Делаешь бизнес — умей считать. Кармен с улицы Махарадзе выложила за лису наличными сорок тысяч. Шибаев заказал Шевчику двести монет, почти на всю выручку. Приехали вместе с Давидом Кладошвили. Его дядя Вахтанг, женский мастер из парикмахерской дает Додику девять тысяч и просит приобрести монеты в городе Гори. У Вахтанга там есть знакомый в сфере торговли, к нему поедем. Через Тбилиси, где тоже есть нужный человек Жора.
      Они спокойно приехали в Тбилиси, разыскали Жору Зурабова, он работал начальником смены на кондитерской фабрике, имел два диплома, маленькую зарплату и новые «Жигули», на которых и поехали в Гори прямо к директору гастронома напротив горкома партии, недалеко от памятника Сталину. Звали его Нафтик. Передали ему от Вахтанга привет и наилучшие пожелания. Посидели, поговорили, очень гостеприимный человек, расспросил, как у них дела в Каратасе, какая погода, сказал, что монеты он может продать по сто тридцать пять рублей. Шевчик готов был его расцеловать — с каждой монеты сорок рублей прибыли. Двести помножить на сорок — восемь тысяч можно иметь чистых. Шевчик рассказал, как деловые люди живут в Каратасе, пригласил в гости, даже дал свой адрес. Нафтик попросил их с Додиком — вы молодые, зоркие, если увидите где-нибудь в Каратасе, в Москве, в Кутаиси, в Тбилиси монету золотую достоинством в двадцать пять рублей, на которой изображена с одной стороны императрица Елизавета, а с другой Зимний Дворец, то знайте, эта монета моя самая любимая, ценится очень дорого не только у нас, но и на мировом рынке. Сразу мне сообщайте, за ценой не постою, имейте в виду. Шевчик попытался вспомнить, был ли Зимний Дворец при Елизавете, может, это Екатерининская монета? Нет, говорит Нафтик, именно Елизавета. Шевчик спорить не стал, главное сто тридцать пять штука. Он возликовал, он раскатал губу, но нашлось всего девяносто две монеты. Давид принял их из рук Нафтика, тут же вытащил маленький такой, плоский флакончик с кислотой и принес хозяину свои извинения — таков порядок, настоящие валютчики только так и делают. Давид проверял монеты, не фальшивые ли, а у Шевчика началась одышка, он вспомнил свою встречу в Кулашах с тем сапожником, который советовал ему не ходить в одиночку. У него сразу сердце ёкнуло, горло перехватила спазма. Он достал баллончик, попшикал себе в зев. Он даже не подозревал о такой походной лаборатории. Неужели в этой райской Грузии с древними традициями, с таким рыцарством могут быть обманщики, фальшивомонетчики? Золото оказалось настоящим, Давид флакончик закрутил тщательно, положил в нагрудный карман, чтобы не выронить и штаны не прожечь. Шестьдесят шесть монет Давид взял для дяди, двадцать шесть отдал Шевчику, но это же кот наплакал, у них еще куча денег. Поехали в Тбилиси на Майдан, там у Жоры Зурабова были кое-какие связи. Встретились с Гиви по кличке Колымчан. Оказалось, Кладошвили тоже знал этого Гиви, он приезжал в прошлом году в Каратас, привозил наркотики — и не травку, а в ампулах. Зовут его Колымчан потому, что сидел на Колыме. Худой, тощий и уже старый, лет семьдесят, из них пятьдесят сидел, но получает приличную пенсию. Договорились встретиться через два часа, когда будет темно, здесь, на Майдане. А пока поехали перекусить в чайную, в район Ортачала, выехали на набережную Куры, остановили машину, не успели вылезть, как подъехали «Жигули», выскочили из всех дверей четверо мужчин и бросились к машине Жоры Зурабова, одновременно рванули двери задние и передние, что-то крикнули по-грузински, Шевчику приказали: «Милиция, без сопротивления!» — выволокли всех троих и надели наручники. В машине Жоры Зурабова возле заднего стекла лежал дипломат, взяли его, а что в дипломате? Девяносто две монеты и деньги — тридцать тысяч. Давида и Шевчика усадили на заднее сиденье, один из них сел рядом, двое других впереди, четвертый забрал Жору и сел за руль его машины. Все четко, быстро, без лишних слов. Поехали в город. У Шевчика сразу подозрение, что подстроено, что свои. Но он видел, Давид еле жив, напуган. Что делать?
