— Дайте-ка сюда. — Макферсон отобрал у него фигурку и смял ее в комок.
      — Все-таки хорошо, Уилл, что вы стали буровым инженером, а не скульптором, — заметил Кравцов.
      — Вы всегда знаете., что хорошо, а что плохо. Всезнающий молодой человек.
      — Вот не думал, что вы обидитесь, — удивился Кравцов.
      — Чепуха, — сказал шотландец. — Я не обижаюсь, парень. Мне только не нравится, когда вы лезете в драку с американцами.
      — Вовсе я не лез, Уилл. Не такой уж я Драчливый.
      Помолчали немного. Мигало пламя в керосиновой лампе, по каюте ходили тени.
      — Я много спать теперь хочу, — сказал вдруг Али-Овсад. — Раньше мало спал. Теперь много хочу.
      Наверно, потому, что магнитное поле неправильное.
      — Теперь все можно валить на магнитное поле, — улыбнулся Кравцов. — Или на гравитационное.
      — Гравитация, — продолжал Али-Овсад. — Все говорят — гравитация. Я это слово раньше не знал, теперь — сплю и вижу: гравитация. Что такое?
      — Я же объяснял, Али-Овсад…
      — Аи балам, плохо объяснял. Ты мне прямо скажи: тяжесть или сила? Я землю много бурил, я знаю: земля большую силу внутри имеет.
      — Кто ж спорит? — сказал Кравцов.
      — Недаром в русских сказках ее почтительно называют “мать сыра земля”, — заметил Оловянников. — Помните, Саша, былину о Микуле Селяниновиче?
      — Былина? Расскажите, пожалуйста, — попросил Уилл.
      “До чего любит сказки, — подумал Кравцов. — Хлебом его не корми…”
      — Ну что ж, — со вкусом начал Оловянников. — Жил-был пахарь, звали его Микула Селянинович. Пахал он однажды возле дороги, а сумочку свою с харчами положил на землю. Пашет, на солнышко поглядывает — успеть бы. Тут едет мимо на могучем коне Вольга-богатырь. Едет и скучает: дескать, некуда мне свою силу богатырскую приложить, все-де для меня легко и слабо. Услыхал Микула Селянинович, как богатырь похваляется, и говорит ему: “Попробуй подыми мою сумочку”. Ну, экая важность — сумочка. Нагибается Вольга, не слезая с коня, берется одной рукой за сумочку — не получается. Пришлось спешиться и взяться двумя руками. Все равно не может поднять. Осерчал Вольга-богатырь да как рванет сумочку — и не поднял ее, а сам по колени в землю ушел. А Микула Селянинович толкует ему: мол, тяга в сумочке от сырой земли.
      — Хорошая сказка, — одобрил шотландец.
      — Сказочка с острым социальным смыслом, — пояснил Кравцов. — Микула олицетворяет мирный труд, а Вольга-богатырь…
      — Может быть, и так. А может быть, просто ваши умные предки почувствовали непреоборимость земного тяготения. Вон где берут начало фантастические предположения нашего времени… Микула — как вы говорите?
      — Микула Селянинович, — сказал Оловянников.
      — Да. Его сумочка — и уэллсовский каворит. А, джентльмены?
      — Теперь я скажу, — заявил Али-Овсад; тронув пальцем черное пятнышко усов в углублении над губой. — Совсем давно был такой Рустем-бахадур. Он когда ходил, его ноги глубоко в землю проваливались.
      — Такой тяжелый был? — спросил Оловянников.
      — Зачем тяжелый? Я разве сказал — тяжелый? Просто чересчур сильный был. Такой сильный, что хочет тихо наступить, а нога полметра в землю идет. Тогда пошел Рустем к один шайтан, говорит: “Возьми половину моей силы, спрячь, а когда я старый буду, приду возьму…” Кравцов встал, заходил по каюте, тени на стенах заколыхались, запрыгали.
      — Как бы сделать, — проговорил он, остановившись перед койкой Уилла, — как бы сделать, чтобы сила столба заставила его самого войти в землю?.. Только его собственная сила справится с ним.
