?!
      — Главное, он вас любит.
      — Кто?
      — «Кто-о», — повторила Женя с укоризной. — У него такая тоска в глазах, такая боль, что я просто не выдерживаю. «Не надо, говорю, дорогой, родной Леонид Петрович!»
      — А он?
      — А что он?... Только погладит меня по голове, неощутимо так, просто мимо рукой проведет и — шепотом: «Спасибо». А мне чудится: спаси-ите. Я уже больше не могу, Ирина Михайловна, у меня сердце разрывается. А вы... а вам все равно.
      Ирина покачала головой.
      — Может быть, это жестоко, Женя, даже бесчеловечно, но... я рада, что так все произошло. Я знаю, что ты меня осудишь, да и все осудят, но я поняла на свои веки вечные, что люблю только его, Леню, и никого в жизни не любила и больше не полюблю!.. — Ирина с тревогой оглянулась на окно. — Ты слышишь?
      — Что?
      — Под окном.
      Женя прислушалась, поддаваясь тревоге, но ничего не расслышала.
      — Это вам показалось, Ирина Михайловна.
      — Нет, кто-то ходит... Вокруг больницы, под моим окном. Снег за стеной хруп-хруп... Женечка, дорогая, родная, я, наверное, с ума сойду, что мне делать?! — вскричала Ирина.
      Женя бросилась к ней, взяла ее за плечи, пытаясь ее защитить от неведомого отчаяния и сама пугаясь его.
      — Я знаю — что, Ирина Михайловна, знаю! Только вы послушайте моего совета, очень прошу, хотя бы один раз в жизни послушайтесь, исполните мою просьбу!
      — Ох, Женечка, слушаю, слушаю, никого у меня больше не осталось, кроме тебя... — Ирина готова была разрыдаться, совсем потеряла самообладание. Видно, тоже нелегко дались ей эти дни, житье в изоляторе.
      — Сейчас вы пойдете домой, —Женя гладила ее плечи обеими руками, словно стараясь этим жестом подкрепить свои слова. — И станете перед ним вот так. — Женя опустилась перед Ириной на одно колено, умоляюще глядя на нее снизу вверх. — Или даже вот так! — Она опустилась на оба колена. — И скажете ему всего два слова: «Прости меня».
      Ирина отстранилась, видно было, что она не сможет этого сделать.
      — Но вы ничего не успеете сказать, Ирина Михайловна! Вы не успеете даже на одно колено опуститься, как он вас сразу подхватит, сразу поднимет, Ирина Михайловна, родная, ведь вы же его знаете, разве он позволит? Поднимет вас, обнимет — и все. Вы мне верите:'
      — Ох, не знаю, Женечка, не знаю...
      — Идите, умоляю вас, идите! — Женя шагнула к вешалке, сняла пальто Ирины, хотела одеть ее, как маленькую, но Ирина слабым жестом остановила ее.
      — Не могу. Ноги не идут... — она подошла к окну, приникла лицом к стеклу, тихо ахнула: — Леня!..
      И сорвалась, побежала на улицу, как сумасшедшая, без пальто, без платка, в одной кофте.
      Женя опустилась на койку, положила пальто на колени. «Как я устала, боже мой». И заплакала.
 

 
      Сергей проснулся под утро и не сразу понял, где находится. Заныла рука, и он сразу вспомнил трактор и лог, белую дорогу, долгую и мучительную, больницу и общее смятение, бледного, небывало растерянного Курмана. Прежде всего, как бы первым слоем сознания, он почувствовал свою вину перед всеми, смутную — огорчил, заставил переживать, тревожиться. Потом подумал о себе, повернул голову, посмотрел на култышку, толсто укутанную бинтами, и представил, как теперь будет надевать рубашку и заправлять пустой рукав за ремень. Во время войны, звеня медалями, ходил у них по деревне однорукий председатель колхоза, просунув плоский рукав под широкий солдатский ремень. Он был громкоголосый, властный, и мальчишки подражали ему — прятали голую руку под рубашку, пустой рукав втягивали под ремешок и свободной рукой хватались за деревянную саблю...
      Заходил кто-нибудь в палату?.. Кто-нибудь, конечно, заходил, а она?
