Полдела сделано. Остальное чуть позже. Главное — он знает, как дальше жить. Седьмой час, а в доме у нее пусто. Раньше хоть домработница отвечала на его звонки, а теперь, последние десять дней, гробовое молчание. Ни ответа, ни привета. Кроме телеграммы какого-то академика Енгибарова. Фантастика, Славик, фантастика.
Прошелся до метро по свежему воздуху, приободрился. Маячила мысль, тенью сопровождала его в виде знака скрюченного, вопросительного — а может, переиграть? Он резко оборачивался, стиснув зубы — и тень пропадала.
Доехал до площади Революции, а там пешком до «России», вроде бы рядом, но шел довольно долго. В холле он купил зажигалку, роскошный киоск, с ювелирной витриной. Одной зажигалки ему показалось мало — вдруг не сработает, маленькая, французская, за три рубля, он взял еще и советскую, побольше, за девять рублей, проверил, пощелкал — хорошо горит. Заказал чай дежурной, прошел в номер, включил телевизор, но смотреть не стал — пусть дела других мельтешат рядом, он им не подчинен, он от них не зависит. Но не легче от этого, а тяжелей, одиночество и отчаяние, тебя все покинули, только судьба с тобой.
Вечер тянулся медленно, вот уже и программа «Время» кончилась, кино началось, а ему становилось все хуже, все мрачнее. Может быть, она в Каратас улетела на один день к матери? Забыла, что поклялись год назад рождество в Москве встречать? Нет, она не может уехать, здесь дочь в школе учится, а каникулы через неделю. Зазвонил телефон, и он рванулся к трубке — вдруг она? Чай готов, — сказала дежурная, возьмите, пожалуйста. Забыл он про чай, а про нее ни на миг не забывал и даже в аэропорту, сойдя с трапа, и, увидев встречающих, так и ждал, что Ирма вот-вот его окликнет, вот-вот, через шаг-другой, шел и земли под собой не чуял, весь пропитанный ожиданием...
Сколько он ей всего надарил, на какую сумму, не сосчитать. А она подвела дебит-кредит, посчитала, сколько он ей мордобоев учинял, сколько Зинаида ей гадостей делала, — все подсчитала, подвела черту, как профессиональный бухгалтер, и решила, что будем квиты.
В полночь он вышел из номера — наступило рождество. Спустился вниз, в холле еще был народ, он вышел из гостиницы, непонятно откуда падавший свет освещал маковки церквей, хорошо был виден Кремль, Василий Блаженный. Люди говорили громко и смеялись громко, будто еще не ночь, иностранцы, кажется, поздравляли друг друга с рождеством, навстречу негритянка попалась в мехах и в шапке в сопровождении длинного негра в белых штанах. Такси не было, надо было бы попросить дежурную заказать, придется теперь поискать. Без людей и без огней стояли громоздкие узкие автобусы с буквами «Интурист». На стоянке такси мерзла очередь, много почему-то черных, чем-то их привлекает «Россия» даже в мороз, не сидится в теплом климате. Очередь не двигалась, машин не было. Собственно говоря, спешить ему некуда, ему, чем позднее, тем лучше. Однако ждать он не любит, нетерпение перед делом охватывало его все сильнее. Надо вернуться в гостиницу и попросить дежурную вызвать такси.
Но тут подошел малый шоферского вида с ключами, в куртке с капюшоном, причем сзади подошел к Шибаеву и спросил негромко, куда ему ехать, намереваясь выбить калым, имея на это шансы, поскольку метро вот-вот закроют и все будут рыскать по улицам в поисках машины.
— Доплачу, не страдай, поехали, — сказал ему Шибаев. — В Измайлово и обратно сюда.
Безденежье краткое, видать, не успело перебить хребет Шибаеву, таксист узнал денежного человека по уверенности, по осанке и подошел именно к нему, у них глаз наметан.
