В полдень за Женей прибежала санитарка — привезли Хлынова. При смерти. Женя не знала, что и подумать — то ли драка, то ли авария, то ли Сергей сам с собой что-нибудь, не дай бог, — опрометью побежала в больницу.
      В ординаторской сидели Грачев, зачем-то пришедший Николаев, Ирина и Курман, небритый, с осунувшимся лицом больного. Женя едва успела поздороваться, как хирург спросил строже, чем всегда:
      — У нас все готово для операции?
      — Как всегда.
      Он знал, что у Жени всегда все готово, но спросил, видимо, для других.
      Женю здесь ждали, сам Грачев ждал свою верную помощницу, и Женя не могла не отметить этого. Но что с Хлыновым?
      Приободренная присутствием Николаева и гордая тайным своим союзом против Ирины, Женя с суровым видом села за общий стол. Сейчас она поняла, что Николаев пришел сюда неспроста. Видимо, решил, что бывшим мужу и жене нелегко будет решить одним судьбу Хлынова. И Курман, друг Сергея, тоже сидит здесь но просто так, что-то случилось. Женя мельком успела подумать, что все пятеро за столом крепко связаны невидимой ниточкой друг с другом. Сложный узелок, ничего не скажешь.
      Здесь уже о чем-то говорили до прихода Жени. Грачев подчеркнуто спокойно, неподвижно держал локти на столе. Николаев сидел нахохлившись, хмурый Курман вертел в руках шапку.
      Ирина, болезненно-бледная, с тонко подкрашенными губами (битый час, наверное, маячила перед зеркалом), сидела напротив хирурга и не отрываясь смотрела в окно, в сторону. Похоже, какая-то мысль не давала ей покоя, но она ее не могла высказать. Возможно, она не верила, что Леонид Петрович найдет в себе силы помочь Хлынову, помочь, как надо, но не решалась просить Николаева вызвать другого хирурга.
      — Какая все-таки сила должна быть у человека, чтобы резать самого себя, — нарушил молчание Николаев.
      Вот уж чего не ожидала Женя от Хлынова — резать самого себя. Как это пошло. И возмутительно! Пьяный он был, что ли?!
      — В средние века ампутировали конечности без всякого наркоза, — словно пытаясь урезонить восторг секретаря райкома, отозвался Грачев, и Жене стало неловко от его бестактности.
      Но что все-таки произошло?
      — Повторяю, у больного началась гангрена, — продолжал суховато Леонид Петрович. — Надо ампутировать левую руку до средней трети плеча.
      — Но он же калекой будет! — воскликнул Курман. — Итак уже руки нет.
      — Речь идет о жизни, а не о том, калекой он будет или нет, — ответил хирург. — Кроме того, без возмещения потерянной крови пострадавший может умереть на столе. Консервированной крови у нас нет, но персонал нашей больницы — доноры. Надеюсь, что они и сегодня выручат жертву несчастного случая.
      — Надо узнать группу крови, — вмешалась Женя. Это само собой разумелось, но ей хотелось показать свою деловитость в присутствии Николаева.
      Наконец хоть что-то прояснилось, — оказывается, несчастный случай.
      — Больной находится в тяжелом состоянии, — неожиданно заговорила Ирина Михайловна, словно только сейчас пришла в себя и ничего еще не слышала. Вызывающе глядя на Николаева и словно бы говоря: «Я медичка, для меня все люди равны», — она продолжала: — Жизнь больного в опасности, и нам не избежать кривотолков, если мы его не спасем.
      «Какое самообладание!» — отметила Женя.
      — Я как постоянный донор готова поделиться кровью с каждым больным.
      «Ну зачем это подчеркивать! — возмутилась Женя. — Итак все ясно. Только терзает Леонида Петровича перед операцией».
      — Но, к сожалению, у нас с больным несовместимые группы крови.
      Наступило молчание.
      Ирина поднялась и, широко, некрасиво шагая, вышла из ординаторской.
