А может, я просто боюсь услышать правдивый ответ?
      И еще — какое ко всему этому отношение имеет господин Пагода, которого так часто по ящику показывают?

* * *

      Елена как раз одна, без матери — готовит «студию» к новым кровавым деинсталляциям. Тети Томы нет — ушла. В выходные, когда мать и дочь дома, ее обычно отпускают. Впрочем, на ночь няня всегда возвращается.
      План очередной беседы у меня продуман заранее. Выждав некоторое время, я добираюсь до операционной, стараясь шуметь поменьше. Заглядываю в раскрытую дверь…
      Девчонка смотрит на меня. Она все слышала, маленькая ведьма. Она меня ждет.
      — Может, еще раз вколоть ему седуксен? — киваю я в сторону палаты. — Мучается парень.
      — Вколола, сколько надо.
      Я вползаю внутрь.
      — Побуду здесь, ладно? Скучно одному.
      Операционная у них совмещена с предоперацонной — маленькое, чистенькое и очень домашнее помещение. Наверное, когда-то здесь размещалась детская — судя по зайчикам, нарисованным на сводчатом потолке. Кроме этих зайчиков ничего не напоминает о светлом прошлом. Никакой лишней мебели. Операционный стол, пара штативов для капельниц, сухожарый шкаф. Аппарат для наркоза плюс «искусственное легкое». Мойка с краном, который модно повернуть локтем; емкости для дезрастворов, где замачивается инструмент. Полимонитор. На стенах — две мощные ультрафиолетовые лампы.
      Родной, до слез знакомый интерьер.
      — Я хочу тебе кое-что сказать, — осторожно начинаю. — Нынешняя ситуация меня по понятным причинам беспокоит. Ты только скальпелем не кидайся, договорились?
      Елена замирает возле пакета, куда она сгребла весь мусор, и молча оборачивается ко мне.
      — Вспомни, раньше в палате меньше трех любовников не было, все койки были заняты. Это не считая меня. А теперь? Что, количество заказов уменьшилось?
      — Нет, не уменьшилось, — признает она после паузы. — Просто мать многим клиентам отказывает.
      Елена ответила! Суровая молчальница распечатала уста! А ведь еще вчера любой вопрос, связанный с «заказами», «клиентами» и другой чертовщиной, разбивался о глухую стену…
      — Кстати, о матери, — продолжаю я, не дав сумасшедшей радости вырваться на волю. — Чем наша амеба занята?
      Только улыбку себе позволяю, легкую, чуть виноватую улыбку.
      — Эвглена — это не амеба, — поджимает она губы. — Совсем другое клеточное строение.
      — Прости, я плохо разбираюсь в одноклеточных.
      Конечно, подобный юмор ее цепляет, все-таки она тоже Эвглена, пусть и Вторая. Однако период отторжения давно нами пройден. Чем больше ярлыков я повешу на ее родительницу, тем лучше. Ярлыки поддерживают тот невидимый деструктив, который я кропотливо выращиваю в рыхлом девичьем разуме, это как корни огромного сорняка.
      — Мать сейчас богатых дебилов очаровывает. Это надолго. А почему вы про заказы спросили?
      — Да просто в голову пришло. Ты же видишь, нашей «простейшей» все труднее и труднее приводить любовников, которые могут быть хорошим товаром. И, тем более, новых мужей. Когда-нибудь она станет неспособна это делать. А тебе — всего пятнадцать. Она — уженеспособна, ты — ещенеспособна. Чем платить за учебу? За развлечения, за клубы, за катание на лошадях?
      — Вы это к чему? — напряженно спрашивает Елена.