      — Куда вы нас везете, уважаемые товарищи? — вежливо спросил Шевчик.
      — В областную милицию, — ответил впереди сидящий и приказал: — Не разговаривать! — Он снял пиджак и повесил его на крючок между дверцами. Шевчик увидел под мышкой пристегнутую кобуру из светлой кожи и рифленый край рукоятки. Изловчившись, можно было бы выхватить из кобуры пистолет и пустить себе пулю в лоб, ничего другого не остается. Так ведь не дадут.
      — Я приезжий, — сказал Шевчик. — Вот мой паспорт и командировочное удостоверение, меня ждут на работе.
      Передние рассмеялись — долго будут ждать.
      Давид подталкивал Шевчика, — говори, ты все-таки русский, тебя должны выслушать. Оказывается, не должны.
      Что там делает сейчас Уля? На сколько лет теперь загремит твой муж, по валюте закон суровый. Если еще на полную катушку, дадут, — вся твоя жизнь пройдет в зоне, Алесь.
      — Вы можете взять все, что есть в дипломате, на всех хватит, — сказал Шевчик вежливо, но внятно.
      — За кого он нас принимает, щенок? — Впередисидящие рассмеялись.
      — Я прошу уважить просьбу нашего русского гостя, — пролепетал Давид.
      — Русский жулик, валютчик разве может быть гостем честных грузин?
      Как разобраться, кто они такие, в конце концов? Лучше бы бандитский налет, но увы, нет, это милиция, Шевчик понял это по характеру своего страха. Одно чувство, когда тебя грабят, и совсем другое, когда тебя самого везут, как преступника. Да, собственно говоря, какое это имеет значение, грабители или милиция? Плакали денежки, да не свои, а чужие. Все-таки, если банда, то лучше, с ними можно поделиться, можно даже пригрозить, что сведем счеты, можно выйти на авторитет в преступном мире через того же Вахтанга и добиться возврата хотя бы доли, у них должен быть хоть какой-то кодекс чести. Но уж если милиция!..
      Ехали по городу, молчали. Ну что делать, что делать? Шевчик начал задыхаться, наручники мешали достать баллончик. И Давид был бледен, как полотно, видимо, попал впервые. Это в ресторане можно сидеть, хорохориться, а тут, когда тебе грозит тюрьма и пропали чужие деньги!.. Шевчик взмолился:
      — Ради бога, вы же грузины, у вас есть национальная гордость, отпустите нас!
      Впередисидящие переговорили, «Жигули» затормозили возле перекрестка. Тот, что держал их сбоку, снял наручники, вылез, тот, что сидел за рулем, сказал:
      — Прямо перед собой вот по этой улице, — он показал направо, — двести шагов, не оборачиваясь, и чтобы с юмором на лице, шагом марш!
      Они вылезли и пошли, не оглядываясь, с окаменевшими шеями. Давид шел быстрее, а Шевчик отставал, голова пустая, он ни о чем не думал. Впереди мелькали ноги в потертых голубых джинсах, мятые складки под коленками, а выше мокрое пятно, так и есть между ног мокрое пятно, Шевчику показалось, он даже слышит запах. Додик шел и ничего не чуял. Если ему сейчас сказать, он оскорбится и озлобится на всю оставшуюся жизнь, может в сердцах прирезать Шевчика. Лучше ни о чем не говорить, как в песенке — ничего не вижу, ничего не слышу, ничего никому не скажу.
      — Куда мы теперь?
      — Пойдем искать Жору Зурабова, — ответил Давид. Его машина с четвертым налетчиком куда-то пропала.
      Шли-шли, Давид вдруг остановился и тут же сел, где стоял, прямо на парапет, сомкнул колени и нервно сказал:
      — Дай закурить!
      Алесь подал ему сигареты, щелкнул зажигалкой.
