— Я тебе не верю, Роман. Невежды всегда были, но чтобы уж так поголовно — нет, не верю. Книга делает из животного человека. Вот зачем ты ходишь ко мне столько лет? Школы не закончил, об институте не мечтал, а все-таки в тебе живет свет того времени, идешь ко мне и ждешь, что я тебе скажу слово о высшем предназначении.
— Эх, Алексей Иванович, знали бы вы!..
— А я знаю, Роман, можешь мне не рассказывать. Если человек ищет смысл, значит это хороший человек и он мне ясен без объяснений. Я тебя досконально вижу, ты человек цельный.
Вот этим, наверное, и привлекали старики Шибаева, что всегда хорошо о нем думали, а кому этого не хочется?..
— Алексей Иванович, вы столько прожили и неужели за все годы не увидели в жизни ничего плохого? По-вашему, книги есть — и больше ничего не надо. А свобода? У нас же свободы никакой — ни слова сказать, ни дела сделать.
Казалось бы, уж здесь-то нечем будет крыть вечно гонимому человеку, однако же, нет, он и здесь не согласен.
— Ты удивишься, Роман, но я, как учитель, считаю, что самое губительное для человека — это как раз свобода, не философская, а обыденная, житейская, понимаемая как вседозволенность. В начале всех начал был запрет, и потому человек выжил. Свобода — это развязывание инстинктов, это удел хищного животного. А вот запрет — это всегда разум, необходимость, чисто человеческое побуждение. К этому, собственно говоря, школа всегда стремилась — к воспитанию через запрет животной страсти, через продуманное насилие. Ах, как это страшно — насилие! Но Горький, пролетарский писатель, босяк из народа, говорил, что культура — это организованное насилие над зоологическими инстинктами людей. Это дисциплина, а ее не может быть без наказа, без наказания, которое всегда было главным средством воспитания в семье и в школе. Я об этом написал статью, Роман, ты как будто знал, о чем со мной заговорить. Послал ее в «Учительскую газету» — возвратили, послал в журнал «Семья и школа» — возвратили, послал в Академию педнаук, пока молчат, но думаю, тоже возвратят. И ответ один — я допускаю путаницу понятий видишь ли, я игнорирую азы марксизма. Я назвал статью так: «О необходимости наказания в семье и в школе» Сейчас оно не применяется, ни там, ни там, мы лжегуманисты, мы все возлагаем на милицию, на карательные методы и оставляем государство без культурной поддержки. Что нам дала вседозволенность? Прежде всего развал семьи, основы общества. У детей должен быть отец, а у народа — отечество. Свобода — это терроризм, наркомания, преступность, проституция в двенадцать лет. Свобода — это конец света, об этом давно говорят выдающиеся умы. Для воспитания нет понятия более пагубного, чем свобода делать, что хочешь, говорить, что хочешь, носить, что хочешь. Меня очень огорчил конфликт в девятнадцатой школе, где работает наша хорошая знакомая Елена Гавриловна. Представь, Роман, в пятом классе пришла на занятия девочка, кроха в пионерском галстуке и с золотыми сережками. Как бы ты поступил?
— Я бы узнал первым делом, кто ее родители. Где работают, какой вес имеют.
— Это ты серьезно? Гм... Допустим, ее мать начальница какого-то там управления торговли.
— Вот видите, до чего вас книги довели. «Какого-то там» не бывает, Алексей Иванович. Если управление, то оно входит в исполнительный комитет Советов депутатов трудящихся. Короче говоря, это советская власть. А если ее мать власть, то я не стану с ней бодаться, я не дурак. Пришла ее дочь в золоте, носи на здоровье.
Алексей Иванович помахал перед собой маленькой рукой, будто развеивая дым, ему стало не по себе.
— Давай, Роман, о чем-нибудь другом... Я с тобой никогда не соглашусь. Хотя и такая точка зрения может быть, к сожалению. Я написал Брежневу про этот возмутительный случай, Елену Гавриловну выживают из школы.
— Вы считаете, он будет читать ваше письмо?