      — Ты гораздо умнее ее. Ты и сама это знаешь. Я вообще не говорю ничего такого, чего бы ты сама не знала. И другие видят, что ты умнее. Да все это видят! Ты могла бы поставить дело совершенно по-другому. Да, я уже обречен, я не увижу результатов. Но ты… ТЫ! Молодая, красивая, настоящая Елена Прекрасная. Ты достойна всего, о чем мечтаешь, потому что ты умница, ты отчетливо видишь, что нужно сделать, чтобы машина снова раскрутилась… не так ли?
      Я замолкаю. Мое «не так ли», — обязательная фраза. Девочка должна ответить. Я жду…
      — Так, — соглашается Елена.
      Я киваю.
      — Вдобавок, ты прекрасный хирург. Такая молодая, и проводишь довольно сложные операции… не так ли?
      — Так, — соглашается она уже без паузы.
      — Твоей подготовке могли бы позавидовать опытные профессионалы… верно?
      — Ну… да.
      — До чего же мир несправедливо устроен! В тебе, Елена, есть что-то б О льшее, чем просто способности, это факт. Таких, как ты, на земле мало. Честно говоря, я еще не встречал таких, как ты. Я снимаю перед тобой шляпу… ( Позитив органично накладывается на деструктив, придавая сорняку жизнестойкость.) Но твоя предприимчивость, твоя жажда настоящего дела целиком уходит на мытье полов. ( Я показываю на швабру.) Твои руки связаны, твой мозг отравлен страхом. Обидно до слез, ей-богу.
      Я наконец ловлю взгляд Елены. Глаза ее повлажнели: похоже, ей тоже обидно до слез. В ее глазах отражается ослепительно белый кафель. Она хмуро интересуется:
      — И что дальше?
      — Ты изучала паразитов. Тех, которые питаются чужими соками, живут за чужой счет. Ты понимаешь, о ком я говорю. Это существо паразитирует на нас, на клиентах, на тебе. Особенно на тебе. Ведь ты — другая, ты — делаешь. Создаешь. Питаешь своего паразита. А паразитов уничтожают, их уничтожают всеми средствами. Они, как опухоль, которую вырезают. Подумай об этом.
      — Да как же… да что вы мне такое предлагаете?! — шипит Елена.
      — Я? Предлагаю? — изумляюсь я. — Боже упаси. Тебе не нужны советы дилетантов, ты сама найдешь выход, в этом нет сомнений. А я… Убей меня, если я знаю, как тебе поступить.
      Она тупо смотрит на пакет с мусором. Ее глаза белы, как смерть.
      — Убей меня, если я тебе хоть в чем-то соврал, — добавляю я спокойно. — Убей меня, Елена Прекрасная.
      Двумя рывками, опираясь рукой о пол, я покидаю площадку. Сеанс окончен.
      Елена быстро сворачивается, включает кварцевые лампы, запирает операционную и догоняет меня.
      — Лично я никого не убиваю, — с обидой сообщает она.
      Не убивает, так не убивает. Пусть последнее слово останется за ней…
      Душераздирающий вопль потрясает Второй Этаж. Девчонка бросается в палату; я — следом.
      Поднеся изувеченные руки к самому лицу, Алик Егоров рассматривает их — глазами, полными ужаса… и вдруг кричит снова — без слов, без смысла, во всю мощь фанатской глотки. Этот выброс эмоций перекрыл бы рев заполненного стадиона.
      Человек со свежевырезанной почкой не может вопить. Он — смог.
      Кожаные ремешки, державшие руку, освободились, — застежка подкачала. Наверное, пациента привязали впопыхах, абы как. Плохо работаете, девочки! Капельница сдвинута и вот-вот упадет. Игла-«бабочка», выдранная из вены, качается на силиконовой трубочке. Кровь из иглы капает на пол…
      В стремительном броске Елена ловит падающий штатив и тоже кричит:
      — Заткнись, ты, дерево!