      — Хочешь перевернуть черный столб? — засмеялся Али-Овсад. — Ай, молодец!
      Кравцов томился у входа в салон. Там шло очередное совещание ученых. Гул голосов за дверью то усиливался, то стихал. По матовому стеклу двери равномерно проплывала тень: кто-то из ученых расхаживал по салону взад и вперед.
      “Какого дьявола я торчу здесь? — думал Кравцов. — Им не до меня. Лучшие геофизики мира собрались тут, мозговики, лауреаты всех, какие только есть, премий. А я полезу со своей корявой идеей?.. Использовать силу самого столба — тоже мне идея…” В глубине души Кравцов, разумеется, знал, что ему нужен только повод для разговора с Морозовым.
      Невтерпеж уже это ожидание и неизвестность. Да, он наберется дерзости и спросит напрямик у Морозова: сколько еще ждать?
      Стюард с подносом, заставленным бутылками и сифонами, шмыгнул в салон. В приоткрывшуюся на мгновение дверь Кравцов увидел чью-то обширную лысину и чьи-то руки, держащие лист ватмана; услышал обрывок фразы на ломаном русском: “…Не разместите такую установку…” Установка! Ага, речь у них идет уже о какой-то установке.
      Кравцов то валился в кресло, то снова принимался вышагивать по тускло освещенному холлу. Томительно текло время, подползая к двум часам ночи.
      Наконец отворилась дверь, из салона, переговариваясь, начали выходить ученые. Токунага с утомленным видом слушал Штамма, который что-то ему доказывал. Промакая платком лысину, прошествовал толстяк Брамулья. Маленький седоусый человечек — профессор Бернстайн прошел, окруженный несколькими незнакомыми учеными; один из них был в индийском тюрбане. А вот из клубов табачного дыма выплыла высокая прямая фигура Морозова с огромной папкой под мышкой.
      Зоркими своими глазами Морозов приметил Кравцова, скромно стоявшего в уголке, кивнул ему, бросил на ходу с усмешечкой:
      — Значит, атомной бомбой, а?
      Кравцов шагнул к нему.
      — Виктор Константинович, можно с вами поговорить?
      — Некогда, голубчик. Сам давно собираюсь поговорить с вами, но — некогда. Впрочем… — Он обнял Кравцова за плечи и повел по коридору. — Если разговор небольшой, то выкладывайте.
      — Понимаете, — волнуясь, сказал Кравцов, — у нас возникла мысль… Нельзя ли использовать силу самого столба… Вернее, изменить направление его поля…
      — Понимаю, понимаю, — Морозов засмеялся. — Расскажите-ка лучше, как вы воевали с техасцами.
      — Да что говорить! Поскандалили немножко — и помирились… Виктор Константинович, вы простите, что я к вам привязался. Я просто хотел спросить: сколько нам еще ждать?
      — Надеюсь, немного, голубчик. Нам надо очень, очень торопиться, потому что… Словом, надо опередить всякие неприятности. Проект, в сущности, готов, остались проверочные расчеты.
      Кравцов повеселел.
      — Значит, скоро…
      — Значит, скоро. — Морозов остановился у двери своей каюты. — Атомной бомбой хотите перерезать столб? — спросил он снова.
      — Это Макферсон придумал, — сказал Кравцов. — Но ведь столб все равно будет расти и снова войдет в ионо…
      — Зайдите-ка, — прервал его Морозов и пропустил его в просторную каюту, вернее — в рабочий кабинет со столами, заваленными чертежами. — Садитесь, — сказал он и сам присел на один из столов. — Скажите-ка, товарищ Кравцов, вы хорошо знаете плот, его помещения и переходы?
      — Знаю.
      — Взгляните на эту схему. Узнаете?
      — Средняя палуба плота, — сказал Кравцов.
      — Верно. В какой срок вы считали бы возможным пробить здесь кольцевой коридор? — Морозов обвел карандашом окружность плота.
      — Кольцевой коридор? — переспросил Кравцов, сдвинув брови и почесывая пальцем под ухом.
