Уезжая, Ирина нервничала, но совсем не потому, что боялась опасности. В буран она обычно надевала лыжные брюки, но сегодня умышленно не зашла домой, поехала с голыми коленками, в одних чулках. Нельзя сказать, что она так уж сильно ждала, авось муж проявит заботу, заставит одеться потеплее, но все-таки надеялась. И как убедилась, напрасно. Она понимала, что хирургу сейчас не до мелочей ее туалета, понимала, но простить его не могла. Понимала она, что совсем не в чулках тут дело, могла бы и сама заехать домой переодеться, но — так ей хотелось, Какой-то оплошности ей хотелось, какого-то промаха, но чтобы можно было в этом обвинить и мужа. Хотя бы для себя. Если она замерзнет, закоченеет до полусмерти, так пусть он будет виноват в этом. Черствый, равнодушный.
      «Прежде всего он обязан заботиться о больных, в этом его служба, его долг. Тут все ясно. Он таким уродился — все для других, — думала Ирина. — Но хоть немножко-то он мог поколебаться, когда посылал меня! Нет, ник-какой тебе тревоги, будто проводил жену на увеселительную прогулку. В турне по Черному морю. Наверняка испугался, что придется отвечать за погибшую женщину... Но не за жену. Он видит во мне только подчиненную. А если что-то случится с женой, так ему будут выражать сочувствие...»
      Решив, что, если она замерзнет в степи, тем самым накажет мужа, поступившего так опрометчиво, Ирина вроде бы успокоилась. Посмотрела на парня: незнакомое лицо, молодой, брови вразлет, глаза синие, диковатые, таких боятся девчонки. Он с прищуркой смотрел на дорогу, густо покрытую косыми клиньями наметенного снега, и в этой его прищурке, в небрежной, уверенной позе угадывалась сила. Нет, умереть ей не придется, такой попутчик не даст пропасть, это ясно. И мысль Ирины заработала в другом направлении.
      «Скажите, пожалуйста, он один здесь такой порядочный, такой честный, широкой души человек! А она что, постельная подруга и только? Если уж на то пошло, она не менее самоотверженная, чем он. Во всяком случае, она сама вызвалась, пока он стоял и слова не мог выговорить. А она взяла да и сказала: поеду. И поехала! И роды приму, и спасу, и... пусть знает!»
      Шофер молчал, слава богу, не мешал ей злиться и нагнетать обиду. Хоть не болтун, не балаболка, и то хорошо.
      — Вы, наверное, недавно здесь? — спросила Ирина.
      — Где это здесь? На белом свете?
      — В Камышном, я имею ввиду.
      — Вместе приехали.
      И глянул косо и свысока, будто осудил ее, по меньшей мере. Заметив, что она растерялась, Хлынов добавил вежливей:
      — Я вас давно знаю, Ирина Михайловна.
      — А я вас что-то не помню, — без всякого умысла проговорила Ирина, не думая его обидеть, но все-таки намереваясь подержать его, на всякий случай, на расстоянии, «Шустрый какой, он меня давно знает!»
      «Бог с тобой, Грачев, живи как знаешь», — твердила она, глядя на снег, на ветер перед машиной.
      — Скоро приедем?
      — Тише едешь — дальше будешь, — ответил Хлынов и опять спохватился: — Извините, здесь такие вопросы не задают. В смысле, не загадывают.
      — Где это здесь, на белом свете? — поддела его Ирина.
      ...Роды оказались трудными и — счастливыми. Двойня. Оба мальчики.
      Курман Рахметов, молодой отец, ликовал:
      — Я везучий, я могучий! Два всадника!
      Громкоголосый, резкий в движениях, он уже в который раз бросался к Ирине целовать руку, сильно стискивал Сергея в объятиях,
      — Братишка, я сильно боялся, думал, будет сорок семь! Страшно боялся!
      Ирина смеялась: так много никогда не бывает, — сорок семь, с чего это он взял?
      — Часто бывает, — возразил счастливый Курман. — Сорок семь — это девочка. Если сын родился, старые казахи говорят: всадник. А если дочь — сорок семь. Именно столько голов скота получают за выкуп невесты, калым, слыхали?