16.

      На десерт подали горячий шоколад с круассанами. Елена нехорошо глянула вослед удалившемуся повару, с подозрением понюхала чашку и сказала:
      — Я тут прочитала, что «любовь — это более-менее непосредственный след, оставленный в сердце элемента психической конвергенцией к себе универсума». Конец цитаты. Наконец-то все стало ясно, и мне сразу полегчало. Спешу поделиться с вами, а то так необразованными и помрете.
      Борис Борисович тонко улыбнулся.
      — А вот Наталья Бехтерева утверждает, что любовь — это особая форма невроза, с особой симптоматикой, — сказал он. — Тоже вполне работоспособная формулировка.
      — Вам бы, молодежь, все насмехаться над святыми вещами, — укоризненно сказала Эвглена Теодоровна. — Не била вас жизнь своей десницей. Любовь — это несчастье и слезы, а зачастую, милые дети, это смерть.
      Отчего-то хозяйка дома вышла к обеду мрачной, растерявшей привычную яркость. Странным взглядом она посматривала на дочь, и черты ее лица при этом хищно обострялись.
      — Вероятно, уважаемая Эва Теодоровна имеет в виду неразделенную любовь, — сказал Борис Борисович. — В этом случае главное — правильно поставить диагноз. И назначить лечение. Синдром «несчастной любви» резко уменьшает выработку серотонина, а его недостаток в мозгу вызывает депрессию. Есть вполне доступные средства, которые заставляют гипофиз увеличить выработку серотонина, и в результате — состояние человека резко улучшается. Несчастная любовь проходит.
      Помолчали.
      — Кстати, все это правда, — добавил Борис Борисович.
      Он отщипывал круассан мелкими кусочками и отправлял себе в рот.
      — Известно ли вам, дражайшая Елена, — снова заговорил гувернер, — что шоколад — это хорошее лекарство от любовных страданий? — он показал на ее чашку. — В шоколаде содержится фенилэтиламин. А это как раз то самое вещество, которое стимулирует выработку серотонина. Вот что думает о любви позитивистская наука.
      — Фантастика, — покивала Эвглена Теодоровна, думая о своем. — Объясните мне, как врач, хороший пациент — это кто?
      — Хороший пациент — тот, которого редко видишь, — ответил Борис Борисович.
      — Я-то серьезно спросила. Мы тут поспорили… Вы когда собираетесь в театр?
      — Завтра, — гувернер сразу прекратил есть. — В Большой. Или планы изменились?
      — Ненавижу театры, — вставила Елена. — Особенно Большой.
      — Нет, ничего не меняется, — сказала Эвглена Теодоровна. — Просто если моя дочь вздумает сбежать — заприте ложу.
      — Может меня еще и к креслу привязать? — сказала Елена.
      — Почему бы нет? Так и сделайте, Борис Борисович.
      — Существует более эффективный способ, — сказал гувернер. — Называется «фармакологическое связывание». Берем, к примеру, аминазин, атропин и спирт… — он осекся, поймав взгляд хозяйки.
      Вошел менеджер Руслан, оправляя синий пиджак.
      — Какой-то мужик, — доложил он. — Незнакомый. Без машины, без охраны.
      — Чего хочет? — спросила Эвглена Теодоровна.
      — Говорит, шел мимо и решил зайти.
      — Гони в шею.
      — Просил передать, что его фамилия Неживой.
      Эвглена Теодоровна встала.
      Нет — вскочила, сдернутая со стула невидимой нитью.
      — Как?..
      Ее голос внезапно сорвался.
      — …пропусти!
      — В кабинет?
      — Сюда, сюда!