      — Будь другом, сходи в промтоварный, купи мне брюки сорок восьмой размер. — И начал шарить по карманам, нашел какую-то мелочь, Шевчик тоже поискал, добавил и пошел в магазин, купил за семнадцать рублей хэбэ, в каких маляры красят стены.
      Давид в кустах сменил мокрые штаны, Шевчику было не до смеха. У каждого своя слабость, Шевчик не может сдержать одышку, а Давид — кое-что другое.
      Ночевали они в гостинице «Иверия», Жору Зурабова не нашли, впереди их ждала лесенка неприятностей — тяжелое объяснение с дядей Вахтангом, выпрашивание в долг у Кармен, нелетная погода в Цхалтубо, пересадка в Москве, наконец пыльный аэропорт Каратаса. Эх, если бы под крышей родного дома и кончались наши несчастья!..
 

 
      Полет прошел замечательно. Соня сразу определила, что они с Ириной Григорьевной самые красивые на весь самолет, а в нем не мало — сто шестьдесят пассажиров. Соне было приятно рядом с Ириной Григорьевной (хотя в паспорте указано, что она Ирма Готлибовна), на нее так и смотрят, все у нее такое белое — руки, шея, лицо, она себя будто под колпаком сберегла от загара. И блондинка натуральная, а не от химии, и одета во все натуральное, особый шик. Когда появился сувенирный лоток с безделушками, Ирина Григорьевна властно завладела им, все внимательно рассмотрела и ничего не купила, хотя на взгляд Сони там было недурственное золотое колечко изящной сеточкой, Потом их кормили завтраком, тоже изящным, все в таких маленьких посудинках — кусочек курицы, масло кубиком в обертке фирменной и сахар, соль и горчица, все в пакетиках с крылышками Аэрофлота, подавали им кофе и все так культурно, вежливо, стюардесса улыбается любому и каждому, лететь ей сплошное удовольствие, она любит свое дело, о чем Соня сказала Ирине Григорьевне, а та заметила, что стюардесса обязана еще и любить командира корабля, хотя далеко не всякий командир похож на артиста Вячеслава Тихонова. В словах ее проявился свойственный увядающему возрасту скепсис, почему бы не полюбить симпатичного пилота, блондина в форме с нашивками, у него зарплата тысяча рублей в месяц, не считая премиальных, зачем ему походить на каких-то там артистов, да и Тихонов, кстати сказать, не особенно Соне нравится.
      Самолет летел ровно и гудел ровно всю дорогу и только перед посадкой заскрипел и закачался как старый шкаф. Бортпроводница по радио объявила, что температура воздуха в аэропорту Домодедово семнадцать градусов, лучше и не придумаешь. Соня наденет свою австрийскую кофточку. Взяли сумки, сошли по трапу, поднялись в дли-инный стеклянный переход, топали-топали, наконец увидели в конце плотную толпу встречающих и только приблизились, сразу услышали голос громче других:
      — С прибытием! Как долетели? — весело, гостеприимно обратился к Ирине Григорьевне Михаил Ефимович и поцеловал ей руку.
      — А вот моя спутница, познакомьтесь, — сказала она, и Мельник с той же улыбкой глянул на Соню, но не успел ничего сказать, она его опередила:
      — А мы с вами уже знакомы. Вы приезжали в декабре и угощали меня жевательной резинкой.
      — Помню, как же я мог забыть такую красавицу! — воскликнул Мельник, вспоминая, то ли официантка, то ли дежурная в гостинице, он пол-Каратаса угощал этой жвачкой.
