Герои этой книги — наши современники — медики и юристы, шоферы и механизаторы, люди разных профессий.
      Известный читателям роман «Снега метельные» посвящен героическому прошлому целины, сложным судьбам целинников Кустанайщины, их борьбе за первый казахстанский миллиард. События того времени стали уже историей, но интересная, насыщенная драматизмом жизнь на целине тех лет не может оставить нас равнодушными и сегодня.
      В книгу включены также две повести: «Лишними не будут» и «Трое в машине».
      Отличительные особенности произведений И. Щеголихина — динамичный сюжет, напряженность и драматизм повествования, острота постановки морально-этических проблем. Жизнь в произведениях писателя предстает во всем многообразии и сложности.

 
 

 
       Женя спала на току, зарыв ноги в пшеницу, и проснулась от холода. Сизое низкое небо просвечивало у края степи реденькой желтизной. Доносился ровный говор комбайна, уборка шла всю ночь. Дремотно пропел зорю далекий петух.
      «Как он попал сюда?» — сонно подумала Женя.
      Рядом темнело на зерне примятое крыло плащ-палатки, на которой с вечера укладывалась спать Ирина Михайловна. Сейчас она куда-то исчезла. Ежась от холода, Женя потянула на себя плащ-палатку в сладкой надежде согреться и вздремнуть еще часок-другой. Неподалеку, за веялкой, которая уже начала краснеть в свете зари, послышался тихий смех. Наверное, кто-то еще ночевал на току кроме них. Женя услышала приглушенный мужской голос, ласковый, хотя и не разобрать слов, затем послышался насмешливый голос Ирины Михайловны:
      — Ехал к Фоме, а заехал к куме... — и опять едва слышный смех.
      Женя нагребла на ноги побольше зерна, укрылась плащ-палаткой и легла, ощущая во всем теле томительную сонливость.
      Разбудил ее, теперь уже окончательно, лязг самосвала. Темный, торчмя поднятый кузов закрывал солнце, задний борт, выпустив тяжелую, как вода, пшеницу, покачивался на весу и железно громыхал. Кузов медленно опустился, солнце брызнуло в лицо Жене, и она счастливо зажмурилась от тепла и света. Пахло волглой пшеницей и теплым бензином.
      — Э-гей, медицина! С добрым утром, Риголет-та! — прокричал-пропел незнакомый шофер в майке с мазутными пятнами.
      — Доброе утро, — ответила Женя с улыбкой и по-детски отмахнулась ладошками, дескать, хватит, парень, больше ничего не говори.
      Машина ушла, за ней подошла другая, потом третья... Пронизанная солнцем желтая пыль повисла над током.
      Теперь Ирина Михайловна спала на прежнем месте, возле Жени, подстелив под голову красную шелковую косынку. Как будто никуда и не уходила, как легла с вечера, так и спит. Ее румяное лицо было спокойно, губы разомкнулись, обнажив белую полоску зубов.
      Женя любовалась своей старшей подругой. Какие у нее густые каштановые брови, и она совсем не думает их выщипывать, потому что знает, ей так больше идет; какие роскошные ресницы, с такими ресницами Женя вообще бы не поднимала глаз, чтобы они были виднее, и какие буйные волосы с рыжим отливом, под цвет пшеницы... Женя отвела взгляд, опасаясь, что Ирина Михайловна проснется и они встретятся глазами. Жене этого не хотелось сейчас, не хотелось оказаться застигнутой врасплох, хотя она в сущности ничего такого особенного и не делает, просто смотрит, но тем не менее...
      Что было ночью, она не знает, но на заре Ирина Михайловна уходила, это точно, и она, Женя, продрогнув, натянула на себя плащ-палатку и спала, как последняя эгоистка. Ирине Михайловне пришлось лечь прямо на пшеницу. Она деликатная, не стала будить Женю.
      Она деликатная, но не стала будить Женю, возможно, по другим соображениям. Допустим, чтобы не выдать себя.