      Она так и стояла, ожидая. Когда гость появился в столовой, она прошептала: «Виктор Антоныч…» и сорвалась с места. Снова встала, пробежав едва ли пару метров, и снова кинулась вперед. Она обняла вошедшего мужчину, уткнувшись лицом ему в плечо, — только потом успокоилась.
      Обитатели дома никогда хозяйку такой не видели.
      Человек по фамилии Неживой был высок, широкоплеч и поджар. Серый костюм, шитый на заказ, очерчивал фигуру атлета. Рубашка и галстук — в тон костюму. Короткие, с залысинами, волосы — не светлые, не седые, а белесые и прозрачные, словно стеклянные. Рубленые нос и скулы. Устрашающе выдвинутые брови нависали над бесцветными маленькими глазами. Лет ему было этак сорок пять.
      Он производил впечатление.
      Человек в сером развел руками, как бы извиняясь за поведение женщины; обнимать ее он не стал…
      Елена тоже поднялась. Виктор Антонович, думала она. Антонович — ладно. Но — Виктор… В ее висках застучало.
      Эвглена Теодоровна отступила на полшага, взяла мужчину за руку и, не сводя с него глаз, торопливо заговорила:
      — Знакомьтесь, это мой старый друг… это моя дочь Елена, а это… ну, в общем, неважно. ( Ох, как она на него смотрела!) Пойдемте, Виктор Антоныч. Пойдемте скорей. Или вы голодны?
      — Я не столько старый, сколько подержанный, — сказал гость. — Приятного всем аппетита. Подожди, подруга, не тяни, оторвешь конечность…
      Он обогнул стол и вдруг оказался возле Елены. Как будто сильный зверь прошел по залу. Неудержимая мощь.
      Взгляды девочки и мужчины встретились.
      Бесцветные глаза ничего не выражали, однако Елена ощутила нечто. Как укол аскорбинки. Больно, но безопасно.
      — Вся в тебя, — обернулся Неживой к Эвглене Теодоровне. — Чиста, как моча младенца. Кстати, мочевой пузырь не беспокоит? — обратился он уже к Елене.
      Это было сказано с абсолютной серьезностью. Занятная манера общаться — обрушить на собеседника заведомую чушь и наблюдать за реакцией. Проверять людей на вшивость Елена тоже любила.
      — Пока нет, — она спокойно ответила.
      — На улице похолодало, рекомендую надевать под низ теплое белье. Здоровый мочевой пузырь — главное достояние женщины. В школах, п-твоить, надо не сменную обувь требовать, а поставить на входе крепких парней вроде меня, чтобы проверяли каждую девчонку — что там у нее под юбкой, по сезону ли одета. Как ты относишься к теплому белью?
      — Положительно, лишь бы было чистым. Как моча младенца.
      Неживой сморгнул: наверное, ожидал чего-то другого, хоть каплю смущения. Не дождался.
      — Как ты со взрослым человеком разговариваешь! — взвизгнула Эвглена Теодоровна.
      — Тихо, не звени, — поморщился гость. — Всё под контролем… Ну, пошли, покажешь, как ты живешь, — он вернулся в хозяйке дома. — Пообедаю я, с вашего позволения, в нашей ведомственной столовой. В обеде что главное? Не отравиться и не подавиться. Поэтому важно, чтобы поблизости был врач. Еще раз приятного аппетита. Надеюсь, в этом прекрасном месте есть хотя бы один врач…
      Мать со своим «старым другом» ушли. Елена села. Сердце стучало в горле. Десерт в рот не лез — ни шоколад, насыщенный фенилэтиламином, ни, тем более, круассаны.
      Борис помалкивал. Умный аспирант отлично понимал, когда можно говорить, а когда лучше поджать хвост.
      — Ты начал рассказывать про какое-то «фармакологическое связывание», — сказала ему Елена. — Продолжай, я внимательно слушаю. Что там с чем надо смешать?