      Курман служил на флоте в Калининграде, оттуда и привез свою жену, девятнадцатилетнюю белоруску Оксану, дивчину крепкую и здоровую. Ни в какую консультацию она, конечно, не обращалась и не подозревала, что будет двойня.
      — Из Кустаная привез! — объявил Курман, поднимая над головой бутылку кагора. — Специально ездил. Для Ксаны и для моих всадников. На целине сухой закон, будем пить вино!
      Ирина охотно согласилась выпить стакан вина, она устала и тоже поволновалась изрядно. Сергей отказался пить наотрез:
      — Извини, братишка, я за рулем и не один.
      Они удивительно быстро сошлись с Курманом, видимо, помогла флотская служба.
      — Давайте имя дадим всадникам, — шумел Курман, — Думайте все!
      Он не мог усидеть на месте, вскакивал, бежал к жене в соседнюю комнату, что-то ласково бубнил ей, быстро возвращался, вертелся на месте от неуемной радости.
      — Имя, давайте два имени, товарищи, друзья, братишки. — Он поднял стакан дрожащей рукой. — Пусть одно имя будет русское, а другое казахское, мы так с Ксаной решили! Сергей, братишка, ты нам привез врача, без тебя могли умереть мои всадники. Ты прошел сквозь буран, как ледокол, прошел сквозь двенадцать баллов и привез нам спасение. В честь тебя, братишка, пусть один мой сын будет Сергеем!
      — А второй — Курманом, — подсказала Ирина — Красивое имя, звучное.
      — Правильно! — воскликнул Курман. — Вы мудрая, как аксакал. Пусть будут Сергей и Курман — два братишки!
      Курман осушил свой стакан, сел и вдруг заплакал самым натуральным образом, ссутулился, пригнулся к столу, пряча мокрое лицо и содрогаясь сильными плечами.
      — Замучился... — сквозь слезы объяснял он. — Думал, умру! Она стонет, кричит: ой-бой, ой-бой. Режет меня!.. Я уши затыкал, убегал, прибегал, весь поселок поднял... Не дай бог! На моих глазах Ксана умирает, а я — ничего!.. Ой, спасибо вам, дорогие, большой рахмет.
      Он плакал оттого, что все так хорошо кончилось и наступила разрядка...
      Когда уезжали, Курман уложил на заднее сиденье мешок с провизией — вяленую баранью ляжку, колбасу из конины и обкатанный кусок желтого масла величиной со среднюю дыню.
      Выехали под вечер. Ирине показалось, что буран как будто пошел на убыль, значит, часа через два они будут дома. От сытного обеда и стакана вина, от благополучного завершения поездки Ирина задремала...
      Проснулась она от холода и первым делом стала растирать занывшие коленки, видно, их прихватило морозом. Машина стояла, мотор работал, Хлынова рядом не было. Ирина приоткрыла дверцу и услышала, как Хлынов пыхтит возле заднего колеса, разгребая снег лопатой. Похоже, что они застряли. Ирина попыталась вылезть, но боль в коленках усадила ее обратно.
      — Ну скоро вы там?! — крикнула она с досадой.
      Хлынов влез в машину, стукнул дверцей, снял шапку, вытер мокрый лоб. Уж не нарочно ли он застрял? Но сказать побоялась, Хлынов тяжело дышал, видно, сильно устал.
      — Застряли, что ли? — недовольно спросила Ирина.
      — Спите, снежная королева, а мы уже третий раз врюхались.
      — Мне больно, — пожаловалась Ирина. — Коленки прихватило.
      — Ваше счастье, — хрипло отозвался Хлынов. — Аул рядом... — Он помолчал, словно дожидаясь ее упрека, который ей уже приходил на ум, и продолжил: — План будет такой: вы посидите в хате, ототрете снегом колени, а я поищу трактор. Согласны?
      Ирина не ответила, превозмогая боль, вылезла из машины. Пурга не утихала, вокруг было темно. Ни огонька!
      — Где ваш аул-то? — спросила она, подавляя страх.
      — Дайте руку! — потребовал Хлынов.
      Минут через десять они постучались в избенку, похожую на пологий сугроб с оранжевым пятном окошка. Вышла старая казашка в платке.