      Вполне возможно, ночью что-то произошло. Что-то такое-этакое. Какая-то туманная встреча, голоса, какие-то особенные интонации. Ночью, спросонья, все кажется таинственным и значительным. Но мало ли что может показаться ночью, в темноте. Свет разума должен развеивать мрак сомнений. Никакие такие встречи никак не вяжутся с милым обликом Ирины Михайловны. Она не просто красивая, она добрая, умная, а главное, она любимая — Леонид Петрович в ней души не чает. У них сын, маленький Сашка. Ирину Михайловну любят не только дома, но и в больнице, в поселке. Она на самом деле голубка, как называет ее Леонид Петрович потихоньку, таясь от других, но постоянно, неизменно нежно, Женя видит. Она вообще очень чутка ко всему, что происходит в семье Грачевых. И если Леонида Петровича она не всегда понимает, он замкнутый по натуре, то Ирина Михайловна всегда открыта, для Жени во всяком случае, глядя на нее, не вспомнишь пресловутое «чужая душа потемки».
      И все-таки что-то такое-этакое сегодня произошло, Женя смутно это ощущает. Можно считать, примерещилось со сна, пригрезилось, но из головы не выходит. Лучше бы ей не просыпаться тогда. Но ведь не нарочно же она проснулась, а от холода. И от говора тоже, от их голосов. А теперь вот придется лицемерить, притворяться естественной, а Женя не может, не хочет, она быстро устает играть роль. Да и нехорошо фальшивить. Ей хочется всегда и во всем быть естественной, в самых сложных положениях оставаться прямой и честной. Говорят, это трудно, но что поделаешь, — надо. У нее в самом разгаре сейчас процесс самовоспитания.
      Женя вытряхнула пшеничные зерна из складок платья, повязала на голову марлевую косынку, приспособила спереди картонный козырек от солнца и открыла походную аптечку.
      — Ты что так рано вскочила, Женечка? —услышала она хрипловатый со сна голос Ирины Михайловны. — А я бы спала да спала еще, совсем не выспалась, — продолжала она, зевая и потягиваясь.
      «Еще бы!» — отметила про себя Женя.
      — Как у нас с вакциной, Женечка, хватит на сегодня? — продолжала Ирина Михайловна уже обычным своим, певучим и беспечальным голосом.
      — Вакцина есть, Ирина Михайловна. — Голос Жени звучал, как всегда, отзывчиво, словно существовал отдельно от ее подозрений. Услышав свой голос, Женя насупилась, он ей показался притворным.
      — Скорее бы домой, по Сашке соскучила-ась! — протянула Ирина Михайловна. — С кем он там весь день, Леня-то из больницы не выходит.
      Не расчесывая волосы, она скрутила их на затылке в толстый пучок, быстрыми легкими взмахами стряхнула с себя зерно и встала. Женя отвернулась.
      Но зачем ей, спрашивается, отворачиваться, почему ей должно быть неловко, разве она в чем-то провинилась?
      Женя медленно повернулась к Ирине Михайловне и открыто, смело, в полном соответствии с нравственной, как ей думалось, нормой глянула ей в глаза.
      — Что с тобой, Женечка, на кого ты похожа? Господи, настоящий Бармалей! — Ирина рассмеялась от всей души, не пряча от Жени своих ясных глаз.
      И девушка не выдержала и через мгновение тоже улыбнулась в ответ. Все-таки очень трудно подозревать дурное в человеке, которого любишь!
      Облегченно посмеиваясь, Женя рассказала свой сон: будто Ирина Михайловна сбежала от нее на рассвете и с кем-то говорила и смеялась вон за той веялкой.
      — С кем же? — весело поинтересовалась Ирина Михайловна.
      — Извините, пожалуйста, глупый сон, — смутилась Женя.
      — А может быть, это был сам черт, Женечка, а? Внимание: черти на целине!
      Ирина Михайловна ласково потрепала Женю по щеке, потом неожиданно сильно прижала ее голову к своей груди.
      — Ребенок, какой ты еще ребенок! Завидую тебе, воробышек! — она перестала смеяться и вздохнула. — Ну, что ж, поедем в поле?