— Я в этом не уверен. Бог ты мой, да что я говорю, не будет он читать, но у него есть референты, которые собирают информацию и обобщают для докладов и выводов. Мое письмо будет не единственным такого рода, сейчас обострилась тяга к мещанству. Мое требование скромности, благородства сольется с другими голосами, нас много. Мы не можем потакать стихии, идти на поводу у черни, нам отомстит будущее. — Он говорил несколько раздраженно, вспомнил свое тщетное заступничество за Елену Гавриловну и расстроился. — Мы должны подавать пример озабоченности будущим, мы должны мыслить, мысль всегда была главной целью человека, хотя ты утверждаешь «план-план».
— Не знаю, как насчет всегда, Алексей Иванович, а сейчас мысль не требуется. Я тоже, слава богу, не мальчик. Человек живет не сам по себе, а среди других, в государстве. А государству все ясно, оно повторяет мысли столетней давности и на том стоит. Главное на земле власть. Не мысли, не книги — власть. Кому она принадлежит, от них все идет, все зависит...
На прощанье Шибаев задал еще один, последний вопрос: может ли человек быть счастливым, если он всю жизнь прожил в нашем Каратасе?
— Разумеется! — Алексей Иванович улыбнулся мягко, как ребенку. Ему всегда нравились именно детские вопросы Шибаева, школьные, наивные. — Я здесь с тридцать пятого года и не считаю, что был несчастлив.
Нашел счастье... И здесь книги довели.
— А если я уеду в Москву?
— Одним хорошим человеком станет меньше у нас. Но если тебе в Москве предлагают работу, дают возможность вырасти в своем деле, то я от чистого сердца желаю тебе успеха.
«Дают... Предлагают...» Он покорит Москву своей хваткой, своими деньгами, он всего добьется.
— Не дадут, я сам возьму, Алексей Иванович, я не слабак.
— А знаешь, от какого слова твоя фамилия? Воротила, торговец, шибает делом.
— У меня кличка — Шибер.
Алексей Иванович улыбнулся — интересная.
— Еще Шибай — это буян, драчун, жестокий человек. На тебя не похоже.
— Похоже, — поправил его Шибаев.
— А курские и воронежские шибаем называют кулака, барышника.
— Тоже похоже, отец мой был раскулачен, вы знаете.
— У немцев слово «шибер» тоже есть, и смысл тот же — воротила, скоробогач.
Коли так, куда денешься, надо фамилию оправдывать.
Он ушел от них с верой в себя, в свою силу, в успех своего плана, все, что им намечено, он сделает.
Глава двадцать седьмая
ДЛЯ МИЛОГО ДРУЖКА СЕРЕЖКУ ИЗ УШКА
(Фельетон)
Да не удивится пусть уважаемый читатель нашей газеты, на сей раз у нас пойдет речь о сережках — да-да, о тех невинных, подчас совсем незаметных украшениях женщины, девушки или даже девочки-школьницы. В одно время случились в нашем замечательном городе-труженике два очень похожих события, связанных с одним и тем же предметом, а именно с серьгами, которые вдеваются, как известно, в уши. Эти события выразились в том, что в невинные украшения вцепились два совсем разных человека — бандит с большой дороги и милая, на первый взгляд, старушенция, которая мухи не обидит, а на самом деле... Читатель догадался, о каких сережках идет речь в одном случае, да-да, о тех самых, на которые покусилась рука грабителя, схваченная с поличным в Центральном универмаге нашего города-труженика, когда некий Нурлан Батырбеков налетел на продавщицу мехового отдела, скомандовал ей «руки вверх» и начал срывать с нее скромные украшения и заодно выгребать деньги из кассы.