      — Вот что. Возьмите схему и подумайте как следует. Кольцевой замкнутый коридор шириной шесть метров и высотой не менее четырех с половиной.
      — Я подумаю, Виктор Константинович.
      — Прекрасно. Завтра вечером, попозже, приходите с ответом.
      “Моя дорогая Маринка!
      Позавчера воздушная оказия доставила два твоих письма — и олень хорошо сделала, а то я уж волноваться начал. Ты спрашиваешь, почему я не приезжаю, если тут делать нечего. Сам не знаю, честное слово, почему я целый месяц сидел тут без всякой работы. Все ждал, ждал, думал: может, сегодня, может, завтра… Ну, вот и дождался наконец. Проект составлен и утвержден международной комиссией.
      Он называется “Операция “Черный столб”. Ты, наверное, из газет узнаешь раньше, чем из моего письма, в чем суть операции. Коротко: создан проект установки, которая остановит черный столб. Тебе, как школьной физичке, конечно, интересно узнать детали проекта. Честно скажу тебе: это настолько сложно, что я не все понимаю. Ученые вроде бы раскусили таинственное поле столба, и установка наложит на него определенную комбинацию мощных силовых полей. Предполагается, что их взаимодействие с полем столба остановит его движение вверх.
      Конечно, прежде всего придется разрезать столб, чтобы устранить короткое замыкание, восстановить нормальную структуру магнитного поля и дать ток, тогда установка начнет работать.
      Сама установка будет размещена на плоту, для этого мы прорубаем во внутренних помещениях кольцевой коридор. Именно этим я и занят сейчас. Жарковато на плоту, надо сказать, но ничего. К грозе мы давно уже привыкли и к молниям тоже. Ты не беспокойся: ведь столб служит как бы громоотводом.
      Сколько времени займет операция? Не знаю, родная. Сама понимаешь, хочется поскорее все закончить и приехать к вам с Вовкой. Вы мои любимые, соскучился я здорово. Ты мне пиши почаще, ладно? И Вовка пусть лапу прикладывает. А я буду писать при любой возможности.
      Да, ты спросишь, как собираемся мы перерезать столб. А вот как…”
      Кравцов не закончил письма. В дверь каюты постучали. Чулков просунул голову, сказал:
      — Александр Витальич, третья смена уходит.
      Кравцов сунул недописанное письмо в ящик стола и побежал на катер.
      Итак, операция “Черный столб” началась.
      Целая флотилия судов расположилась вокруг плота. Здесь был авианосец “Фьюриэс” со своей гигантской посадочной площадкой, плавучая механическая база “Иван Кулибин”, самоходные баржи и плавучие краны. Крупные паровые катера, попыхивая угольным дымком, непрерывно бегали между плотом и судами. Штаб операции по-прежнему находился на “Фукуока-мару”.
      На заводах Советского Союза, США, Японии и многих других стран срочно изготовлялись узлы и детали кольцевого сердечника невиданных размеров.
      В трюмах пароходов под голубым флагом ООН, в гондолах грузовых дирижаблей с паровыми турбинами плыли к плоту металлоконструкции, блоки высокочастотных панелей, наборы колоссальных изоляторов, пакеты шинных сборок. Прибывали танкеры, лесовозы, суда, груженные продовольствием, лайнеры с рабочими-монтажниками, инженерами, правительственными комиссиями.
      Люди, одетые в защитные комбинезоны, работали днем и ночью, беспрерывно: надо было очень торопиться, потому что — это знали ученые — губительный поток космических лучей проникал все глубже в нижние слои атмосферы.
      А черный столб, окруженный кольцом молний, окутанный белой пеленой пара, бежал и бежал сквозь тучи вверх, загибаясь и завершая в околоземном пространстве виток вокруг планеты.
      В девять вечера смена инженера Кравцова поднялась по зигзагам металлического трапа на среднюю палубу плота. Здесь были монтажники из знакомых нам бригад Али-Овсада, Паркинсона, румына Георги.
      Кравцов принял участок от начальника смены, отработавшей свои пять часов.
      — Ну и распотрошили вы отсек, Чезаре, — сказал он, оглядывая срезанные балки и узенькие мостки, под которыми зияла черная пустота.