      — Поехали! — звонко согласилась Женя. Снова посветлела, похорошела жизнь. — Поехали, по-е-ха-ли! — пропела девушка и, завидя на дороге машину, подхватила сумку и побежала навстречу.
      Приближался открытый газик. Женя вышла на середину дороги и подняла сумку с красным крестом. Газик остановился. За рулем сидел молодой человек лет тридцати в яркой рубашке в белую и красную клетку.
      — Выходите из машины! — скомандовала Женя.
      — Ох, как грозно! — молодой человек усмехнулся, от кинул дверцу и легко спрыгнул на землю. Он оказался довольно высоким, русым и оливково загорелым.
      Усвоившая на полевой работе командирский тон, Женя невольно придержала язык: незнакомец совсем не походил на шоферов с их лениво-самоуверенными движениями.
      — Дайте, пожалуйста, руку, я вам сделаю прививку.
      — Против чего?
      — Против туляремии и бруцеллеза.
      — Вы уверены, что мне не делали прививок?
      — Уверена. Я помню всех, кому мы делали.
      Женя с трудом, но все еще сохраняла наступательный тон. Когда работаешь на прививках, нужна решительность прежде всего.
      — Неужто вы всех помните? — продолжал молодой человек, слегка усмехаясь.
      — Вас я вижу впервые, это уж точно. А вообще, что вы торгуетесь, как на базаре? Это же комариный укус, господи! — сказала Женя тоном Ирины Михайловны, сама того не желая.
      — Действительно. Какую вам руку?
      — Обе. Бруцеллез на правую, туляремию на левую.
      Он вытянул руки, сжал пальцы в кулак, с удовольствием, как показалось Жене, напряг мускулы. Протирая спиртом его смуглую кожу, она почувствовала, что краснеет.
      Он не поморщился, не застонал в шутку и не заойкал, как это делают многие, молча подождал, пока Женя сделает насечки с вакциной.
      — Все?
      — Все. Если почувствуете температуру, обязательно зайдите в больницу.
      Она уже уверилась, что перед ней не шофер, а скорее какой-нибудь заезжий инженер или геолог, на целине ведь помимо всего прочего богатейшие недра. Пожалуй, она слишком грубо обошлась с ним.
      — Вы, наверное, начальство возите? — спросила она осторожно. С шоферами она обходилась на ты, здесь так принято.
      — Что вы, такая ответственность! — улыбнулся молодой человек. — Самого себя едва научился возить.
      Подошла Ирина Михайловна скользящей походкой, чтобы не поранить ноги о стерню.
      — Здравствуйте, товарищ Николаев.
      Она поздоровалась подчеркнуто уважительно, и у Жени любопытство дополнилось чувством неловкости.
      Николаев весело проговорил:
      — Вон это кто разбойничает на большой дороге, свои, оказывается! А я уже испугался, решил, что попал в лапы чужих эскулапов, из другого района.
      — Нечего пугаться, — задорно продолжала Ирина Михайловна. — Вы крепкий мужик, товарищ Николаев, на вас пахать можно.
      — Можно, конечно, можно, — согласился он. — А при плохой организации дела так даже нужно. Делаете прививки, важно и нужно, а регистрации никакой.
      Женю заело — ишь, какой переход он себе позволил.
      — Мы лучше потратим время на борьбу с болезнями, чем тратить его на канцелярщину, на всякую бумажную волокиту. Целина, к вашему сведению, это еще и новые человеческие взаимоотношения, без формализма, бюрократизма и всяких таких затей.
      — Что ж, верно, — согласился Николаев.
      — Рассказали бы нам, какие новости в районе, — попросила Ирина Михайловна, намереваясь сменить тему.
      — Приехала на уборку молодежь из Болгарии. На нас сейчас весь мир смотрит: быть целине или не быть? Есть и медицинские новости. В поселок доставили подарок Вильгельма Пика — передвижную зубоврачебную амбулаторию. В вагоне две комнаты, на прицепе своя электростанция. Отопление, освещение, рентген, радио. Очень уютно, очень удобно.
      — Очень! — согласилась Ирина Михайловна. — А пока мы пешком целину меряем, голосуем, кто подбросит.
