— Пойди, — сказал Уилл. — Это твоя обязанность.
      — И отдохните заодно, — добавил Кравцов. — Я посижу с Уиллом.
      — Ну что ж, — Норма нерешительно поднялась. — Если вы побудете здесь… Вот флакон, мистер Кравцов. Ровно в девять накапайте из него двадцать капель и дайте ему выпить.
      Она вышла.
      — Короткое замыкание, — сказал Уилл после паузы. — Вот как.
      — Да. Колоссальный пробой ионосфера-Земля. Трудно представить.
      — Я был уверен, что здесь просто магнитная аномалия, — сказал Уилл. — Потому и напросился на вахту, что хотел проверить свое предположение. Да, собственно, не мое. Его еще тогда, шесть лет назад, высказывали Гилар, Нуаре…
      — И Комарницкий, — вставил Кравцов.
      В дверь постучали. Стюард японец скользнул в каюту, вежливо пошипел, поставил на столик свечу на черном блюдечке.
      — Это зачем? — сказал Кравцов.
      — Распоряжение капитана, сэр.
      Стюард неслышно притворил за собой дверь.
      — Свечи… Керосиновые лампы… — Кравцов покачал головой. — Дожили…
      — Парень, пойдите и скажите им: атомная бомба. Только атомная бомба возьмет столб.
      — Да перестаньте, Уилл.
      — Я не шучу. Другого выхода нет.
      Они помолчали. Кравцов взглянул на часы, накапал в стаканчик с водой двадцать капель из флакона, дал шотландцу выпить.
      — У вас есть родители? — спросил вдруг Уилл.
      — У меня мама. Отца я не помню, он погиб в сорок восьмом, когда мне было три года. Он был летчиком-испытателем.
      — Он разбился?
      — Да. Реактивный истребитель.
      Уилл помолчал, а потом задал новый вопрос, и опять неожиданный: — Зачем вы изучаете эсперанто?
      — Ну, просто интересно. — Кравцов улыбнулся. По-моему, было бы неплохо, если б все люди выучились международному языку. Легче общаться.
      — А вы обязательно хотите общаться?
      — Не знаю, что вам сказать, Уилл. Общение людей — что в этом дурного?
      — А я не говорю, что дурно. Бесполезно просто.
      — Не хочу сейчас спорить с вами. Поправляйтесь — тогда поспорим.
      — Что-то в вас раздражает меня.
      Кравцов внимательно посмотрел Уиллу в глаза.
      Решил перевести в шутку:
      — Это, должно быть, оттого, что я злоупотреблял гречневой кашей на завтрак…
      Плафон стал тускнеть, тускнеть — и погас. Настольная лампа тоже погасла.
      — Началось, — сказал Кравцов, нашаривая спички в кармане. — Прощай, электричество.
      Он чиркнул спичкой, зажег свечу.
      Это случилось не сразу на всей планете. Вначале зона размагничивания захватила район черного столба, потом она медленно и неравномерно стала растекаться по земному шару.
      Дольше всего электромагнетизм задержался на крошечном клочке суши, затерянном в просторах Атлантики, — на острове Вознесения, являвшемся по своему географическому положению почти антиподом района черного столба. Там электрические огни погасли на одиннадцать дней позднее.
      Казалось, что жизнь на планете гигантским скачком вернулась на целое столетие назад.
      Напрасно воды Волги, Нила и Колорадо-ривер, падая с гигантских плотин, вращали колеса гидроэлектростанций; соединенные с ними роторы электрических генераторов крутились вхолостую: их обмотки не пересекали магнитных силовых линии, и в них не наводилась электродвижущая сила.
      Напрасно атомные котлы грели воду — пар так же бессмысленно вращал роторы генераторов.
      Напрасно линии электропередач густой сетью оплели планету, напрасно тянулись провода в заводские цехи, в дома и квартиры — по ним не бежал живительный поток электронов, неся людям свет, тепло и энергию.
