— Устанавливайте, — сказал Кравцов, и ларингофон, прижатый к горлу, донес его голос в шлемофоны товарищей.
      Чулков, Джим Паркинсон и рослый румын по имени Георги сняли с тележки моток проводов, размотали водяные шланги охлаждения и подвели их к палубному стояку. Затем они осторожно приблизились метров на десять к столбу, закрепили направляющую штангу на треноге и подключили Провода.
      Кравцов встал у пульта рубинового концентратора.
      — Внимание, включаю! — крикнул он.
      Прибор показал, что излучатель выбросил невидимую тончайшую нить света страшной сконцентрированной силы.
      Но столб по-прежнему бежал вверх, его черная оплавленная поверхность была неуязвима, только клочья пара заклубились еще сильнее.
      Кравцов подскочил к монтажникам и сам схватился за рукоять излучателя. Он повел луч наискось по столбу. Черное вещество не поддавалось. Было похоже, что луч тонул в нем или… или искривлялся.
      — Попробуем ближе, сэр. — сказал Джим.
      Кравцов выключил установку.
      — Придвигайте! — крикнул он. — На метр.
      — Очень близко не надо, — сказал Али-Овсад.
      Монтажники подтащили треногу поближе к столбу, палуба шевелилась у них под ногами, и вдруг Чулков, стоявший впереди, вскрикнул и, раскинув руки, пошел к рваному краю скважины. Он шел заплетающимися шагами прямо на столб. Джим кинулся за ним, обхватил обеими руками. Несколько мгновений они странно барахтались, будто балансируя на канате, тут подоспел Георги, он схватился за Джима, а Кравцов — за Георги, а за Кравцова — Али-Овсад.
      Точь-в-точь как в детской игре. Пятясь, они оттащили Чулкова, и Чулков повалился на палубу — сел, подогнув под себя ноги, ноги его не держали.
      Все молча смотрели на Чулкова. Раздался голос Али-Овсада:
      — Разве можно? Технику безопасности забыл — я так тебя учил? Зачем на столб полез?
      — Я не полез, — сказал Чулков хрипло. — Притянуло меня.
      — Иди отдыхай, — сказал старый мастер. И повернулся к Кравцову: — С этим столбом шутку шутить нельзя.
      Он принялся убеждать Кравцова прекратить работу и вернуться к краю плота, но Кравцов не согласился. Монтажники оттащили установку чуть дальше, и снова невидимая шпага полоснула столб и утонула в нем.
      Ох, как не хотелось Кравцову отступать! Но делать было нечего. Пришлось погрузить установку на тележку и вернуться. У Чулкова все еще дрожали ноги, и Кравцов велел ему сесть на тележку.
      — Не берет? — спросил Уилл, когда Кравцов освободился от гремящего скафандра.
      Кравцов покачал головой.
      Верхушка черного столба уже терялась в облаках, была неразличима. Подножье столба окуталось паром, над плотом повисла шапка влажных испарений — нечем было дышать. Люди изнывали от жары и духоты.
      Мастер Али-Овсад лучше других переносил адский микроклимат, но и он признал, что даже в Персидском заливе было не так жарко.
      — Верно говорю, инглиз? — обратился он к Уиллу, вместе с которым много лет назад бурил там морские скважины.
      — Верно, — подтвердил Уилл.
      — Чай пить не хочешь? От жары хорошо чай пить.
      — Не хочу.
      — Очень быстро идет. — Али-Овсад поцокал языком, глядя на бегущий черный столб. — Пластовое давление очень большое. Железо выжимает, как зубная паста из тюбика.
      — Зубная паста? — переспросил Уилл. — А!
      Очень точное сравнение.
      Из радиорубки вышел, шумно отдуваясь, полуголый Брамулья. Голова у него была обвязана мокрым полотенцем, толстое брюхо колыхалось. Вслед за ним вышел Штамм; он был без пиджака и явно стеснялся своего необычного вида.
      — Ну что? — спросил Уилл. — Где “Фукуока”?
      — Идет! Вечером будет здесь! Мы все испаримся до вечера! Штамм, имейте в виду, вы испаритесь раньше, чем я. Ваша масса меньше моей. Я только начну испаряться, а вы уже превратитесь в облако.