      Машина вздрагивала, пофыркивала, как нерасседланный конь.
      — Садитесь, подвезу. — Николаев теперь обращался только к Ирине Михайловне. На Женю он глянул мельком, будто они и не разговаривали раньше.
      «Вредный, — подумала девушка. — Мстительный».
      Медички уселись, и газик зарокотал, задрожал, будто собрался подняться на дыбы, наконец тронулся, понесся. Под колесами закипела пыль.
      — Привила, значит, — успела шепнуть Ирина Михайловна. — Это же Николаев, секретарь райкома.
      — Ух, как страшно! — Женя даже зажмурилась. Она гордилась своей удалью.
      Узкая лента дороги разрезала волнистую желтизну поля, уходящего вдаль, на край земли, к самому небу. Вдали стояли низкие белые облака, ровно отчеркнутые снизу и извилисто клубящиеся поверху. Ни косогора тебе ни леска, только ровное-ровное пшеничное море вокруг.
      Над головой пролетела стая диких уток, одинаково длинношеих, будто насаженных на вертела. Тянуло свежим ветром утра, влажным запахом трав и озерной воды.
      Жене показалось, что Николаев молчит умышленно, высокомерно, и она неожиданно спросила:
      — Товарищ секретарь райкома, а как вы реагировали на заметку «Жили-были» в нашей газете?
      Он полуобернулся, держа руки на баранке. Машину то и дело встряхивало на колдобинах.
      — Про бытовые неурядицы? Хлестко написано, сердито и, в общем, справедливо. Приезжему журналисту наши недостатки виднее.
      Женя подмигнула Ирине Михайловне.
      — Плохо вы знаете свой актив, товарищ, Николаев, — заметила Ирина. — Фельетон написала Женя Измайлова, медсестра, которая вам сделала прививку.
      — Вот как! И медицинская сестра, и журналист — хорошее сочетание. — Николаев даже притормозил в честь такой новости. Проехали колдобину, и он снова дал газу. — Вы что ж, только с критикой намерены выступать?
      — Лекарство горькое, но оно излечивает, — назидательно отозвалась Женя.
      — Всякое лекарство есть яд, если не соблюсти дозу, — в тон ей сказал Николаев. — Поверьте, я не знал, что это вы написали. Хорошо, с задором. У нашей районки совсем небольшой актив селькоров. Написали бы вы о нашем передовике, к примеру, о Хлынове. Замечательный парень, поверьте! Комбайнер, тракторист, шофер, мастер на все руки. Вроде вас, Женя Измайлова.
      — Нет, селькором я не смогу. В больнице много работы и вообще... А «Жили-были» написала, потому что разозлилась.
      — Фельетон вы написали со злости, а о Хлынове можете написать по доброй воле, — продолжал Николаев ненавязчиво, как бы между прочим. — Да и не обязательно о нем, можно написать о ком угодно, важно другое, то, что вы можете писать, а такое умение не всем дано. Я, к примеру, не могу... А ведь приятно, когда напечатают, верно?
      Женя молча кивнула. Наверное, было бы сейчас спокойнее, если бы они ехали вдвоем в машине и ничего друг о друге не знали...
      Медленно проходили комбайны, скрывались за увалом, затихали. Давно сошла роса, сухое жнивье лоснилось, маслянисто блестело. Сновали автомашины, как зеленые жуки на золотом фоне. Жене думалось, что вся земля теперь желто-рыжая и не найдешь на ней уголка другого какого-нибудь цвета. Невиданный урожай. Она вспомнила слова Леонида Петровича: «Не урожай, а стихийное бедствие».
 

 
      Николаев вел машину, терпеливо прижимая ее к обочине. Местами приходилось выруливать на стерню, уступая дорогу встречным машинам с зерном. Временами газик останавливался, пережидая встречный поток, однако Николаев не сердился, не возмущался. Казалось, он готов уступить не только дорогу, но и свою машину и пойти пешком в сторонке, лишь бы не мешать рейду грузовиков с тяжелыми кузовами, налитыми пшеницей.