      Конечно, электрический ток не исчез вовсе. Его давали химические элементы — батарейки карманных фонариков. Его давали аккумуляторные батареи — пока не разрядились, а зарядить их было нечем. Его вырабатывали электростатические машины трения, термоэлектрические и солнечные батареи. Их пробовали присоединять к обмоткам возбуждения генераторов, но ток протекал по катушкам зря, не возбуждая искусственного магнитного поля.
      Остановилась могучая земная индустрия, энергетика которой базировалась на электромагнетизме.
      Погрузились во мрак вечерние улицы городов. Замерли троллейбусы, токарные станки, лифты в многоэтажных зданиях, стиральные машины, магнитофоны и мостовые краны. Двигатели внутреннего сгорания лишились зажигания. Умолкло радио. Телефонные станции онемели.
      Люди оказались разобщены, как столетие назад.
      Усложнилась навигация: картушки магнитных компасов бестолково крутились под стеклом, не указывая штурманам истинного курса.
      Не только люди страдали от неожиданного бедствия. Рыбы потеряли свои таинственные дорожки в электрических токах океанских течений и нерестились где попало.
      Перелетные птицы не могли найти привычных дорог.
      Полярные сияния двинулись к экватору и остановились над ним, опоясав планету мерцающим, переливающимся кольцом.
      Поползли грозные слухи об увеличении потока первичного космического излучения в нижних слоях атмосферы, защитные свойства которой начали заметно изменяться. Жители горных районов покидали свои жилища, спускались в долины. Из уст в уста передавали страшную весть о гибели на Памире персонала высокогорной обсерватории.
      При Организации Объединенных Наций был создан Комитет Черного Столба, в который вошли крупнейшие ученые мира. Но пока этот комитет напряженно изыскивал способ ликвидации черного столба, миру предстояло приспособиться к жизни в новых условиях.
      Но мир этот не был един.
      В социалистических странах плановая система позволила осуществить организованное переселение жителей горных районов, временную консервацию электропромышленности и перевод предприятий с электрической энергии на паровую. Работники электропромышленности спешно осваивали иные виды производства, где теперь временно требовалось больше людей.
      А капиталистический мир лихорадило. Вспыхнула ожесточенная борьба монополий за правительственные заказы. Угольные и нефтяные акции взлетели до небес, — акции электрических компаний обесценились.
      Те, кто верил в ликвидацию замыкания, скупали их.
      На биржах царила паника. Колоссальные спекуляции охватили капиталистический мир. Цены росли, налоги увеличивались.
      В газетах появились аршинные заголовки, возвещающие “последние дни человечества”, но и за ними нередко скрывались корыстные интересы крупных монополий. Трансатлантическая транспортная компания заключила сделку с газетным концерном, и по Америке прокатился слух, будто острова Вознесения космические лучи достигнут гораздо позже остальных районов земного шара. Состоятельные люди устремились на этот крохотный островок — жаркий, почти лишенный воды конус, торчащий из глубин Атлантического океана. В Джорджтаун — единственный населенный пункт на острове, в котором жило сотни две человек, обслуживавших порт, — ежедневно прибывали на собственных судах богатые эмигранты.
      Они привозили с собой продовольствие, строительные материалы, воду. Платили бешеные деньги за каждый квадратный метр каменистой почвы у подножья горы. Очень скоро здесь не осталось ни одного свободного участка, пригодного для жилья. Цены взвинчивались до астрономических масштабов. На острове вспыхивали кровавые столкновения.
      Британское правительство, которому принадлежал остров Вознесения, направило правительству Соединенных Штатов решительный протест. Вашингтон его отклонил, указав в ответной ноте, что остров Вознесения захвачен частными лицами, за действия которых американское правительство не несет ответственности.
      К острову Вознесения и к близлежащему острову Святой Елены, на который тоже устремился поток эмигрантов, были посланы английские военные корабли.
      — Конец мира! — кричали на площадях городов небритые люди, отвыкшие от неэлектрических средств бритья.
      — Ждите всадников Апокалипсиса! — вторили им религиозные кликуши.
      — Вот до чего довели нас ученые! Бей ученых! — надрывались лавочники, готовые к погромам.