      — Кого надо?
      — Буран, апай, женщину везу, доктора, — Сергей посторонился, насколько позволяла тесная тропинка между снежными стенами, чтобы хозяйка увидела Ирину. — Погреться можно?
      — А тарахтыр где? — спросила старуха.
      — Там! — Хлынов махнул в степь. — Не трактор, апай, а машина. Мы застряли.
      — Айда! — сказала старуха, взяла Ирину за рукав и повела за собой, как теленка.
      Переступив порог, Ирина с облегчением вздохнула. Небольшая комната оказалась довольно уютной и даже живописной. Весь пол застелен темной кошмой с белым вкатанным узором. Справа у стены сложены штабелем стеганые одеяла, рядом сундук, обитый полосками цветной жести, на нем гора подушек в атласных наволочках, голубых, алых, малиновых. Под окном на узорчатом ковре низенький круглый столик, на нем желтый самовар, как видно, горячий, слегка шумит. Да и сама хозяйка, под стать убранству комнаты, одета довольно ярко. Сняла платок, под ним оказался другой, белый, аккуратно прикрывающий волосы, шею, плечи. Черный из вельвета камзол, под ним светлое, длинное в мелких цветочках платье, фланелевые красные штаны прикрывают щиколотки. Комнату освещала широкая зеленая лампа с круглым пламенем. Она стояла на просторном подоконнике, гладко обмазанном глиной и побеленном.
      Прикрыв набухшую дверь, апай стала снимать с Ирины полушубок, таща его за рукав, будто Ирина маленькая, затем усадила ее на одеяла.
      — Ну, я пошел, — не очень твердо сказал Хлынов. — Поищу трактор.
      — Я никуда не поеду! — сердито сказала Ирина. — Хватит!
      Ее сразу разморило в тепле, колени зажгло.
      Апай шагнула к Хлынову и так же потянула его за рукав полушубка, вернее, только дернула и оставила, видимо, желая таким жестом показать свое гостеприимство и надеясь, что мужик молодой, сам разденется.
      — Лампа есть — тарахтыр мимо идет, — сказала хозяйка, кивая на подоконник и таким тоном, будто продолжила давно начатую беседу. — Лампы нет — на меня идет. Япырай! Вчера на кошару ехал, крышу валил, две овцы давил, балбе-ес. — Она неожиданно улыбнулась, показывая белые зубы. — Молодой, пугался! «Никому не говори!» — Она живо изобразила испуганное лицо, передразнивая кого-то. — «Один смех будет!»
      Ирина стянула платок, откинулась на одеялах, опершись руками позади себя. Попыталась сбросить валенки, цепляя ногой за ногу. Хлынов присел перед ней на корточки, осторожно помог. Ирина легонько тронула свои колени и поморщилась.
      — Снег надо, — сказала апай. — Сишась. — Она накинула на себя теплую шаль. — Шюлки тяни, джигит, шюлки.
      — Капрон, фасон, — ворчливо проговорил Хлынов, не зная, с какого боку к ее чулкам подступиться. — Не могли что-нибудь потеплее надеть.
      Через минуту вернулась хозяйка, неся за ручки цинковый таз со снегом, поставила его возле ног Ирины, осудительно покачала головой.
      — Ой-бой, нельзя без штанов буран ходить. — Тронула Хлынова за плечо. — Работать надо! — И круговым движением потерла свою коленку.
      Хлынов сгреб в пригоршни комья снега и, словно мыльной пеной, начал тереть ноги Ирины, приговаривая: «Потерпите, потерпите, сейчас пройдет».
      — Овца забрал, деньги давал. «Никому не говорите! Смех будет!» — продолжала свой рассказ апай. — Смех есть — хорошо, долго скакать будешь. Смеха нет — плохо, помирать скоро.
      Она стала доставать посуду, выставила на столик белые пиалушки, бросила горсть комкового сахара на середину.
      Хлынов тер, старался, сидя перед Ириной на корточках.
      — Может быть, лучше спиртом? — сказала она. — Возьмите вон там, в сумке.
      — Ну хоть чуть-чуть легче? — спросил Хлынов сердито, будто Ирина провинилась.