      На тумбочке рядом горой лежали передачи. Сергей начал по одному складывать себе на грудь большие и малые свертки и разворачивать их, пытаясь угадать, который же от Ирины. Может быть, там и записка. Свертки пахли бензином, соляркой, повсеместным запахом целины, совсем незаметным на работе и таким острым здесь, в больничной палате. И вот последний сверток, в самом низу (значит, принесен раньше всех), самый большой, в хрустящей бумаге, перекрещенный бинтом... Сергей поднес его к лицу и не развертывая, только коснувшись обертки носом, понял: от нее! Буйно заколотилось сердце.
      — Тьфу, телок, чего испугался! — пробормотал он и опустил сверток на грудь, поглаживая его, как котенка, здоровой рукой.
      Она приходила, когда он спал. Теперь зайдет днем и, если начнет утешать, он только рассмеется в ответ: одной рукой можно мир перевернуть, даже без рычага Архимеда. Было бы ради кого! Кстати, кто-то вчера сказал, Курман или, кажется, Николаев, что Сергея вместе с другими наградили орденом за уборку.
      Пройдет неделя, ну от силы две, он выпишется и заберет Ирину. Махнут они куда-нибудь в дальние края, в Сибирь, на Ангару, где самая разудалая жизнь. Только теперь, когда они будут уже вдвоем, удальства бы надо поменьше. Он будет с ней жить осмотрительнее, спокойнее.
      Она пришла сюда первой и еще придет, и он скажет ей обо всем прямо, он получил теперь такое право, как ему думалось. Она пожертвовала многим, это ясно, а он — ничем. Теперь вот и он утратил... кое-что. На всю жизнь, между прочим. Они, можно сказать, поравнялись в своих утратах, хотя и по-разному.
      «Хирург — все-таки человек, больше всех волновался. Достоин уважения мужик», — думал Сергей, глядя на белесое окно с темной крестовиной рамы.
      Скоро рассвет, новый день новой жизни. Который час? Его золотые часы, именная награда за прошлогоднюю уборочную, тикали на тумбочке. Теперь придется носить их на правой руке... Сергей взял часы, поднес к глазам — скоро четыре.
      Она еще спит, конечно, устала за день, тоже ведь волновалась. Не заходит к нему, чтобы не докучать пострадавшему своим присутствием, разговором. Добрый сон лучше всякого лекарства, кто этого не знает. «Не мешало бы еще вздремнуть». Однако сон не шел, мешала рука, ныла, и что странно: болели пальцы, которых уже нет, ощущался каждый из них — мизинец, большой, указательный, — они шевелились, чувствовали, жили ощущался локоть, и никак не верилось, что их уже нет, осталась одна культя.
      «Ничего, проживем и без руки. Тем более, без левой. Поменьше буду налево работать. А мог бы вообще дуба дать. Не будь ножа... Где он, кстати? Надо бы его сохранить».
      Кто-то мягко, легко прошел по коридору, и Сергей притаился. Нет, не сюда, мимо. Наверное, сестра понесла уже свои калики-моргалики, скоро зайдет сюда.
      Боль в руке становилась сильнее, кость ныла, как больной зуб. Неуемно шевелились несуществующие пальцы, ощущался голый локоть, хотелось его прикрыть одеялом, согреть.
      Лучше бы она сейчас зашла, а не днем, когда тут будет полно народу. Да и хирург будет маячить. В такой обстановке никакого разговора у них не получится.
      «А может быть, мне самому пойти к ней? Прямо сейчас?»
      Нет, пожалуй, не стоит, ей это не понравится. Надо быть выдержанным, деликатным, он помнит, что она упрекала его за грубость. Потом он ей скажет, что хотел пойти, но сдержался, применил силу воли, это ей должно понравиться.
      В полной тишине и покое кто-то вдруг пробежал по коридору гулким бегом, торопливо, будто спасаясь от несчастья. Хлопнула уличная дверь.
      Что там еще случилось? Что за ералаш в тихой заводи? Сергей прислушался, но стояла тишина, только слабо ворошился за стеной утихающий ветер.
      «Кто там бегает? Куда так рано?» — подумал Сергей.
      А может быть, все-таки не надо ему ждать прихода Ирины. Она ведь гордая, у нее самолюбие, а к тому же она верит: если Сергей без руки добрался до полевого стана, то до нее-то за несколько метров, да по теплому коридору уж как-нибудь доберется. Черт побери, да он придет к ней с того света, только бы ждала!
      Сергей приподнялся и застонал от боли. Пришлось снова лечь, подождать, пока утихнет боль. Даже во время операции так не саднило, не ломило в кости. Отлежавшись, он осторожно здоровой рукой приподнял культю вместе с лангетой, медленно поднялся, будто боясь расплескать нечто важное, и толкнул ногой дверь.