      В Принстон, штат Нью-Джерси, — на лошадях, покрытых пылью южных дорог, приехала целая рота вооруженных молодых людей. Рассыпавшись цепью по аккуратным газонам, они пошли в атаку на главное университетское здание. Студентов и преподавателей, встречавшихся на пути, зверски избивали, а двоих, оказавших яростное сопротивление, пристрелили на месте. Погромщики врывались в лаборатории и старательно били посуду, опрокидывали столы, разрушали приборы.
      — Где тут работал бандит Эйнштейн? — орали они. — Вешать профессоров!
      Улюлюкая, они кинулись громить профессорские коттеджи. Кучка студентов и преподавателей забаррикадировалась в одном из коттеджей и отбросила погромщиков револьверным огнем. До поздней ночи гремели выстрелы, и коттедж отбивал атаку за атакой, пока не кончились патроны. Но и тогда храбрецы не сдались, вступили с бандитами врукопашную и падали один за другим, изрешеченные пулями. Когда прибыла полиция, коттедж пылал жарким факелом, выстреливая в сумрачное ноябрьское небо снопы искр. Бандиты открыли огонь по полиции, к обеим сторонам прибывали подкрепления, и федеральное правительство послало в Принстон войска. Шесть дней в Принстоне шла настоящая война. Шесть кровавых дней.
      Проклятья так и сыпались на головы ученых, но в то же время только на ученых и была надежда.
      Только они могли справиться с катастрофой.
      Но вот прошло ошеломление первых дней. Мир поневоле начал лихорадочно приспосабливаться к новым условиям. Транспорт вернулся к паровому котлу: паровозы потянули составы, освещенные керосиновыми и ацетиленовыми фонарями; из гаваней отплывали пароходы. Появились переговорные трубы и пневматическая почта. Количество почтовых отделений пришлось увеличить во много раз. Открытки заменили телефон.
      По асфальту городов зацокали копыта лошадей, запряженных в грузовые и легковые автомобили. Появились странные гибриды — дизельные двигатели с паровыми пускателями.
      А через две недели весь мир облетели имена студентов — дипломантов Московского высшего технического училища имени Баумана — Леонида Мослакова и Юрия Крамера, которые придумали устройство, заменившее электрическое зажигание двигателей внутреннего сгорания. Изобретение было простым до гениальности. Студенты смонтировали в корпусе свечи огневое колесцо с зубчиками и длинный пирофорный стержень с механизмом микроподачи. Толкатель распределительного валика дергал пружину, колесо чиркало о стержень и высекало искру. Словом, это была обыкновенная зажигалка — зажигалка Мослакова—Крамера, и именно благодаря ей ожили великие полчища автомашин, и улицы городов приняли привычный вид.
      Срочно увеличивалась добыча угля и нефти. Форсированно налаживалось производство керосиновых ламп и свечей.
      Что до газет, то они продолжали выходить исправно, без перерыва, только печатались они теперь при свете керосиновых или ацетиленовых ламп на ротациях с приводом от паровых машин. И редко когда первую полосу газет не украшало фото загадочного, окутанного паром, вставшего из океана черного столба.
      “Академик Морозов: Короткое замыкание будет ликвидировано” (“Известия”).
      “Угольные акции никогда еще не стояли так высоко” (“Уолл-стрит джорнэл”).
      “На острове Святой Елены идет крупное строительство. По слухам, склеп Наполеона снесен и на его месте сооружается вилла для семьи Рокфеллера — самого младшего. Лондон готовит новую ноту Вашингтону. Третий британский флот направлен для охраны островов Тристан да Кунья” (“Дейли телеграф”).
      “Слово нефтепереработчиков: перевыполнить план по осветительным сортам керосина” (“Бакинский рабочий”).
      “Национализированные. угольные копи должны быть возвращены в руки законных владельцев — только это спасет Великобританию” (“Таймс”).
      “Фашизм не пройдет! Принстон не повторится!” (“Уоркер”).
      “Наибольшая мировая сенсация с тех пор, как в 1949 году фирма “Сэнсон Хоуджери Миллз” выпустила женские чулки с черной пяткой по патенту художников из Филадельфии Блея и Спарджена. Покупайте чулки новой марки “Черный столб”! (“Филадельфия ньюз”.)