      — Тут уровень был выше, пришлось порезать весь настил, — ответил инженер итальянец, вытирая полотенцем смуглое лицо. — Взгляните на отметку.
      Он протянул Кравцову эскиз.
      — Знаю, — сказал Кравцов. — Но тут под нами атомная станция.
      — Которая не работает.
      — Но которая будет работать. А вы обрушили настил на ее перекрытие. — Кравцов посветил фонариком вниз.
      — Что вы от меня хотите, Алессандро?
      — Придется поднимать настил. Над реактором не должно быть ничего, кроме перекрытия.
      Итальянец, как и Кравцов, был эсперантистом, и они легко объяснялись. Монтажники из обеих смен прислушивались, стараясь понять. Ацетиленовые лампы лили голубоватый свет на их обнаженные плечи и спины, лоснящиеся от пота.
      — Мы прошли сегодня на семь метров больше нормы, — сказал итальянец. — Главное — скорее закончить коридор, а если под ним будет немножко мусору…
      — Только не здесь, — прервал его Кравцов. — Ладно, Чезаре, уводите смену, — добавил он, переходя на английский. — Придется нам поставить тали и малость порасчистить ваш мусор.
      — Это что же? — раздался вдруг хриплый голос. — Итальяшки напакостили, а нам за ними подбирать?
      — Кто это сказал? — Кравцов резко обернулся.
      Несколько секунд в отсеке было тихо, только привычно погромыхивала наверху гроза. Оловянников — он тоже был здесь — перевел Али-Овсаду прозвучавшую фразу.
      — Ай-ай-ай, — Али-Овсад покачал головой, поцокал языком.
      — Кто сказал? — повторил Кравцов. — Джим, это кто-то из ваших.
      Джим Паркинсон, держась длинной рукой за двутавровую балку перекрытия, понуро молчал.
      Тут из толпы выдвинулся коренастый техасец с головой, повязанной пестрой косынкой.
      — Ну, я сказал, — буркнул он, глядя исподлобья на Кравцова. — А в чем дело? Я за других работать не собираюсь.
      — Так я и думал. Сейчас же принесите извинения итальянской смене, Флетчер.
      — Еще чего! — Флетчер вскинул голову. — Пусть они извиняются.
      — В таком случае я вас отстраняю от работы. Спускайтесь вниз и с первым катером отправляйтесь на “Фукуоку”. Утром получите расчет.
      — Ну и плевал я на вашу работу! — заорал Флетчер. — Пропади оно все пропадом, а я и сам не желаю больше вкалывать в этой чертовой жарище!
      Он сплюнул и, прыгая с мостков на мостки, пошел к проходу, ведущему на площадку трапа.
      Монтажники заговорили все сразу, отсек наполнился гулом голосов.
      — Тихо! — крикнул Кравцов. — Ребята, мы тут работаем сообща, потому что только сообща можно сделать такое огромное дело. Мы можем спорить и не соглашаться с кем-нибудь, но давайте уважать друг друга! Правильно я говорю?
      — Правильно! — раздались выкрики.
      — Ну его к дьяволу, давайте начинать работу!
      — Не имеете права выгонять!
      — Правильно, инженер!
      — Тихо! — Кравцов выбросил вверх обе руки. — Говорю вам прямо: пока я руковожу этой сменой, никто здесь безнаказанно не оскорбит человека другой национальности. Всем понятно, что я сказал? Ну и все. Надевайте скафандры!
      Чезаре подошел к Кравцову и, широко улыбаясь, похлопал его по плечу. Итальянцы, усталые и мокрые от пота, гуськом потянулись к выходу, они переговаривались на ходу, оживленно жестикулировали.
      Кравцов велел ставить тали.
      — Кто полезет вниз стропить листы настила? — спросил он.
      — Давайте я полезу, — сразу отозвался Чулков.
      Из полутьмы Соседнего отсека вдруг снова возникла фигура итальянского инженера, за ним шли несколько его монтажников.
      — Алессандро, — сказал он, прыгнув на мостки к Кравцову, — мои ребята решили еще немножко поработать. Мы расчистим там, внизу.