17.

      Виктор Антонович Неживой надел рубашку, галстук, заправился и застегнул брюки. Пиджак оставил лежать на ковре. Использованный презерватив завязал узлом и сунул в напольную китайскую вазу, белую с золотыми драконами. 19-й век, между прочим. Сумасшедших денег стоит.
      Эвглена Теодоровна не спешила одеваться — разметалась по кровати, совершенно счастливая.
      — Шестнадцать лет, — сказала она. — Долго я ждала эту встречу.
      — Хорошее вино с годами не киснет, — сказал Неживой.
      — Спасибо, мне очень приятно это слышать.
      — Я, собственно, про себя. А ты что подумала?
      — Нахал!
      — У-у, ты моя маленькая, — он присел на кровать, положил широченную ладонь женщине на бедро и повел рукой вверх по телу.
      — Не надо, — попросила она, повернулась на бок и поджала колени к груди. — А то я вас опять раздевать начну. Вы кто теперь?
      — В каком смысле?
      — Ну, звание, должность. Где служите. Расскажете о себе?
      — Я полковник. Служу не «где», а «кому».
      — По-прежнему «верноподданный князь»?
      — Так точно. Только король другой.
      — Который по счету?
      — Третий.
      — Все выше и выше, да? Из Питера — в Москву…
      — А из Москвы — в Кремль.
      — Я почему-то так и подумала.
      — А еще я теперь семейный. Жена, дочке четыре года.
      — Опять девочка? Да вам можно заказы на девочек брать!
      — Пардон, о каких девочках речь?
      — Елена — ваша дочь…
      Неживой встал, прошелся по спальне. Остановился перед дверью, занавешенной портьерой. В будуаре было два выхода: один вел на служебную лестницу и дальше вниз, второй — в медицинский блок. Неживой остановился перед вторым.
      — Не дурак, — сказал он, заглянув за портьеру. — Догадался.
      — Можно вопрос? Вы любите свою семью?
      Он ответил не сразу. Подергал дверь. Было заперто. Прислушался…
      — Ты же знаешь, я люблю только себя.
      Эвглена Теодоровна привстала.
      — Подождите, но ребеночка-то любите?
      — Честно? Нет.
      — Как — нет?!
      — Положение обязывает иметь семью. И семья, п-твоить в жопу, у меня есть.
      — Даже ребеночка… — она растерялась. — Значит, моей Ленке не на что надеяться?
      Неживой вернулся к кровати. Присаживаться не стал.
      — Надежда умирает последней. Но, в конце концов, тоже умирает. По-моему, ты даешь дочери все, что ей нужно, и еще сверху присыпаешь.
      Эвглена Теодоровна молча оделась. Неживой с интересом наблюдал.
      — Вы, наверное, пришли по делу, — сказала она.
      — У-у, ты моя умненькая, — сказал он. — Именно по делу, и не по одному.
      — Да, Виктор Антонович?
      Она ослепительно улыбнулась; грациозно встала, оправив платье. Секунда — и влюбленная, потерявшая голову кошка обернулась светской львицей.
      Неживой усмехнулся.
      — Первое, — сказал он. — Мне нужен список твоих клиентов.
      — Ого! Вам лично или…
      — Полный список. Чтоб всех назвала, прошлых и нынешних.
      — Это несерьезно. Как я могу?
      — Это более чем серьезно, ласточка моя. Сегодня ты реализовала заказ — десять пальчиков. Как ты думаешь, для кого он предназначался?
      — Откуда вы…
      — Не отвлекайся, отвечай на вопрос.
      — Ну, для Первого зама председателя Кабинета.
      — Я спрашиваю, для кого он предназначался на самом деле? Вспомни, пошевели мозгами — кому могло понадобиться столько мелких, подчеркиваю, мелких… как ты называешь эту пакость?
      — Иг… игрушками.
      — Во-во. Мелких игрушек. Если вспомнишь — поймешь, кто мой король и чей я князь. Я не прошу список клиентов сейчас, зайду на днях. И не рекомендую консультироваться с теми, кто тебя прикрывает. Кстати, кто тебя прикрывает?
      Эвглена Теодоровна поднесла руку гостя к своей щеке. Прильнула к этой огромной властной руке. Ее чувственные губы задрожали, ее зрачки расширились. От нее едва уловимо запахло полевыми цветами.
      — Виктор Антонович, вы ведь не сделаете мне ничего дурного, — произнесла она. — Во имя нашего прошлого, во имя нашей дочери. Я и так — полностью ваша.
      Сила, которую она вложила в эту реплику, сломала бы любого нормального мужика…
      — Ты знаешь, что на меня твои фокусы не действуют, — спокойно ответил Неживой. — А плохого я тебе, конечно, не сделаю. Пока.
      — Вы задаете абсолютно невозможные, страшные вопросы, — сказала Эвглена Теодоровна в отчаянии.
      — Не хочешь разговаривать — я подожду. Давай перейдем к делу номер два. Где ты прячешь свою больничку?
      — Здесь, на втором этаже.
      — Отлично. Очень хочется посмотреть. Не откажешь старому другу в короткой экскурсии?
      Эвглена Теодоровна тяжко вздохнула.
      — Если вы настаиваете…

* * *

      …Елена отпрянула от двери, возле которой она подслушивала, добежала на цыпочках до операционной, повернула к главной лестнице и выскользнула из медицинского блока. Закрыла стальную дверь с надписью «Второй» (красные буквы на белом фоне) и только тогда надела тапочки…

* * *

      …Виктор Антонович Неживой остро взглянул на портьеру, скрывавшую дверь в «больничку», и широко улыбнулся.

18.