      “В эту зиму жителей Парижа будет согревать их неистощимый оптимизм” (“Фигаро”).
      “На “Фукуока-мару” идут бесконечные совещания, тем временем Черный столб вошел в космическое пространство” (“Борба”).
      “Домохозяйки требуют: дайте нам электричество!” (“Фор ю уимен”).
      “Повышение цен на свечи не должно снизить религиозного энтузиазма верующих” (“Оссерваторе Романо”).
      “Этой осенью не состоялось ни одной экспедиции в Гималаи на поиски снежного человека. Ассоциация шерпов-носильщиков встревожена. Его величество король Непала лично изучает вопрос” (“Катманду “В связи с дороговизной топлива в этом сезоне, к сожалению, ожидается переход на длинные закрытые платья. Наш обозреватель надеется, что удастся создать модели со стекловатными утепляющими подкладками, могущими подчеркнуть специфику женской фигуры. В отношении дамского нижнего белья ожидается…” (“Ля ей паризьен”).
      — Шаровая молния! — крикнул в мегафон наблюдатель. — Все вниз! Шаровая молния!
      Верхняя палуба “Фукуока-мару” опустела — только аварийная команда осталась наверху.
      Таков был строжайший приказ Штаба ученых: при появлении шаровой молнии укрываться во внутренних помещениях, задраивать все иллюминаторы, люки и горловины. Приказ пришлось издать после того, как однажды огненный шар вполз в открытый люк судовой мастерской и вызвал пожар, с трудом потушенный японскими матросами.
      Повинуясь приказу, Кравцов спустился вниз. Он заглянул в холл перед салоном, надеясь увидеть там Оловянникова, но увидел только группу незнакомых людей за стойкой бара.
      Каждый день прилетали на реактивных гидросамолетах незнакомые люди — ученые, ооновские чиновники, инженеры, журналисты. Одни прилетали, другие улетали. Совещались, спорили, продымили “Фукуоку” насквозь табаком, опустошили огромный судовой склад вин.
      А черный столб между тем лез все выше за пределы земной атмосферы и, пройдя добрую треть расстояния до Луны, загибался вокруг Земли, словно собираясь опоясать планету тоненьким ремешком.
      Он по-прежнему был окутан мраком бесчисленных туч, и пучки молний били в столб, и казалось, грозе не будет конца.
      Дистанционные приборы там, на плоту, давно не работали. “Фукуока” ходил вокруг плота, то приближаясь к нему, то удаляясь. Где-то застрял транспорт с горючим, а топливо на “Фукуоке” было на исходе.
      Тревожно текла жизнь на судне. Но больше всего Кравцова угнетало вынужденное безделье. Он понимал, что ученым нелегко — поди-ка разберись в таинственном поле, окружающем черный столб! — но все же слишком уж затянулись их совещания. Кравцова так и подмывало. пойти к Морозову и спросить его напрямик: “Когда же вы решитесь, наконец, побороться с черным столбом, сколько, черт возьми, можно ждать?..” Но он сдерживал себя. Знал, как безмерно много работает Морозов.
      Брамулья же, с которым Кравцов изредка сталкивался в каюте Али-Овсада за чаепитием, не отвечал на вопросы, отшучивался, рассказывал соленые чилийские анекдоты.
      Кравцов в тоскливом раздумье стоял в тускло освещенном холле, поглядывал на дверь салона, за которой совещались ученые.
      — Хэлло, — услышал он и обернулся.
      — А, Джим! Добрый вечер! Что это вы не играете на бильярде?
      — Надоело. — Джим Паркинсон невесело усмехнулся. — Сорок партий в день — можно взвыть по-собачьи. Говорят, завтра придет транспорт с горючим, не слышали?
      — Да, говорят.
      — Не хотите ли выпить, сэр?
      Кравцов махнул рукой:
      — Ладно.
      Они уселись на табуреты перед стойкой, бармен японец быстро сбил коктейль и поставил перед ними стаканы. Они молча начали потягивать холодный, пряно пахнущий напиток.
      — Будет у нас работа или нет? — спросил Джим.