Но про другие сережки мало что известно нашему просвещенному городу, хотя и в этом случае было также произведено насилие над личностью. Представьте себе, ваша дочь приходит в школу в чистом платьице с белым передником и в ушах у нее маленькие скромненькие сережки, которые, на взгляд нормального человека, совсем не бросаются в глаза, никого не ранят, никого не убивают ни своим мещанством и ничем таким прочим. А теперь попробуем отгадать загадку — кто первый ополчится против? Сколько ни гадай, ни за что не отгадаешь, потому что первой ринулась и подняла всю школу против невинного украшения, представьте себе, учительница, мало того, классный руководитель по имени Елена Гавриловна из школы номер 19. Давайте зададим ей вопрос: до каких пор мы будем отличаться от Запада в худшую сторону? Ведь не в носу у нее кольцо! Неужели от каких-то сережек рухнут устои нашего социалистического общества? Сколько еще ханжей сидят-отсиживаются по нашим школам и не спешат на пенсию, распространяя отсталость, косность и нездоровый дух. Пощадим бедного ребенка и воздадим по заслугам тем, кто этого заслуживает.
Вы спросите, почему наша уважаемая газета решила выступить по такому незначительному поводу? Дело в том, что пустяк начали раздувать, девочку уже преследуют, ей грозят плохой характеристикой, будущее ее рисуется в черных красках. Так кто же защитит ребенка, если не я, не ты, не все мы вместе взятые? Даже у грабителя находятся защитники, утверждающие, что он не украсть хотел, а даже наоборот, уличить, разоблачить, выставить якобы расхитительницу на позор. Нашлись уже мудрецы, считающие, что ничего особенного Батырбеков не совершал, просто проходил мимо и... Но тем проходимец и отличается от порядочного человека, что просто так мимо он не пройдет. Слышу либеральные всхлипы — ну дали бы ему пятнадцать суток, зачем ему давать пятнадцать лет? Во-первых, не пятнадцать, а всего лишь восемь, к сожалению, хотя и строгого режима, но дело не в этом. Дело в том, что сообщник грабителя до сих пор не найден,он ходит среди нас и тратит народные деньги, и не какие-то там копейки — нет, похищено более девяти тысяч рублей, выгребли всю кассу и сейчас гуляют на наши трудовые денежки.
Моя милиция меня бережет, как сказал поэт, но далеко не всегда должна подняться еще и общественность. Продавец Тлявлясова при всей сложности ситуации сохранила самообладание, не случайно ее фотография на Доске почета, это женщина из тех, кто коня на скаку остановит, в горящую избу войдет. Едва вырвавшись из рук грабителя, она первым делом бросилась к кассе, чтобы сохранить народное добро, но, увы, было уже поздно. У этой женщины замечательная выдержка, вы только представьте себе, уважаемые читатели, если бы вас таскали за волосы в течение двадцати семи с половиной минут. Но — шутки в сторону! Мы требуем, чтобы каждый умел держать в руках не чужую собственность, а самого себя. Это касается и престарелой учительницы и молодых налетчиков. Не будем разводить химеры, а сделаем так, как говорили еще до нашей эры: отбросим «хи» и примем меры
Валериан Косовский
Глава двадцать восьмая
ПЕРЕХОДЯЩЕЕ ЗНАМЯ
Ревизии, проверки, комиссии сваливаются на голову, как дождь с неба, обрушиваются, как стихийное бедствие. И все-таки есть таланты, способные все учуять. Глубокой ночью Шибаева разбудил телефонный звонок, и Гриша Голубь сообщил, что приехали двое из прокуратуры Союза проверять твой комбинат. Жалоба, сигнал за подписью или анонимка — пока неясно. Известны их фамилии. Что будем делать?
Прокуратура Союза это не Лупатин, не Каратас — это Москва. Первая мысль по проторенной дорожке — опять подстроено Голубем. Но зачем тогда ему поднимать переполох среди ночи?
— Надо срочно связаться с Мельником, — сказал Шибаев.
— Сейчас буду звонить.
Утром они явятся на комбинат и начнут шуровать, а мы не готовы, по цехам бардак и на складах с учетом не все ладно. Неожиданность — залог победы. Над нами.
— Как ты смотришь, если я с утра полечу в Алма-Ату? Привезу переходящее знамя за третий квартал, нам обещали.
— Прекрасная идея! Проверку отложим до твоего приезда.
Шибаев не спал до утра, думал, искал броню, но контрмера пока рисовалась одна — ехать и везти знамя. И на прицепе если не самого министра, то, на худой конец, Рахимова, сказав ему, что если уж начнут копать, то и до него доберутся.