      Радость, которую испытывал Николаев при первых вестях о хорошем урожае, давно сменилась чувством озабоченности — а как с этим урожаем справиться?
      Стерня вызывала в нем удовлетворение, а нескошенный массив — беспокойство. Николаеву казалось, массив не уменьшается, а становится все больше с каждым днем. Темпы уборки отставали от сроков.
      Потянулись поля зерносовхоза «Изобильный».
      — Стоят, стоят хлеба, черт тебя возьми, Митрофан Семеныч! — пробормотал Николаев.
      Он имел в виду директора «Изобильного» Митрофана Семеновича Ткача. Знатный хлебороб оказался нынче не на высоте положения. Впервые по всему району решено было проводить уборку раздельно и начать ее на две недели раньше обычных сроков, когда колос войдет в стадию восковой спелости. Ткач от раздельной сразу же отказался, почти демонстративно, но после того, как райком вынес ему порицание, пошел на уступку и пустил, скорее для видимости, три самоходных жатки. Трудный он человек, Ткач, упрямый, своенравный, всегда своего добьется.
      Первой в районе пошла жатка Хлынова. В то утро Николаев вместе с секретарем районной газеты, шустрым девятнадцатилетним комсомольцем по фамилии Удалой, отправился к Хлынову на загонку. Они вместе начали первые прокосы. Николаев любил технику, старался познать ее, разобраться в меру своих сил и сейчас с интересом следил за действиями толкового механизатора. Не обращая внимания ни на секретаря райкома, ни на газетчика, Хлынов бегал вокруг жатки, подавал команды трактористу, мерил вершками расстояние от валков до колеса, что-то соображал, прикидывал. Вслед за ним поспешал Удалой с болтающимся на груди фотоаппаратом. На другой день по району был разослан специальный бюллетень под заголовком «Не сиди бездельно — убирай раздельно».
      В бюллетене можно было найти ответ на все вопросы по раздельной уборке: и как делать первые прокосы, и каких размеров должна быть загонка, и как избежать наматывания сорной травы на ведущий валик большого полотна, и что надо сделать со скатной доской, чтобы валки не проваливались в стерню и подборщикам было удобней. Дня через три замызганные, захватанные, в пятнах солярки, листки бюллетеней уже пошли в мусор — люди научились, приспособились, приноровились с учетом своих условий. Уже то там, то здесь можно было услышать, что Хлынова обогнали, скашивают по сорок пять гектаров. Но не так-то просто обогнать этого самолюбивого человека. В очередном номере газеты появились портрет Хлынова и сообщение, что Сергей убрал семьдесят гектаров.
      «Хороший парень, настоящий целинник, такого смело можно ставить в пример». Николаев оглянулся на своих нежданных пассажиров и спросил, куда их доставить.
      — Туда, где людей побольше, — ответила жена Грачева.
      Прошел еще один встречный поток машин, подняв длинную тучу пыли. Туча боком, кренясь над полем, оторвалась от дороги, и в просвете Николаев увидел идущий навстречу газик самого Ткача. Важный, осанистый, в белом кителе и при всех наградах Митрофан Семенович восседал рядом с шофером. На время уборочной он, как правило, привинчивал на костюм все свои ордена и медали и при случае говорил, то ли желая оправдаться, то ли — поставить себя в пример:
      — Люблю на психологию действовать. Если придется похвалить кого-нибудь, так сразу видно, кто такой хвалит. А если и поругать надо, так тоже дай боже! — И он ребром тяжелой ладони проводил по орденам и звякающим медалям. — Да и корреспондентам хлопот меньше, а то они с ног сбиваются, пока кого познатней найдут...
      Человек степенный, несуетливый, Ткач придерживался издавна усвоенных понятий: начальство должно быть солидным всюду — хоть на коне, хоть в газике, на трибуне и за столом, все равно — домашним или служебным. Везде он держался по-генеральски и свои слова, казалось, произносил поштучно, с учетом, не больше двух-трех в минуту. Манеру Николаева одеваться «як той студент» и ездить без шофера осуждал. Прослышав однажды, что секретарь райкома по утрам делает во дворе зарядку, а зимой ходит на лыжах по воскресеньям, Ткач искренне огорчился и при встрече начал тихонько один на один срамить Николаева:
      — Юрий Иванович, вы бы хоть ночью ховались со своей зарядкой, а то ж на виду всех! Я понимаю, что для здоровья, но вы же голова району, а стрыбаете, як пацан!