      — Надеюсь, что будет.
      — Платят здесь неплохо, некоторым ребятам нравится получать денежки за спанье и бильярд. Но мне порядком надоело, сэр. Второй месяц без кино, без девочек. Радио и то не послушаешь.
      — Понимаю, Джим.
      — Сколько можно держать нас на этой японской коробке? Если ученые ничего не могут придумать, пусть прямо скажут и отпустят нас по домам. Я проживу и без электричества, будь оно проклято.
      От пряного напитка у Кравцова по телу разлилось тепло.
      — Без электричества нельзя, Джим.
      — Можно! — Паркинсон со стуком поставил стакан. — Плевал я на магнитное поле и прочую чушь.
      — Вам наплевать, а другие…
      — Что мне до других? Я вам говорю: обойдусь! Бурить всегда где-нибудь нужно. Пусть не электричество, а паровая машина крутит долото на забое — что из того?
      “Ну вот, — подумал Кравцов, — уже и этот флегматик взбесился от безделья”.
      — Послушайте, Джим…
      — Мало этой грозы, так еще шаровые молнии появились, летают стаями. Наверх не выйти — японцы с карабинами на всех трапах… К чертям, сэр! Ученым здесь интересно, так пусть ковыряются, а мы все не хотим!
      — Перестаньте орать, — хмуро сказал Кравцов. — Кто это — “мы все”? Ну, отвечайте!
      Узкое лицо Паркинсона потемнело. Не глядя на Кравцова, он кинул на прилавок смятую бумажку и пошел прочь.
      Кравцов допил коктейль и слез с табурета. Пойти, что ли, к себе, завалиться спать…
      Возле двери его каюты стоял, привалившись спиной к стене коридора, Чулков.
      — Я вас жду, Александр Витальич… — Чулков сбил кепку на затылок, его круглое мальчишеское лицо выражало тревогу.
      — Заходите, Игорь. — Кравцов пропустил Чулкова в каюту. — Что случилось?
      — Александр Витальич, — понизив голос, быстро заговорил Чулков, — нехорошее дело получается. Они давно уж нас сторонятся, ребята из бригады Паркинсона, собираются в своей кают-компании, шушукаются… А с полчаса назад я случайно услышал один разговор… Это, извините, в гальюне было, они меня не видели — Флетчер и еще один, который, знаете, вечно заливается, будто его щекочут, — они его Лафинг-Билл называют.
      — Да, припоминаю, — сказал Кравцов.
      — Ну вот. Я, конечно, в английском не очень-то, здесь малость нахватался. В общем, как я понимаю, удирать они собираются. Завтра придет транспорт с горючим, закончат перекачку — тут они сомнут охрану, прорвутся на транспорт — и тю-тю к себе в Америку…
      — Вы правильно поняли, Игорь?
      — Аттак зы транспорт — чего ж тут не понять?
      — Ну, так пошли. — Кравцов выскочил из каюты и побежал по коридору.
      — Александр Витальич, так нельзя, — торопливо говорил Чулков, поспешая за ним. — Их там много…
      Кравцов не слушал его. Прыгая через ступеньки, он сбежал на палубу “Д” и рванул дверь кают-компании, из-за которой доносились голоса и смех.
      Сразу стало тихо. Сквозь сизую завесу табачного дыма десятки глаз уставились на Кравцова. Флетчер сидел на спинке кресла, поставив на сиденье ноги в высоких черных ботинках. Он выпятил нижнюю губу и шумно выпустил струю дыма.
      — А, инженер, — сказал он, щуря глаза, — Как поживаете, мистер инженер?
      — Хочу поговорить с вами, ребята, — сказал Кравцов, обводя взглядом монтажников. — Я знаю, что вы задумали бежать с “Фукуока-мару”.
      Флетчер соскочил с кресла.
      — Откуда вы знаете, сэр? — осведомился он с недоброй ухмылкой.
      — Вы собираетесь завтра прорваться на транспорт, — сдержанно сказал Кравцов. — Это у вас не получится, ребята.
      — Не получится?
      — Нет. Честно предупреждаю.