Сели, поехали под звуки приемничка с огоньком. Миновали метро Семеновская, вон там, справа, магазин «Богатырь», заходили туда с Ирмой совсем недавно, она купила ему три сорочки. Ехали вдоль трамвайной линии под светлыми фонарями, улица Щербаковская, он помнит, как она ему все поясняла, знакомо ему все, будто он жил здесь прежде и ездил, и пешком ходил. Нырнули под окружную дорогу и только проехали короткий тоннель, как на дорогу выскочила девушка в черном пальто, стройная, в песцовой шапке, и замахала рукой в белой варежке.
Таксист затормозил, и пока девушка подбежала, за ней возник молодой человек в пальтишке и в шляпе, совсем не по сезону, одной рукой он потирал замерзшее ухо.
— Тактика, — проворчал шофер, — сначала кадру выпустят, а потом сами лезут, видят, что я клюнул. А то еще бабку на костыле выставят, а за ней банда ломится, — вези их в Махачкалу на шашлык.
— Нам на Вторую Парковую, — сказала девушка просительно, видно было, что это никакая не банда. Шофер молча кивнул, они открыли заднюю дверцу и, подталкивая друг друга, сели. Пахнуло от песца свежестью, морозцем и чуть-чуть духами. Девушка благодарила — ой, на метро уже поздно, спасибо, товарищ водитель, и вам, товарищ пассажир. Спутник ее только кряхтел и слышно было, как он тер свои уши, будто они пергаментные, и при этом оправдывался: утром передали плюс два, минус три, а он шапку надевает только при минус десять, его старшина в армии приучил.
Шибаев молчал, вот уже скоро поворот направо и у него смутное ощущение, что он здесь останется, такси ему лучше отпустить. И только он хотел сказать, мне вот сюда, как услышал голос девушки:
— Остановите, пожалуйста. — Она щелкнула сумочкой, доставая деньги. Расплатилась. Вышли, хлопнула дверца.
Шибаев подал водителю десятку — ладно, парень, поезжай, я здесь останусь. Вылез, огляделся — удалялась по пустынной улице эта пара, такси развернулось, опахивая светом фар уснувшие дома, деревья в снегу, сугробы. Какая здесь, в Измайлове, глушь, завалено все снегом и ни огонька кругом, как будто не только Ирма с Тыщенкой отсюда сбежали, но и все жители это место покинули. Забредет сюда пьяный — не пустили в метро, свалится под забором, занесет его снегом и обнаружат только весной.
Дом Тыщенко был пуст, как и с вечера, да он другого и не ожидал. Попробовал нажать плечом калитку — нет, сделано на совесть, как будто Цыбульский и здесь постарался, ни засова, ни щеколды — внутренний замок.
Подошел к забору в том месте, где спустил канистру в сугроб, огляделся — никого на улице, пусто, тихо. Постоял столбом, себя не ощущая, и полез через забор словно бы по чьей-то команде, довольно легко перемахнул, сам себе удивился. Здесь она, канистра его, на месте, разгреб снежок перчаткой, ему было жарко, он вспотел, сдвинул шапку на затылок, расстегнул дубленку. Поднял канистру из сугроба и пошел к дому. Мертвая тишина стояла, мороза не было, и шаги его были без звука, как будто по вате ступал. С какого ему угла начать, где выгоднее подпалить, чтобы побыстрее занялось? Бензин поможет. Важно, чтобы не сразу заметили. Окна соседнего дома закрывает забор, очень хорошо, увидят уже только зарево. Сначала надо облить все углы, деревянное крылечко и ставни, а там зажигалкой щелк — ноги в руки и дёру. Пока займется, он перемахнет через забор, не спеша пойдет по этой самой Парковой, а там, что бог пошлет. Он неуязвим, потому что бесстрашен, даже рука не дрожит, он решил, он выбрал способ, сейчас ему все яснее ясного и не отговаривайте его, бесполезно.