Утром Шибаев отбыл в Алма-Ату, успев предупредить и Васю, и Каролину, и Прыгунова, чтобы навели порядок и не допускали проверки в его отсутствие. Никому ни слова пока, что комбинату присуждено знамя. Объявить, что директор в командировке, подождите пару дней, уважаемые товарищи из прокуратуры. А потом сюрприз — присвоение звания коллектива коммунистического труда, вручение переходящего знамени за успехи на предоктябрьской вахте, после чего в свете наших достижений ваша проверка будет очень даже полезна.
Угораздило же их явиться в такой момент, в чем причина? Сначала Шибаев подумал про ту анонимку, которую они заделали с Васей еще зимой. Но не слишком ли запоздалая реакция, почти год прошел? Почему, кстати говоря, не было никакого отзвука на тот сигнал?
Нет, сейчас они прибыли по сигналу более серьезному и доказательному. Все-таки закон подлости существует — у Шибаева валом шапки пошли, из Москвы стала поступать благородная пушнина, Мавлянов не подвел, четко работает конвейер: товар — деньги, товар — деньги, — и вдруг пакость в самый неподходящий моменту И выплата у него четкая, перед ноябрьскими праздниками он всем выдал оклад и на комбинате, и за его пределами. Было, правда, некоторое огорчение. В канун праздника позвонил Башлык — срочно нужны двадцать тысяч. Шибаеву это не понравилось, он предпочитает сам увеличивать ставки, а тут вдруг такая инициатива, тем более, что к Башлыку он не обращался давно, не утруждал ничем. Шибаев принес ему десять, остальное через неделю. Башлык раздраженно потребовал именно сегодня — его вызывают в Алма-Ату. Пришлось Шибаеву ехать за добавкой. Вернулся, вручил и проворчал, что его прижимают все ощутимее — в деле мало, а в доле много. Башлык опять сказал, что можешь рассчитывать на мою поддержку, но не забывай, с кем имеешь дело. Вот так оно и получается для Шибаева, с одной стороны можешь пасть разевать, а с другой — не забывай про намордник.
Не дают работать. На вопрос, кто мог дунуть в прокуратуру, есть ответ: многие. Прошла ревизия Дутова, долгая и дотошная. Дело удалось замять, борцы за честность остались с носом, а ведь уже злорадствовали, объявляли родным и близким, что, Шибаева с его лавочкой на той неделе прикроют. Не вышло. Дутов привлекал для ревизии пенсионеров, а уж те честняги, столько в них зла непотраченного, любой из них мог направить сигнал с точными и убедительными данными, вот что особо опасно.
Ладно, Шибер, терпи, зло на земле неистребимо, это даже нормально, когда пишут, стучат, кляузничают. Ты прищучиваешь Васю и Каролину, иначе растащат все к чертям, а кто-то тебя прищучивает, ибо ты тоже горазд растаскивать. И тех, кто выше тебя, контролируют, чтобы не зажрались, так вот оно и идет этаж за этажом. Лети, давай, пока не слетел.
Задуманный маневр удалось решить в Алма-Ате гораздо легче, чем он ожидал, Рахимов сразу согласился ехать, тут же все обговорил с министром, и на другой день они вылетели в Каратас.
Торжество устроили по высшему разряду — во Дворце труда, в президиуме сидели почетные шахтеры, почетные металлурги, все в регалиях. Был духовой оркестр. Вручили знамя, объявили о присвоении цеху пошива звания коллектива коммунистического труда. Не забыли пригласить и уважаемых товарищей из Москвы. Был концерт самодеятельности, Тася Пехота исполнила под баян матросский танец, а Шевчик спел «И знает счастье, что оно счастье».