      — А я предупреждаю вас, сэр: мы тут вместе с вами подыхать не собираемся.
      — С чего вы это взяли, Флетчер? — Кравцов старался говорить спокойно.
      — Ас чего это нам платят тройной оклад за безделье? Верно я говорю, мальчики?
      — Верно! — зашумели монтажники. — Даром такие денежки платить не будут, знают, что подохнем!
      — Атом так и прет из черного столба!
      — Шаровые молнии по каютам летают!
      — Макферсон помирает уже от космических лучей, скоро и мы загнемся!
      Кравцов опешил. На него наступала орущая толпа, а он был один: Чулков исчез куда-то. Он видел: в углу на диване сидел Джим Паркинсон и безучастно перелистывал пестрый журнал с блондинкой в купальнике на глянцевой обложке.
      — Неправда! — выкрикнул Кравцов. — Вас ввели в заблуждение! У Макферсона инфаркт — космические лучи тут ни при чем. Ученые думают, как справиться с черным столбом, и мы должны быть наготове…
      — К черту ученых! — рявкнул Флетчер.
      — От них все несчастья!
      — Ученые всех загубят — дай им только волю!
      — Завтра придет транспорт — и никто нас не удержит! Расшвыряем япошек!
      Монтажники сомкнулись вокруг Кравцова. Он видел возбужденные лица, орущие рты, ненавидящие глаза…
      — Мы не позволим вам дезертировать! — пытался он перекричать толпу.
      Флетчер с искаженным от бешенства лицом шагнул к нему. Кравцов весь напрягся.
      Паркинсон отшвырнул журнал и встал.
      Тут с шумом распахнулась дверь, в кают-компанию ввалились монтажники из бригад Али-Овсада и Георги. Запыхавшийся Чулков проворно встал между Кравцовым и Флетчером.
      — Но-но, не чуди! — сказал он техасцу. — Осади назад!
      — Та-ак, — протянул Флетчер. — Своего защищать… Ребята, бей красных! — заорал он вдруг, отпрыгнув назад и запустив руку в. задний карман.
      — Стоп! — Джим Паркинсон схватил Флетчера за руку.
      Тот рванулся, пытаясь высвободить руку, но Джим держал крепко. Лицо Флетчера налилось кровью.
      — Ладно, пусти, — прохрипел он.
      — Вот так-то лучше, — сказал Паркинсон обычным вялым голосом. — Расходитесь, ребята. Моя бригада остается, мистер Кравцов. Будем ждать, пока нам не дадут работу.
      В кают-компанию быстрым шагом вошел Али-Овсад.
      — Зачем меня не позвал? — сказал он Кравцову, шумно отдуваясь. — Кто здесь драку хочет?
      — Карашо, Али-Офсайт, — сказал Джим. — Карашо. Порьядок.
      — Этот? — Али-Овсад ткнул пальцем в сторону Флетчера, который все потирал руку. — Эшшек баласы, кюль башына! — принялся он ругаться. — Ты человек или кто ты такой?
      Они ужинали втроем за одним столиком — Кравцов, Оловянников и Али-Овсад. Старый мастер жевал ростбиф и рассказывал длинную историю о том, как его брат-агроном победил бюрократов Азервинтреста и резко улучшил качество двух сортов винограда.
      Кравцов слушал вполуха, потягивал пиво, посматривал по сторонам.
      — На днях, — сказал Оловянников, когда Али-Овсад умолк, — я стал невольным свидетелем такой сцены. Токунага стоял у борта — видно, вышел подышать свежим воздухом. Мне захотелось его незаметно сфотографировать, и я принялся менять объектив. Вдруг вижу: японец снял с запястья какой-то браслет, посмотрел на него и бросил за борт. Тут как раз Морозов к нему подошел. “Что это вы кинули в море, Масао-сан? — спрашивает. — Не Поликратов ли перстень?” Токунага улыбается своей грустной улыбкой, отвечает: “К сожалению, нет у меня перстня. Я выбросил магнитный браслет…” Ну, знаете, эти японские браслеты, их носят многие пожилые люди, особенно гипертоники…
      — Слышал, — сказал Кравцов.