      Михаил Ефимович, прихрамывая, повел через огромный аэровокзал, оглашаемый голосом диктора о задержанных рейсах, о посадке на рейс Москва — Магадан — ничего себе, кому-то радость от приземления, а кому-то надо подниматься и лететь на край земли. Вышли гуськом на площадь, множество машин, автобусов, очереди сплошные то там, то здесь. Под навесом виднелась электричка, Соня прокатилась бы с удовольствием в такой компании. Все-таки выгодно быть самой молодой, в том возрасте, когда ты уже не ребенок, но вроде бы еще и не взрослая, и все тебе стараются помочь, услужить, самая золотая пора, сколько она продлится? Мельник провел их к своей машине, — черная «Волга». Положительно этот человек ей нравится, даже не верится, что он жил в Каратасе. Пусть он невысокий, плешивенький, далеко не красавец, но он обаятельный, неизменно веселый, и с ним легко. Все чего-то ждут, нервничают, томятся, а они уселись в черную «Волгу» и покатили-поехали, только замелькали по сторонам огромные указатели, будто в садике для детей, которые только выучились читать — на Каширу, на Рязань, на Калугу, на Симферополь. Потом долго ехали среди высоченных домов, Соня устала, кажется, больше часа ехали. Наконец вылезли около бесконечного дома, вошли в тесный лифт, еще один взлет и, слава богу, оказались в квартире — шикарная прихожая с огромным зеркалом в витой раме, здесь же — то ли шифоньер, то ли стенка, не поймешь, светлого дерева, светильник такой весь из себя, на полу цветные квадраты, не линолеум, конечно, а такой особый паркет. А в гостиной глаза у Сони разбежались, на стене картина в золоченой раме огромнейшая, наверно, с диван, и шевелится, оказалось — аквариум с хвостатыми, цветными рыбками, сплошное обалденье. Хозяин провел их на кухню сразу, два холодильника, и оба фирменные, и гарнитур не абы какой из пластмассы беленькой, а настоящее дерево, вместо колченогих табуреточек, у которых всегда ножки отваливаются, стулья с высокой спинкой, да такие тяжеленные, одной рукой не сдвинешь, резные спинки, сплошное дерево, да и зачем сдвигать, если села и все под рукой? Он сам выставил из холодильника сказочные какие-то посудинки, вазочки, розеточки, все закрытое, фирменное, красочное, лакированное, мерцающее. Колбасу достал, палку, как водопроводная труба, и на шкурке буквы иностранные «салами», кофе, чай в банках, импортяга, слов нет, и коньяк, и бутылку сухого, от наклеек голова кружится. Кто выпьет? Ирина Григорьевна сказала, что выпьет грамм пятьдесят, а Соня не только сказала, но и с удовольствием выпила. Михаил Ефимович скоро отбыл по делам, заедет завтра, а сегодня — располагайтесь, как дома, вдвоем в трех комнатах.
      Первое свое наблюдение для Романа Захаровича Соня сделала такое. Когда они сидели за столом, и даже раньше, когда ехали в машине, можно было заподозрить, что между Ириной Григорьевной и Мельником что-то есть, не напрасно шеф наказывал ей следить. Соня сразу заметила, как заиграла ее спутница, как выпрямилась при виде Мельника, словно лошадка в цирке, о чем это говорит? Не окажись здесь Соня, выпили бы они коньячку, хи-хи да ха-ха, как это у них, у взрослых, одни в пустой квартире, сама пустота наводит на всякие такие разные мечты и планы, — нет, нет, это чушь конечно, нехорошие мысли. Но все равно поведение ее спутницы изменилось, какие-то едва уловимые ужимки у нее начались, и глаза стали другими, в общем, хочешь, не хочешь, а Соня подумала о чем-то порочном.
      Под вечер, часов в семь, когда должен кончиться час пик, они поехали в ГУМ, там, кстати, и Красная площадь. Соне покупать особенно нечего, у нее все есть и всегда было — доставал дядя. Сначала он устроился на межрайбазу грузчиком (уплатил большой взнос), а потом стал экспедитором, тоже за взнос, зато теперь дом — полная чаша, и у дяди, и у всех родственников. Но вот колечко какое-нибудь особенное Соня купила бы с удовольствием. Родители дали ей двести рублей, да и Роман Захарович дал сто, вот уже круглая сумма, надо ею умненько распорядиться, пока что это самые большие деньги, какие Соне приходилось держать в руках за все свои семнадцать с половиной лет.