      «Куда она пошла? Зачем? Откуда ей известна группа крови Хлынова, если это определяется специальной реакцией? — встревожилась Женя. — Неужели она еще что-то задумала? Какая ужасная отговорка — несовместимые группы!»
      — У одной кровь не подходит, а другой торопится поскорее руку отрезать, — мрачно проговорил Курман.
      — Зря вы так, — отозвался Николаев.
      — Вот вам и кривотолки, — беспомощно сказала Женя. — Леонид Петрович, — может быть, другого хирурга вызвать?
      — Да, лучше другого, — поддержал Курман. — Вам тоже будет спокойнее.
      — Я уже пытался, сообщил в область. Но хирурга не будет. Самолетам не дают погоду. К тому же там понимают, что операция не сложная, а всех наших сложностей... — Хирург помолчал, едва заметно смешавшись, откашлялся и твердо закончил:— Всех наших сложностей им не передашь.
      — Леонид Петрович, я сказала о другом хирурге, чтобы успокоить вот этого товарища! Не подумайте...
      — Дело в том, Женя, что каждая минута промедления — начал хирург, но Курман перебил его тоскливым голосом:
      — Ну зачем обязательно руку отнимать?!
      — Обязательно. Иначе он умрет через три дня.
      — Нет, не умрет. Не может этого быть, — упорствовал Курман. — Раз и руку в таз — это легко. У меня отец на фронте точно вот в такую картину попал. Ногу под танк засунул и отморозил, вернее, под танк попал... Резать надо, говорят врачи. А отец против. Другого хирурга вызвали, он запретил отнимать. Теперь отец жив-здоров, не калека совсем. Видите, как может быть? А тогда была война, некогда было рассуждать. Сейчас мирное время, целина... Нет! я, как его друг, как его, можно сказать, брат, — против! Самолеты не ходят, трактор пройдет, лошадь пройдет, я сам поеду! Давайте трактор! — он повернулся к Николаеву, глаза его загорелись новой надеждой.
      — А сам Хлынов согласен на операцию? — спросил Николаев.
      Грачев ответил, что Хлынов в тяжелом состоянии, почти без сознания.
      Курман лихорадочно привстал, полный решимости.
      — Я знаю, в медицине есть закон! — горячо заговорил он. — Без разрешения родственников операцию не делать. — Он рывком стянул с себя телогрейку, шагнул к вешалке, но, увидев там белые халаты, вернулся, бросил телогрейку на табуретку, сверху шапку и сел на нее. — Так я говорю, правильно? Не разрешаю, как родственник.
      «Какой ты родственник?!» — в сердцах хотелось воскликнуть Жене, но она сдержалась. Может быть, у Хлынова никого нет, ни отца, ни матери, она же не знает, и этот парень ему как брат.
      Но ведь и она не чужая для Сергея, не посторонняя.
      — Повторяю, Хлынов погибнет, если мы не сделаем ампутацию гангренозной руки, — сдерживаясь, проговорил хирург. — Повторяю, самолеты не ходят. Хирурга из Кустаная мы дождемся при хорошей погоде. Он успеет к похоронам. Я понимаю, больной может не согласиться на операцию, — это его право. Он может даже расписку дать, что отказывается от ампутации. Расписку мы подошьем к истории болезни для оправдания. А что мы подошьем к своей совести через три дня? В конечном итоге, все друзья и родственники окажутся в стороне, и только мы... — Леонид Петрович кивнул на Женю, — в бороне. Буду ампутировать без вашего согласия.
      — А я выйду за порог и крикну ребятам: Сергея Хлынова тут прикончить хотят! — Курман побледнел еще больше. — Так они вашу больницу по бревнышку растащат,
      — Как ты смеешь! — вспылила Женя.
      — Не все же такие родственники, — холодно вставил Николаев, — безответственные.
      — Я помню своего отца! — вскричал Курман.