Мельник в президиуме не сидел, Мельник на комбинате не появлялся, хотя прилетел в Каратас впереди лайнера и сейчас держал руку на пульте. Одного из проверяющих, старшего советника юстиции Толика, Мельник знает, они вместе парятся в Сандунах. Толик узкий специалист по мехам, последним его делом была история в Казани, там погрузили контейнер соболей, опечатали, прибыл груз в Москву, пломбы на месте, а контейнер пустой. Исчез также офицер, капитан милиции, который персонально отвечал за погрузку в Казани. Толик ездил туда выяснять. Спустя месяц, они встретились в Сандунах. Мельник за шашлыком поинтересовался, нашелся ли капитан. Куда денется, — ответил Толик, — всплывет со временем, а пока ни соболей, ни капитана. Шибаев видел в Москве, в магазине «Богатырь», шапку мужскую из соболя, одну — 1666 рублей.
Началась проверка. Шибаев представил все документы и потребовал разыскать жалобщика и примерно наказать, сколько можно? Производство без конца лихорадит, то ревизия, то комиссия, то лекала заберут, то цеха опечатают, — ну как в такой обстановке работать? Нас терроризируют анонимщики, они приносят государству ущерб и никакой пользы. Толик, старший советчик, подтвердил, есть подсчеты, проверка одной жалобы с выездом из Москвы на место, стоит две с половиной, а то и три тысячи рублей. Каждая проверка. А жалоб тысячи. При Петре Первом был указ — подметное письмо, навет, пашквиль предавать сожжению через палача. Доносчиков государь не жаловал, так и сказано было: доносчику — первый кнут.
Торжества во Дворце не смутили проверяющих, каждый защищается, как может, спокойно к этому отнеслись. Однако учли, что в обстановке подъема и поощрения на мелочи кое-какие отрицательные им придется закрыть глаза. А пока они увидели, что комбинат пользуется авторитетом не только в Каратасе, но и в Алма-Ате, и если выводы их проверки будут слишком категоричными, то неизбежны трения, звонки и нажимы сверху.
На третий день проверки усталый и похудевший Мельник объявил, что в честь целого ряда важных событий созывается сауна у Цыбульского. Надо поприветствовать товарищей из Москвы, а среди них не только бдительные проверяющие, но и бдительно отвечающий на все вопросы Михаил Ефимович. Приглашен областной прокурор, естественно, приглашен актив комбината, в частности, Махнарылов, пришла пора посвятить его в деловары высшей категории, ванна ему грозит из шампанского. Кстати сказать, Вася бухтел, недоволен был, что звание такое высокое, почетное присвоили не ему, а цеху пошива. Но гляньте, люди добрые, что они шьют? Той зимой Вася сам надел их продукцию; проносил до весны, а за лето шапка села так, что не напялишь и на макушку, вся скособенилась. В последнем слове Вася добавил еще одно «е», где надо, — для доходчивости, уж очень он был недоволен, и его недовольство могла скрасить только ванна из шампанского.
Для узкого круга было сказано, что обязательно будут три девушки — Рая, Тая и Мая, блондинка, брюнетка и шатенка. Ну и совсем никто не знал, не ожидал, что Мельник пригласил еще и своих друзей по овчинам Калоева и Магомедова.
Глава двадцать девятая
БРЫЗГИ ШАМПАНСКОГО
На дворе врезал первый ноябрьский морозец градусов под двадцать, мела поземка, мороз вышибал слезу — это на дворе, снаружи, а внутри, в сауне, было тепло, уютно, под негромкую музыку плавно сменялись цветовые пятна, малиновые, оранжевые, зеленые, все приглушенно, в легком пестром сумраке. Никто никуда не спешил, говорили негромко, дружески, легко смеялись, помогая и себе, и другим испытать все тридцать три удовольствия. Музыка, бассейн, парильня, вино и шашлык, карты и шахматы, занятный разговор, свобода в главных ее видах — свобода слова, дела и тела. Один ходит нагишом, как в Полинезии, другой закутался в простыню, как в Индонезии, третий в шапке парится и в рукавицах, как на Земле Франца-Иосифа. Здесь легко поднимаются тяжелые проблемы, и накоротке решаются длинные дела, поскольку САУНА — это Система Автономного Управления Нашим Аппаратом. Люди ходили, сидели, купались, грелись, парились, переговаривались, выпивали, постепенно их голоса становились все громче, при желании можно было выделить не только отдельные слова, но и остроумные фразы и даже нестандартные мысли, например, о том, что супердержавы могли добиться преимущества простым способом — наделать роботов для всех стран на ключевые посты, на конвейеры, а у себя держать команду «стоп». Чуть что, нажал кнопку — и перекур на всей планете. Зачем тогда атомное оружие?