      Она увидела Красную площадь, — ой, давайте пройдемся, на память! Как космонавты перед полетом. Но Ирина Григорьевна поморщилась — пока будем расхаживать, ГУМ закроется. А как восхитительно в ГУМе, потрясно, какое здесь блаженство, какие сумки, какие колготки, какая парфюмерия, из-за одной упаковки можно купить. Ирина Григорьевна повела быстро, целеустремленно, не останавливаясь, предупредила, если потеряемся, жди у фонтана. Потащила ее в какой-то салон с большими стеклами, где народу было совсем немного, а кассирша сидела словно птичка в клетке, причем золоченой, ажурной. Соня не сразу догадалась, что это укрытие от налета на кассу, перед таким произведением искусства любой грабитель с места не сдвинется. Оказалось, здесь салон ювелирных изделий, и Соня ринулась выбирать, вот это колечко она бы себе взяла, и вот это, за триста десять, дороговато, надо же себе рублей двадцать оставить на всякий пожар. Набитого холодильника в квартире Михаила Ефимовича хватит им на неделю, но надо же и на метро оставить. А вот еще колечко с камешком голубым, кажется сапфир, ну да, сапфир, сколько стоит? О, да это изумруд, его называют зеленым бриллиантом, две тысячи триста, кто его купит? Вообще слово «драгоценности» как понять — дорогие ценности? Масло масляное. Сообща, конечно, можно скинуться на две триста и по очереди носить, но среди молодежи так не принято. Соня подвинулась на шаг к следующей витрине, тут подешевле. Между прочим, здесь, в сравнении с другими отделами, не было ни одной молоденькой продавщицы, все примерно в возрасте Ирины Григорьевны. Соня отошла, а Ирина Григорьевна как раз там осталась и Соня услышала ее негромкий вопрос и гораздо громче голос продавщицы:
      — А вы цену рассмотрели? Две тысячи триста.
      — Вижу, не слепая, выписывайте. — Ирина Григорьевна пошла платить, Соня заметила, каким взглядом продавщица ее проводила, очень насыщенным, содержательным взглядом. Зато кассирша, пожилая армянка с черным пушком над губой, встретила ее чрезвычайно приветливо, исключительно любезно. Ирина Григорьевна спокойно открыла свою сумочку, достала две пачки, кажется, по пятьдесят рублей и распечатала еще пачку десяток, любимых Соней, розовых пластиночек. Две триста, кассирша пересчитала, не убирая улыбки, пробила старинным музейным аппаратом, подала чек. Ирина Григорьевна вернулась, взяла колечко в коробочке и небрежно, даже не посмотрев, там оно, могло и выпасть, положила коробочку в сумочку и оглянулась, ища Соню. А Соня застыла со своими тремя сотнями в лифчике, она была унижена и оскорблена, ей хотелось что-нибудь разбить, порвать, укусить себя хотя бы за локоть, — разве справедливо, когда одному дается вон сколько, а другому кукиш с маслом?Ирина Григорьевна кивнула Соне, та очнулась и под взглядом продавщицы гордо прошагала к Ирине Григорьевне, приобщая себя к зеленому бриллианту.
      Они вышли опять в толпу, Ирина Григорьевна спросила, а что себе выбрала Соня. Ничего она не выбрала и не станет выбирать, разве это сумма — триста рублей? Соня была на грани слез, как в детстве, лет наверно семь назад. Она лучше всех играла в классе фортепьяно, но летом приехала чья-то родственница из Риги и так сыграла, что Соне захотелось отрезать себе пальцы и больше не подходить к инструменту. Девочка уехала в свою Ригу, обыкновенная, конопатая, а Соня навсегда перестала быть первой.
      — У меня нет денег, — выдавила три слова Соня, а потом все-таки улыбнулась. — Мне все это не нравится.
      — А ты займи у Михаила Ефимовича, он человек богатый.
      — Есть и кроме него богатые, но при чем здесь я?
      Как это понять, на что Ирина Григорьевна намекает? Соня развеселилась.
      — Я бы вот эту сумку купила, смотрите, шестьдесят рублей, зато фирма! — И Соня давай выказывать широту, ассортимент своих желаний и свои познания. А потом опять замолчала, когда Ирина Григорьевна сказала ей:
      — Знаешь, подружка, с твоими данными можно миллионами ворочать. Если голова на плечах будет.