      Необычные звуки ворвались в мир нашей тоски…
      Я привстаю на локте. Сажусь. Тетя Тома тревожно выглядывает из своей каморки, затем выходит и смотрит вдоль коридора. Что ей там видно, не знаю. Слышен рев, то ли человеческий, то ли звериный. И тут же — отчаянный стон Эвглены: «Разбил!»
      Все это далеко, но отчетливо. Похоже, из будуара. Наверное, дверь в будуар открыта, иначе хрен бы я что услышал. И вдруг рев обрывается. Торопливое шлепанье — где-то там, в конце коридора (ага, Купчиха забегала), — и снова ее стоны: «Разбил, скотина!.. Урод!.. Вот ведь урод!..» Потом яростно громыхает каталка; звук приближается…
      Везут кого-то нового.
      Низкорослый крепыш с бычьей шеей — в одних носках. Носки черные, длинные, почти до колен. На редкость волосатый дядечка. Пристегнут к каталке четырьмя ремнями. Лежит неподвижно, глаза закрыты.
      Эвглена плюхается на свободную койку и произносит совершенно неожиданное для нее слово:
      — Блин…
      — Наш друг под наркозом? — интересуюсь.
      — Какой наркоз?! — вспыхивает она. — Вазой его по башке долбанула!
      И правда, стриженая голова строптивого любовника повреждена. Из темени сочится кровь, постепенно спекаясь в темно-вишневую лепешечку. И ваза пострадала. Уж не китайская ли, которой Купчиха так гордилась?
      — Из захвата ногу вырвал, и давай лягаться, — жалуется она. — Просто бешеный. Оба шприца у меня из руки выбил.
      — Неблагодарный.
      — Ой, только твоих острот не хватало!
      — Сотрясение мозга, — констатирую я. — Черепно-мозговая травма. Вам, девочки, на это, конечно, наплевать, но неужели вы собираетесь в таком состоянии его оперировать?
      — Утром решу. Кстати, насчет наркоза… — Она встает. — Тетя Тома, пойдем, поможешь.
      Женщины уходят.
      И в ту же секунду будущий «товар» открывает глаза.
      — Меня зовут капитан Тугашев. Я все слышу.
      — Все слышу, а сказать не могу, — сочувствую я.
      — Вы так шутите, да? Я сотрудник МУРа. Развяжите меня, быстро.
      Он силится повернуть раненую голову и посмотреть в мою сторону.
      — У тебя есть имя, капитан Тугашев?
      — Роман.
      — Ты на задании?
      — Я всю жизнь на задании. Развязывай, ё-моё!
      — Видишь ли, Рома, я не могу выполнить твою просьбу, потому что пока я буду до тебя добираться, девочки уже вернутся. Я не успею даже одну твою руку освободить. Так что если ты не на задании, а пришел сюда клубнички отведать, то плохи наши с тобой дела.
      Наконец он увидел меня — в полный, как говорится, рост. Лицо его застывает.
      — Попробуй зубами… — вымучивает он. — Рукой — и зубами…
      Тетя Тома вносит снаряженную капельницу. Следом — Эвглена со шприцем.
      — Держи его руку, — командует Эвглена. Затем — горе-любовнику: — Не дергайся, дурак! Иглу сломаю!
      — Ты еще не знаешь Рому Тугашева, сука! — хрипит тот. — Ты, сука, меня еще узнаешь!
      — Конечно, конечно, — воркует она, метя пленнику в локтевую вену.
      С третьего-четвертого раза Эвглена попадает, куда надо.
      — Передай… — говорит капитан слабеющим голосом. — Позвони драматургу… Пиши номер…
      Все, спит. Заснул «на острие иглы». Сомбревин действует практически мгновенно, а ему для разгона вкатили, как видно, сомбревин.
      Женщины перекладывают тело на кровать.
      — Ну, и зачем ты такого жеребца заарканила? — спрашиваю.
      Пока тетя Тома ставит капельницу (тоже с какой-то наркотой), Купчиха находит возможным поболтать.
      — Никого я не арканила. Сам прицепился, когда я Виктора Антоновича до метро проводила. Тороплюсь обратно домой, и вдруг — этот. «Девушка, вы летите, как эсминец на боевом рейде. Возьмите на буксир побитого штормами клерка». Это я-то девушка!
      — А дальше?
      — Сам видишь, что дальше. Не прогонять же, думаю. Смотри, какой мясистый парень. Очень, думаю, своевременное знакомство, учитывая заказ Виктора Антоновича. Кроме того, разговор с Еленой из головы не выходит.
      — Разговор с Еленой?
      — Ой, не спрашивай. Что с девчонкой творится?
      И я не спрашиваю. Боюсь себя выдать. Я слишком возбужден, чтобы вот так сразу найти вопросы. Купчиха уходит. Тетя Тома некоторое время сидит возле своего нового подопечного, и тоже исчезает — ложится у себя на топчан. Алику Егорову вообще вся эта сцена до фени — как спал, так и спит, сраженный промедолом. Ложусь и я.
      Сердце слепо тычется в обрубках ног, словно щенок, потерявший мать.