      — Чуть-чуть... Спасибо.
      Хлынов быстро пригнулся и рывком поцеловал ее колено, одно и другое. Ирина обеими руками оттолкнула его, и Хлынов плюхнулся, сел на пол.
      — Ну и дура, — решил Хлынов, усаживаясь на кошме поудобней. — Ее лечишь всеми способами, а она...
      — Видала я таких лекарей!
      Хлынов достал из пиджака черную коробку с зеленой каймой — «Герцеговина флор», раскрыл ее на ладони, не спеша выкатил папиросу.
      — Если говорить честно, я такого случая давно ждал. Пусть занесет бураном все! Всю землю. Непролазным. Не погода, а мечта моя. — Он подул в мундштук папиросы.
      — Я так и знала! — фыркнула Ирина. — Ты нарочно заблудился, застрял.
      — Нет! Я ехал как надо! Но бога молил, что было то было. — Он похлопал себя по карманам, ища спички. — Я тебя давно жду, Ирина Михайловна. Я каждый твой шаг знаю, каждый!
      — Подай, пожалуйста, сумку! — приказала она, Хлынов не спеша поднялся, с притворной опаской, двумя пальцами потянул санитарную сумку за ремень, поднял ее выше головы, попытался расстегнуть.
      — Я сама!
      Она протянула руку, но Хлынов, как фокусник, ловко обвел ее руку и положил сумку рядом с ней на одеяла. Закурил и вышел за дверь.
      — Надеюсь, вернешься с трактором, — бросила ему вслед Ирина.
      — Зачем буран ехать? — сокрушенно проговорила апай. — Ночь. Опасно. Мой старик ушел буран, — она махнула рукой. — Не пришел. Прошлый год... Отара замерз, старик замерз. Са-апсем! А тут — баба московский! — буран идет.
      — Роды принимали, апай. Двойняшки родились.
      — Оу, дай бог! Кто отец?
      — Курман Рахметов. В совхозе Фрунзе... Наверное, самые первые младенцы на целине, апай... А до Камышного далеко от вас?
      Хозяйка покачала головой.
      — Не пройдешь Камышный. Ношевай здесь. Я — зерно охранять. — Она снова махнула коротким живым движением в сторону улицы. — Если ты разрешаешь,
      — Сейчас, ночью?
      Апай кивнула с улыбкой спокойной и ласковой. Ирина, похоже, ей понравилась.
      — Надо, — пояснила она. — Зарплата идет. Садись чай шымыз. Сахар есть, баурсак есть, айда!
      Ирина натянула чулки, сунула ноги в валенки.
      — Позвать его надо, наверное, — Ирина кивнула на дверь. — Без шапки ушел.
      — Парень крепкий, джигит, куда денется.
      Хозяйка бросила к столу для Ирины три толстых подушки.
      — Садись, ложись, как хочешь.
      Ирина поудобней устроилась возле столика, осторожно натянула на колени юбку.
      — Болит нога? —участливо спросила апай. — Тебе самогонка жуз грамм — самый раз. Давай? Русский соседка есть.
      — Нет, нет, спасибо, апай... — рассеянно ответила Ирина, вновь наливаясь обидой на мужа. «Послал... Человека спасать, как же!.. А жена, значит, не человек. Жена — друг человека».
      Вернулся Хлынов, явно продрогший, но без всяких таких ужимок. Ирина отметила и то, что он не стал здесь курить, вышел, и то, что вернулся с мороза, не приплясывая и не потирая рук как клоун.
      — Садись чай пить, джигит, — весело позвала апай. — Работал много. Двойняшка рожал!
      «Какая она бедовая, веселая, неунывающая, — отметила про себя Ирина. — Что-то в ней вечное, несокрушимое, неистребимое, как сама жизнь. А ведь немало перенесла, мужа потеряла, одна-одинешенька...»
      Апай мягко, ловко, без суеты, без лишних движений присела возле самовара, прямая, сухонькая, разлила чай в пиалы и медленно, ритуально, даже грациозно подала гостям. Затем налила себе, положила в рот крохотный кусочек сахару, отпила глоток с нескрываемым наслаждением.