      В адской духоте и сырости внутренних помещений плота — долгие пять часов. Гудящее пламя резаков, стук паровой лебедки, скрежет стальных листов, шипение сварки… Метр за метром — вперед! Уже немного метров осталось. Скоро замкнется кольцевой коридор, опояшет средний этаж плавучего острова по периметру. Облицовщики, идущие за монтажниками, покрывают стены и потолок коридора белым жаростойким пластиком, и уже электрики устанавливают блоки гигантского кольцевого сердечника…
      Вперед, вперед, монтажники!
      Под утро смена Кравцова возвращается на “Фукуока-мару”. Сил хватает только на то, чтобы добраться до теплого дождика — душа.
      Теперь спать, спать! Но, видно, слишком велика усталость, а Кравцов, когда переутомится, долго не может уснуть. Он ворочается на узкой койке, пробует считать до ста, но сон нейдет. Перед глазами — жмурь не жмурь — торчат переплеты балок, в ушах гудит, поет пламя горелок. Ну что ты будешь делать!..
      Он тянется к спичкам, зажигает керосиновую лампу. Почитать газеты?.. Ага, вот что он сделает: допишет письмо!
      “…Вчера не успел, заканчиваю сегодня. Ну и жизнь у нас пошла, Маринка! Причесаться — и то некогда.
      Уж больно надоело без электричества, вот мы и жмем что есть сил. Скоро уже, скоро!
      Понимаешь, как только столб будет перерезан, магниты снова станут магнитами, и турбогенераторы атомной станции дадут ток в обмотки возбудителей кольцевого сердечника. Комбинация наложенных полей мгновенно вступит во взаимодействие с полем столба — и он остановится.
      Столб обладает чудовищной прочностью, но, по расчетам, его перережет направленный взрыв атомной бомбы. Помнишь, я тебе писал, как столб притянул и унес контейнер с прибором? Так вот…”
      Осторожный стук в дверь. Просовывается голова Джима Паркинсона.
      — Извините, сэр, но я увидел, что у вас горит свет…
      — Заходите, Джим. Почему не спите?
      — Да не спится после душа. И потом — Флетчер не дает покоя, в — Флетчер? Что ему надо?
      — Он просит не увольнять его, сэр. Все-таки нигде так не платят.
      — Послушайте, Джим, я многое могу простить, но это…
      — Понимаю. Вы за равенство и так далее. Он готов извиниться перед итальянским инженером.
      — Хорошо, — устало говорит Кравцов, наконец-то ему захотелось спать, глаза просто слипаются. — Пусть завтра извинится перед всей итальянской сменой. В присутствии наших ребят.
      — Я передам ему, — с некоторым сомнением в голосе отвечает Джим. — Ну, покойной ночи. — Он уходит.
      Авторучка валится у Кравцова из руки. Он заставляет себя добраться до койки и засыпает мертвым сном.
      Паровой кран снял с широкой палубы “Ивана Кулибина” последний блок кольцевого сердечника и, подержав его в воздухе, медленно опустил на баржу.
      Паровой катер поволок баржу к плоту.
      Монтажники отдыхали, развалясь где попало на палубе “Кулибина”, покуривали, говорили о своих делах. Как будто это был обычный день в длинной череде подобных ему.
      А день был необычный. Ведь сегодня будет закончен монтаж кольцевого сердечника. Он опояшет электромагнитным поясом плот, его возбудители нацелятся на столб, готовые к штурму.
      Вот и Морозов вышел из внутренних помещений на верхнюю палубу “Кулибина”. С ним маленький Бернстайн, Брамулья в необъятном дождевике, несколько инженеров-электриков. Остановились на правом борту, ждут катера, чтобы идти на плот.
      Кравцов бросил за борт окурок, подошел к Морозову.
      — Виктор Константинович, я слышал, что завтра должны доставить “светлячка”?
      “Светлячок” — так кто-то прозвал атомную бомбу направленного действия, которая перережет столб, и кличка прилипла к ней.