      — Облако в штанах, — проворчал Кравцов. Он лежал в шезлонге у дверей радиорубки.
      — На “Фукуоке” к нам идет председатель МГГ академик Токунага, — сообщил Брамулья. — И академик Морозов. И должен прилететь академик Бернстайн из Штатов. Но пока они все заявятся, мы испаримся! Небывалый случай в моей практике! Я наблюдал столько извержений вулканов, Штамм, сколько вам и не снилось, но я вам говорю: в такую дьявольскую переделку я попадаю в первый раз!
      — Все мы попали в первый раз, — уточнил Штамм.
      — Брамульян, — сказал Али-Овсад, — пойдем чай пить. От жары очень хорошо чай.
      — Что? Что он говорит?
      Уилл перевел предложение мастера.
      — Сеньоры, я никогда не пил чая! — закричал Брамулья. — Как можно брать в рот горячий чай — это кошмар! А что, он действительно помогает?
      — Пойдем, сам посмотришь. — Али-Овсад повел чилийца в свою каюту, и Штамм неодобрительно посмотрел им вслед.
      Уилл тяжело опустился в шезлонг рядом с Кравцовым и навел — в тысячный раз — бинокль на черный столб.
      — По-моему, он искривляется, — сказал Уилл. — Он изгибается к западу. Взгляните, парень.
      Кравцов взял бинокль и долго смотрел на столб.
      “Чудовищная, уму непостижимая прочность, — думал он. — Что же это за вещество? Ах, добыть бы кусочек…”
      — Кумулятивный снаряд, — сказал он. — Как думаете, Уилл, возьмет его кумулятивный снаряд?
      Уилл покачал головой.
      — Думаю, только атомная бомба…
      — Ну, знаете ли…
      Не было сил даже разговаривать. Они лежали в шезлонгах, тяжело и часто дыша, и пот ручьями катился с них, и до вечера было еще далеко.
      На веранде кают-компании сидели полуголые монтажники, разноязычный говор то вскипал, то умолкал. Чулков в десятый раз принимался рассказывать, как его притянул столб и что бы с ним было, если б не подоспел Джим. А Джим, сидя на ступеньке веранды, меланхолично пощипывал банджо и хрипловато напевал: Oh Susanna, oh don’t cry for me, For I came from Alabama With my banjo on my knee.
      — Это что ж такое? — раздавался быстрый говорок Чулкова. — Вроде я не намагниченный, а он, подлец, меня тянет. Притягивает — спасу нет. Сейчас, думаю, упаду на него — и крышка.
      — Кришка. — Американцы и румыны понимающе кивали. — Магнето.
      — То-то и оно! — Чулков растопырил руки, показывая, как он шел на столб. — Тянет, понимаешь, собака. Хорошо, Джим меня обхватил и держит. А то бы — тю-тю!
      — Тью-тью, — кивали монтажники.
      — Oh Susanna, — вздыхало банджо.
      — Джим дыржалу Чулков, — пояснил Георги. — Я дыржалу Джим. О! — Георги показал, как он держал Джима. — Инженер Кравцов дыржалу моя…
      — В общем дедка за репку, бабка за дедку…
      — Потом дыржалу Али-Овсада.
      — Али-Офсайт, — уважительно повторяли монтажники.
      — Это ж он скоро до луны достанет, — говорил Чулков. — Ну и ну! Чего инженеры ждут? Дотянется до луны — хлопот не оберешься…
      Коренастый техасец с головой, повязанной пестрой косынкой, стал рассказывать о том, как он восемь лет назад, когда еще был мальчишкой и плавал на китобойном судне, своими глазами видел морского змея длиной в полмили.
      Пошли страшные рассказы. Монтажники — удивительное дело! — отлично понимали друг друга.
      Над океаном сгустился вечер. Он не принес прохлады. Пожалуй, стало еще жарче. В белом свете прожекторов столб, окутанный паром, казался фантастическим смерчем, вымахнувшим из воды и бесконечно бегущим вверх, вверх…
      Люди были бессильны остановить этот бег. Люди жались к бортам плавучего острова, глотая тугой раскаленный воздух. Глубоко внизу плескалась океанская волна, но и она была горячей — не освежишься.