В бассейн плюхнулись одна за другой девицы, повизгивая, заманивая, тела их влажно лоснились. Все острее доносился запах шашлыка, растравлял аппетит, и в предвкушении обжираловки всем стало веселее. Вслед за девицами в бассейн стали плюхаться особи мужского пола, потом потребовал к себе внимания кудрявый мужичок, приземистый, грудь бочонком, и стал говорить, что он в гробу видел прокуратуру, он рабочий класс. Его негромко призвали к порядку, он легко успокоился и вскоре стал ходить, обращаясь то к одному, то к другому:
— Будьте добры, извините, конечно, что такое термокаракала? Говорят, на сто тысяч тянет.
Включили вентилятор, шашлычный дух развеялся, потянуло тонким восточным запахом.
— Уж не горим ли?
— Так пахнет анаша. Похоже вон те девицы забили косяка.
Становилось все жарче, музыка не смолкала, вместо лирической мелодии врубили песню: «Как-то раз за божий дар получил он гонорар, в лукоморье перегар на гектар». Хриплый баритон прогорланил песню, последовало объявление: «Сейчас будет посвящение в деловары высшей категории». Грянул марш, кудрявый мужичок, рабочий класс, вышел на кафель в трусах ретро времен футболиста Боброва, с лампасами и до колен, к нему подскочили почти голые девицы, начали поливать его шампанским спереди и сзади, пытались и в рот налить, но кудрявый отплевывался: «Отрава! Политура!»
— Ур-ра, поздравляем!
— А меня можно?
— Нет, дорогой, надо заслужить честным трудом.
Музыка снова заиграла, но так, чтобы не мешать разговору хоть умному, хоть глупому, не в содержании дело, главное — безмятежность, вольготность.
— Я не поверю ни в какой прогресс, пока не увижу, что пустую посуду принимают хоть где. Считаю это главным показателем порядка в стране. Но пока его нет.
Там, где играли в карты вокруг мраморного теплого лежака, шел колкий разговор:
— Я еще не встречал прокурора, который бы проигрывал.
— Я тоже. Поэтому и поступил на юридический.
— Хотел бы я сесть с ним за пульку, выйдя на пенсию.
— До пенсии один из партнеров обычно не доживает.
— Или оба, ха-ха-ха!
— А у вас директор комбината разве не выигрывает у начальника цеха?
Голоса все громче и музыка громче, разгул набирал темпы. Рядом с преферансистами устроились двое с картами в руках на соседний мраморный лежак, но прежде туда легла голая блондинка с сигаретой, разлеглась в кайфе, покуривая, а у нее на животе резались в очко. Кудрявый в трусах ретро объявил, что шампанское он в гробу видел и всех начальников тоже, он рабочий класс.
— Да хватит бухтеть «рабочий класс, рабочий класс»! За что тебя уважать? Что ни возьми — плохо. Машины, одежда, жратва, дома, телевизоры, — все отврат, все лажа! Это же все ты делал!
— По вашему приказанию, — нашелся кудрявый.
Такие мысли только от голого и услышишь, а стоит ему одеться да застегнуться, да взойти на трибуну...
Другой, более умеренный, стал доказывать, что виноват не рабочий, а система приписок. Она началась в лагерях при Сталине, где содержались миллионы зрелого трудоспособного возраста, и от выполнения нормы зависел твой срок, зачеты. Лагеря разгородили, а система бригадной туфты, приписок осталась.
Тяжелые ритмы заполняли всё — бах-бах-бабах, крутились цветовые колеса, увозя всех и каждого в даль неоглядную. Девки уже не резвились сами по себе, каждая была расхватана, причем количество их как будто удвоилось, и снова пошел по кругу общительный кудрявый, на ходу объявляя:
— Королева красоты дает сеанс одновременной любви. Сразу с двумя. Ставка по сотне.
