Интересно о важном - Тайнопись искусства

Абсурд доходит до крайности. Люди доходят до крайности. Это момент истории, когда ценится напряжение духа, открытость судьбе и сумасшествие – все, что превосходит человеческие возможности. Флорентиец Пико дела Мирандола публикует 900 тезисов по всем областям знания и берется защищать их в диспуте со всеми учеными мира. Марсилио Фичино переводит с древнегреческого практически всего Платона, Плотина, неоплатоников, возрождает Платоновскую академию, в течение долгого времени привлекавшую лучшие умы и лучшие души Возрождения. Колумб открывает Америку, Галилей, Коперник, Джордано Бруно потрясают основы средневековой науки и представления о Вселенной. Леонардо да Винчи не только пишет великолепные полотна, но и проводит научные исследования в области медицины, оптики, аэродинамики, строит боевые машины.

И приблизительно в то же время правитель Милана Бернардо Висконти строит великолепный замок для своих пятисот псов, и еще несколько сотен раздаются жителям Милана. Причем если у кого-то собака умирала, его ждала смерть. Это эпоха, когда сосуществуют Титаны духа, будущей науки и искусства и «титаны» зла. Иногда в одном человеке уживались талантливый государственный деятель, вдохновенный поэт и величайший злодей.

Такое впечатление, что все стремятся успеть гораздо больше, живут интенсивнее, чем это представляется возможным. И если в средневековье жизнь неторопливо и вяло, то здесь бурлит мощная, неуправляемая стихия. Это время Титанов по силе мысли, духу, страсти, учености и многосторонности.

* * *

Увлечение античными материями не составляло единственную цель этого времени. Не одно поколение ученых задается вопросом, было ли это возвратом к старым формам, своего рода сентиментальным прощанием с прекрасной и ушедшей в прошлое античностью, «золотым веком» человечества, или же только формой, за которой стояло нечто другое.

Импульс Возрождения затронул всех по-разному. Подобно тому как в экстремальной ситуации у людей проявляется самое существенное: сила или слабость, жестокость или доброта, – так же было и в ту эпоху. История не помнит другого времени, которое породило бы так много великих злодеев и так много великих талантов.

Кто-то окружил себя статуями, древними фолиантами и стал считать истинным продолжателем идей великого Рима. Для кого-то это было возрождение латинского языка и создание новой грамматики. Для кого-то – возможность потакать всем своим прихотям, пользуясь свободой и вседозволенностью эпохи, и делать это с королевским размахом. Для кого-то – открытие новых законов. Для кого-то – возможность собрать все жемчужины мудрости и красоты древности и вернуть их к жизни – быть может, даже не для современников, а для тех, кто придет позже, – снова принести в мир понимание Прекрасного, заставить людей думать, искать свой путь.

Но в любом случае это было возвращение к человеку. Попытка ответить на извечные вопросы: для чего существует человек? Какова его ценность? Каково его место в этом мире?

И каждый отвечал по-своему. Философ-мастер – через отображение красоты человеческого тела на картинах и в статуях. (Конечно, человек грешен, но посмотрите, как он прекрасен, ведь он лучшее творение Бога!) Через появление другой, более «реалистичной» перспективы. На средневековых картинах большую величину имел тот, кто имел большее значение, поэтому ангел изображался больше, чем царь, а тот, в свою очередь, больше, чем простой человек. Картины Возрождения напоминают бесконечное стремление к идеалу, расположенному за линией горизонта.

Философ-ученый искал, изучая законы человека и природы. Ведь нет такого уголка во Вселенной, куда не смог бы заглянуть пытливый ум исследователя. Нет такого опыта, который не смог бы перенять и применить ученый. В эпоху Возрождения особо ценится человеческий опыт, а не только изучение и подтверждение признанных авторитетов, как это было в средневековой философии. Леонардо, Парацельс, Бэкон подчеркивают необходимость обретения собственного опыта понимания мира, без которого человек похож на попугая, лишь повторяющего уже сказанное другими.