      — Весна холо-одный был, — начала она певуче, как начинают сказку. — Приехали мно-ого. Целина давай! Мальчик, девочка, ботинки, туфельки. — Она улыбнулась над их неразумностью, городским легкомыслием. — Ме-ерзлый! — Она страдальчески сморщилась. Живое ее лицо постоянно менялось, словно подкрепляя, дополняя речь. — Палатка ставил, мно-ого. Буран один раз дул — нет палатка! Жа-алко. Как жить? Аул думал, думал, юрта ставил, весь туда ушел, а свой дом отдал. — Она приосанилась и торжественно воскликнула:—Закон: гость пришел! Здесь... — обвела рукой комнату, — двадцать... жийирма еки, двадцать два человек жил! — Стала вдруг раскачиваться из стороны в сторону и почти запела. — Потом убо-орка был, пра-аздник был, мальшик, девишка мне булка носил, хлеб. Вот такой! — Подняла руку выше самовара и с улыбкой запела, довольно точно воспроизводя мелодию. — «Вот такой вышины, вот такой ширины, каравай, каравай, на уборка не зевай».
      Ирина слушала ее с восторгом. Хлынов, видимо, тоже. Смотрел в пиалу и только головой крутил.
      — Что невеселый, гости? Кушай, пей! — апай легонько поднялась, пошла к занавеске на стене, нагребла в деревянную тарелку румяных баурсаков.
      — Товарищ Хлынов, — сказала Ирина.
      — Ну? — не очень любезно отозвался Сергей.
      — Вы в армии служили?
      — Допустим. На флоте, а что?
      — А я думала, в авиации.
      Хлынов пожал плечами.
      — Почему в авиации?
      — Хорошо приземляетесь. На пятую точку. Вон там, — Ирина показала пальцем на кошму.
      Хлынов угрожающе приподнялся, но Ирина только рассмеялась в ответ. Тогда Сергей схватил ее голову обеими руками и не просто поцеловал, а впился в ее губы, будто желая наказать Ирину, отомстить ей.
      — Ой-бой, голова кусает! — апай всплеснула руками, беззвучно рассмеялась.
      Ирина кое-как, вяло оттолкнула Хлынова.
      — Глупый...
      — Мужик твой любит, хорош! — отметила апай. — Муж?
      — Объелся груш, — Ирина высоко подняла локти, поправляя прическу.
      — Подушка бери, одеяло бери, — стала перечислять апай, показывая где, что. — Спина на спина, тепло будет.
      Ирина вызывающе посмотрела на Хлынова — не скажет ли он какую-нибудь пошлость? Но Сергей молчал, и тогда Ирина сама его подтолкнула, ее словно бес манил:
      — Товарищ Хлынов хочет что-то сказать по этому поводу.
      Сергей повел бровью.
      — А мы благородные, апай, отдельно спим. — Она все-таки его смутила, пошел все-таки на поводу у нее, мог бы и промолчать.
      — Да, отдельно, — подхватила Ирина. — В километре друг от друга. — Ее несло куда-то, даже в ушах звенело. — Кто-то с мужем, а кто-то — с открытой форточкой.
      — Дразнишь ты меня неспроста, — Сергей нахмурился. — Определенно чего-то добиваешься.
      Ирина приложила руку к губам, словно намереваясь укусить себя, провела по горящей щеке, ничего не сказала.
      — Ладно, мой — работа пора. Жумыска барам. Джигит — мой гость, разрешение давай.
      — Пожалуйста, — отозвался Сергей с некоторым недоумением. — Как хотите.
      Апай надела полушубок, влезла в валенки и скомандовала Сергею, показывая на ружье в углу:
      — Подавай палка!
      Сергей взял ружье, привычным движением охотника попробовал его переломить, но не тут-то было, ружье проржавело. Тогда он тремя ударами о бедро все-таки переломил его и посмотрел на свет в пустой ствол.
      — Оставьте его мне, апай, — сказала Ирина. — На случай нападения.
      Апай сделала вид, будто не понимает, о чем речь. Вместо нее отозвался Хлынов:
      — Зачем вам мерзнуть, апай? Оставайтесь дома. А я пойду караулить. — Сергей шагнул к двери, не выпуская ружья, но апай неожиданно легко подскочила к нему и выхватила ружье.