      — Но с вашим отцом — случай исключительный. Один из ста. Но ведь другие раненые именно врачами спасены, согласитесь, — убеждал Николаев.
      — Тут такой узелок... — попытался оправдаться Курман. — Их трое, понимаете?
      — Да, нас трое, — согласился Леонид Петрович. — Об этом я и скажу сейчас Хлынову. Нас трое: ты, я и смерть. Исход будет зависеть от твоего выбора: на чью сторону ты станешь, Хлынов.
      Курман опустил голову, еще больше насупился.
      — Время идет, — проговорил Леонид Петрович. — Вы согласны, Курман Ахметов?
      Курман посидел, посидел без движения, затем молча приподнялся, достал из-под себя шапку, расправил ее и положил на стол.
      — Вот!
      — Что это значит?
      — Говорите с ней, — Курман показал на шапку. — Ответит — режьте.
      — Шапка существует только для головы, — терпеливо заговорил Николаев. — Но голова существует не только для шапки. Но если вы так настаиваете, Ахметов, что ж, поговорим с шапкой. Ты хочешь, чтобы тебя снимали перед гробом друга? Ты хочешь, чтобы весь Камышный и «Изобильный» шли в процессии за машиной, на которой будет лежать Хлынов ногами вперед?
      — Я и так уже виноват перед ним! — вскричал Курман. — У меня живот скрутило, он меня пожалел, один поехал. Лучше меня режьте! Сергей, он такой... за любого жизнь отдаст.
      — Другие тоже способны на жертвы, Курман, дорогой, — с мягкой укоризной заговорила Женя. — Зря ты в чем-то подозреваешь хирурга, не доверяешь нам. Ты ведь сам знаешь, как два года назад Леонид Петрович спасал твою жену и твоих детей. Он послал к тебе самого дорогого для себя человека. В метель с Хлыновым, ты же знаешь об этом, Курман.
      — Я понимаю... Я все понимаю, — с горечью, едва слышно проговорил Курман. — Но я не могу... Что он мне потом скажет!
      — Мы ему скажем, Ахметов, что вы настоящий друг! — твердо сказал Николаев. — И он вам скажет спасибо. Идемте. — Николаев взял его за руку, но Курман вырвал руку, закрыл лицо и заплакал.
      — У меня отец с фронта... без ноги пришел! Я ему десять лет... каждое утро костыли подавал! «Балам, асатаякты акель». —«Подай костыли, сынок». А кто Сергею поможет? Ни жены, ни детей... Я понимаю, я все понимаю... Я вам верю, но лучше бы мне умереть.
      Курман стянул со стола шапку, начал вытирать ею слезы.
      — Вы не верите в своего друга, Ахметов. Да он с одной рукой сделает в тысячу раз больше, чем другие с двумя. Он — герой. И он должен жить, должен!
      Николаев подошел к вешалке, снял халат и набросил его Курману на плечи.
      Женя смотрела на Николаева и думала, что и он тоже был бы хорошим хирургом и как хорошо, спокойно с ним бы вместе работалось и жилось...
      Грачев, как показалось Жене, мстительно-спокойно молчал. Кажется, он ждал такого момента, чтобы все поняли, увидели, насколько он великодушен, принципиален, спокоен и уверен в благополучном исходе дела. Он мог не настаивать на операции в таком положении, и через три-четыре дня уже ничто бы не спасло Сергея.
      Хлынова Женя увидела в операционной. Лежа на каталке, он повернул голову в ее сторону, заросший, пугающе на себя непохожий, и улыбнулся ей бледно-серыми губами.
      — Здравствуй, Женечка... — с натугой просипел он.
      По глазам его Женя поняла, что Сергею легко и спокойно на душе, только трудно сейчас сказать, отчего это. Наверное, оттого, что он выполнил свой долг, и все теперь об этом узнали. И еще оттого, что остался жив, а все остальное — мелочи... Он видел, слышал друзей и знакомых и знал, что они его не покинут.