      Брамулья лежал в шезлонге и смотрел на сине-черную равнину океана. Губы его слегка шевелились.
      “Мадонна… мадонна…” — выдыхал он. Рядом, неподвижный, как памятник, стоял Штамм. Он стоял в одних трусах, со свистом дыша и стесняясь своих тонких белых ног.
      Дизель-электроход “Фукуока-мару” — дежурное судно МГГ — пришел около полуночи. Он лег в дрейф в одной миле к северо-западу от плота; его огни обещали скорое избавление от кошмарной жары.
      Грузовой и пассажирский лифты перенесли людей с верхней палубы плота вниз, на площадку причала.
      Странно выглядела на ярко освещенном причале толпа полуголых мужчин с рюкзаками, чемоданами, саквояжами. Стальной настил вибрировал под ногами.
      Блестели мокрые спины и плечи, распаренные небритые лица. Кто-то спустился по трапу, тронул босой ногой воду и с проклятиями полез обратно.
      Наконец пришел белый катер с “Фукуока-мару”.
      Расторопные матросы перебросили сходню, и тотчас по ней взбежала на причал худощавая блондинка в светлых брюках и голубом свитере. Те, кто стоял на краю причала, шарахнулись в сторону: чего-чего, а этого они никак не ожидали.
      — О, не стесняйтесь! — сказала по-английски женщина, снимая с плеча кинокамеру. — Силы небесные, какая жара! Кто из вас доктор Брамулья?
      Брамулья, в необъятных синих трусах, смущенно кашлянул.
      — Сеньора, тысячу извинений…
      — О, пустяки! — Женщина нацелилась кинокамерой, аппарат застрекотал.
      Чилиец замахал руками, попятился. Штамм, юркнув в толпу, лихорадочно распаковывал свой чемодан, извлекал брюки, сорочку.
      — Кто это? — удивленно спросил Кравцов Уилла. — Корреспондентка, что ли?
      Уилл не ответил. Он смотрел на блондинку, в прищуре его голубых глаз было что-то враждебное. Да и то сказать: какого дьявола нужно здесь этой женщине? Кравцов повернулся спиной к объективу кинокамеры.
      Женщина протянула Брамулье руку.
      — Норма Хэмптон, “Дейли телеграф”, — сказала она. — Какая страшная жара! Не могли бы вы, доктор Брамулья, рассказать…
      — Нет, сеньора, нет! Прошу вас, когда угодно, только не сейчас! Извините, сеньора! — Брамулья повернулся к молодому японцу в белой форменной одежде, который поднялся на причал вслед за Нормой Хэмптон и терпеливо ждал своей очереди. — Вы капитан “Фукуока-мару”?
      — Помощник капитана, сэр. — Японец притронулся кончиками пальцев к козырьку фуражки.
      — Сколько человек вмещает ваш катер?
      — Двадцать человек, сэр.
      — Нас тут пятьдесят три. Сумеете вы перевезти всех за два рейса?
      — Да, сэр. Конечно, без багажа. За багажом мы сделаем третий рейс…
      Кравцов ушел со вторым рейсом. Стоя на корме катера, он смотрел на удаляющуюся громаду плавучего острова. Огни наверху погасли, теперь был освещен только опустевший причал.
      Вот как окончилась океанская вахта! Фактически ему, Кравцову, больше здесь делать нечего. Он может с первой же оказией возвратиться на родину. Ох, черт, какое счастье — увидеть Марину, Вовку, маму!
      Вовка уже бегает, надо же, ведь ему только-только год исполнился, вот постреленок!.. Пройтись по Москве, окунуться в столичную сутолоку… В Москве уже осень, дожди — ух, прохладный дождичек, до чего хорошо!
      Пусть тут расхлебывают ученые, а с него, Кравцова, хватит.
      Он видел, как белесый пар клубился вокруг столба, потом тьма поглотила плот, и уже ничего не было видно, кроме освещенного пятна причала.
      Он слышал надтреснутый голос белокурой корреспондентки:
      — На борту, доктор Брамулья, вас ожидает мировая пресса, приготовьтесь к их атаке. Мои коллеги хотели пойти на катере, но капитан судна не разрешил, он сделал исключение только для меня. Японцы не менее галантны, чем французы. Почему все-таки не ломается этот столб?