      — Везут, — ответил Морозов. — Чуть ли не весь Совет Безопасности сопровождает ее, сердечную.
      — Посмотреть бы на нее. Никогда не видал атомных бомб…
      — И не увидите. Не ваше это дело.
      — Конечно… Мое дело скважины бурить.
      Морозов, прищурив глаз, посмотрел на Кравцова.
      — Вы что хотите от меня, Александр Витальевич?
      — Ничего… — Кравцов отвел взгляд в сторону. Чего мне хотеть? Поскорей бы закончить все — и домой…
      — Э, нет! Вижу По вашему хитрому носу, что вы задумали нечто.
      — Да нет же, Виктор Константинович…
      — Так вот, голубчик, заранее говорю: не просите и не пытайтесь. Многие уже просились. Пуск будет поручен специалистам. Атомникам. Понятно?
      — Там специалистам и делать нечего. Включил часовой механизм и ступай себе, не торопясь, на катер…
      — Все равно. Напрасно просите.
      — А я не прошу… Только, по-моему, право на пуск имеют прежде всего те, кто нес на плоту последнюю вахту…
      — Право первооткрывателей?
      — Допустим, так.
      — Макферсон болен, остается Кравцов. Ловко придумали. — Морозов засмеялся, взглянул на часы. — Что это катер не идет?
      Рядышком Али-Овсад беседовал с Брамульей, и на сей раз разговор касался высокой материи. Чилиец мало что понимал из объяснений старого мастера, но для порядка кивал, поддакивал, пускал изо рта и носа клубы сигарного дыма.
      — Чем вы озабочены, Али-Овсад? — спросил Морозов.
      — Я спрашиваю, товарищ Морозов, этот кольцевой сердечник кто крутить будет?
      — Никто не будет его крутить.
      — Колесо есть, а крутиться — нет? — Али-Овсад недоуменно поцокал языком. — Значит, работать не будет.
      — Почему это не будет?
      — Машина крутиться должна, — убежденно сказал мастер. — Работает, когда крутится, — все знают.
      — Не всегда, Али-Овсад, не всегда, — усмехнулся Морозов. — Вот, например, радиоприемник — он же не крутится.
      — Как не крутится? Там ручки-мручки есть. — Али-Овсад стоял на своем непоколебимо. — А электрический ток? Протон-электрон — все крутится.
      Морозов хотел было объяснить старику, как будет работать кольцевой сердечник, но тут пришел катер.
      Ученые отплыли к плоту.
      Стоя на корме катера, Морозов щурился от встречного ветра, задумчиво смотрел на приближающийся плот. “Машина крутиться должна… А ведь, пожалуй, верно: если в момент разрезания столба плот с кольцевым сердечником будет вращаться вокруг него, то можно будет обойтись без громоздких преобразователей, которые, кстати, будут готовы в последнюю очередь. Столб — статор, плот с сердечником — ротор… Надо будет прикинуть, рассчитать… Массу времени сэкономили бы… Можно причалить к плоту пароход, запустить машину…” Он обернулся к Бернстайну.
      — Коллега, что вы скажете по поводу одной незрелой, но любопытной мысли…
      “…Что за нескончаемое письмо я тебе пишу! Я как будто разговариваю с тобой, моя родная, и мне это приятно, только вот отрывают все время.
      У нас тут — дым коромыслом. Дело в том, что привезли атомную бомбу — мы ее называем “светлячок”, — и понаехало столько дипломатов и военных, что ткни пальцем — и наверняка попадешь. Сама знаешь, после запрещения испытаний ядерного оружия это первый случай, когда потребовалось взорвать одну штучку, — естественно, что Совет Безопасности всполошился и нагнал сюда своих представителей.
      На “Фукуоке” народу сейчас — как летом в воскресенье на пляже в Кунцеве. Помнишь, как мы ездили на моторке? Это было еще в те счастливые времена, когда шарик земной имел при себе нормальную магнитную шубу.
      Установку со “светлячком” поставим на платформу и погоним к столбу. Она прилипнет к столбу и…
      Ну вот, опять оторвали. Позвонил Морозов, просил зайти к нему. А ведь уже заполночь. Покойной ночи, Маринка!..”