      У Жени слегка кружилась голова: перед самым началом операции у нее взяли триста граммов крови. У стола ее не покидала встревоженность: не какой-то просто больной, никому неведомый, а Хлынов, соперник хирурга, лежал под его ножом!
      Женя отметила, что сегодня Леонид Петрович еще более собран, чем обычно на операции. И обезболивающего новокаина он тратит сегодня больше. А Хлынов не проронил ни звука, хотя и измотан. Они как будто состязались во внимании друг к другу.
      В операционную зашла Ирина Михайловна, остановилась в трех шагах от стола. Женя сжалась, неприязненно на нее уставилась. Зачем она пришла в такой момент? Чего ей здесь надо?
      — Операция идет нормально? — спросила Ирина.
      Ей никто не ответил, Женя только кивнула, продолжая сверлить Ирину глазами из-под маски. Ей показалось, что Сергей вздрогнул, напрягся весь.
      Если она подойдет к Сергею, помешает хирургу. Если подойдет к хирургу, ухудшит состояние Хлынова. Экая мешанина, сумятица, чертовщина!..
      — Моя помощь не требуется?
      Грачев медлил с ответом. Ирина пошла к двери.
      — Одну минуту, — остановил ее Грачев. — Напоминаю, что кровь первой группы является универсальной. Ее можно вливать больным с любой другой группой, несовместимости не будет. Нужно еще триста граммов. Это наша просьба.
      Значит, Ирина умышленно отказалась дать свою кровь, а Леонид Петрович напомнил ей...
      — Мне ваша просьба понятна, — ответила Ирина и закрыла дверь.
      «Какая она бесчувственная!» — злясь, подумала Женя.
      Сергей все слышал и не проронил ни звука. Да и о чем ему говорить сейчас?
      «Не надо злиться, — успокаивала себя Женя. — Ей ведь тоже тяжело одной, сидеть где-то, терзаться, ничего не знать, не слышать...»
      Леонид Петрович рассек мышцы, раздвинул их и обнажил кость. Замелькали тампоны и кровоостанавливающие зажимы, пеаны и кохеры. Когда хирург поднял сверкающее зубастое лезвие и начал пилить желтую крупную кость, Женя покачнулась и ухватилась за столик с инструментами. Очнулась она от обжигающей рези в ноздрях — Галя догадалась вовремя поднести ватку с нашатырным спиртом...
      — Все, доктор? — просипел Хлынов.
      — Все, Хлынов.
      — Спасибо! — и чтобы не заподозрили его в неискренности, Сергей добавил:— Я это от души говорю, честно.
      Принесли ампулу с кровью...
 

 
      «За всеми не уследишь...» Не по душе Николаеву этот расхожий довод, но влез он сегодня в сознание, как мозоль. Значит, возникла потребность оправдаться, так надо понимать. Видно, вину свою ощутил, вот и пришел на ум пошлый довод бабки-растеряхи, которая и за собой-то уследить не может.
      Если разобраться, за всеми уследят только все. Важно только, чтобы у всех было желание уделить внимание другому, проявить заботу, а если надо, то и контроль. «Глаз да глаз», одним словом. Но кто-то должен возбуждать эти свойства, растить, подогревать, а затем ориентировать, направлять их к цели. И этот кто-то — ты сам прежде всего, Николаев. В районе на тебе лежит самая большая ответственность.
      Не уследишь — не поможешь. До сих пор он ничем не ответил на письмо Сони Соколовой... Впрочем, что значит «ничем»? Какие-такие средства есть в его распоряжении? Огромные. Печать, радио, трибуна. Оч-чень остроумно!
      Не ответил, но помнил и думал о судьбе Сони Соколовой. То ему казалось, что Соня спохватилась и уже жалеет о своей опрометчивой искренности, так что не стоит ей теперь напоминать лишний раз. То вдруг появлялось острое чувство обязанности перед ней — отозваться, зайти, поговорить — рядом же: «От угла моей комнаты вы делаете тридцать два шага, если в хорошем настроении...» Только не оставаться равнодушным, не проявлять своего наплевательского отношения к искренним, выношенным словам. Она подумает, струсил, побоялся огласки, как гусь, спрятал голову под крыло.