      В узком коридоре было чисто и пусто, маленькая лампочка под потолком догорала, как свеча, желтым убывающим светом. Он пошел в конец коридора. С каждым шагом боль отдавала от руки до затылка. Возле изолятора Сергей облизнул сухие губы, поддержал лангету коленом, чтобы свободной пятерней расчесать жесткие волосы, и тихонько поскребся в дверь.
      В ответ ни звука. Он постучал, затаив дыхание, облизывая сухие губы. Молчание. Сергей легонько навалился на дверь, тихо вошел и прикрыл дверь спиной.
      — Ирина, — позвал он глухо. — Извини, ты не спишь?
      Отныне он всегда будет с ней вежливым, послушным, ласковым. Она еще не знает, какой он на самом деле.
      Привыкнув к темноте, Сергей увидел, что комната пуста. Он подошел к койке, опустился на одно колено и положил остаток руки на постель, смятую телом Ирины. Подушка слабо пахла ее духами, ее волосами. На спинке в изголовье он увидел платье, легонько потянул его к себе и машинально прижал к лицу легкую прохладную ткань. Он водил шелком по своим щекам, по горячему лбу и целовал платье, стоя на одном колене.
      Долго не шевелился, ни о чем не думал, опустошенный и разоренный.
      Ветер утих, в окно светила луна, мир был спокоен. Кончилась наконец метель, полная утрат, и отрезанная рука стала в ней, наверное, не самой большой утратой.
      Вспомнился Владивосток. Нищий на портовой улице, на набережной, сидит и тычет в прохожего поднятой вверх культей, а темный рубец на ней подергивается, как студень...
      Сергей ухватил платье зубами и злобно рванул его. Хотелось завыть по-волчьи. Лучше бы он погиб там, в логу, и его повезли бы не в больницу, а хоронить.
      Он закрыл глаза и увидел себя мертвого, услышал, как, тяжело ступая и сняв шапки, друзья несут его, глядя в землю. За поселком бьют землю ломами и кирками, роя могилу, и мерзлая земля летит хрустальными брызгами. Потом на седых комьях оставили бы гранитный камень.
      А весной побегут картавые ручейки, заколосится степь, и новые рекорды поставят смышленые парни. Они тоже будут спать на загонке и на зорьке встречаться с любимой. Только встречи у них будут счастливее. Пройдут годы, и в новом Камышном старики станут рассказывать о времени, когда здесь была глухая глубинка и все оказывалось подвигом: и работа, и праздник, и сон, и смерть.
      И остался бы он один-одинешенек в тихом поле, в чистом поле на степном просторе.
      Сергей стиснул зубы, и в глазах поплыли круги, зеленые, желтые, красные...
      От койки он поднялся, как от гроба.
 
      Женя сняла крышку стерилизатора, пар бесшумным вулканом взметнулся вверх. Подцепив сетчатое донышко со шприцами и иглами, она подняла его и поставила остудить. Пошел уже пятый час, пора сделать пенициллин больному с воспалением легких.
      Что там творится сейчас, что происходит в доме медиков, о чем они говорят? Только бы она не вернулась обратно...
      Женя пошла в палату, сделала больному укол, а когда вернулась в процедурную, увидела Хлынова. Он сидел возле ее столика и держал перед собой больную руку.
      — Почему ты не спишь? — вскрикнула Женя испуганно. — Кто тебе разрешил ходить?
      Он молчал отрешенно, будто она не его спрашивала.
      — В больнице свои порядки, Сергей. Без разрешения врача нельзя ходить.
      — Нельзя ходить, нельзя блудить без разрешения, — наконец отозвался Сергей. — Дай спирту!
      — Спирту нет, — торопливо заверила Женя. — Весь израсходовали... Ну, а как твоя рука?
      Сергей как будто дремал и сквозь дремоту ответил:
      — Скоро вырастет новая.
      — Не больно?
      Он скривился, отвернулся от Жени, хотел сплюнуть, но увидел, что некуда, и раздумал.
      Женя стала ненужно перебирать медикаменты в шкафу, лишь бы не сидеть бестолку перед тягостно молчащим Сергеем. А он и не собирался уходить, сидел, молчал и, наверное, обвинял Женю, догадывался о ее роли.
      — В изоляторе жила, изолирована от общества, — сквозь зубы проговорил Сергей. — Заразная. Чем она заражает? Бедой?
      — Не надо так, Сергей, — попросила Женя.