В мир возвращаются древние представления о вселенной и человеке. Как это ни парадоксально, средневековый человек ощущал себя, с одной стороны, изначально нечистым и грешным, и только покаяние и смиренная богоугодная жизнь могли спасти его душу. А с другой стороны, он был единственным и в своем роде неповторимым, любимое «блудное» дитя Господне, своего рода центр мира, на котором сосредоточено внимание добрых и злых сил. Но Коперник ломает представление о Земле как о центре Вселенной. А дальше Николай Кузанский и Джордано Бруно окончательно разрушают основы средневековой науки, доказав, что Вселенная вообще не имеет центра и населена другими живыми мирами и другими живыми существами (кстати, эта теория еще до сих пор ждет своего подтверждения).

Человек перестает быть одиноким в этом мире, одиноким и исключительным. И в то же время он становится свободным в своем выборе пути. Отныне все зависит не от набожной жизни, а от способности искать свой путь к Богу, делать собственные шаги, исправлять собственные ошибки. Он сам, по словам философов Возрождения, может стать ниже земных тварей, но может стать и выше ангелов. Все зависит от его собственных усилий. Представьте, насколько это потрясло все основы средневековой науки, богословия и этики.

Величайший врач, философ и мистик Парацельс учил своих учеников ответственности перед миром. Не только звезды способны влиять на человека, но и человек – на звезды и на то, что происходит на земле. Через свои поступки, мысли и желания он способен как отравлять все, что его окружает, так и нести исцеление. Это 400–500 лет назад. Что же говорить о нашем веке?

Вселенная человека эпохи Возрождения – красивая, одушевленная, одухотворенная. Одним из античных учений, имевших огромное значение в Возрождении, было учение о Мировой Душе – некоей тонкой, невидимой субстанции, пронизывающей и оживляющей весь космос. И нет ни одной частицы, от атома до звезды, которая была бы мертвой и не обладала бы собственным внутренним импульсом к движению и изменению. Мировая душа объединяет по принципу симпатии разные существа во Вселенной. И вовсе не абсурдно мнение, что существуют родственные души (своего рода духовные семьи) и что у каждого человека есть своя звезда.

Космос живой, он дышит, развивается. В нем нет места случайности, природа закономерна и достойна подражания. Видимо, отсюда родилось одно из основополагающих представлений эпохи Возрождения о человеке-творце как о маленьком подобии Бога-Творца. О том, что у человека в этом мире есть своя особая миссия – находить, изучать законы Божественной гармонии и помогать Отцу в деле создания совершенной и гармоничной Вселенной. Природа – учитель и образец для подражания. Но задача человека – не копировать уже существующее, а создавать на его основе другое, более прекрасное и совершенное. Это может показаться наивной попыткой возвыситься над Богом, но это не так. Это лишь исполнение предназначения человека и гордость сына, который своим мастерством и энтузиазмом может порадовать своего Отца. При всем кажущемся антропоцентризме, интересе к личности и проблемам человека люди Возрождения не были атеистами и не ставили задачу превзойти Бога.

Незнакомое барокко

Юлия Морозова

Пышность и великолепие дворцов. Изобилие архитектурных форм. Завитушки, золото, фейерверки, немыслимые карнавалы и развлечения. Кринолины, кружева, банты, веера, изысканные позы менуэта. Такой мы представляем эпоху барокко.

Но почему же в это время появились такие глубокие композиторы, как Иоганн Себастьян Бах и Антонио Вивальди, мыслители Блез Паскаль и Рене Декарт, ведь они задавались отнюдь не праздными вопросами бытия?

Быть может, мы совсем не знаем барокко?

Эпоха барокко, если сравнивать ее с этапами жизни человека, напоминает подростковый период. Помните – огромное желание дойти до всего своим путем, отвергая опыт старших, испытать и убедиться самостоятельно. Помните – вера в идеал, в добро и справедливость, сменяющаяся горьким отчаянием, разочарованием и осознанием несовершенства мира. Порой это рождало протест против всего принятого и установленного кем-то другим. И как юность за экзотичностью и яркими красками внешнего вида прячет свою неуверенность и растерянность, так и человек эпохи барокко за буйством и пышностью форм, карнавалами, театральными масками и строгостью церемониала прятал свою ранимую, мятущуюся душу, искал утраченную гармонию и согласие, стремился вновь обрести Бога в своем сердце.