За глухой стеной он нашел метлу, тщательно обмел углы, крылечко, прикидывая на ходу, где и как будет полыхать. Действовал сноровисто, умеючи, будто только и делал, что поджигал дома, красного петуха пускал, видя в этом усладу души и смысл жизни.
Он будет отомщен. Не пожелали подождать его и объяснить, так пусть сгорит ваше гнездо вместе с его тысячами, с его мечтой и надеждой. Очень жаль, что тебя, суки, нет. Зинаида права оказалась. Но я еще доберусь, я не уеду отсюда, пока не разряжу в тебя всю обойму малокалиберки.
В тишине далеко слышалось шарканье метлы, но что тут такого, пришел хозяин и наводит порядок, кому какое дело. Закончил подготовку, взял канистру, откупорил горловину, облил угол, повел тонкую струю по бревну над фундаментом. Ничего ему не надо, только успокоение. Нет у него терпежу жить вот так дальше. Плеснул на угол, поддерживая второй рукой за донышко. Крепкий ядреный запах бензина напомнил дорогу, машину, молодость, когда все было впереди — ехай себе и ехай, кати и кати. Он пошагал к другому углу, поливая струйкой, прикидывая на вес, хватит ли бензина обойти весь дом и еще для крылечка оставить. Сейчас он с одного края чиркнет зажигалкой, и огонь быстро пойдет вкруговую, а Шибаев — обратно через забор. Когда соберется сонный народ в подштанниках, он подойдет в числе прочих зевак, ему интересно. Он еще и разгребать поможет в ожидании пожарных и, может быть, в барахле, разгребая, что-нибудь увидит знакомое из купленного в ювелирных на всех курортах, он еще поторжествует вдосталь. Струйка огня побежит быстренько по темному следу бензина и заполыхает и сгорит все к чертям собачьим! Канистру он поставит на крылечко, пусть и она сгорит, чтобы и следа не осталось. Достал беленькую, удобную по руке зажигалку, только хотел чиркнуть и поднести к бревну, как послышался негромкий и властный голос:
— Хватит, Шибаев, мы уже тут замерзли.
— А в чем дело? — машинально пробормотал он, вскидываясь, и увидел совсем рядом шофера такси, того самого, в куртке с капюшоном, а со стороны крыльца подходил молодой человек в шляпе, которого они подобрали возле Окружной дороги.
— Руки! — сказал этот молодой, и таким тоном, что Шибаев беспрекословно протянул руки, тот защелкнул наручник, но как? Только на правой руке, а второй наручник уже был защелкнут на руке этого парня в шляпе. Сбылась картинка! Теперь он уже точно знает, не было в аэропорту ни конвоя, ни зека, спаренного браслетами, ему померещилось, это был знак.
Пошли обратно к забору по следам Шибаева, не забыли захватить канистру.
— Минутку, ребята. — Он посмотрел на них — серьезные мужики, молодые, но уже натасканные, крепкие профессионалы. — Один вопрос — дом продали? — Он кивнул назад.
— Продали, — ответил шофер. — Академику Енгибарову.
— Чужую хату хотел спалить! — воскликнул Шибаев и громко захохотал: — Аха-ха-ха-ха!
С дерева упал снег, сорока задремавшая испугалась непривычного звука.
— Хорошо смеется тот, кто смеется последним, — сказал человек в шляпе, такое легкомысленное отношение к серьезной операции его оскорбило.
Возле забора таксист чуть приостановился, проговорил:
— Шибаев Роман Захарович, директор мехового комбината в Каратасе, сорок семь лет, женат, член партии, ранее судимый — все правильно?
— Вы еще за это ответите. — Каких-то секунд пять-семь Шибаев молчал, изо всех сил удерживая заглушку, но она сорвалась, и он снова захохотал от души, как жеребец в зимней тишине Измайлова. — Они ответят, они тебе ответят!! — сквозь смех повторял он, ощущая прилив ясности, успокоения, теперь он знает, что дом, его дом, продали, что Тыщенко молодец, не зря ты подозревал и прав был, что теперь никому не нужен.