      — Сеньора, я же говорил вам: мы ничего еще не знаем о веществе мантии. Видите ли, огромное давление и высокие температуры преображают…
      — Да, вы говорили, я помню. Но наших читателей интересует, может ли столб подниматься до бесконечности.
      — Сеньора, — терпеливо отбивался Брамулья, — поверьте, я бы очень желал сам знатьБелый корпус электрохода сверкал огнями. Катер подбежал к спущенному трапу, “островитяне” гуськом потянулись наверх. Они ступили на верхнюю палубу “Фукуоки” и были ослеплены вспышками фоторепортерских “блицев”. Мировая пресса ринулась в наступление.
      — Господа журналисты, — раздался высокий голос, — я призываю вас к выдержке. Эти люди нуждаются в отдыхе. Завтра в шесть вечера будет пресс-конференция. Покойной ночи, господа!
      Кравцов, окруженный несколькими репортерами, благодарно взглянул на говорившего — пожилого морщинистого японца в сером костюме.
      Вежливый стюард провел Кравцова в отведенную для него каюту, на плохом английском языке объяснил, что ванная в конце коридора.
      — О’кэй, — сказал Кравцов и бросился на узкую койку, с наслаждением потянулся. — Послушайте! — окликнул он стюарда. — Не знаете, в какой каюте разместился инженер Макферсон?
      — Да, сэр. — Стюард вытащил из кармана листок бумаги, посмотрел. — Двадцать седьмая каюта. На этом же борту, сэр. Через две каюты от вас.
      Кравцов полежал немного, глаза стали слипаться…
      Осторожный стук в дверь разбудил его. Тот же стюард скользнул в каюту, поставил в углу чемодан Кравцова, погасил верхний свет, неслышно притворил за собой дверь.
      Нет, так нельзя. Так и опуститься недолго. Кравцов заставил себя встать. Его качнуло, пришлось упереться руками в письменный стол. Качка, что ли, началась. А может, просто его качает от усталости…
      “К чертям, — подумал он. — Хватит! Завтра же подаю это… Тьфу, уже слова из головы выскакивают… Ну, как его… Рапорт”.
      Он собрал белье и вышел в длинный, устланный серым ковром коридор. Навстречу в сопровождении Брамульи и Штамма шел высокий человек в светло-зеленом костюме, у него была могучая седая шевелюра и веселые зоркие глаза. Кравцов посторонился, пробормотал приветствие. Высокий человек кивнул, Брамулья сказал ему:
      — Это инженер Кравцов.
      — А! — воскликнул незнакомец и протянул Кравцову руку. — Рад с вами познакомиться. Морозов.
      Кравцов, придерживая под мышкой сверток с бельем, пожал академику руку.
      — Мы в Москве высоко оценили вашу работу на плоту, товарищ Кравцов, — сказал Морозов. — Вы вели себя достойно.
      — Спасибо…
      Сверток шлепнулся на ковер. Кравцов нагнулся за ним, и тут его опять качнуло, он упал на четвереньки.
      — Ложитесь-ка спать, — услышал он голос Морозова. — Еще успеем поговорить.
      Кравцов поднялся и посмотрел вслед академику.
      — Мерзавец! — сквозь зубы сказал он самому себе. — Не можешь на ногах держаться, идиотина…
      В ванной он с отвращением взглянул на свое отражение в зеркале. Хорош! Волосы всклокочены, морда не брита, в пятнах каких-то, глаза провалившиеся.
      Кравцов принял ванну, потом долго стоял под прохладным душем. Душ освежил его и вернул интерес к жизни.
      В коридоре было тихо, безлюдно, плафоны лили мягкий свет. Возле каюты № 27 Кравцов остановился.
      Спит Уилл или нет? Дверь была чуть приотворена, Кравцов подошел и согнул палец, чтобы постучать, и вдруг услышал надтреснутый женский голос:
      — …Это не имеет значения. Только не думай, что я приехала ради тебя.
      — Прекрасно, — ответил голос Уилла. — А теперь лучшее, что ты можешь сделать, это уехать.