Толстый и плешивый говорил молодому и бородатому:
— А я бы вон ту хотел, под картежниками.
— Нет проблем. Пригласи ее в уголок отдыха.
— А пойдет?
— Ей по протоколу положено.
Гремит музыка, ухает барабан, по ушам бьет, по нутру, в зубах отдается.
— По протоколу я не хочу. Где тут вырубается свет?
— Или мы не сыщики.
Через пару минут свет погас, нашли все-таки, вырубили, смолк магнитофон, пропали, само собой, цветовые пятна, сначала паническая тишина, а потом взвизги, выкрики, тот, кто не успел найти занятие вовремя, пеняй на себя, а успел, в темноте еще лучше. Картежники были особенно недовольны, но — не будем мешать другим, у нас коллективный отдых. Скоро свет включили и те, что резались в очко, не увидели перед собой блондинки, ее будто волной смыло. Пришлось игрокам слегка подождать, пока ее возвратят.
Снова пахло шашлыком вперемешку с вином, с духами и снова гремела музыка, и преферансисты увеличивали ставки.
А кудрявый нашел собеседника, слушал, покручивая ус, объяснения молодого человека в узеньких голубых плавках:
— Термы Каракаллы — это бани общественные вроде этой. В период упадка Римской империи. Это не одно слово, а два. На сто тысяч тянет, конечно, смотря какие термы, а то и больше.
Разговор их шел под крик хриплого баритона: «Выходили из избы здоровенные жлобы, порубили те дубы на гробы».
На улице звенел мороз, мела поземка, и стояли возле сауны «Волги» должностные с авторитетными номерами. Двигатели работали на холостых оборотах, выбивая из-под багажников белесый дым. Одна из машин была милицейская. Шофера, постукивая теплой обувью, переговаривались тоже, как в бане, обо всем на свете — о зарплате, о калыме, о детях, о квартирах, анекдоты травили: «Петька на антенну полез. — Красивое имя «Анте-енна!» — и только об одном молчали, о том, когда кончится загул начальства, не положено говорить об этом, терпеть положено, хоть до утра, они были настоящие профессионалы.
Глава тридцатая
КОПИЯ ИЗ НИЖНЕГО ЯЩИКА
Соня проснулась от ужасной головной боли, еле-еле открыла глаза, увидела на потолке витой провод к люстре, чей-то частный дом, непонятно, чей. Ковер возле дивана, и на стене ковер, на нем портрет женщины в черном, заломило виски, затошнило, и Соня закрыла глаза, ожидая, когда боль пройдет. Где же она? Вчера что-то ужасное было... Боль усилилась, Соня застонала, есть ли здесь живая душа, ей нужна помощь, ей нужна скорая помощь. Тошнит, сейчас ее вывернет наизнанку. Появилась женщина, похожая на портрет, только уже пожилая, носатая, неприятная такая карга в бигудях и в халате.
— Помоги-и-те, — еле выговорила Соня. — Ой, врача мне. Ой, прошу вас...
— Чего, голова? — спросила карга. — Сейчас.
Она принесла водки в стакане, много, и у Сони от запаха мгновенно подкатило к горлу, она свесилась с дивана в мучительной рвоте. Женщина бросилась загибать ковер на полу, потом грубо за волосы подняла ей голову, подставила стакан к губам: «пей». Соня отшатнулась, но та не отставала — пей, дура, сейчас все пройдет, — силой влила ей водку, разлила по лицу, по шее, Соня вынужденно сделала глоток-другой и откинулась на подушки. Все обожгло внутри и действительно стало легче. А эта карга носатая принесла еще водки и таблетку аспирина и заставила опять выпить. Соня полежала еще недолго, голове стало легче, обойдемся без скорой. Но сколько сейчас времени, ей же на работу! Да и как там дома папа с мамой, она не говорила, что будет где-то ночевать. Гос-споди, уже девять. Что ей скажет Роман Захарович? Поднялась, все-таки поташнивало. Да еще накатывать стали подробности кое-какие вчерашнего, картинки выплывали из мрака, магнитофон гремел, записи вчера ей казались такими клевыми. Но кто ее сюда привез, в чужой дом к этой женщине? Какое неприятное морщинистое лицо, у нее тут что, подпольный вытрезвитель?..