Первым через забор переметнулся парень в шляпе, и рука его в наручнике дернула кверху руку Шибаева, один оказался по ту сторону забора, а другой по эту, как два мешка в одной связке. Шибаева пришлось подсаживать, ноги его не слушались, таксист крепко поддел его снизу приемом, Шибаев кулем перевалился и увидел такси, совсем недалеко, возле него стояла девушка в песцовой шапке, постукивала носком о каблучок, сапожки тесные, а пасли Шибаева долго, и она замерзла.
— Работа! — сказал ей Шибаев и подмигнул. — Только не вздумай замуж за этого, — он дернул рукой в наручнике — у него самолюбие. Ладно, поехали, как сказал Гагарин.
Он влез в такси, уселся и громко вздохнул — с ба-альшим облегчением. Понял, зачем его тянуло сюда, как чудилось ему, так и сбылось, и сразу будто гора с плеч.
Сорока на сосне перескочила на другое место, ветка дрогнула, и длинная полоса снега прощально упала на землю белым косым платком.
Глава тридцать восьмая
КТО СМЕЕТСЯ ПОСЛЕДНИМ
Арестовали всех в один день и почти в один час, замели одним веником, как выразился Махнарылов. В пять часов московского времени, когда Шибер сладко кемарил в следственном изоляторе КГБ, давно он, кстати, так безмятежно не спал, а в Каратасе арестовали Гришу Голубя и всю прикосновенную милицию — Лупатина, Цоя, Парафидина, арестовали на комбинате Васю Махнарылова, Каролину Вишневецкую, Тасю Пехоту, заведующих складами. Дома взяли Прыгунова, из торговли Тлявлясову, еще кое-кого, а также Зябреву. Девочка ее пришла в тот день в школу без сережек, что поделаешь. Арестовали Калоева и Магомедова, добавили к ним Цыбульского. В Алма-Ате взяли Рахимова, в Москве Мавлянова, ну и, разумеется, Мельника. Не могли найти только Яшу Горобца, ночью Октябрина прогнала его из спальни на кухню за сильный храп, Яша маялся на жестком линолеуме, в шесть часов заиграл гимн, напомнил ему общее построение в зоне, и Яша ушел по-английски с рюкзаком за плечами, как в турпоход.
Об арестах сразу же узнал весь город, и отношение к неожиданности было отнюдь не одинаковым, хотя, казалось бы, двух мнений быть не должно. Те, кто их не знал, и вообще был далеко от этих сфер, были единодушны в оценках — нет места хищникам среди нас, пусть горит земля под ногами жуликов, расхитителей, взяточников. Суд над ними должен быть открытым и беспощадным. В первые дни говорили, что они похитили миллион, через неделю стали говорить что — два миллиона, через месяц — пять миллионов и купили все инстанции от Алма-Аты до Москвы.
Но те, кто их знал, встречался с ними, общался, а то и делился, рассуждали иначе — беда случилась, горе у людей, нельзя так дурно судить-рядить, распускать сплетни, вы не знаете всей правды. Если председатель горсовета берет своей жене шубу и ни копейки не платит, то каким способом возмещать убытки? Или министр, или замминистра, или кураторы, инспекторы, — всех надо ублажить, одарить, а кто должен добывать средства? Так что, давайте не будем плодить сплетни и слухи, а лучше посочувствуем попавшим в беду и вспомним народную мудрость — от тюрьмы да от сумы не отрекайся.
Произвели обыски, как положено, с понятыми, с протоколами, со ссылками на закон. Изымали деньги, сберкнижки, драгоценности, описывали имущество, накладывали арест. У Гриши Голубя помимо ценностей материальных обнаружили кое-какие ценности духовные — «Энциклопедию половой жизни» на 40 страницах, письмо Солженицына съезду писателей и стихи Евтушенко «Наследникам Сталина».