Караваджо. Преображение святого Павла

До звезд молитва превознесена.

Стареют ангелы, а человек

Юнеет; пусть душа изъязвлена,

Но небо завоевано навек.

Машины против Бога. Власть греха.

Христовы раны вновь кровоточат.

Отброшен старый мир, как шелуха,

От стольких перемен трепещет ад.

Все: нежность, радость, доброта и мир —

Ждет манны с неба, славит чудеса,

Предвидя в будущем роскошный пир

И райских птиц. Ветшают небеса.

Над звездами гремят колокола.

Душа в крови, но разум обрела.

Джордж Герберт«Церковная молитва»

Как будто пошатнулось что-то в человеке. Крик, вырвавшийся из груди, запечатлело зеркало времен.

Не правда ли, эта эпоха чем-то похожа и на нашу?

В чем искать опору?

С конца XVI до начала XVIII века Западная Европа переживает один из интенсивных и одновременно драматических периодов своей истории. Непрекращающиеся войны, эпидемии чумы, религиозные конфликты вызывают в человеке чувство растерянности, рождают сомнения, суеверия и страхи.

Реформация церкви делит христианскую Европу на два лагеря – католиков и протестантов. Все более обостряющаяся вражда между ними переходит в Тридцатилетнюю войну. К середине XVII века она уносит жизни половины населения Германии. Незыблемые церковные постулаты рассыпаются в прах. Борьба за спасение душ превращается в завоевание политической власти над Европой. Понятие очищения души теряет свое значение: искупление грехов в виде индульгенции теперь можно купить на любом рынке.

Столь глобальные перемены и потрясения толкают человека к поиску новой внутренней опоры. С уходом эпохи Ренессанса он почувствовал себя одиноко в этом оставленном Богом мире. Не потому, что Бог забыл о человеке, а, скорее, потому, что человек оторвал свой взор от мира небесного и устремил его к миру земному, полному страданий и боли. И если раньше Бог был Отцом, к которому обращались за советом, который направлял все действия и поступки, то теперь человеку предстояло идти самому и вновь выстроить внутри себя лестницу, найти путь, по которому он смог бы прийти к согласию с самим собой и с Небом.

Человек барокко не мог не страдать, задаваясь извечным вопросом «кто я?» и не находя на него ответа: «Пусть человек… подумает о себе и сравнит свое существо со всем сущим, пусть почувствует, как он затерян в этом глухом углу Вселенной, и, выглядывая из чулана, отведенного ему под жилье, – я имею в виду зримый мир, – пусть уразумеет, чего стоит наша Земля со всеми ее державами и городами и, наконец, чего стоит он сам. Человек в бесконечности – что он значит?» – писал Блез Паскаль.

Контраст между миром земным, наполненным болью и страданиями, и миром небесным, с его недостижимой гармонией и порядком, рождал противоречия и вопросы. Само время заставляло человека повзрослеть и стать самостоятельным, обрести свое мнение и точку зрения, свой стержень. Люди, сильные духом, находили опору внутри себя, в своей вере в идеалы, в Бога. Но это был тернистый путь, путь проб и ошибок. Тот, кто не находил внутренней опоры, испытывал горькое разочарование в жизни, его уделом становилось отчаяние.

Я в одиночестве безмолвном пребываю.

Среди болот брожу, блуждаю средь лесов.

То слышу пенье птах, то внемлю крику сов,

Вершины голых скал вдали обозреваю,

Вельмож не признаю, о черни забываю,

Стараюсь разгадать прощальный бой часов,

Понять несбыточность надежд, мечтаний, снов,

Но их осуществить судьбу не призываю.

Холодный, темный лес, пещера, череп, кость —

Все говорит о том, что я на свете гость,

Что не избегну я ни немощи, ни тлена.

Заброшенный пустырь, замшелая стена,

Признаюсь, любы мне… Что ж, плоть обречена.

Но все равно душа бессмертна и нетленна!..