      — «Не надо...» Уже и с тобой поговорить нельзя.
      — Можно, Сергей, можно, только в следующий раз, хорошо? А сейчас тебе нужно отдохнуть. После тяжелой операции требуется прежде всего покой.
      — Я не покойник. Покой да покой!
      Женя промолчала.
      — Платье свое развесила, а сама ушла, — будто сам с собой заговорил Сергей. — Пришел я к старику: «Митрофан Семеныч, дай свой газик, в Кустанай надо». — «Чого ты там не видав?» —«Подарок хочу сделать ко дню рождения». — «Ото ж, кому?» Не говорю, молчу. «Я вам квартиру дам, обстановку всю, на свадьбу прийду. Кому?» Я, как дурак, сказал. Он меня выгнал. «Шоб твоей ноги не було с таким вопросом!» А я его газик угнал. И привез ей это самое платье.
      — Ты молодец, Сергей, но...
      — «Шоб твоей ноги не було...» — продолжал он говорить сам с собой. — Почему ноги? А не руки? Ошибся старик мал-мал.
      Женя чувствовала: его не остановить сейчас, он хочет ясности и добьется ее любой ценой. И никто ему не поможет, кроме нее, Жени. Не помогут узнать правду, пощадят его, пожалеют. Из ложного сострадания.
      Но как сказать ему такую правду, ведь не выговоришь!..
      — Сергей, прошу тебя, сядь поближе к столику, тебе будет удобнее.
      Он послушно пересел, не подняв всклокоченной головы. Скулы его прерывисто подергивались. Женя осторожно, мягко пристроила его забинтованную руку на столике. Сергей протяжно, через нос вздохнул. Женя тоже вздохнула и стала рядом с ним, скрестив руки на груди, как много пережившая женщина.
      — Сергей, ты мужественный... А мужество — самый надежный щит перед любыми ударами судьбы. Все тебя знают таким — несгибаемым. Только ты не страдай, не страдай так сильно.
      — Ты тоже поменьше, — пробормотал Сергей. — Сердце у тебя доброе... К нему ушла?
      Женя не смогла ответить, не смогла даже кивнуть. Теперь ей казалось, что она и перед ним виновата.
      — Сергей, ты сильный, ты неглупый человек. Ты сам все понимаешь. У тебя сейчас очень важный период в жизни...
      Она не находила слов, лезли все такие беспомощные, книжные слова, одно глупее другого.
      — Возьми себя в руки, Сергей! — Она прикусила губу: так некстати о руках! — Ты найдешь себе верную подругу в жизни, Сергей, у тебя будут жена, дети, они очень тебя полюбят. Ты мне веришь?
      — Эх, Женечка, верю, куда денешься, — смилостивился он. — Все понимаю, Женечка, все. — Он осторожно задубевшими пальцами потрогал свои бинты.
      — Больно, да?
      — Пройдет. Сердце что-то болит... Не по ней, так просто.
      — Я сейчас валерьянки дам, тебе надо успокоиться.
      Он брезгливо поморщился.
      — Тогда другое что-нибудь, вот это, специально для мужчин, — беспомощно хитрила Женя.
      Она налила ему все-таки валерьянки, догадываясь, что он ее никогда не пил и не обнаружит обмана. Сергей выпил, осторожно поднялся. Женя легонько, обеими руками коснулась его бинтов, желая помочь, но он отстранился.
      — Оставь!
      Приподнял руку и, кособочась, вышел из процедурной.
      ...Почему он, Сергей, во всей этой кутерьме должен оставаться один? Почему ей, как ни крути, меньше других жаль Сергея?
      Потому что он — сильный, все вынесет. На таких мир держится.
      Не родись сильным, не будет тебе сострадания, один будешь пить чашу жизни. «Но ведь он не один, у него друзья, Курман прежде всего, у него слава...»
      И все равно один. А другие еще и обвиняют его — семью разладить пытался, нарушитель устоев, агрессор, можно сказать. Не лезь, куда не положено. У них семья, законный брак, а у тебя что?
      «Любовь — всего-навсего!» — горько усмехнулась Женя...
      Утром, проходя мимо хирургической палаты, Женя опять увидела Хлынова. Он сидел на койке, свесив кудлатую голову. Под белой больничной рубашкой остро обозначились лопатки. Он не слышал шагов Жени, сидел не шевелясь, неподвижно, скорбно, как сидят ветхие старики, дремлющие на завалинке. Женя вернулась к себе и, глотая слезы( ну что за жизнь, всех жалко!), вылила в стаканчик остатки спирта и понесла в палату.