      Что она имела в виду, какие данные? И что значит, голова на плечах, как это? Вообще-то голова у нее есть. Со временем Соня станет начальницей, должностным лицом, только как бы это ускорить? Очень хотелось ускорить, особенно сейчас, в Москве. Надо успеть, пока она молода и красива. Свое превосходство над многими она ощущала и здесь, такие все замухрыги, даже удивительно, откуда в Москве столько всякой швали, за весь день Соня встретила две-три фигуры, не больше, чтобы и лицо, и одежда.
      В салоне часов Ирина Григорьевна купила еще два золотых браслета, почему-то для мужских часов, за тысячу пятнадцать и за тысячу триста пятьдесят. И Соня уже не удивилась, можно, оказывается, ко всему привыкнуть. Поехали домой, и весь вечер Соня наслаждалась цветным телевизором особой марки с дистанционным управлением, развалилась в кресле и нажимала на кнопочку, а каналы переключались сами собой. Ирина Григорьевна листала и как будто даже читала журнал «Плейбой» с голыми девицами.
      На другой день появился Михаил Ефимович, привез белые ромашки со своей дачи, в холодильник положил два-три свертка. Дача у него не простая, как и следовало ожидать, купил он ее у Лидии Руслановой, знаменитой певицы. Холодильник опять пополнился деликатесами, причем Соня нашла, что финская колбаса не так вкусна, как алма-атинская или семипалатинская, отдает химией.
      Поехали на его черной «Волге» по Москве, довольно быстро прикатили в Измайловский парк, и Соня очень внимательно рассмотрела эту самую виллу — обыкновенный дом, каких в Каратасе полно, особенно на окраине. У нас даже есть получше, чеченские, например, двухэтажные или немецкие с мансардой. А здесь ничего особенного, дом, как дом. Соня не удержалась:
      — Фи-и, что за хата? Я-то думала, правда особняк.
      — Сколько, по-твоему, стоит эта хата? — спросил Михаил Ефимович.
      — Да ничего она, по-моему, не стоит. — Соня будто уже начала торговаться от имени Романа Захаровича.
      — Сто тысяч, как минимум. Во-первых, Москва, во-вторых, центр, тут на метро через пятнадцать минут выходишь прямо напротив Большого театра, что еще нужно культурному человеку? За одно это уже можно платить сто тысяч.
      — Если их иметь, конечно...
      Правда, внутри просторно, комнат четыре или даже пять, в таком же доме, примерно, и Соня с родителями живет, только туалет у них на улице, а здесь прямо в квартире (ну, это на любителя), и отопление здесь не печное, а проведены батареи.
      — Есть гараж, обрати внимание, этому дому цены нет! — сказал горячо Михаил Ефимович, но уже не Соне, а Ирине Григорьевне, словно боясь, что Соня ее отговорит выкладывать сто тысяч.
      Встретило их многочисленное семейство — мужчина лет тридцати, с брюшком, такого же возраста полная женщина, двое детей, лет десяти и двенадцати, еще какая-то женщина в вязаной кофте, юноша лет двадцати в очках, старик, седой, еще довольно крепкий, выяснилось, он-то и является хозяином дома и, как Соня поняла, за него-то и должна выйти замуж Ирина Григорьевна. Посадили за стол, что-то ели, что-то пили, заправлял Михаил Ефимович, а полная женщина все время говорила комплименты, то Ирине Григорьевне, то Соне уделяла внимание, какие вы обе милые, привлекательные, какие вы добрые и жизнерадостные — откуда ей знать? Потом быстро все свернули, Михаилу Ефимовичу надо было поспешать за город, он сказал, что подбросит Соню, а Ирина Григорьевна останется здесь, чтобы присмотреться к новому дому и поближе сойтись с этой гостеприимной семьей.
      Ехали они вдвоем по Москве, Мельник что-то говорил, а Соня думала о словах Ирины Григорьевны «С твоими данными...» Они у Сони не только внешние, но еще и внутренние, духовный мир. Она, к примеру, может исполнить на фоно Листа, она не пропустила ни одной премьеры в театре Станиславского, у нее всегда билеты на любой концерт и на книжной полке девятнадцать альбомов мастеров живописи, каждый альбом стоит семьдесят рублей. Ни о чем этом Ирина Григорьевна не знает, однако же сделала вывод — «с твоими данными». Может, Соня не будет дурой и попросит Михаила Ефимовича взять ее к себе секретаршей и сделать ей прописку. Нет ничего невозможного, тем более, машинистки очень дефицитная специальность, их принимают в Москве так же, как санитаров в психбольницу...