      Уилл сидел в кресле и лепил. Его длинные пальцы мяли желтый комок пластилина. Норма Хэмптон — она сидела с шитьем у стола — потянулась, прикрутила коптящий язычок огня в лампе.
      — Как же быть с Говардом, милый? — спросила она.
      — Как хочешь, — ответил Уилл. — Он обращается к тебе.
      — Если бы он попросил, как раньше, двадцать—тридцать фунтов, я бы и не стала спрашивать тебя. Послала бы, и все. Но тут мальчик просит…
      — Мальчику двадцать четыре года, — прервал ее Уилл. — В его возрасте я не клянчил у родителей.
      — Уилл, он пишет, что, если у него не окажется этой суммы, он упустит решающий шанс в жизни.
      Он с двумя молодыми людьми из очень порядочных семей хочет основать “скрач-клуб” — это сейчас входит в моду, нечто вроде рыцарских турниров, в доспехах и с копьями, только не на лошадях, а на мотороллерах…
      — А я — то думал — на лошадях. Ну, раз на мотороллерах, ты непременно пошли ему чек.
      — Прошу тебя, не смейся. Если я пошлю такую сумму, у меня ничего не останется. Отнесись серьезно, Уилл. Ведь он наш сын…
      — Наш сын! Он стыдится, что его отец был когда-то простым дриллером на промысле…
      — Уилл, прошу тебя…
      — Я упрям и скуп, как все хайлендеры. Ни одного пенса — слышишь? — ни единого пенса от меня не получит этот бездельник!
      — Хорошо, милый, только не волнуйся, не волнуйся.
      — Пусть подождет, — тихо сказал Уилл после долгого молчания. — В моем завещании значится его имя. Пусть подождет, а потом основывает свой клуб, будь оно проклято.
      Норма со вздохом тряхнула золотой гривой и снова взялась за шитье. Пластилин под пальцами Уилла превращался в голову с узким лицом и сильно выступающей нижней челюстью. Уилл взял перочинный нож и прорезал глаза, ноздри и рот.
      В дверь каюты постучали. Вошел Кравцов. Вид у него был такой, словно он только что выиграл сто тысяч. Куртка распахнута, коричневая шевелюра — что кустарник в лесу.
      — Добрый вечер! — гаркнул он с порога. И с трудом сдерживая в голосе радостный звон: — Уилл, поздравьте меня! Миссис Хэмптон, поздравьте!
      — Что случилось, парень? — спросил шотландец.
      — Пуск поручили мне! — Кравцов счастливо засмеялся. — Здорово? Уговорил-таки старика! Мне и Джиму Паркинсону. Здорово, а, Уилл?
      — Поздравляю, — проворчал Уилл, — хотя не понимаю, почему вас это радует.
      — А я понимаю, — улыбнулась Норма, протягивая Кравцову руку. — Поздравляю, мистер Кравцов. Конечно же, это большая честь. Я пошлю информацию в газету. А когда будет пуск?
      — Через два дня.
      “Вас не узнать, миссис Хэмптон, — подумал Кравцов. — Какая была напористая, раньше всех узнавала новости. А теперь ничего вам не нужно, только бы сидеть здесь…”
      — О, через два дня! — Норма отложила шитье, выпрямилась. — Пожалуй, мне надо написать… Впрочем, Рейтер послал, должно быть, официальное сообщение в Англию…
      Поскольку радиосвязи с миром не было, крупнейшие информационные агентства взяли на себя распространение новостей на собственных реактивных самолетах.
      Кравцов подтвердил, что самолет агентства Рейтер, как всегда, утром стартовал с палубы “Фьюриэса”, и Норма снова взялась за шитье.
      — Еще два дня будут испытывать, — оживленно говорил Кравцов, — а потом, леди и джентльмены, потом мы подымем “светлячка” в воздух и расколошматим столб…..
      — Какого черта вы суетесь в это дело? — сказал Уилл. — Пусть атомники сами делают.