      — Выпей, Сергей, — шепотом сказала она. — Осталось немного после операции, выпей...
      В открытую дверь косо падал свет из коридора. Сергей поднял голову, посмотрел на Женю лихорадочно блестящими глазами.
      — Не надо, Женечка, не буду пить, — хрипло выговорил он. — Ни к чему, Женечка.
      Неожиданно ласково Женя стала гладить его голову, тихо приговаривая, успокаивая сама себя:
      — Ты молодец, Сережа, ты молодец...
      Он отвернулся от света, пряча лицо, поднял глаза к окну, глухо погрозил:
      — Еще посмотрим! Пройдет пять, пройдет десять лет... Еще посмотрим!
 

 
      Прошла неделя, и еще одно разочарование, еще одну утрату пережила Женя. Все ее житье-бытье в Камышном было как бы освещено образом Наташи Ростовой. Женя не торопилась поскорее прочесть книгу до конца, она растягивала наслаждение, по многу раз перечитывала захватывающие места. Ей хотелось расти вместе с Наташей, хотелось, чтобы чтение тянулось долгие годы, и хорошо бы, всю жизнь.
      Но вот она подошла к эпилогу. «Теперь часто было видно ее лицо и тело, а души вовсе не было видно... Все порывы Наташи имели началом потребность иметь семью...»
      У Жени тоже будет семья, но как можно жить теперь без тех людей, которых она полюбила здесь: без хирурга, Ирины Михайловны, Малинки, без Хлынова и Курмана?.. Как ей забыть множество встреч, как ей отказать в памяти тем славным людям, которые ей встретились на жизненном пути, одни мимолетно, другие надолго — чернявый шофер в вагоне, который называл ее Крошкой, или тот мальчишка, который высоко ценил свою голову и экономил для государства горючее?..
      Образ Наташи долго сиял для нее теплым светом, и все-таки потускнел. Вот Галя ушла из дома медиков. Так и Наташа Ростова ушла из сердца Жени, изменила ей со своими идеалами столетней давности. Или наоборот, это Женя изменила Наташе Ростовой, кто знает...
      Среди людей, которых Женя полюбила здесь, она умышленно не называла Николаева и, видимо, неспроста.
 

 
      С памятного того вечера Николаев больше не заходил к Жене, но домик медиков и больница с каждым днем все больше притягивали его. Видимо, уже тогда он на что-то такое понадеялся и, возможно, тогда же принял какое-то, пока неясное для себя, решение. И теперь в редкую свободную от дела минутку он представлял себе, как Женя ходит в больничной тишине в белом халатике, в белой косынке с маленьким красным крестиком, раздает лекарства, легким нежным прикосновением делает перевязки.
      «Надо бы зайти, — думал он. — Когда?» И снова окунался в дела и заботы.
      Камышный... Целина... Множество людей, имен, фамилий, и среди них все большее место стала занимать Женя Измайлова. Но не сама по себе, а в сложном окружении неведомой раньше жизни, множества дел и событий, стремительно промелькнувших в такой короткий, но по-здешнему значительный срок. Не верилось, что всего два года назад здесь пустовали земли и ничего не было — ни поселка, ни райкома, а главное, не было миллиарда пудов зерна.
      А ведь страна жила и до этого полнокровной жизнью, и все вроде бы заняты были важным и неотложным делом, страна залечивала раны после опустошительной войны, всюду требовались рабочие руки.
      Но вот партия приняла решение — и сразу отзвук в сердцах сотен тысяч людей, самых молодых, энергичных, трудоспособных. И вот уже страна получила миллиард пудов хлеба. Как будто с другой планеты появился этот невиданный резерв. Видно, и впрямь энтузиазма, героизма нашему народу не занимать! Поистине человек не знает меры своего могущества.
      Зимою здесь тихо текла жизнь в раскиданных по степи редких деревнях, аулах, селах. По ночам брехали собаки. За таявшей в степи околицей выли волки на зеленую от мороза луну, по утрам певуче голосили петухи, мычали телята и барабанно били в подойник тугие молочные струи коров и дойных кобылиц.
      А степь оплеталась дикими седыми травами и жила праздно до поры, до времени.
      Шестого марта тысяча девятьсот пятьдесят четвертого года вышли газеты с решением Пленума Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза.