      — Да, так вот, — продолжал Оловянников. — Морозов стал серьезным. “Не понимаю, — говорит, — вашего хода мыслей, Мас-сан. Вы что же, полагаете, что нам не удастся…” — “Нет, нет, — отвечает Токунага. — Мы, конечно, вернем магнитам их свойства, но не знаю, дождусь ли его…” — “Ну, зачем вы так…” Морозов кладет на плечо, а тот говорит: “Мы, японцы, немножко фаталисты”.
      — А дальше что? — спросил Кравцов.
      — Они ушли. Он, видно, и вправду неизлечимо болен, Токунага…
      — Да, — сказал Кравцов. — Не очень-то веселая история.
      Некоторое время они молча ели.
      — Что это за пигалица с седыми усами? — вполголоса спросил Кравцов, указав на маленького человечка, который ужинал за столиком Морозова.
      — Эта пигалица — профессор Бернстайн, — ответил Оловянников.
      — Вон что! — Кравцову стало неприятно из-за “пигалицы”. — Никак не думал, что он…
      — Такой немощный? А вы читали в американских газетах, как он вел себя в Принстоне? Он забаррикадировался в своей лаборатории и создал вокруг нее мощное электрическое поле. Он получал энергию от электростатического генератора, который вращался ветродвигателем. Бандитов затрясло, как в пляске святого Витта, и они поспешили убраться. Все шесть дней он просидел в лаборатории с двумя сотрудниками на одной воде. Вот он какой!
      — Все-то вы знаете, — сказал Кравцов, — Профессия такая.
      — Между прочим, Чулков рассказывал, что вы извлекали из него различные сведения обо мне. Зачем это?
      — Болтун ваш Чулков. Просто я интересовался, как вы подавляли мятеж.
      — Ну уж, “мятеж”, — усмехнулся Кравцов.
      — Он про тебя писать хочет, — вмешался Али-Овсад. — Он хочет писать так: “Кравцов стоял возле черный столб…” Оловянников со смехом протянул мастеру руку, и тот благосклонно коснулся кончиками пальцев его ладони.
      — Целый месяц крутимся вокруг столба, — сказал Кравцов. — Наблюдаем, измеряем… Осторожничаем… Надоело. — Он допил пиво и вытер губы бумажной салфеткой. — Действительно, трахнуть его, дьявола, атомной бомбой…
      Морозов оглянулся, мельком взглянул на Кравцова. Услышал, должно быть. В тускловатом свете керосиновых ламп седина его отливала медью.
      Кельнер японец неслышно подошел, вежливо втянул воздух, предложил мороженое с фруктами.
      — Благодарю, не хочется. — Кравцов поднялся. — Пойду Макферсона проведаю.
      Али-Овсад посмотрел на часы.
      — Через час армянин придет ко мне чай пить, — сказал он. — Один час времени есть.
      — Какой армянин? — спросил Оловянников.
      — Упорно считает Брамулью армянином, — засмеялся Кравцов. — Приохотили вы его, однако, к чаю, Али-Овсад.
      — Мы с Брамульяном в воскресенье будем джыз-быз делать. Мне повар обещал кишки-мишки от барана.
      — Вы идете к Макферсону? — спросил Оловянников. — Разрешите, я тоже пойду.
      Несколько дней назад врач разрешил Уиллу двигать руками и поворачиваться с боку на бок. Нет-нет да искажала гримаса боли его лицо, и нижняя челюсть как-то особенно выпирала, и Норма Хэмптон в ужасе бежала за врачом.
      Но все-таки опасность, по-видимому, миновала.
      Уилл лепил из пластилина фигурки, а когда лепить надоедало, просил Норму почитать газеты или излюбленные “Записки Перигрина Пикля”. Он слушал, ровно дыша и закрыв глаза, и Норма, взглядывая на него, не всегда могла понять, слушает ли он, или думает о чем-то своем, или просто спит.
      — Как только ты поправишься, — сказала она однажды, — я увезу тебя в Англию.
      Уилл промолчал.
      — Как бы ты отнесся к мысли поселиться в Чешире, среди вересковых полей? — спросила она в другой раз.