Андреас Грифиус «Одиночество»

Во власти Фортуны

Неслучайно тема Фортуны – судьбы, которая бросает человека в бушующее море жизни, – становится одной из главных в это время. Человек не властен над своей жизнью. Может быть, поэтому почти в каждом своем произведении Шекспир, писавший на рубеже XVI–XVII веков, с такой иронией упоминает «старушку Фортуну», противопоставляя ей человека, сильного своими добродетелями:

…В тебе есть цельность.

Все выстрадав, ты сам не пострадал.

Ты сносишь все и равно благодарен

Судьбе за гнев и милости. Блажен,

В ком кровь и ум такого же состава.

Он не рожок под пальцами судьбы,

Чтоб петь, смотря какой откроют клапан.

Кто выше страсти? Дай его сюда,

Я в сердце заключу его с тобою,

Нет, даже в сердце сердца.

«Гамлет»

Бенедикт Спиноза утверждал: «Человеческое бессилие в укрощении и ограничении аффектов я называю рабством. Ибо человек, подверженный аффектам, уже не владеет сам собой, но находится в руках фортуны (курсив мой. – Ю. М.), и притом в такой степени, что он, хотя и видит перед собой лучшее, однако принужден следовать худшему».

Жизнь есть сон

Однако, испытывая страх перед судьбой, злым роком, человек одновременно начал ощущать себя гражданином мира. Если Ренессанс стал эпохой географических открытий, то барокко можно назвать временем их активного освоения и прокладывания новых путей. Оно открыло эпоху рабовладения и морских баталий между государствами за право обладания новыми землями – колониями. Европеец почувствовал себя не романтическим первооткрывателем, а хозяином, завоевателем нового мира.

Человек барокко пытался утвердиться, почувствовать собственную значимость во всем – и стремился к обладанию властью, богатством, силой. Но эта значимость зачастую принимала гипертрофированные формы: если праздник – то грандиозное театральное действие, карнавал, не стихающий несколько дней. «Жизнь напоказ» – так можно определить одну из граней этой эпохи.

Но была и другая, скрытая от посторонних глаз внутренняя жизнь одинокого человека. И как ее отражение во дворцах, среди пышных, поражающих великолепием залов, в это время появляются комнаты уединения – на фоне остальных интерьеров они смотрелись как настоящие кельи. Сюда не допускались любопытные. Здесь человек оставался наедине с собой, здесь он снимал все маски и отбрасывал все условности, становился таким, каким был на самом деле.

Моя душа, ядро земли греховной,

Мятежным силам отдаваясь в плен,

Ты изнываешь от нужды духовной

И тратишься на роспись внешних стен…

Уильям Шекспир «Сонет 146»

Жизнь человека барокко больше походила на театральное действие, в котором каждый играл какую-то роль, а театр – на повседневную жизнь. В своих пьесах Мольер и Расин раскрывали характеры героев, изобличая недостатки человеческие, старательно спрятанные под модными одеждами.

«Жизнь есть сон» – само название пьесы Педро Кальдерона как нельзя лучше отражало суть эпохи. Мартин Опиц, поэт того времени, писал:

Все это – сон пустой!..

И до чего ж охота

Средь бренности найти незыблемое что-то,

Что не могло б уйти, рассыпаться, утечь,

Чего вовек нельзя ни утопить, ни сжечь.

Разрушит враг твой дом,

твой замок уничтожит,

Но мужество твое он обстрелять не может.

Он храм опустошит, разрушит. Что с того?

Твоя душа – приют для Бога твоего.

«Слово утешения средь бедствий войны»

«Все наше достоинство – в способности мыслить»

«Весь мир – это вечные качели. Даже устойчивость – и она не что иное, как ослабленное и замедленное качание», – утверждал Мишель Монтень.

Дуальность и противоречие – вот основные черты эпохи барокко, которая воспринимала мир в противопоставлении материального и духовного, природного и божественного, разума и чувства.