      — Ну нет! — Женщина засмеялась. — Так скоро я не уеду, милый…
      Кравцов поспешно отошел от двери: “Норма Хэмптон — и Уилл! — подумал он изумленно. — Что может быть общего между ними?.. Не мое это дело, впрочем…” Он вошел в свою каюту. А каютка — ничего. Маленькое, но уютное жилье. Он поскреб реденькую бородку. Побриться сейчас или утром?..
      Кравцов щелкнул выключателем — и увидел на столе пачку писем.
      Он проснулся с ощущением радости. Что это могло быть? Ах, ну да, письма от Марины! Он читал их и перечитывал до трех часов ночи… Сколько же времени сейчас? Ого, без двадцати десять!
      Кравцов вскочил, отдернул шторки и распахнул иллюминатор. Голубое утро ворвалось в каюту. Он увидел синюю равнину океана, небо в легких клочьях облаков, а на самом горизонте — коробочку плота, накрытую белой шапкой пара. Солнце слепило глаза, и Кравцов не сразу разглядел тонкую черную нитку, вытягивающуюся из клубов пара и теряющуюся в облаках. Отсюда загадочный столб казался даже не ниткой, а ничтожным волоском на мощной груди земли. Так, пустячок, не заслуживающий и сотой доли сенсационного шума, который он произвел в мире.
      Взгляд Кравцова упал на листок бумаги, лежащий поверх пачки писем. Улыбаясь, Кравцов поднес листок к глазам, снова прочел слова, написанные кривыми печатными буквами: “Папа, приезжай скорее, я соскучился”. Это Марина водила Вовкиной рукой.
      Внизу был нарисован дом, тоже кривой, из его трупе бы шел дым завитушками. Аи да Вовка, уже карандаш в лапе держит!
      Ну, ладно, надо идти завтракать, а потом разыскивать Морозова. Если он, Кравцов, здесь не нужен, то c первой же оказией…
      Он вздрогнул от неожиданности: зазвонил телефон.
      — Александр? Вы уже позавтракали? — услышал он глуховатый голос Уилла.
      — Нет.
      — Ну, тогда вы не успеете.
      — А что такое, Уилл?
      — В десять отходит катер. Вы не успеете. Идите завтракайте.
      — Я успею! — сказал Кравцов, но Уилл уже дал отбой.
      Кравцов торопливо оделся и выбежал в коридор.
      В просторном холле его перехватил какой-то журналист, но Кравцов, пробормотав “sorry”, побежал дальше. Он попал в узенький коридор, в котором ревел вентилятор, и понял, что заблудился. Назад!
      Расспросив дорогу, он выскочил, наконец, на спардек и сразу увидел глубоко внизу катер, приплясывающий на волнах у борта “Фукуоки”. Прыгая через ступеньки, Кравцов сбежал по трапу на верхнюю палубу. Возле группы людей остановился, переводя дыхание, и тут его окликнул Али-Овсад:
      — Зачем пришел? Я сказал, тебя не будить, пусть спит. Тебе инглиз сказал?
      — Да. Где он?
      Али-Овсад ткнул пальцем в катер.
      — Там. Ты не ходи, отдыхай.
      — Отдыхай-мотдыхай… — Кравцов с досадой отмахнулся и бочком пролез сквозь тесное кольцо журналистов к Брамулье и Штамму. Они разговаривали с давешним пожилым японцем возле трапа, спущенного к катеру.
      Кравцову было стыдно за свою сонливость. Он стесненно поздоровался, и Брамулья, схватив его за руку, подтащил к японцу:
      — Это инженер Кравцов.
      Морщины на лице японца раздвинулись в улыбке. Он втянул в себя воздух и сказал высоким голосом:
      — Macao Токунага. — И добавил на довольно чистом русском языке: — Удалось ли вам отдохнуть?
      — Да, вполне.
      Так вот он, знаменитый академик! Когда-то, двадцать пять лет тому назад, он с первой группой японских ученых обследовал пепелище Хиросимы и выступил с гневным заявлением против атомного оружия. Ходили слухи, что Токунага поражен лучевой болезнью. Вид у него и в самом деле неважный…
      — Господин Токунага, — сказал Кравцов. — Разрешите мне пойти на катере.
      — А вы знаете, зачем отправляется катер?