      Панибратства он не признавал, всех звал на вы и свойского делового обращения на ты, принятого между директорами и районными активистами, не терпел, тем более, что кругом пошла одна молодежь.
      Газики съехались, как на параде, борт к борту, один командует парадом, другой его принимает. Выходить из машины навстречу секретарю райкома Ткач не стал, да и не было сейчас в том никакой необходимости. Он откинулся на сиденье — руки на животе, красный, удовлетворенный, с утра посмотрел на свои поля, остался доволен.
      — Доброе утро, Митрофан Семенович! — Николаев приветливо улыбнулся. — Как дела, какие новости?
      — Вашими молитвами, Юрий Иванович, — медленно протянул Ткач и самолюбиво поджал губы. — С проверочкой едете?
      — Не сомневаюсь, что у вас порядок, Митрофан Семенович. «Изобильный» — гордость района. Если бы у всех было так...
      — А в том и беда наша, Юрий Иванович, что у всех так — некуда свозить хлеб, некуда его ссыпать.
      Николаев помрачнел, но ответил прежним бодрым голосом:
      — Зато есть что свозить, Митрофан Семенович, есть что ссыпать, будем оптимистами, Когда думаете свернуть уборку?
      — А когда надо?
      — Синоптики обещают ранний снег. Так что, чем быстрей, тем лучше. Допустим, пятнадцатого.
      — Пятнадцатого отрапортую, — согласился Ткач, не торгуясь. — Только при одном условии: вы даете мне солдат с машинами.
      Николаев уже давно заметил — ни одна встреча с Ткачом не проходит без того, чтобы директор не урвал что-нибудь для себя, вернее, для своего совхоза. У него передовое хозяйство, он умело его ведет, но не хочет понять, что есть в районе и другие совхозы. Урожай нынче всюду отменный, и машины требуются всем.
      — Делать одного передовика за счет всего района, Митрофан Семенович, это уже вышло из моды, — сдержанно сказал Николаев.
      — За карьериста меня считаете, Юрий Иванович? Спасибочки. Вчера к нам из кино приезжали, съемки делали на току. А у нас там горы! «Богатейшие кадры! Колоссальный урожай!» А я на эти горы Казбеки смотреть не могу. Тысячи пудов оставляем под открытым небом. А там как зарядят дожди, да потом снег!
      Преувеличивать опасения, впадать в панику, — тоже характерная черта Ткача. Но ведь он не попусту паникует, не зря предостерегает, Николаеву все это ясно. Хлеб останется на токах. До хлебоприемного пункта сто километров, а в оба конца сколько?..
      Мечтали о большом урожае, а он взял да и превзошел всякую мечту. Если в прошлом году вся целина дала семьдесят миллионов пудов, то в этом — предполагается миллиард. Семьдесят — и миллиард, попробуй к такому скачку подготовиться во всех звеньях.
      На целине не только люди новые, совхозы новые, техника, здесь и недостатки новые. Непривычен масштаб, непривычен размах. И если мы начнем сейчас критиковать, бичевать себя за то, что не успели подготовить то, не учли заранее это, некоторые товарищи легко найдут в нашей самокритике оправдание своей пассивности и нерасторопности.
      — Все вывезем, Митрофан Семенович, ничего не оставим. Райком выделит вам солдат и технику. Но пятнадцатого вы должны завершить уборку.
      Ткач степенно поблагодарил и перевел взгляд на Ирину Михайловну и Женю.
      — А вы куда едете, товарищ медицина? — И с вельможной медлительностью поднял в их сторону палец.
      Ирина Михайловна повела плечом.
      — На кудыкину гору, товарищ сельское хозяйство!