В философии разгорается борьба двух принципиально противоположных учений – метафизики и материализма. Рене Декарт утверждает, что единство мира в разуме. Томас Гоббс – что единство в материи, а все духовное есть суть материи. Бенедикт Спиноза находит единство в понимании Бога, объединяющего духовный и материальный мир. Блез Паскаль ищет его в любви, источнике благородного поведения. А Мишель Монтень пишет: «Жизнь сама по себе – ни благо, ни зло: она вместилище и блага и зла, смотря по тому, во что вы сами превратили ее». Все философы будто пытаются ответить на один-единственный безмолвный вопрос человека барокко: во что верить? Слова Декарта «Я мыслю, следовательно, я существую» становятся девизом эпохи и фактически определяют будущее. Лишь собственному опыту можно доверять, и лишь разум – самый надежный инструмент познания мира и самого себя!

…Уходило в прошлое время человека-творца, уподобившегося Богу, приближалось время человека Просвещения – человека-хозяина, все знающего и все понимающего. А между ними стоял истерзанный вопросами и сомнениями человек эпохи барокко.

Похоже, он нашел ответ на вопрос «во что верить?». Разум определил дальнейший путь познания себя и мира… Но невольно приходит на ум – а был ли другой ответ? Могла ли история пойти по другому пути?

Если мы вновь проведем параллель с человеческой жизнью, окажется, что все шло своим чередом, ведь в юности мы учимся совершать сознательные действия, сознательно выбирать, то есть пользоваться своим разумом. Несколькими годами позже наступает возраст, когда человек должен сделать важный выбор между материальным и духовным и определить свои жизненные ценности и приоритеты. И вот тут бы не промахнуться…

Во имя Бога

В эпоху барокко предпринимаются многочисленные попытки объединить рациональное и метафизическое – опыт и божественную природу всего сущего, первопричину всех явлений.

Так, розенкрейцеры, пытаясь преодолеть противоречия между экспериментальной наукой и теологией, призывают создать новое искусство, новую этику и новую науку как синтез древних знаний: алхимии, магии, каббалы – и «посвятить жизнь истинной философии во имя служения миру».

В науке Ньютон и Кеплер свои гениальные открытия совершают отталкиваясь от философских представлений о природе. И уже в математических расчетах и опытах находят им подтверждение. А не наоборот!

В музыке самые прекрасные композиторы – Бах, Вивальди, Перселл, Гендель – творят во имя Бога, соединяя в прекраснейший союз разум и чувства.

Твоя душа – приют для Бога твоего.

…На крыльях разума из темной нашей чащи

Она возносится над всем, что преходяще.

Бог чтит ее одну. Ей велено судьбой

Быть нам владычицей и никогда – рабой!

Мартин Опиц«Слово утешения средь бедствий войны»

Может быть, в этом прекрасном созвучии разума, не потерявшего чувств, не потерявшего любви и стремления вновь обрести Бога, и чувств, воспитанных и облагороженных разумом, и заключается загадка барокко?

Прерафаэлиты

Илья Бузукашвили

Они осмелились сломать традиционные каноны английской живописи и устояли под огнем нападок, выдержали экзамен времени. Они стремились к красоте, истинности и свободе и называли себя братством. Братством под необычным и даже немного смешным именем – «прерафаэлиты».

Их дебют состоялся в 1849 году. На свободной выставке в Гайд-парке появились работы трех художников, написанные в необычном, нетрадиционном стиле.

«Детство Богоматери», «Изабелла» и «Риенци» – так назывались эти три картины. Они были удачно проданы, и художники посчитали, что имеют силы и право пойти в живописи своим, никому не ведомым доселе путем. Казалось, ничто не предвещало той грозы, что уже очень скоро обрушилась на их головы…

Все началось с картины «Благовещение» Россетти, которую критики дружно назвали «возмутительной». Да как это можно – соединять несоединимое: архаичный стиль, чистой воды натурализм и сложную религиозную символику?!

Д. Э. Миллес. Христос в доме своих родителей

Д. Э. Миллес. Лоренцо и Изабелла

Когда же публика увидела картину Миллеса «Христос в плотницкой мастерской», в хоре критических голосов послышалась ярость. Секретом новоявленного братства объявили претенциозную наглость, а реализм нового стиля – кощунством. Все это наделало столько шума, что картину сняли со стены, чтобы представить лично королеве Виктории.