      Надо было отвечать, и он ответил:
      — Я предпочитаю Кемберленд.
      — Очень хорошо, — сразу согласилась она.
      И вдруг просияла:
      — Кемберленд. Ну конечно, мы провели там медовый месяц. Боже, почти двадцать пять дет назад… Я очень рада, милый, что ты вспомнил.
      — Напрасно ты думаешь, что я вспоминаю медовый месяц. Просто там скалы и море, — сказал он спокойно. — Почитай-ка мне лучше эту дурацкую историю о черепахах.
      И Норма принялась читать роман “Властелины недр”, печатавшийся с продолжением в “Дейли телеграф”, — нескончаемый бойкий роман о полчищах неких огненных черепах, которые вылезли из земных недр и двинулись по планете, сжигая и губя все живое, пока их предводитель не влюбился в прекрасную Мод, жену торговца керосином.
      Страсть огнедышащего предводителя как раз достигла высшего накала, когда в дверь постучали и вошли Али-Овсад, Кравцов и Оловянников.
      — Кажется, вы правы, Уилл, — сказал Кравцов, подсаживаясь к койке шотландца. — Надо перерезать столб атомной бомбой.
      — Да, — ответил Уилл. — Атомная бомба направленного действия. Так я думал раньше.
      — А теперь?
      — Теперь я думаю так: мы перережем столб атомным взрывом, и магнитное поле придет в норму. Но столб все равно будет лезть и снова достигнет ионосферы. Снова короткое замыкание.
      — Верно, — сказал Кравцов. — Как же, черт возьми, его остановить?
      — Наверно, он сам остановится, — сказал Али-Овсад. — Пластовое давление выжмет всю породу — и остановится.
      — На это, Али-Овсад, не стоит рассчитывать.
      — Позавчера, — сказал Оловянников, — журналисты поймали Штамма в салоне, зажали его в углу и потребовали новостей. Конечно, ничего выведать не удалось — просто железобетонный человек, — но зато он стал нам излагать свою любимую теорию. Вы слышали что-нибудь, Саша, о теории расширяющейся Земли?
      — Кое-что слышал — еще в институте были у нас споры.
      — Очень странные вещи говорил Штамм. Будто Земля во времена палеозоя была чуть ли не втрое меньше в поперечнике, чем теперь. Это что, серьезно, или дядя Штамм шутит?
      Кравцов усмехнулся.
      — Не говорите глупостей, Лев. Штамм скорее… ну, не знаю, укусит вас, чем станет шутить. Есть такая гипотеза — одна из многих. Дескать, внутреннее ядро Земли — остаток очень плотного звездного вещества, из которого некогда образовалась Земля. Ядро будто бы все время разуплотняется, его частицы постепенно переходят в вышележащие слои и… ну, в общем расширяют их. Все это, конечно, страшно медленно.
      — Вот и Штамм говорил, что внутри Земли возникают новые тяжелые частицы — протоны и нейтроны, кажется, — и наращивают массу Земли. Но откуда берутся новые частицы?
      — В том-то и вся сложность вопроса, — сказал Кравцов. — Я сейчас уж не очень помню, а тогда мы бешено спорили об этой гипотезе; у нас одно время преподавал ученик ее автора — Кириллова… Откуда берутся новые частицы… Помню разговор о взаимном переходе поля и вещества, качественно разных форм материи, — этот переход и создает впечатление… как бы рождения вещества. В общем тут совместное действие гравитационного, электромагнитного и каких-то других, пока неизвестных полей… Что говорить? Только единая теория поля открыла бы нам глаза.
      — Уж не хотите ли вы сказать, мистер Кравцов, раздался насмешливый голос шотландца, — что наш дорогой столб состоит из протонного или нейтронного вещества?
      — Нет, мистер Макферсон. Я просто припоминаю гипотезу, которую исповедует наш дорогой Штамм.
      — А вы что исповедуете?
      — Гречневую кашу, Уилл, вы же знаете. — Кравцов взял со стола и повертел в руках пластилиновый самолетик. — Я смотрю, в вашем творчестве появилась новая тематика.