Началось долгое следствие с допросами, очными ставками, экспертизами. Были и чистосердечные признания и упорные запирательства, и самовыгораживание, и сваливание вины на других — мало чем отличалось это дело от других групповых преступлений. Умные вели себя по-умному — от всего отпирались, а честные — по-честному, во всем признавались. Наличие ума никак не связано с совестью человека. И что характерно? Каждый старался найти свою ошибку, промах, точку прокола и жалел, сокрушаясь: «Эх, если бы вот это учли и еще вот это, ни за что бы нас не повязали». Самыми трудными для следствия оказались прежде всего лица с юридическим образованием и с практикой работы в милиции — Мельник и Голубь, а также Лупатин, Цой, Парафидин, Дутов. Они упорно, хоть режь их на пятаки, от всего отказывались и в один голос утверждали, что приводимые им факты — наговор, клевета с целью опорочить советскую милицию за то, что она не спускала глаз с расхитителей социалистической собственности. Всю свою профессиональную жизнь они твердили, что чистосердечное признание смягчает вину, облегчает участь подсудимого, а также помогает следствию, но говорили они одно, а знали другое — замордованные обилием дел следователи просто не имеют возможности искать криминал, добывать факты, улики и пишут обвинительное заключение со слов подследственного.
Гриша Голубь и в тюрьме делал зарядку утром и вечером, на прогулке приседал и подпрыгивал, смотрели на него сочувственно и решили в конце концов, что именно зарядка сильно сократила ему дорогу на самый верх. А Грише нужна была бодрость для завершения докторской диссертации, он обращался по инстанциям, и ему в камеру передали все нужные материалы.
Поначалу на первых допросах все называли руководящих товарищей, перечисляли, по чьей просьбе было отпущено то-то и то-то, «меня попросили, меня обязали», назывались фамилии из исполкома, из горкома, из главка, из министерства, как правило, все упоминали милицию, — но только на первых допросах. А затем сразу же во всех протоколах фамилии уважаемых должностных лиц исчезли как по мановению волшебной палочки. Подследственные были разными, но стали говорить одну и ту же фразу: «Назвать этих лиц я отказываюсь», а почему и отчего, тут и дураку ясно, как сказал бы Вася Махнарылов.
Сам Вася в первый день решил, что взяли его понарошке, подержат пару дней для близиру и выпустят, поскольку у него была явка с повинной. Он честно рассказал все как есть и сильно помог следствию. Но прошел месяц, Васю держат, и второй прошел, и вот уже шесть месяцев, а Вася чалится наравне со всеми и видит, что мотают ему совсем не как свидетелю и даже не как простому исполнителю, но почти что как главному вдохновителю и организатору, и, если не высшая мера ему карячится, то лет пятнадцать наверняка, а они ему уши трут по смягчению участи. Вася резко слинял и настолько сразу поумнел, что дал фору всем юристам, отказался начисто от своих прежних показаний и заявил, что они добыты недозволенными приемами, и тут уж с ним ничего нельзя было поделать. Вася пёр исключительно на руководство, на милицию, расписал в подробностях, как приезжали все они к нему в цех и внедряли ему в мозги железную формулу бериевских времен: не умеешь — научим, а не хочешь — заставим, Вася требовал разыскать Башлыка, фамилия его неизвестна, но если следствие наше честное, оно все узнает. Никакие внушения, уговоры Васю теперь не могли остудить, он упорно и ожесточенно требовал наказать всех вождей жизни вплоть до Москвы.
Но Башлыка не арестовали, не посмели, слишком он высоко поднялся — можно было бы так подумать. Можно да незачем, мертвых везут в морг, а не в следственный изолятор. Сначала стало известно, что он скоропостижно скончался, а потом — что покончил с собой. Шибаев не верил и считал, что ему помогли, дали возможность умереть незапятнанным, с почетом похоронили и на очередной сессии почтили память вставанием. Вот такое у него состоялось повышение — аж на тот свет.