      И посоветоваться на такую тему не с кем. «Сугубо личное». Действуй самостоятельно, проявляй инициативу.
      Посложнее, чем раздельная уборка...
      Однако с чем он пойдет к ней, что скажет? Что-нибудь вроде: не могу, к сожалению, ответить на ваше чувство таким же пристальным... еще каким?.. интимным, что ли, вниманием к вам. Но как она воспримет такие слова? Ей наверняка будет неприятно. Она огорчится.
      «Не много ли ты на себя берешь? Нет, не много, если исходить из содержания ее же письма».
      И сегодня, выйдя из больницы после краткого, обнадеживающего разговора с Хлыновым перед операцией, Николаев решил, что дальше тянуть не станет. Зайдет и просто скажет, что письмо ее прочитал внимательно и даже не один раз, все обдумал и пришел сказать: спасибо за искренность, за доверие, за прямоту, но... сердцу не прикажешь. Так, наверное, и придется сказать: сердце мое отдано другой. Причина достаточно уважительная, веская и выражена в ее стиле, приподнято-романтическом. Если такой ответ ее и не утешит, то, во всяком случае, смягчит суровость отказа, пощадит ее самолюбие. А потом постепенно можно перейти к разговору о будущем Сони, может быть, она собирается учиться, строит какие-то планы... Дальше сам разговор подскажет тему.
      Из больницы он пошел домой, побрился и надел свежую сорочку. Спрашивается, зачем? Чтобы произвести впечатление, приумножить свои шансы? Но разве он в этом нуждается? Не лучше ли, наоборот, явиться неопрятным, расхристанным и. разрушить тем самым созданный ею образ?
      Нет, не лучше. Побрился, переоделся — и точка! И пусть это будет необъяснимой тайной, элементом его личной жизни. И нечего корить себя за стремление нормально выглядеть.
      Он прошагал по скрипучему снегу до ее порога, потянул на себя визжащую дверь, отметив мимоходом, что никто не позаботился обить дверь хотя бы мешковиной, в щели наверняка дует. В лицо дохнуло теплым паром, будто он в баню попал или в прачечную. От яркого света Николаев прищурился.
      — Добрый вечер! — громко, весело сказал он и услышал несколько растерянный и удивленный ответ:
      — Добрый вечер...
      Незнакомая молодая женщина в байковом халате с кастрюлей в руках стояла возле цинковой ванны. А рядом с ней широкоплечий парень в ковбойке придерживал под мышки голого малыша.
      — Извините, — пробормотал Николаев. — А вы... давно здесь живете?
      — Не-ет, третий день всего, с легкой тревогой ответила женщина. — А что?
      — Да ничего, соседями будем, — непринужденно сказал Николаев.
      — Проходите, садитесь, — молодая женщина поставила кастрюлю прямо на пол, вытерла руки о халат, намереваясь, видимо, отложить купание и броситься накрывать стол.
      — Нет, нет, не беспокойтесь, — придержал ее Николаев. — Я зашел на минутку.
      Не сказал, промолчать решил, что шел-то не к ним, а к Соне.
      — Все по книжке, — басом проговорил парень, — «Мать и дитя». Только мать и дитя. А отец — башенный кран. — Он приподнял малыша, сучившего белыми ножками, и опустил его в ванну.
      Молодая хозяйка все-таки решила объяснить, почему ей нежданно-негаданно повезло с жильем.
      — Это нам Соня Соколова уступила свою квартиру. Захожу я как-то в магазин к ней с ребеночком на руках, а она меня спрашивает: «Сынок?», Да, говорю, сынок, за манкой пришли. «А где живешь?» В общежитии, говорю. «И муж есть?» Конечно, говорю, а как же иначе. «Хочешь квартиру получить?» Конечно, а кто не хочет. Я даже не поверила. Но она так шустро все оформила! — Женщина спохватилась, уточнила: — Но все честь честью, по закону.