Соня с ужасом вспомнила, что Михаил Ефимович от нее вчера отвернулся, поручил ее каким-то нахалам... Она еще вспомнит, вспомнит, а сейчас нужно срочно добраться до комбината. Носатая карга позвала ее позавтракать, она нетвердым шагом прошла на кухню, здесь плита топилась, потрескивали дрова. Есть совсем не хотелось.
— Чашку чая тебе?
Соня покачала головой.
— Может, тебе косяка зарядить?
— Что? Как вы сказали?
Карга поджала губы, не стала уточнять. Соня осмотрела себя — какой-то халат странный. Пошла одеваться, лифчика не было, поискала на диване, за диваном — бесполезно. И трусиков нет. Хорошо хоть брюки нашлись и свитер. Пальто на месте, и платок белый, и сумка. Можно ехать.
— Ты вчера сказала, деньги выиграла, — сказала женщина у порога. — Проверь, чтобы не было разговоров. — У нее и речь была грубая, Соня подумала, что она лагерница. Выиграла? Соня не могла играть, она не умеет, в очко разве. Шахматный столик всплыл в памяти, может быть, она в шахматы играла? Открыла сумку, в самом деле, в боковом кармашке деньги по двадцать пять, восемь штук, откуда? Если просто так кто-то дал — много, а если за дело кто уплатил — вроде бы мало.
— Оставь на бутылку, — сказала женщина. — А то привезут в другой раз, опохмелиться нечем. — Она в усмешке скривила губы, на щеке у нее сразу прорезались черточки морщин. Соня попыталась пальцами выдвинуть из пачки одну купюру, двадцать пять, а она прилипла и тащила за собой остальные, Соня кое-как ее отщепила, подала со словами: «Спасибо», — хотела сказать «за гостеприимство», как ее учили в школе, совсем недавно, но подумала, что гостеприимство тут не подходит.
Она вышла на улицу, спустилась с крылечка, не узнавая свой Каратас, как будто ее в чужой город перевезли. От морозного воздуха закружилась голова, опять толчком-толчком затошнило, «ой, мамочка»! Она постояла, держась за дерево, голова прояснилась, мысли стали резвее, сейчас она, кажется, все-все вспомнит. Михаил Ефимович ее продал, за сколько? Они дали ей покурить, Соня догадывается, наркотик дали и не отходили от нее, так и терлись возле, так и терлись, а она не замечала их, плыла на облаке, ей музыка помогала, и этот свет, сплошное блаженство, она ничего такого прежде не испытывала, зато сегодня — о, господи, боже мой! Как же сообщить домой? Что придумать, они наверняка уже подали в милицию на розыски. Ах, эта ужасная тошнота утром. И Михаил Ефимович — предатель. Не то слово. Нет, она ему не простит.
В кабинете директора шла планерка, он ее отчитает за опоздание, пусть, переживем, главное — отомстить этому козлу жирному, этой свинье московской, он продал ее, он не может просто так, за спасибо. Потом еще была какая-то игра с секундомером, она не может вспомнить, какой-то калейдоскоп цветной, все крутилось, вертелось, кажется, ее на руках носили, у всех были рожи, рыла были какие-то и визг она помнит: «Пять минут кончились, ставка удваивается!» Это рыжая девка кричала, пацанка, восьмиклассница. Нет, она должна отомстить. Господи, она же отлично помнит про деньги! У нее было четыреста рублей вчера, не двести, карга носатая ополовинила ее выигрыш. Козел Мишка, что она ему плохого сделала? С точки зрения пошлой морали, она отдала ему самое дорогое — девичью честь. Кто это сказал — есть время собирать камни, и есть время бросать камни? Соня не помнит, было ли у нее время собирать, но сейчас пришло время бросать, и она бросит огромную каменюку, валун на голову этому Мишке-козлу.