Милицию судили закрытым судом. «Принимая во внимание, что действия Лупатина, Цоя, Парафидина и других по сокрытию деятельности преступной группы, связанные с оперативно-розыскной работой органов МВД, которые являются секретными и составляют служебную тайну, что эти сведения содержатся в материалах уголовного дела и не подлежат разглашению, а также учитывая, что выделение дела по обвинению Лупатина, Цоя, Парафидина и других в отдельное производство не повлияет на полноту, всесторонность, объективность расследования, руководствуясь статьей 98 УПК КазССР необходимо уголовное дело выделить в отдельное производство».
Все они держались исключительно спаянно, от всего отказывались упорно и до последнего дыхания строили из себя честных, партийных, принципиальных. Один только Игнатий Цой позволил себе на суде разговорчики. Он напомнил присутствующим, что у нас лучшие в мире производительные силы и производственные отношения, они не изменились за последние годы, они так и остались лучшими в мире, но все мы прогнили снизу доверху и сверху донизу и долго не протянем, если не изменим доктрину общественного развития, всю систему экономических и социально-политических взглядов. Переход от капитализма к социализму и далее к коммунизму не является неизбежностью — возьмите Японию. Неизбежным является только загнивание при отсутствии руководящей идеи. Майор Лупатин (бывший майор) до того был разгневан, что потребовал от прокурора дать Цою за такие речи высшую меру. Однако к его мнению не прислушались и дали всем одинаково — по пятнадцать лет, но что любопытно. Эти суждения Цоя передавали друзьям и знакомым, качали головой, поднимали указательный палец — и ничего, никто не пострадал. Научно-технический прогресс не зависит от политического строя, говорил Цой, возьмите Японию. Все дело в воспитании национального достоинства, в чувстве родины, которая должна быть у каждой нации.
А что Шибаев? Зинаида все долгие месяцы следствия носила ему передачи и наняла ему хорошего адвоката. Саму ее не стали судить, хотя в ее действиях имелся состав преступления, предусмотренный статьями Уголовного кодекса с мерой наказания до пяти лет лишения свободы. Но ввиду того, что она имеет несовершеннолетнюю дочь, а также по Указу об амнистии в связи с Международным годом женщин уголовное дело в отношении Шибаевой Зинаиды решили не возбуждать, арест, наложенный на принадлежащее ей имущество, дом и прочее, отменить. Дочь ее, Надя, уже своими ножками пришла на суд — следствие длилось полтора года.
Адвокат дал Шибаеву совет — делать упор на статью 14 Уголовного кодекса, которая говорит, что действия, совершенные в состоянии крайней необходимости для устранения опасности, угрожающей интересам государства, общества и правам личности, не являются преступлением. Короче говоря, надо на суде такую развести химеру, будто Шибаева силодером заставили всем платить и самому брать, иначе бы меховой комбинат как государственное предприятие, прекратил бы свое существование. Шибаев расхохотался наглости адвоката, все они хамье вроде Гриши Голубя, не станет он мараться с такой туфтой, никто ему не поверит. Но потом, после очных ставок и ознакомления с показаниями других, когда он увидел, как мелькает его фамилия — «Шибаев приказал, директор заставил, Шибаев отругал», он понял, что все только и заняты раскидыванием черноты и катят бочку исключительно на него. Тогда он вдумался в статью 14-ю и убедился, что она прямо-таки для него писана, сразу вспомнились ему бесконечные комиссии, ревизии, анонимки, проверки, и как задержали машину с лисой по дороге в Целиноград, и как Лупатин требовал от него уплатить с начала года. Шибаев просил суд признать в его действиях крайнюю необходимость, доказывал, что причиненный вред является менее значительным, чем вред предотвращенный. Не дураки, оказывается, составляли кодекс, толковую придумали формулировку, и адвокат голова, Шибаев даже не знал о существовании такой статьи. Однако судья заявил, что статья о крайней необходимости в хозяйственных делах не применяется, это во-первых, а во-вторых, Шибаев ничем и никак не сможет доказать наличие крайней необходимости, поскольку он не ходатайствовал перед вышестоящими инстанциями о спасении своего предприятия, не сигнализировал об угрозах, не сообщал ничего в правоохранительные органы. Тем не менее Шибаев считал себя жертвой и доказывал, что без него комбинат растащили бы в три дня.