      Ткач бурно откашлялся, побагровел, но одернуть побоялся и сказал преувеличенно сурово:
      — У нас там случай. Девчонка одна, всякие там женские штучки. Хотел в Камышный звонить. Может, заедете?
      — Заедем? — спросил Николаев Ирину Михайловну.
      — Но если там кто-то действительно болен...
      — Конечно, заедем, — подала голос Женя. — И чем быстрей, тем лучше. — Ей не хотелось упустить возможность покомандовать Николаевым. Вызвался везти — вези.
      Машины разъехались.
      — С характером Митрофан Семенович, — безобидно сказал Николаев, ни к кому не обращаясь. — Ершист.
      Всякая встреча с Ткачом не проходила для Николаева бесследно, знатный хлебороб не упускал случая высказать претензии руководству, что-нибудь выпросить, на худой конец, отпустить какое-нибудь ехидное замечание в адрес молодого секретаря, вроде: «Страда идет, машин нет, людей нет, а Николаев на своем газике девок возит...»
      Приехали в «Изобильный». В конторе совхоза стояла дневная нерабочая тишина. В узком коридоре пахло олифой и свежей стружкой. В кабинете директора за столом восседал молодой человек в строгом белом кителе, с круглым и важным лицом. Он поднялся и, не выходя из-за стола, решительным жестом протянул руку:
      — Здравствуйте, товарищ Николаев! — произнес он с большим подъемом. — Я секретарь комсомольской организации Борис Иванов. Здравствуйте и вы, товарищи женщины, — он протянул руку Ирине Михайловне, потом Жене. — Садитесь, товарищи, чем могу, тем помогу.
      — Что тут у вас случилось? — спросил Николаев. — Митрофан Семенович хотел врачей вызвать из Камышного.
      — А что у нас могло случиться? — Борис Иванович развел руки. — Все нормально. Идет жатва. Днем и ночью гудят комбайны, на токах шумят зерноочистители. Наиболее передовые и сознательные убирают по сорок гектаров в смену.
      Постоянная работа с людьми приучила Николаева с первых слов предугадывать, кто чего стоит. Как всякий человек, дороживший временем, он, естественно, не терпел пустозвонов. Подлинная деловитость скупа на фразы, это давно известно.
      — Понятно! — перебил он Иванова не слишком учтиво. — Все на поле, а комсорг в конторе отсиживается, зажигательные речи произносит.
      — По делу приехал, товарищ Николаев, по персональному делу. Сижу вот, жду, драгоценное время трачу... А вот, между прочим, и сама виновница.
      В кабинет вошла худенькая девушка в легком платьице и косынке фунтиком. В ее глазах, больших и светлых, застыл нездоровый блеск.
      — А вот и она сама-а, — повторил Иванов с открытой неприязнью и продолжал прямо-таки леденящим тоном: — Комсомолка Соколова, вами интересуется секретарь райкома партии товарищ Николаев.
      «Ну и ретив ты, парень, ну и ретив», — подумал Николаев, но пока ничего не сказал. До чего все-таки замызгали вот такие ретивые слово «товарищ».
      Иванов между тем продолжал с деловитым напором:
      — Садись, товарищ Соколова, садись да рассказывай, признавайся во всем, как и полагается честной советской девушке. — И после краткой паузы обдуманно, выразительно поправился: — Хотя ты уже не девушка.
      — Я попозже зайду... — в крайнем отчаянии проговорила Соколова.
      — Все мы любим выкидывать коленца, а отвечать не желаем! Позже да попозже. Нет, изволь, товарищ Соколова, сейчас, не откладывая!
      — Не буду говорить, — девушка опустила голову, выгоревшая косынка прикрыла ее худенькое личико.
      — Хорошо, пусть она помолчит, — вмешался Николаев. — Расскажите вы, только покороче.