      — Нет.
      Токунага тихонько засмеялся.
      — Но я хорошо знаю плот, — сказал Кравцов, чувствуя, как краска заливает лицо, — и… смогу быть полезен…
      Тут подошел академик Морозов.
      — Последние известия, Токунага-сан, — весело сообщил он. — Локатор показывает высоту столба около тридцати километров. Он движется со скоростью восьмисот метров в час, но это надо еще проверить.
      — Тридцать километров! — ахнул кто-то из журналистов.
      — Так. Ну, все готово? — Морозов ступил на трап. — Кравцов, вы с нами?
      — Да!
      — Поехали. и Они спустились в катер, и тотчас матрос оттолкнулся от нижней площадки трапа. Катер побежал вдоль белого борта “Фукуоки”. Морозов помахал рукой, Токунага грустно закивал в ответ.
      — Кравцов поздоровался с Уиллом, Джимом Паркинсоном и Чулковым.
      — Вы тут как тут, — сказал он Чулкову.
      — А как же! — ухмыльнулся тот. — Куда вы, туда и я.
      — Без завтрака? — спросил Уилл.
      — Ерунда, — сказал Кравцов.
      Уилл задумчиво посмотрел на него, попыхивая трубкой.
      Кроме них, на катере был незнакомый Кравцову белобрысый парень в пестрой рубашке с изображением горы Фудзияма. Он возился с приборами, негромко переговаривался с Морозовым. Приборов было пять или шесть, самый большой из них напоминал газовый баллон, самый маленький, в деревянном футлярчике, парень держал в руках.
      По мере приближения к плоту разговоры на катере затухали. Все взгляды были прикованы к черному столбу, подымающемуся из облака пара. Теперь он уже не казался Кравцову безобидным волоском: в нем было что-то жуткое и грозное.
      — Н-да, — сказал Морозов после долгого молчания. — Неплохим хвостиком обзавелась матушка Земля.
      Вода возле плота была неспокойная. Катер подошел к причалу, и Морозов прежде всего велел спустить в воду контейнер с термометром-самописцем для долговременных замеров температуры. Затем перетащили приборы в кабину грузового лифта и сами поднялись на верхнюю палубу плота. Ух, как на раскаленной сковородке!.. Кравцов с беспокойством взглянул на Морозова: все же пожилой человек, как он перенесет такую дьявольскую жарищу? Морозов, мокрый от пота, натягивал на себя скафандр из стеклоткани, к все поспешили сделать то же самое.
      — Все слышат меня? — раздался в шлемофоне Кравцова голос Морозова. — Отлично. Итак, начинаем первичные измерения. Замеры будем делать через каждые двадцать пять метров. Юра, у вас все готово?
      — Да, Виктор Константинович, — ответил белобрысый парень, он был, оказывается, техником-прибористом.
      — Ну, начали!
      Джим Паркинсон пошел вдоль рельсов к середине плота, разматывая рулетку. Отмерив двадцать пять метров от борта, он обмакнул кисть в ведерко с суриком и сделал красную отметку. Морозов нажал кнопку и прильнул к зрительной трубке, которая торчала из контейнера, похожего на газовый баллон. Он смотрел долго, его глаз освещался вспышками света из трубки. Затем Морозов вытащил записную книжку, снял с правой руки рукавицу и принялся писать.
      Юра тем временем снимал показания с двух других приборов, а Уилл возился со своим магнитографом. Кравцову Морозов поручил замеры радиоактивности.
      Юра и Чулков перетащили приборы к отметке, сделанной Джимом, — двести двадцать пять метров от черного столба, — и замеры были повторены.
      Джим ушел с рулеткой вперед, отмеряя очередные двадцать пять метров, и Кравцов поглядывал на него с беспокойством. Конечно, до столба еще далеко, но кто его знает, на каком расстоянии он сегодня начнет притягивать.
      — Товарищ Кравцов, — раздался голос Морозова, — на каком расстоянии потянуло вчера вашего Чулкова к столбу?
      — Примерно — десять метров.
      — Десяти не было, — сказал Чулков. — Метров восемь.
      — Ну нет, — возразил Кравцов и, окликнув Джима, повторил вопрос по-английски.