      — Что ж, это хорошо... Поздравляю с новосельем, — сказал Николаев. — Значит, вы сюда, а она в общежитие?
      — Нет. В Россию уехала. Дня три назад. Расстроенная была, печальная... — Молодая женщина быстро изобразила на лице сочувствие.
      Младенец, глянцевито-мокрый богатыренок, избавившись на миг от родительского внимания, восторженно замолотил по воде руками и ногами.
      — Да, жаль, — озадаченно проговорил Николаев, подыскивая объяснение, зачем он пришел к молодой одинокой женщине. — Она просила меня помочь... в личном деле, но я не смог выбрать время, чтобы зайти. И сама она не зашла. — Он нахмурился, развел руки. — Наверное, отпала необходимость.
      — Уехала и адреса не оставила. А мы ей уж так благодарны, так благодарны!
      Сказать им, попросить, чтобы ничего такого не думали?
      Нет уж, сие не от тебя зависит, а от них, так им думать или этак. В любом случае не станет он оскорблять их недоверием.
      Уехала... Выходит, выдержка его помогла обоим. И ему и Соне Соколовой. Не помчался сразу на ее письмо и правильно сделал.
      — Извините, друзья, до свидания. Желаю вам счастья.
      Он ушел, осуждая себя без всякого сожаления. Сомневался, колебался, уклонялся, все чего-то боялся. Как это все ничтожно по сравнению с ее прямотой и решительностью!
      Он думал о своем ответе на ее письмо, как о какой-то обузе, неразрешимом противоречии, проблеме, а она все решила просто, нашла опору в себе, смяла свое чувство и уехала. Гордый человек...
      И что странно — теперь ему показалось, что Соня Соколова увезла с собой какую-то важную частицу его душевной жизни.
      Как там дела у Грачева? Надо бы позвонить попозже.
      «Разрывом устраняется обман», — сказал ему как-то Леонид Петрович (а Николаев тогда еще грешным делом подумал: а каким разрывом, с кем или, вернее, с чем устраняется обман Ткача?..)
      Обман устраняется, допустим... А любовь?
 

 
      Грачеву не спалось. Он сидел в одиночестве на кухне в доме медиков и курил. Бросив окурок в таз возле плиты, он вставал, делал три шага к окну, затем поворачивал к двери, затем снова к окну и машинально брал следующую папиросу. Выбив мундштук о коробку, чиркал спичкой и после первой затяжки сознавал: кажется, опять закурил. И заглядывал в коробку, считал сколько еще осталось, хватит ли до утра?
      Трудно сказать, что его сейчас тревожило. В общем, конечно, больница, в общем и целом, а если сказать конкретней...
      Нет, конкретней лучше не говорить.
      Беспокоил, разумеется, послеоперационный больной. Не поднялась ли температура, как поведет себя шов... Он потерял много крови. Может быть, ввести физраствор подкожно?..
      Грачев оделся, вышел на улицу. Перед самой больницей остановился: а вдруг Ирина в палате, возле Хлынова? Какова будет картина: брошенный муж явился подсматривать?..
      Женское сердце жалостливо, Ирина может зайти в палату к послеоперационному, приободрить, утешить, ничего в том нет предосудительного.
      «Совсем нет, прямо-таки ничегошеньки нет предосудительного», — подумал он язвительно.
      Почему врач, настоящий врач, исцелитель, каковым он себя считает, не может попросить женщину утешить больного после операции?
      Может, но почему-то же не попросил.
      Ах, эта женщина — его бывшая жена, и в нем заговорил инстинкт собственника. Вон каков ты, оказывается, настоящий врач, исцелитель. Да еще подглядывать пришел, сторожить!..
      Грачев повернул обратно. Прошел шагов пятьдесят, остановился.