      — Кёп сулейме! — притворно сердито воскликнула она. — Болтай много. Балбе-ес, — закончила она ласково.
      — Какие мы гордые, — пропела Ирина. — Не шофер у меня, а прямо-таки рыцарь. Без страха и упрека.
      — Сдали бы вы его в музей, апай, — проговорил Сергей, не обращая внимания на Ирину. — Большие деньги дадут.
      — Иди сам музей, — апай лукаво, беззвучно рассмеялась. — Такой женка — не можешь стреляй. А мой катюш — будь здоров!
      И ушла...
 

 
      Сидя один в темной комнате, Грачев думал о том же самом, только с другими, более мучительными для себя подробностями...
      Ирина вернулась в полночь, тихонько отворила дверь, и Грачева обдало холодом, морозной свежестью.
      — А ты не спишь, Леня? — она торопилась, запыхалась. — Задержалась, прости, пожалуйста.
      Ее непринужденность покоробила Грачева, он ничего не ответил.
      — Задержалась, — опять сказала она, сбрасывая пальто, платок, стягивая валенки. Капроновые чулки лоснились на ее плотных икрах. — Сашенька спит?
      Грачев не ответил.
      — А ты поужинал, Леня? —только сейчас в голосе ее появилось напряжение, она почуяла неладное и, чтобы избавиться от молчания Грачева, пошла на кухню.
      Он постоял, постоял и пошел за ней, сел за выскобленный дожелта стол. Он молчал не по каким-то там тактическим соображениям, он просто не мог говорить, не знал, о чем тут можно говорить и ждал, что она сама скажет.
      В печке гудело пламя, на плите что-то шипело.
      — Господи, темнота-то какая! Керосин, что ли, кончился. Прямо беда, ох ты, боже мой, — проговорила Ирина, будто стараясь заполнить словами пустоту. Выкрутила фитиль побольше, лампа разгорелась поярче.
      Она чувствовала его подозрение, догадку и не могла остановиться, тонула в суесловии.
      — Первый час уже, надо же! Спать давно пора, а мы...
      — Где ты была?
      Горлышко белого чайника в руках Ирины мелко застучало о край стакана, она подняла его и так резко, что заварка выплеснулась на стол.
      — Я тебе уже объясняла, — отчужденно ответила Ирина. — А кроме того, забегала в больницу.
      Она знала, он не станет проверять ее и расспрашивать персонал, была ли она там на самом деле.
      — Где ты была?! — повторил он настойчивее, показывая тем самым, что никаким ее объяснениям не поверил.
      Она попыталась что-то сказать, но он знал, что это будет снова ложь, и перебил:
      — Ты могла мне сказать правду сразу, когда уходила. Или даже еще раньше. Я не вынуждал тебя лгать ничем!
      Она отодвинула стакан и положила руки перед собой на стол, глядя на них и раздумывая, как будто решаясь на что-то.
      — Мы с тобой взрослые люди, — продолжал Грачев глухим и недобрым голосом. — Если тебе плохо со мной, мы можем вместе найти выход. Или ты считаешь, только ложь поможет тебе, мне и тому, третьему?
      Она продолжала молчать, видимо, дожидаясь каких-то других его слов, какого-то решения.
      — Значит, ты и дальше будешь вести себя так, на манер... потаскушки?
      Лицо ее покрылось пятнами, ноздри побелели, она в упор глянула на Грачева.
      — А если я люблю его?
      Он оскорбил ее, и она прикрылась этим могучим словом «любовь», как щитом. Не только прикрылась, отбилась, но и его ранила.
      — Тем более, — едва слышно произнес Грачев. Он понял, что не только ее оскорбил, но и себя унизил.
      Но тем быстрее развяжется этот узел, прорубится выход.
      Только не надо больше унижать себя.
      Он сразу остыл, успокоился, а может быть, просто сник, оглушенный ее признанием.