Самая знаменитая обличительная речь прозвучала от Чарльза Диккенса. «Этот странный беспорядок духа и зрения, доходя до абсурда, продолжает постоянно нарастать среди молодых художников, называющих себя «Братством прерафаэлитов». Кажется, их вера состоит из полного неприятия общеизвестных канонов перспективы и законов игры света и тени, в извращении понятия красоты форм». И далее: «Поскольку мы не в состоянии помешать этим людям тратить понапрасну свой талант на уродство и суету, публика имеет право потребовать, чтобы эти оскорбляющие глаз картины прекратили выставляться как примеры мятежного характера этих художников, которые впали в детство своей профессии».

Опубликованные в газете «Таймс» слова знаменитого писателя, казалось, способны были смести только что заявивших о себе художников с лица земли…

Поначалу их было трое. Джон Эверетт Миллес, Уильям Холман Хант и Данте Габриэль Россетти. Они встретились в Школе изящных искусств Королевской академии, где родилась их дружба, что вписала прекрасную страницу в историю изобразительного искусства.

Молодые люди были с характером. Хант прошел огонь и воду, прежде чем убедил семью в своем художественном призвании. Миллес стал самым молодым студентом, когда-либо принятым в академию. Ему было 11 лет. Россетти, сын итальянского политического ссыльного из Неаполя, к моменту встречи не был примерным студентом, но переводил итальянских поэтов XII–XIV веков.

Втроем они решили сказать новое слово в английской живописи, которая, как им представлялось, совсем завязла в скуке, жанровых рамках, условностях и повторениях: пейзажи, бытовая живопись, портреты…

Да и вообще молодые художники ополчились не только на своих соотечественников англичан. Они критиковали Рафаэля и Рубенса. И вовсе дерзнули утверждать, что последние три сотни лет художественного воспитания следовало бы признать ошибкой!

За образец они решили взять средневековое искусство. В произведениях Джотто и Гиберти молодые художники, которых вскоре стало семеро, нашли для себя то, чего раньше не видели. Что-то сильное и вечно правдивое…

Учителя объявили их потерянными навсегда, товарищи по классу осмеивали, но «отщепенцы» были верны избранному пути.

Родилось братство «прерафаэлитов». Они решили ставить на картинах буквы PRB в виде криптограмм, которые могли понять лишь некоторые посвященные. Точно так же стали подписывать письма…

Цели, декларированные молодыми художниками, были наивны и искренни:

«Иметь оригинальные идеи.

Внимательно изучать природу, чтобы уметь ее выразить. Любить в искусстве прошлого все серьезное, прямое и искреннее и, наоборот, отбрасывать все банальное, самодовольное и рутинное».

Уильям Хант подвел тому итог: «Короче говоря, нам было нужно новое и более смелое английское искусство, которое заставило бы людей размышлять».

Э. К. Берн-Джонс. Рыцари отправляются на поиски святого Грааля

В самый разгар нещадной критики всей этой «прерафаэлитской ереси», внезапно и некстати явившей себя на сцене чинного и спокойного английского изобразительного искусства, у молодых художников неожиданно появился сторонник и защитник. Весомый, значительный, уважаемый. Джон Рескин. Его авторитет в художественной среде был неоспорим.

«Утверждалось, что они не владеют перспективой, и эта критика исходила от людей, которые понимали в перспективе не больше, чем в астрологии. Утверждалось, что они грешат против настоящей правды, и это мнение было выдвинуто критиками, которые никогда не нарисовали с натуры ни листочка, ни цветка.

Труд, затраченный на эти произведения… Верность своего рода правде… Уже… достаточны для того, чтобы поставить их над обычным презрением».

Рескин словно смотрел в будущее. Ведь это его слова о прерафаэлитах в самом начале их творческого пути прошли испытание временем. Тогда он сказал: «Они могли бы заложить у нас в Англии основы самой благородной художественной школы, какую видел мир за последние триста лет».

Обращение к литературным сюжетам открыло прерафаэлитам путь к признанию. Китс, Теннисон и, разумеется, Шекспир.