      — Черт знает что такое! — проговорил он вслух. — Куда все подевалось — уверенность, спокойствие, хладнокровие? Для чего горожу-нагораживаю? Весь вечер раздуваю в себе идиотские подозрения. Зайду, узнаю, как его самочувствие, и пойду домой, спать.
      Он всегда так делал, после любой операции. Нет причины нарушать традиции.
      Грачев пошел к больнице снова, издали нацелившись взглядом на окно изолятора. Оно светилось розовым светом и наполовину было задернуто марлевой занавеской. Он смотрел неотрывно, ждал, что там вот-вот промелькнет ее тень. Не дождался...
      У входа он снова остановился в нерешительности. Что делать, если Хлынова не окажется в палате, если он... в изоляторе?
      А ничего не делать. Попросить сестру, чтобы она нашла больного и уложила его в постель. И не просто сестру, а Женю, которая все знает.
      Бог ты мой, а кто тут всего не знает!..
      Никого он просить не будет, а зайдет сам в палату, как делал это всегда, и если убедится, что больного нет на месте, обратится за помощью к сестре. И даже не за помощью, а просто напомнит ей о больничном режиме. Она приведет больного, водворит его, так сказать, на место, и Грачев спокойно — спокойненько! — скажет, что во избежание осложнений сейчас ему необходим максимальный покой, постельный строгий режим. А блага жизни он может наверстать потом. И отсутствие руки в данном случае не помешает.
      «Все-таки ты сволочь, Грачев», — сказал он себе.
      В ординаторской он снял пальто, повесил его на вешалку, взял халат и решительными рывками натянул его.
      Тишина в больнице, покой...
      Он вошел в темную палату, оставив дверь приоткрытой, чтобы проходил сюда свет из коридора. Хлынов спал, дышал тяжело, хрипло, как сильно уставший за день человек. Толсто забинтованная культя покоилась на белой широкой лангете.
      Грачев тихо вышел, тихо прикрыл за собой дверь. Постоял в коридоре, прислушался неизвестно к чему, может быть, к самому себе. В дальнем углу едва заметно голубела дверь изолятора...
      В процедурной, склонившись на столик, дремала Женя, похожая на белую птицу, спрятавшую голову под крыло. На звук двери она подняла сонное личико, с усилием открыла глаза.
      — Ах, это вы! А я тут сплю...
      Нечего ей пугаться и оправдываться не надо, измоталась за день, устала.
      — Все в порядке, Женя? Как послеоперационный?
      — Спит. Пусть поспит, двое суток подряд мучился, — она пожалела Хлынова, как всякого другого больного, не подозревая о состоянии Грачева. — А вы отдыхайте, Леонид Петрович. Я на страже. — Женя сонно улыбнулась. — Я всегда чувствую, когда все в порядке, а когда что-нибудь случится.
      «Милое дитя», — подумал Грачев и попросил:
      — Пошлете за мной, Женя, если что... Кровотечение вдруг и так далее.
      Она пошлет за ним, все это само собой разумелось, можно было и не говорить, но он сказал эту пустую просьбу и тем самым отрезал себе путь в больницу, чувствуя в то же время, что не сразу отсюда уйдет, а если и уйдет все-таки, то вернется. В эту же ночь...
      И все-таки он погнал себя домой и не оглядывался больше на окно изолятора.
      Снова сидел на кухне, курил, не в силах избавиться от тревожного ожидания неизвестно чего.
      Если бы он не застал Хлынова в палате, или застал бы его не одного, возможно, стало бы спокойнее.
      Тогда бы не пришлось Грачеву отвечать самому себе на вопросы. А их немало. Почему она поселилась в больнице, а не ушла к Хлынову сразу? Почему так жестоко отказалась дать кровь сначала? Если, допустим, она знала, что крови других доноров вполне достаточно для операции, то к чему было заводить этот скользкий, мягко говоря, разговор? Возможно, не хотела тревожить хирурга, зная, что его волнение может отрицательно сказаться на операции.