В газете «Вперед» Косовский давал репортажи из зала суда по общим заголовком «Пушные звери в городе Каратасе». Он рвался подробно осветить деятельность милиции, но ему не дали, мало того, пригрозили статьей за распространение порочащих слухов. Не попали в газетные репортажи и рассуждения Игнатия Цоя, не попали и некоторые афоризмы Шибаева, которые передавались из уст в уста: «На гнилом Западе деньги — это власть, а у нас наоборот, власть — это деньги. Взамен культа личности утвердили культ наличности».
Судебному заседанию был представлен солидный том в 425 страниц — диссертация Голубя Григория Карловича на соискание ученой степени доктора юридических наук под названием «Борьба с хозяйственными хищениями». Как и следовало ожидать, Голубь оказался очень крепким орешком как для следствия, так и для суда, он замечал малейшую оплошность, неверную формулировку, уточнял статьи обвинительного заключения, мимоходом обучал юриспруденции участников судебного заседания, и отличным голосом лектора и с артистизмом адвоката уверенно отводил от себя обвинения в использовании своего служебного положения.
— Я представляю всего лишь частное лицо, — раскатисто, как по радио, говорил Голубь, — на которое рассчитывали, что в связи с юридической квалификацией и широкими знакомствами оно может оказать помощь в благополучном разрешении криминальных случаев. Я не принимал физического участия в преступных операциях, связанных с приобретением сырья, с реализацией левого товара, изъятием денег и другими сделками, отражающими содержание преступления. В соответствии со статьей сто сорок шестой Уголовного кодекса Казахской ССР субъектом получения взятки может быть только то должностное лицо, которое могло или должно было совершить требуемое деяние в интересах взяткодателя только с использованием своего служебного положения. В данном случае я, как начальник кафедры, должен был прежде всего обладать правом либо лично выполнить требуемую услугу, либо в силу занимаемого положения административно создать воздействие на других лиц в интересах взяткодателя. Если представить, что долевики заблуждались и полагали возможным начальнику кафедры школы милиции в пределах его функций выполнить для них столь специфические услуги, то в этом случае моя роль скорее напоминает субъекта, злоупотребившего доверием, а если смотреть строже, мое поведение содержит в себе признаки пособничества в виде укрывательства тех преступлений, о которых я был осведомлен...
Любопытно, что в те дни, когда Голубь делал свои пространные заявления, в зале было полно интеллигенции, будто их собирали особыми повестками, и после каждой удачной реплики Голубя слышались одобрительные возгласы, а после Гришиных концовок речи раздавался гул — да он же абсолютно прав от альфы до омеги, ему необходимо переквалифицировать статью, когда мы уже избавимся от беззакония и наследия культа личности. Так судили интеллигенты. А народ попроще и судил проще — дать ему надо на всю катушку. Если расхититель и взяточник столько лет обучал милицию, то сколько нам теперь ждать, когда она переучится, доживем ли?
На суде кроме государственного обвинителя был еще и общественный обвинитель, молодой человек с металлургического комбината. Выступал он в такой роли впервые, видно было, старательно готовился, говорил он смело — это хорошо, но плохо, что говорил искренне, слишком был взволнован, возмущен и недоумевал, опрометчиво задавал вопросы: так в чем же дело, и — о чем это говорит? При определенной настойчивости прокурора его тоже можно было бы обвинить в демонстративной непонятливости с политическим оттенком.