«Офелия» Миллеса поразила всех своим цветовым решением, символизмом и вниманием к деталям. В течение лета 1851 года Миллес рисовал с натуры пейзаж на берегу реки Хогсмилл, в графстве Суррей, оставив полные юмора воспоминания о работе над картиной: «В течение 11 часов я сижу в костюме под зонтиком, отбрасывающим тень размером не больше чем полпенни, с детской кружечкой для питья. Мне угрожает, с одной стороны, предписание предстать перед магистратом за вторжения на поля и повреждение посевов… Мне угрожает ветер, который может снести меня в воду… Мое несчастье усугубляют два лебедя, упорно разглядывающие меня как раз с того места, которое я хочу рисовать, истребляя по ходу дела всю водную растительность, до которой они только могут дотянуться».

«Офелия» решительно помогла успеху движения. Рескин назвал ее «самым радостным английским пейзажем, населенным печалью».

Шли годы. Судьба давно уже разметала в разные стороны основателей братства, но их идеи и творческий дух подхватывали все новые и новые художники по всей Англии. А их искусство завоевывало все больше поклонников за пределами страны.

«Под картиной я подразумеваю красивую романтическую мечту о том, чего никогда не было и никогда не будет, что освещено самым прекрасным светом и находится в таком месте, которое нельзя ни найти, ни вспомнить, а можно только лишь желать» – это слова Берн-Джонса, художника, который станет одной из главных фигур английской живописи второй половины XIX века. Он вдохновлен средневековыми легендами о рыцарях Круглого стола, о Короле Артуре, о священном Граале. С ним и с его учениками в искусство прерафаэлитов вернутся темы, связанные с рыцарскими идеалами, чистотой, мужеством, благородством.

Казалось бы, далекий от всей этой островной британской романтики А. Луначарский напишет о Берн-Джонсе и его героях: «Все его действующие лица красивы красотой сдержанной, торжественной, словно слегка испуганной бездонностью пространства и тайн жизни. Эти благородные дамы, складки платьев которых льются и падают так ритмично, волосы которых лежат как золотые венцы, глаза чутко спрашивают и уста таинственно молчат. Эти рыцари, преданные и восторженные, полные отваги и любви, эта густая тень завороженных лесов, эти травы и цветы, полные кроткой мудрости, эти животные – наши сестры и братья, – весь мир, сказочный, темный, но в глубине которого чувствуется какое-то радостное обещание: какая это прелесть!»

С Уильямом Моррисом прерафаэлиты затрагивают прикладное искусство, возрождают иллюстрированную книгу. Моррис и его друзья-художники трудятся в созданной им компании «Искусства и ремесла», воплощая идеи прерафаэлитов в дизайне и декорации интерьеров, в производстве мебели, витражей, изразцовой плитки, ковров, обивочных тканей.

Одновременно в своем издательстве «Кельмскотт Пресс» Моррис выпускает книги, стараясь воссоздать в них дух поздней готики. Сам верстает, стоит у печатного станка, придумывает новые типографские шрифты и скромно признается: «Суть моей работы в том, чтобы не просто производить печатную продукцию, а делать красивые книги».

А еще он напишет картину «Королева Гвиневра». И придаст героине черты своей жены Джейн. Моррис не был высокого мнения о своем таланте живописца и потому скажет супруге очень просто и искренне: «Я не могу вас нарисовать, но я вас люблю».

Упорно, наивно, страстно и иногда, быть может, несколько неуклюже художники-прерафаэлиты приносили свои труды на алтарь Жизни и Прекрасного. Связывали, как могли, прошлое и настоящее. Балансировали на грани живописи и фотографии, старины и модернизма. И, верные однажды изреченному принципу, старались подарить людям искусство, которое бы учило размышлять.

Один за другим они сходили со сцены. С последними угасло движение, питавшее художественную жизнь Викторианской эпохи почти пятьдесят лет.

Луначарский написал: «Да, искусство Уильяма Морриса и его друзей было великим. И великолепной была их мечта рассеять лучи его по жилищам бедных и трудящихся. Мечта оборвалась. Они спят в своих могилах. Мало кто пришел им на смену. Но их надежда не из тех, что умирает…»

Серебряный век: лекарство от бездуховности