19.

      …Ночь.
      Темная фигура пересекла гостиную и прокралась на кухню. В гостиной и в кухне, разумеется, никого не было, да и весь дом, можно сказать, спал, однако ночной странник изо всех сил старался не шуметь. Босые ноги вымеривали каждый шаг.
      Ни еда, ни питье его (или ее?) не интересовали. В шкафу с посудой, в нижнем отделении, стояла роскошная подставка с кухонными ножами. Ножи были шведскими, известного производителя. Качественная сталь, фирменная заточка, стильный дизайн. Очень добротный комплект, не всякому он по карману. Любое из таких орудий воткнешь в тело по самую рукоятку — лезвие не сломается, даже если в кость попадет.
      Ночной странник вытащил из подставки ножи — все до единого — и завернул их в полотенце…

20.

      Моя супруга похищает и тайно режет людей.
      Для чего нужно все это? В чем выгода, в чем смысл? Поначалу я решил — торговля донорскими органами, подпольная сеть, снабжающая клиники трансплантологии. Это когда увидел Сурикова без печени. Как же, думаю, банально! Дурной фильм, снятый по голливудскому шаблону; роман, читанный в сотне вариантов… Оказалось — нет. Увидел я, что и как Купчиха отрезает, что конкретно ее в человеческих телах интересует, и пошел мой мозг винтом…
      Ее интересовало буквально все. Все шло в дело. Ноги и руки, как известно, не пересаживают, во всяком случае, пока. А также пальцы. Костный мозг? Чтобы взять его, отрезать ничего не нужно. Или, скажем, уши, носы, языки, — кому это могло понадобиться? Мне она сначала отсекла ступню, а потом, с интервалом в три недели, отнимала от ноги куски сантиметров по десять; хорошо хоть колено оставила. После чего взялась за вторую ногу. На кисти (на левой) сначала сняла все пальцы, лишь затем принялась постепенно уменьшать руку — до локтевого сустава. Никогда и ни у кого она не отнимала конечность сразу и целиком — только по частям.
      По частям…
      Почему?
      Ответ на этот вопрос ст О ит всех прочих.
      И вот новая загадка объявилась — Виктор Антоныч!
      Купчиха, по ее словам, провожала гостя до метро. Очень похоже на правду, учитывая, что она смотрела на своего приятеля, как кролик на морковку. На морковку размером со слоновый пенис. А до того — зачем-то привела его к нам в палату…
      Опять не заснуть. Просто беда. Как ночь, так желание жить обостряется.
      Этот странный Виктор Антоныч, и этот его визит, больше похожий на смотрины… Видеозапись нашей беседы крутится и крутится в моей перегретой памяти. Я закрываю глаза…