      По Алтаю и по Сибири, по немеряным степям Казахстана пронеслись отголоски надвигающихся событий. День-другой старожилы поговорили о новостях, а к утру вроде бы стали и забывать: не верилось, что жизнь свернет, да еще так круто, с проторенных, обжитых троп.
      Но вскоре дрогнул и загудел от моторов набухший весенний воздух. Машины шли днем и ночью по стеклянному ледку, с хрустом давя звезды в темных степных лиманах. По холодному бездорожью, по занесенным оврагам и балкам двинулись люди. За тракторами вереницей тянулись плуги и сеялки, шли машины с палатками и горючим, с хлебом и маслом, с медикаментами и топливом.
      Выбирали место на берегу озера или речки, на большой поляне глушили моторы, и в прозрачной тишине раздавались исторические удары топора — забивали первый колышек с дощечкой и надписью: зерносовхоз такой-то. Появились в глухой степи имена ученых, полководцев, государственных деятелей. Но особенно, пожалуй, повезло писателям. Только на одной Кустанайщине зазвучали имена Лермонтова и Пушкина, Некрасова и Герцена, Чехова, Маяковского, Горького... В степь пришли романтики.
      Грохали взрывы, целинники взметали землю в поисках воды. По железным дорогам бешено стучали колеса, беззвучно вздыхали шпалы под змеисто-стремительными составами, и паровоз в белой пене, словно закусив удила, буравил гудками сонную мглу, манил в дальние странствия.
      Красные вагоны мчали песню, на открытых платформах неслись зеленые машины, оставляя запахи новой резины и лака. Ехали коммунисты и комсомольцы, директора будущих совхозов и агрономы, землеустроители и гидрогеологи, врачи и акушеры, писатели и кинооператоры...
      По всей стране толпилась молодежь в райкомах комсомола. С деревьев привокзальных скверов от грома оркестров осыпался иней, и слезы матерей высыхали на щеках от улыбок отъезжающих.
      Апрель долизывал снег в низинах, тихим граем, солнцем и травами проникался, настаивался высокий простор. Под тягучий звон лемехов, под трескучие разрывы веко вечного сплетения трав ложились бархатные русла первых борозд. Белели черепа, вросшие в землю со времен монгольского нашествия, желтые суслики оцепенело воздевали лапки, и волки, поджав хвосты, уходили догонять тишину.
      Налетали ураганные ветры, первобытные грозы отдавались в сверкающих лемехах, и полы палаток вздувались, плескались и щелкали, как паруса первооткрывательских кораблей.
      После первых борозд зачернели гектары, десятки, сотни, тысячи и наконец миллионы гектаров.
      В первый же год на казахстанской целине было собрано двести сорок два миллиона пудов зерна — в четыре раза больше, чем собирали раньше в урожайные годы.
      Наступило лето, третье от рождения целины, — и был собран миллиард пудов зерна в Казахстане.
      Но вместе с ликованием уже на третьем году здешней жизни стали определяться грозящие целине беды. Ученые настойчиво заговорили об охране почвы, о неизбежности пыльных бурь при неправильной агротехнике. О такой угрозе думали пока самые предусмотрительные и дальновидные.
      Так уж повелось в нашей стране — первый успех никогда не бывает последним, он становится нормой. Будут еще не раз миллиарды пудов хлеба на целине, будут новые трудности, но на будущее надо непременно учесть не только радостный итог, но и печальный опыт...
      ...В ноябре создалась тревожная обстановка с вывозкой зерна из глубинок. В район прибыло четыре тысячи шоферов и рабочих. Негде было разместить их. Жакипов объехал ближние казахские колхозы и собрал пятьдесят юрт. Не хватало полушубков, валенок, рукавиц. Газеты били тревогу: «Зерну угрожает гибель!», «Все средства на вывозку зерна из глубинок!», «Выше темпы хлебоперевозок!»
      Без конца шли и шли машины по степным дорогам. Возле пологих буртов, как бронтозавры, дыбились зернопогрузчики, ручьями лилось под ветром бурое, подсыхающее зерно.
      Как только улеглась метель, Николаева вызвали на расширенный пленум обкома. Он пришел на аэродром. Старик диспетчер в ушастых валенках, услышав об отлете самого Николаева, заткнул за пояс, как кнутовище, красные флажки и начал расчищать снег вокруг своей саманушки. Заметив пристальный взгляд секретаря райкома, старик насупился, стал работать проворней и, лопата за лопатой, поднял на ветер нежный, похожий на подкову сугроб, который намела поземка в ту ночь.