      На желтой пластмассовой тарелке лежал нарезанный хлеб. Грачев взял ломоть и начал жевать, тупо глядя на печную дверцу. Все ясно, просто, а он ничего не видел. Ему казалось, у них одна жизнь, единая, неделимая во веки веков, а вышло две, разных, параллельных... Дверца озарялась изнутри зыбчатым светом огня, а в душе Грачева все гасло, с лица его сошла твердость, лицо стало странно-покорным, детским. Он с усилием проглотил сухой комок, — здешний, целинный, сейчас такой горький хлеб.
      «Не сотвори себе кумира, не сотвори...» — завертелось в его сознании.
      Ирина дышала громко и часто, едва сдерживая слезы.
      Говорят, женщина не станет признаваться в измене, если не собирается уйти к другому.
      — Уйдешь, когда найдешь нужным, — сказал он, следя за своим голосом, чтобы он был спокойным, ровным, бесстрастным. — Возьмешь все, что найдешь нужным. Никаких просьб и тем более скандалов, претензий с моей стороны не будет. Что еще? Кажется, все. — Он сделал нелепый жест — повернул руки ладонями кверху и развел их в стороны.
      — Нет!.. Нет... — еле выговорила Ирина и уронила голову на руки. Она плакала, волосы колыхались по столу, обнажив шею. Он ненавидел сейчас и волосы ее и белую, без единой морщинки шею, всю ее ненавидел. Она предала его.
      Открылась дверь, появилась Женя в ночной рубашке и в шали на полуголых плечах. Она бросилась к Ирине, прильнула к ней и тоже заплакала, восклицая, захлебываясь слезами:
      — Что вы наделали!.. Что вы наделали...
      Грачев оделся и вышел на улицу. Он не чувствовал ни жалости, ни раскаяния, но и себя не чувствовал, своей воли. Казалось, его втянула, завертела и понесла инерция чужой силы. И продолжает кружить, нести.
      «Надо пойти к Хлынову. Сейчас же, немедля. И все ему выложить».
      Легко сказать — все. А что именно? Унизить его, унизить себя...
      Представил: глухая ночь, ни огонька, спит все живое, один Грачев ошалело носится по поселку в поисках соперника. «Старый муж, грозный муж...»
      Он остановился перед светящимся окном, сосредоточился, огляделся, узнал дом Николаева и без всяких колебаний сразу же зашагал к двери.
      Они никогда не были с Николаевым на короткой ноге. Так бывает: живут себе люди в одном поселке, по нескольку лет работают бок о бок, делают в сущности одно общее дело, а поговорить по душам не приходится, все недосуг. Но вот случилась беда, и оказывается, что именно этот человек, с которым ничего не было, кроме «здравствуй — до свидания», становится самым нужным и самым верным.
      Грачев машинально постучал в дверь и только теперь спохватился: возможно, у Николаева гости, потому и свет горит так долго. Но отступать было поздно, послышался щелчок замка, дверь отворилась:
      — А-а, редкий гость, — сказал Николаев приветливо и без всякого удивления. — Прошу, прошу.
      В комнате, бросая зеленоватый отсвет на потолок, горела одна только настольная лампа, в углу потрескивал приемник с изумрудным зрачком. На столе лежали книги вразброс, рядом с раскрытой газетой стоял стакан с чаем. В черном спортивном трико тонконогий Николаев был похож на студента.
      — Поздно вы, однако, чаевничаете, — через силу непринужденно сказал Грачев.
      — Да гостей только что проводил, — Николаев посмотрел на часы.
      — А тут и я пожаловал...
      — Ничего, ничего, Леонид Петрович, проходите, снимайте пальто, — перебил его Николаев без всякой светской любезности, пожалуй, даже строго, и предостерегающе покачал перед Грачевым ладонью, дескать, давайте без этих штучек, не смущайтесь.
      Грачев повесил пальто и долго не мог попасть шапкой на крюк, наконец попал, одернул пиджак, огляделся.
      — Книги с собой привезли? — Грачев подошел к высокому, до потолка, стеллажу.
      — Да, в Омске начал собирать, когда еще был студентом.
      — А-а, понятно. Здесь у нас тоже бывает хорошая литература.