      — Значит, так, товарищ Николаев, такое дело. В бюро комсомола поступил сигнал, что товарищ Соня Соколова морально разложилась. В общем, ну-у... такое дело, мужа нет, а забеременела. От кого, спрашивается? Тайна, покрытая мраком. Узнали мы, дружила она здесь с одним парнем, комсомольцем Гришей Субботой. Вызвали обоих на бюро, поставили на круг. Сначала спрашиваем его. Говорит — да, дружили, но ничего такого между нами не было, Отказался наотрез и потребовал, чтобы мы ему свидетелей представили. Но мы-то не дурачки, товарищ Николаев, мы-то знаем, что при таком деле свидетелей не бывает. Поверили ему. Теперь спрашиваем ее, правду ли Гриша Суббота говорит? Она отвечает: да, Гриша говорит чистую правду, и ребенок будет не его. А чей? — спрашиваем. «Не скажу!» Глядит на нас королевой, понимаешь ли, баронессой. Что ж, мы с ней в прятки играть не думаем, прямо так и говорим, что придется ее из комсомола исключить за несознательность. «Исключайте, — говорит. — Все равно не скажу». Мы ее пробовали успокоить: одумайся, Соня, скажи, кто он такой, назови, мы его жениться заставим. «Заставите?! — говорит. — Да плевать я хотела на такого мужа, который женится на мне в порядке комсомольского поручения!» Гордая, романов начиталась, дурью голову забила. Не забывай, товарищ Соколова, в какое великое время ты живешь, в каком государстве ты воспитываешься, понимаете ли! — Комсорг поперхнулся благородным негодованием. — Мы с ней и так, и этак, а она молчит, не признается. Ну кому ты, говорим, нужна будешь с ребенком? Такая молодая, красивая и уже с ребенком? «Не ваше дело!» — говорит. Ах, не наше! В таком случае мы о твоем поведении напишем отцу с матерью, сообщим на фабрику, где ты работала раньше, чтобы знали там, кого из своего коллектива проводили на целину с музыкой да еще и с цветами. В последний раз спрашиваем, кто отец? Не призналась, так и ушла молчком. Через два дня узнаем: аборт сделала.
      У Николаева на скулах задвигались желваки.
      Девушка не плакала, не перебивала комсорга. Молча поднялась и, не обращая внимания на окрик Иванова, вышла. Она уже никого и ничего не боялась. Никто и ничто не могло причинить ей горя большего, чем то, которое она уже несла в себе. Она пришла сюда без надежды на облегчение, скорее по инерции своей прошлой жизни, в которой она была чистой и честной, дисциплинированной комсомолкой.
      Ирина Михайловна, молча слушавшая речь Иванова, поднялась и вышла вслед за девушкой. Женя не знала, как ей поступить, выйти или остаться. Во всяком случае, здесь она принесет меньше вреда, так что лучше остаться, не мешать разговору двух женщин.
      — Вот, пожалуйста. — Иванов развел руки и выставил подбородок в сторону ушедшей. — Теперь сами видите.
      — Что «пожалуйста?» — сквозь зубы проговорил Николаев. — Что «сами видите?»
      Он не знал, чем выразить свое негодование, какими словами. Перед ним был чрезмерно активный деятель. Николаев ясно представил себе, как этот деятель продирался в комсорги, как шумел на собраниях, требуя наказания то одному, то другому. Теперь он будет не спать по ночам, до рассвета держать возле себя членов бюро, уверенный, что только так и нужно вести комсомольскую работу, бескомпромиссно, самоотверженно, без сна и отдыха. До утра он способен морочить голову пустяками, лишь бы удовлетворить свою неутолимую потребность повелевать, властвовать, администрировать.
      — Давно комсоргом?
      — Не так давно, еще молодой. С июля. Прежний уехал, меня поставили в самый напряженный момент. Если доверили, то я, товарищ Николаев...
      — Да что вы з-зарядили «товарищ-товарищ»! — вскипел Николаев. — У вас все правильно, принципиально, нравственно, только доведено до абсурда, до своей противоположности, когда вместо помощи человеку — вред, вместо добра — зло и в конечном счете вместо жизни — смерть. Неужели ни у кого из членов бюро не хватило чуткости разобраться, помочь в беде человеку? Она ведь совершенно одна осталась. Она, возможно, любила этого негодяя, хотела стать матерью, а вы ее, в сущности, на преступление толкнули.