— Когда дела наши становились все хуже, — говорил общественный обвинитель, — эти люди обогащались все больше, гигантски возросли вклады в сберегательных кассах, — о чем это говорит? Они слепо переняли все самое отвратительное, что есть на буржуазном Западе. Карикатура на человека стала примером для подражания. Разве не велась с ними воспитательная работа? Велась постоянно и неуклонно, мало того, они сами ее вели в полном соответствии с нашей программой, так в чем же дело? Вместо ненависти к наживе они насаждали зависть к наживе, они не только сами встали на чуждый нам путь развития, но пытались потянуть за собой всю страну, особенно это проявилось кое-где в национальных республиках. Наши идеалы перестали выполнять значение света, негасимого маяка, они превратились лишь в темы для докладов и диссертаций, как мы видим у подсудимого Голубя...
Перед вынесением приговора Гриша увидел сон — где-то в подвале или в бункере без окон, без дверей стояли перед ним пятеро в разной одежде — прокурор в форме советника юстиции, начальник тюрьмы в форме офицера внутренних дел, врач в белом халате и два представителя общественности — от профсоюза и из комсомола, при галстуках и в белых воротничках, но это еще не все, сам Гриша был одет краше всех, — в полосатой робе, в полосатом берете и почему-то в новых галошах. Послышался голос, читающий нечто вроде ответа на апелляцию со словами «оставление в силе». Затем наступила полная тишина, и Грише почудилось легкое дуновение у виска, будто в детстве, еще до войны мама открыла форточку, чтобы показать Грише, как идут дети на Первомайскую демонстрацию, такое же легкое дуновение возле виска он ощутил сейчас, затем последовал легкий щелчок. Гриша проснулся и подумал: хорошо, что нет сейчас мамы. После расстрела тело казненного, проще говоря труп, не выдают родственникам для погребения, только сообщают, что приговор приведен в исполнение. А закапывают неизвестно где.
Сон его сбылся в нужные сроки, по вступлении приговора в законную силу.
Такая же участь постигла и Мишу Мельника, но какие он видел сны перед казнью, осталось неизвестным.
И получилось, что Шибаев добился, чего хотел, кому обещал, все выполнил, снял погоны с Голубя и пересажал всех, кому сгоряча грозил, — а сам?
А сам хохотал. Натурально, без всякой игры, без подделки. Смеясь, человек расстается со своим прошлым, говорят философы, и правильно говорят, именно так расставался с прошлым Шибаев. А началось в зале суда, в момент, когда оглашали приговор. Читали его, кстати, два дня, председательствующий даже охрип, читая, как-никак триста страниц без малого, и, пока перечислялись эпизоды и назывались суммы, уже известные, пока оглашались части вводная и описательная, в зале стоял легкий гул, переговаривались, зевали, кашляли, народу было полно, одних свидетелей около четырехсот, но вот председательствующий отпил чаю, прочистил голос перед чтением резолютивной части, и в зале наступила мертвая тишина.
— На основании изложенного и руководствуясь статьями двести восемьдесят семь, двести девяносто восемь — триста один Уголовно-процессуального кодекса, судебная коллегия по уголовным делам приговорила: Шибаева Романа Захаровича по статье семьдесят шестой Уголовного кодекса к исключительной мере наказания, смертной казни — расстрелу с конфискацией лично принадлежащего ему... — и дальше никто в зале не услышал ни слова, голос судьи покрыл вопль, вскрик самого Шибаева:
— Меня поставили за паровоз! — и громкий хохот. — За паровоо-оз-ха-ха-ха!
Чтение приговора было прервано, людьми впечатлительными овладела жуть. Никакой артистизм, тренировка, натаска не позволили бы так хохотать злорадно и ненавистно, зычно и громко, так, что по спине бежали мурашки. Заседательница с трикотажной фабрики, бледная, как стенка, схватилась руками за голову с обеих сторон и закрыла глаза, и длилось это неизвестно сколько, как потом рассказывали очевидцы, будто бы целый час хохотал Шибаев, как Мефистофель, пока конвой не вывел его из зала и не закрыл двери. Но даже и через закрытую дверь довольно долго слышался его удаляющийся хохот, будто им пропитались стены.