      Николаев видел, что гостю трудно заговорить о деле. А дело, судя по всему, неприятное. Скорее всего, кто-то умер в больнице. Но поторопить Грачева Николаев не решился, тоже подошел к стеллажу.
      — Заказываю друзьям, знакомым. Сам захожу в книжный. Шолохова, к примеру, все восемь томов мне один наш механизатор привез, Сергей Хлынов.
      У Грачева зашумело в ушах. Ясное дело — Григорий Мелехов и Аксинья. У кого что болит, тот о том и говорит. Прямо или с помощью собрания сочинений.
      — Интересно, что этот Хлынов собой представляет? — деловито спросил он и потянул с полки первую попавшуюся книгу.
      — На мой взгляд, славный парень, — раздумчиво проговорил Николаев. — Служил на флоте на Дальнем Востоке, мотористом. На целине стал комбайнером, трактористом, шофером. Сейчас пошел на вывозку зерна, это у нас передний край в настоящее время, а весной пересядет на трактор во время посевной — и снова на переднем крае.
      — Хват, на все руки мастер, — неприязненно отозвался Грачев. — И хлеб убирать, и Ткачу помогать.
      — Да, смалодушничал парень, — сказал Николаев, понимая, на что намекает Грачев. — Пошел на поводу у Ткача. Но эта история наверняка заставила его призадуматься. Во всяком случае, мы решили не отменять представления к награде. Настоящий труженик. Это и есть тот самый его величество рабочий класс. — Николаев помолчал, хотел, видимо, спросить, какие основания у Грачева быть недовольным Хлыновым, но переиначил вопрос, смягчил: — А у вас другое мнение о Хлынове?
      Грачев не ответил, достал папиросу.
      — Можно? — прикурил, помахал спичкой и, не найдя пепельницы, вонзил спичку в коробок. — Чепуха все это — неожиданно заключил он, слабо махнул рукой и пошел к двери.
      — Леонид Петрович!
      Грачев остановился не оборачиваясь.
      — Я знаю вас как человека делового и решительного. В чем дело? Почему вы не хотите сказать, с чем пришли ко мне.
      Грачев вернулся, сел на диван возле приемника, оперся локтями о колени и качнулся из стороны в сторону.
      — Зачем пришел... Человек деловой и решительный... — повторил он, как школьник повторяет условие трудной задачи, которую надо решить. — Так сразу и не выскажешь, — честно признался он. — Наверно я пришел посмотреть на человека, который оказался в таком же состоянии, как и я. Мы с вами обмануты, вы и я. Вот я и решил взглянуть на собрата по несчастью.
      — Лю-бо-пытно, — протянул Николаев, искренне заинтересованный. — Хотите чаю? Я сейчас, минутку... — Он схватил чайник, пошел в другую комнату, говоря на ходу. — К сожалению, выпить у меня нечего.
      — Идеальный руководитель, — усмехнулся Грачев, подумав, что именно сейчас выпить бы не помешало. — Не пьет, не курит.
      — Отец был строгий! — почти прокричал из другой комнаты Николаев. — Горячий и на руку скорый, мог и отлупить. Помогло!
      Он вернулся к столу, сел напротив Грачева, тоже, как и он, уперся локтями в колени, сплел пальцы перед собой.
      — Итак, слушаю собрата по несчастью.
      — Для начала... чем вы сейчас заняты? — неожиданно спросил Грачев.
      — Да всем! —улыбнулся Николаев. — Забот полон рот, как всегда. — Пожалуй, он говорил излишне бодро, чтобы не оказаться в какой-то сомнительной, унылой паре с Грачевым. Или показать, что если они и собратья, то надо уметь держаться. — Со всей страны едет к нам народ — хлеб спасать. Прибыло уже две тысячи шоферов и рабочих. Надо их разместить, накормить, одеть по нашим условиям, чтобы они успешно справились с главной задачей: вывезти из глубинок нашего района сто восемьдесят тысяч центнеров зерна, которое находится под угрозой. Есть над чем призадуматься?
      — Есть над чем, есть, — машинально повторил Грачев. — Вывезти, выполнить, спасти... А я с женой расхожусь, — рассмеялся он, решив, что в самый раз противопоставить масштаб их забот. Но рассмеялся неестественно, жалко.