      — Ровно двенадцать ярдов, — заявил Джим, — ни дюйма больше.
      Морозов коротко рассмеялся.
      — Исследователи, — сказал он. — Вот что: поставьте приборы на тележку. Паркинсон, вернитесь.
      Будем продвигаться вместе.
      Палуба вдруг заходила ходуном под ногами. Долговязый Джим упал на ведерко с краской. Юра повалился на спину, прижимая к груди ящичек с кварцевым гравиметром. Уилла кинуло на Морозова. У основания столба яростно и торопливо заклубился пар, плот заволокло белой пеленой.
      Понемногу толчки затихли и прекратились вовсе.
      Ветер разматывал полотнище пара, гнал его кверху.
      Пятеро в серо-голубых костюмах из стеклоткани стояли тесной кучкой — бессильные перед грозным могуществом природы.
      — Кажется, скорость столба возросла, — проговорил Уилл, задрав голову и щуря глаза за прозрачным щитком.
      — Это покажут локационные измерения, — сказал Морозов. — Ну-с, продвигаемся вперед.
      И упрямые люди шаг за шагом приближались к столбу, толкая перед собой тележку с приборами и разматывая рулетку.
      Замер на отметке 200 продолжался полтора часа: пришлось ждать, пока маятниковый гравиметр, взбудораженный толчками, придет в нормальное положение.
      На отметке 50 Морозов велел всем обвязаться канатом.
      На отметке 100 Джим обнаружил, что краска в ведерке кипит и испаряется; Юра протянул ему кусок мела.
      На отметке 75 Уилл сел, скрючившись, на тележку и коротко простонал.
      — Что с вами, Макферсон? — обеспокоенно прозвучал голос Морозова.
      Уилл не ответил.
      — Я отведу его на катер, — сказал Кравцов. — Это сердечный приступ.
      — Нет, — раздался слабый голос Уилла. — Сейчас пройдет.
      — Немедленно на катер, — распорядился Морозов.
      Кравцов взял Уилла под мышки, поднял и повел к борту. Он слышал тяжелое дыхание Уилла и все повторял:
      — Ничего, старина, ничего…
      В кабине лифта ему показалось, что Уилл потерял сознание. Кравцов страшно испугался, принялся тормошить Уилла, снял с его головы шлем и свой тоже. Лифт остановился. Кравцов распахнул дверцу и заорал:
      — На катере!
      Двое проворных японских матросов взбежали на причал. Они помогли Кравцову стянуть с Уилла скафандр. Слабым движением руки шотландец указал на кармашек под поясом своих шортов. Кравцов пенял. Он вытащил из кармашка стеклянную трубочку и сунул Уиллу в рот белую горошину.
      — Еще, — прохрипел Уилл.
      Его отнесли на катер, положили на узкое кормовое сиденье. Один из матросов подоткнул ему под голову пробковый спасательный жилет.
      — Срочно доставьте его на судно, — сказал Кравцов старшине по-английски. — Вы понимаете меня?
      — Да, сэр.
      — Сдайте мистера Макферсона врачу и возвращайтесь сюда.
      — Да, сэр.
      Катер отвалил от причала. Кравцов постоял немного, глядя ему вслед. “Уилл, дружище, — думал он с тревогой. — Я очень к вам привык. Уилл, вы не должны… Вы же крепкий парень…” Только теперь он заметил, что солнце уже клонилось к западу. Сколько же часов провели они на плоту?.. По небу ползли облака, густые, плотные, они наползали на солнце, зажигались оранжевым огнем.
      Духота мертвой хваткой брала за горло. Кравцов надвинул шлем и вошел в кабину лифта. Потом, медленно идя, в шуршащем скафандре по верхней палубе, окутанной паром, он испытал странное чувство, будто все это происходит не на Земле, а на какой-то чужой планете, и сам обругал себя за нелепые мысли.
      Он подошел к серо-голубым фигурам — они все еще делали замеры на отметке 75, — и услышал обращенный к нему вопрос Морозова, и ответил, что отправил Макферсона на судно.
      Морозов был чем-то озабочен. Он сам проверил показания всех приборов.
      — Резкий скачок, — пробормотал он. — Поехали дальше. Держаться всем вместе.