      Михаил Ефимович хотел высадить ее возле дома, ключи у нее в сумочке, но она сказала — ничего не выйдет, ей страшно одной в лифте ехать. Они вместе поднялись.
      — Ну что, Сонечка, поужинаем?
      — Так ведь только что ужинали! — весело сказала она.
      — Хотя бы чашечку кофе, не возражаешь?
      — Нет, конечно. — Она очень приветлива с ним. — Даже наоборот, мне одной будет скучно.
      — Конфеты любишь?
      — Обожаю, только шоколадные.
      Он достал из бара, подал ей коробку шикарную, но этим не ограничился, другую достал еще красивее, глянцевитую, с выпуклыми розами, потом третью, огромную, с подушку величиной, тяжеленную, Соня взяла ее за край, коробка изогнулась под тяжестью содержимого и на пол посыпались деньги, затем игральные карты вразброс, причем новенькие, и те, и другие.
      — Ай! — воскликнула Соня притворно. Она могла удивиться и даже испугаться молча, но сейчас подумала, что молча нельзя, надо дать знак. А он в это время как раз отвернулся, что-то там доставал в широком и глубоком зеркальном своем баре. Она издала возглас изумления, восторга, испуга, сложную такую колоратуру в эфир пустила. А то он положит все это обратно, сделает вид, будто там ничего не было — дудки, Соня все видит.
      — На-а-до же, а я голову ломаю, куда задевал карты? Как я их в мусоропровод не сунул? Или еще картину представь, Сонечка, — приехал бы я на работу Восьмого марта, секретарше сунул бы коробку конфет, а там... Сколько у нас там? Давай посчитаем, рублей сто наберется?
      Деньги валялись на ковре, Соня накренила еще коробку и выпали еще купюры.
      — Что вы, здесь, наверно, тысяча. И не одна.
      Соня была удивлена, смущена, но не так, чтобы очень, она знала про доходы Мельника в прошлом — откуда знала? Да из той самой анонимки, которую ей вручил Василий Иванович и которая до сих пор лежит у Сони в столе в самом нижнем ящике.
      — А вы со мной могли бы сыграть, Михаил Ефимович?
      — С большой радостью, Сонечка, только давай сначала кофейку по чашечке, взбодримся, голова будет лучше работать.
      Она выпила кофе, захлебываясь, очень ей хотелось играть, а в какую игру, если нас только двое?
      — Можно в кинга, но если ты раньше не играла...
      — Давайте что-нибудь попроще, — нетерпеливо попросила она, зная, что сейчас непременно выиграет из этого вороха розовеньких, ее любимых купюр.
      — Тогда сядем с тобой за традиционное воровское очко. Валет два очка, дама три, король четыре, а туз одиннадцать.
      — В очко я умею, мы в школе играли на сельхозработах.
      — По сколько ставим?
      — По сто рублей!
      Соня вышла в прихожую, вытащила из-под лифчика свою заначку, отсчитала две по пятьдесят и быстренько вернулась. Полусотни хилого болотного цвета, а Михаил Ефимович выложил розовенькие, аккуратную такую будто спиленную по краям стопочку, десять гибких пластиночек, лизнуть хочется.
      — Кто будет банкометом?
      — Я, конечно, — сказала Соня и выдала ему две карты.
      — Свои.
      Она взяла две — десятка и девятка, хватит, девятнадцать очков. А у него оказалось две девятки. Ну что же, прекрасно, она сунула свои зеленые обратно — куда? Да за лифчик.
      — Извините!..
      Он рассмеялся:
      — А можно я туда еще добавлю?
      Она закрылась обеими руками, как перед прыжком в воду — что вы! Выиграла еще двести, уже стало четыреста. Потом предложила поставить по четыреста, лицо ее горело. Он отсчитал, теперь у них восемьсот в банке, надо же! Подал ей две карты, всего лишь король и дама, семь очков, еще десятка — семнадцать. Рискнуть?
      — Ваши.