* * *

      …— Привет, орлы! — гаркает гость с порога.
      Никто ему не отвечает.
      — Саврасов, мой муж, — объявляет Эвглена, добавив в абсурдную сцену утонченную пикантность. Кроме меня, никого больше она не представила.
      Гость представляется сам:
      — Неживой. Фамилие такое.
      Он подходит и подает мне руку. Я отвечаю на рукопожатие. Некоторое время мы меряемся силой. Он очень хочет победить, но я не уступаю…
      Абсурд в высшей фазе.
      — Как дела? — любопытствует он.
      — Весь чешусь, — говорю я, — особенно под коленками. Особенно под левой, ее отрезали первой.
      — Чешусь — значит, существую, — почему-то радуется он и еще прибавляет: — Пока чешусь — надеюсь.
      Так и поговорили.
      Смутный мужик. По манере двигаться и держать себя, по остротам, по костюмчику — да по всему! — явно имеет отношение к силовым структурам. Или имел отношение в прошлом. Оперативник какой-нибудь. Но тогда почему он один? Где толпа коллег? «Скорая помощь» — где?!
      Очевидно, там же, где его совесть. В заднице.
      Если же вспомнить то, что он отколол после знакомства со мной, картина будущего становится и вовсе беспросветно черной. «Черный квадрат» Малевича. Ненавижу художников…
      — Ожидается заказ, — сообщает Неживой Эвглене, не стесняясь нас с Аликом. — Крупный заказ.
      — Не здесь, Виктор Антоныч, — шепчет она в панике. — Умоляю вас, спустимся в кабинет…
      — А что? — удивляется он. — Все свои. Кто-то здесь чего-то не понимает? Очень крупный заказ! В ближайшие две недели — двадцать контейнеров, как минимум. А то и несколько десятков. Ты сможешь обеспечить необходимое наполнение? — он многозначительным жестом обводит полупустую палату.
      Честно сказать, меня в тот момент затрясло. Не такой уж я храбрый, каким хочу сам себе казаться.
      После очередной операции, когда кончается действие наркоза, я всегда пл А чу…
      А этот тип вдруг опять обращается ко мне:
      — Ваша фамилия довольно известна, господин Саврасов. Не ваши ли работы украшают сии стены? — он идет вдоль живописной серии «Наш сад».
      — Это работы моих учеников, — отвечаю я ему, подавив страх. — Мои висят в Третьяковской галерее.
      — Непременно схожу, — обещает он. — Посмотрю ваши творения и вспомню, какого мастера мы потеряли…
      Весело пошутили и расстались.
      Вот так оно все и было…

* * *

      Нет, не случайно здесь появился капитан Тугашев, не случайно он стал знакомиться с Эвгленой. Это событие — прямое следствие визита Виктора Антоныча. Понять бы теперь — кто-то прокололся или так задумано? И если прокололся, то кто: Купчиха, Неживой, Тугашев?
      Но самое непонятное вот что. Жуткий монстр по имени Виктор Антонович, от которого уползти бы и забиться в щель, вызвал во мне противоестественное, совершенно необъяснимое ощущение, будто я ему нужен. Причем, живым. Ни на секунду я не сомневаюсь, что пугал он меня всерьез, и, тем не менее…
      Кто он — вестник жизни или смерти?
      Вот уж точно: «Пока чешусь — надеюсь».
      Открывать глаза не хочется…

21.

      Я просыпаюсь оттого, что в помещении кто-то ходит. Прислушиваюсь — не открывая глаз и не переставая сопеть. Тетя Тома? Купчиха?
      Кто-то шлепает босыми ногами по линолеуму. А я лежу спиной к палате, то есть даже если попробую подсмотреть — увижу только картину. На картине — колючие, растущие из песка головы Максима Горького. Мексиканский пейзаж… Что делать?
      Ситуация решает за меня. Я внезапно оказываюсь без одеяла — сдернули рывком. Ни хрена себе! Лежу голый. Изображаю секундное просыпание, издаю протяженный вздох и переворачиваюсь на другой бок. Пришелец застыл, ждет. Все в порядке, я продолжаю спать. Он отходит. Я приоткрываю веко — осторожно, на микрон…
      Кто-то, тщательно завернутый в простыню. Ни головы, ни рук, ни ног пришельца не видно. Привидение? Лучше бы, конечно, оно; жаль только, что этот дом обходят стороной даже привидения.
      Как положено, включено ночное освещение. Ледяная синева висит в палате, позволяя рассмотреть, что одеяла лишился не я один. Спящие Егоров и Тугашев также открыты для чужих взглядов. Некто в простыне явно рассматривает нас троих, словно выбирает. Наконец подходит к Тугашеву, склоняется над ним… В призрачном свете ночника лезвие ножа кажется картонным, ненастоящим.