      Они двинулись, локоть к локтю, толкая перед собой тележку, на которой стоял контейнер с маятниковым гравиметром. Остальные приборы несли в руках. Джим разматывал рулетку.
      Они не прошли и пятнадцати метров, как вдруг тележка сама покатилась по рельсам к столбу.
      — Назад! — ударил в уши голос Морозова.
      Люди попятились. Тележка с контейнером катилась все быстрее, увлекаемая загадочной силой. Облако пара поглотило ее, потом она снова вынырнула в просвете. Там, где кончались рельсы, она взлетела, будто оттолкнулась от трамплина, мелькнула серым пятном и исчезла в клубах пара.
      — Вон она! — крикнул Чулков, тыча рукавицей.
      На высоте метров в. двадцать между рваными клочьями пара был виден столб, бегущий вверх. Он уносил контейнер, а чуть пониже к нему прилепилась тележка… Вот они скрылись в облаках…
      Люди оторопело смотрели, задрав головы.
      — Тю-тю, — сказал Чулков. — Теперь ищи добро на луне…
      Джим бормотал проклятия.
      А Кравцов чувствовал страшную усталость. Каменной тяжестью налились ноги. Скафандр весил десять тонн. В висках стучали медленные молотки.
      — На сегодня хватит, — услышал он голос Морозова. — Пошли на катер.
      — Хочешь чаю? — спросила женщина.
      — Нет, — ответил Уилл.
      Он лежал в своей каюте, сухие руки с набухшими венами вытянулись поверх голубого одеяла — руки, сжатые в кулаки. Лицо его — загорелое и бледное одновременно — было неподвижно, как лицо сфинкса. Нижняя челюсть, обросшая седой щетиной, странно выпятилась.
      Норма Хэмптон сидела возле койки Уилла и вглядывалась в его неподвижное лицо.
      — Я бы хотела что-нибудь сделать для тебя.
      — Набей мне трубку.
      — Нет, Уилл, только не это. Курить нельзя.
      Он промолчал.
      — Теперь тебе не так больно?
      — Теперь не так.
      — Три года назад ты никогда не жаловался на сердце. Ты изнуряешь себя работой. Ты забираешься в самые гиблые места. За три года ты и трех месяцев не провел в Англии.
      Уилл молчал.
      — Почему ты не спросишь, как я очутилась в Японии?
      — Как ты очутилась в Японии? — спросил он бесстрастно.
      — О Уилл!.. — Она прерывисто вздохнула и подалась вперед. — Не думай, пожалуйста, что мне хорошо жилось эти три года. Он оказался… Ну, в общем в июне, когда освободилось место корреспондента в Токио, я попросилась туда. Я ушла от него.
      — Ты всегда уходишь, — сказал Уилл ровным голосом.
      — Да. — Она невесело засмеялась. — Такая у меня манера… Но вот что я скажу тебе, Уилл: мне очень хочется вернуться.
      Он долго молчал. Потом скосил глаза, посмотрел на нее.
      — Ушам не больно? — спросил он.
      — Ушам?
      — Да. Слишком тяжелые подвески.
      Норма невольно тронула пальцами серьги — большие зеленые треугольники с узором.
      — Я узнала из газет, что ты здесь, на плоту, и поняла, что это мой последний шанс. Я телеграфировала в редакцию и отплыла на “Фукуоке”.
      — Уйди, — сказал он. — Я хочу спать.
      — Ты не хочешь спать. Мы уже не молоды, Уилл. — Голос женщины звучал надтреснуто. — Я бы набивала тебе трубку и сажала розы и петуньи в цветнике перед домом. Хватит нам бродить по свету. Мы бы проводили вместе все время. Все вечера, Уилл… Все оставшиеся вечера…
      — Послушай, Норма…
      — Да, милый.
      — Говард пишет тебе?
      — Редко. Когда ему нужны деньги. Он уже не очень-то нуждается в нас.
      — Во мне — во всяком случае.
      — Все-таки он наш сын. И ты бы мог, Уилл…
      — Нет, — сказал он. — Довольно! Довольно, черт побери!
      — Хорошо. — Она провела ладонью по одеялу — погладила его ногу. — Ты только не волнуйся. Может, налить тебе чаю?