      Он показал два туза и смахнул сразу восемьсот рублей. А у нее слезы так и хлынули. Вскочила, побежала, умылась, глянула на себя в зеркало — гос-споди, какие глаза отчаянные! Вернулась и объявила:
      — Ой нет, я так не играю! Давайте во что-нибудь другое.
      — Ух жарко, можно я куртку сниму? — Снял. У него малиновые подтяжки, широкие такие, фирма, со сверкающими застежками, видна волосатая грудь. — А тебе не жарко? Зачем красивая девушка скрывает свои лучшие качества?
      — Как это? Я не скрываю.
      — Влезла в брюки, прячешь свою природу, такие ноги.
      — Ну, это ваше поколение — на ноги, на талию, а наше — только на фирму. Фигура сейчас ничего не значит.
      — Всегда значила, Сонечка, и будет значить. Для мужчин.
      — Ответьте мне на вопрос, кто будет иметь успех на дискотеке — фигура экстракласс с ног до головы, или без всякой фигуры, зато с ног до головы в фирме? Все будут пялиться только на фирму, тут и спору нет.
      — Я придумал игру, Сонечка, — за каждую пуговицу по десятке.
      — Как это?
      — Ты расстегиваешь пуговицу, получаешь десятку, расстегиваешь другую, еще десятку.
      А где у нее пуговицы? Нет у нее пуговиц, тут молния, там крючок, жалко, что лето, вот зимой поиграть бы в такую игру. А он вытащил новую пачку в банковской упаковке, опять ее любимые десятки, и сказал, что это у него пенсия за два месяца.
      — Сколько же вы получаете? — изумилась Соня.
      — Пятьсот семнадцать рублей сорок копеек ежемесячно.
      — Ну что вы мне такие сказки рассказываете, Михаил Ефимович!
      — Это действительно сказка, Сонечка. Представь себе, не такси разбилось, не трамвай столкнулся — самолет грохнулся!
      — Ужас какой. И все погибли?
      — А я остался, взят на содержание гражданской авиации, что тут удивительного? Единственный в своем роде пенсионер, чем я хуже других, каких-то там персональных? — Он разорвал на пачке бумажную крестовину.
      — А можно я ее подержу? Я тысячу рублей еще руками не трогала. — Лицо у нее горело, но если бы только лицо, у нее соски просто пылали, хотелось почесать ужасно.
      Взяла пачку, чуть согнула, выпустила по одной из-под ногтя, они упруго щелкали, номера шли один за другим, вздохнула и возвратила.
      — Начали?
      Как жаль, что у нее мало шансов. Она расстегнула верхнюю пуговицу своего батника, и он положил на черный полированный столик розовенькую — красиво-то как. Она расстегнула еще пуговичку, он еще положил... Всего пять пуговичек спереди, еще две на рукавах — не густо.
      — А на джинсах у меня молния!
      — Платим аккордно. — И он выложил три десятки.
      — Неправильно! Молния заменяет десять пуговиц.
      Он добавил еще семь. Сколько теперь? Мало, не набралось даже двухсот, а она осталась уже в трусиках без единой пуговицы, и на бюстгалтере всего два крючка.
      — А теперь ставка удваивается.
      Сзади на лифчике у нее два крючка — раз! — и он положил две десятки. — Раз! — и еще две десятки. Она уже все сняла — почти все, что делать?
      Надо иметь голову на плечах.
      — А теперь вы раздевайтесь! — Соски ее горели, спасу нет, она почесала ноготками, пусть он отвернется. — И за свою молнию тоже аккордно!
      Он отдал ей всю пачку с маленькой просьбой — не выключать свет. Он втемную не играет, он платит только за то, что видит, за красоту.
      — А что важнее, красота или деньги?
      Разумеется, красота, а по мнению Сони, деньги, уж извините за откровенность, но спорить не будем.
      Домой он, конечно, не поехал. Утром у нее все болело, а он вообще не мог встать. Она давала ему сначала таблетки от давления, а потом вызывала скорую, чтобы сделали укол. Кое-как Михаил Ефимович оклемался, выпил стопочку коньяка, ожил. Мало того, до прихода Ирины Григорьевны они сумели сыграть еще одну партию.