      — Они и делают. Все будет подготовлено, а часовой механизм включим мы с Джимом. Еле уломал Морозова. Токунага не возражал, а Совет Безопасности утвердил…
      — Ну, ну, валяйте! Постарайтесь для газет. Перед пуском скажите что-нибудь такое, крылатое.
      — Уилл, вы в самом деле так думаете? — Кравцов немного растерялся, радость его погасла. — Неужели вы думаете, что я ради…
      Он замолчал. Уилл не ответил, его пальцы с силой разминали желтый комок пластилина.
      — Ну ладно, — сказал Кравцов. — Покойной ночи!
      Свежее утро, ветер и флаги.
      Полощутся пестрые флаги расцвечивания на кораблях флотилии. Реют на ветру в блеске молний красные, и звездно-полосатые, и белые с красным кругом, и многие другие, и, конечно, голубые флаги ООН.
      Ревет гроза над океаном, клубятся тучи. Давно не видели здесь люди солнечного света. Но теперь уже скоро, скоро!..
      Возле белого борта “Фукуока-мару” приплясывает на зыби катер стремительных очертаний. Скоро в него спустятся Александр Кравцов и Джим Паркинсон. А пока они на борту флагманского судна выслушивают последние наставления.
      — Вы все хорошо запомнили? — говорит старший из инженеров-атомников.
      — Господа, желаю вам успеха! — торжественно говорит осанистый представитель Совета Безопасности.
      — Жалко, меня не пустили с тобой пойти, — говорит Али-Овсад.
      — Не задерживайтесь, голубчики. Как только включите, немедленно на катер — и домой, — говорит Морозов.
      — В добрый час, — тихо говорит Токунага.
      В гремящих серо-голубых скафандрах они спускаются в катер — Кравцов и Паркинсон. И вот уже катер бежит прочь, волоча за собой длинные усы, и с борта “Фукуоки” люди кричат и машут руками, и на верхних палубах других судов черным-черно от народу, там тоже приветственно кричат и машут руками, а на борту “Фьюриэса” громыхает медью военный оркестр, а с “Ивана Кулибина” несется могучее раскатистое “Ура-а-а!”.
      — Джим, вам приходилось когда-нибудь раньше принимать парад? — Кравцов пытается спрятать за шутливой фразой радостное волнение.
      — Да, сэр. — Джим, как всегда, непроницаем и как бы небрежен. — Когда я был мальчишкой, я работал ковбоем у одного сумасшедшего фермера. Он устраивал у себя на ранчо парады коров.
      Из-за выпуклости океана поднимается плот. Сначала виден его верхний край, потом вылезает весь корпус, давно уже потерявший нарядный белый вид.
      Закопченный, изрезанный автогеном, в бурых подтеках. И вот уже высокий борт плота заслонил море и небо. Плот медленно вращается вокруг черного столба — для этого к нему причален пароход с закрепленным в повороте рулем. Команда эвакуирована, топки питает стокер — автокочегар.
      Катер останавливается у причала. Старшина, ловко ухватившись отпорным крюком за стойку ограждения, говорит на плохом английском:
      — Сегодня есть великий день.
      Он почтительно улыбается.
      Кравцов и Паркинсон поднимаются на причал. Они идут к трапу, шуршит и скрежещет при каждом шаге стеклоткань их скафандров. Сквозь смотровые щитки гермошлемов все окружающее кажется окрашенным в желтый цвет.
      Вверх по зигзагам трапа. Трудновато без лифта: все-таки тридцать метров. Стальные узкие ступеньки вибрируют под ногами. Двое лезут наверх. Все чаще останавливаются на площадках трапа, чтобы перевести дыхание. Белый катер на серой воде отсюда, с высоты, кажется детской пластмассовой игрушкой.
      Наконец-то верхняя палуба.
      Они медленно идут вдоль безлюдной веранды кают-компании, вдоль ряда кают с распахнутыми дверьми, мимо беспорядочных нагромождений деревянных и металлических подмостков, теперь уже ненужных. Паровой кран, склонив длинную шею, будто приветствует их. Только не надо смотреть на океан — кружится голова, потому что кружится горизонт.
      Рябит в глазах от бесконечных вспышек молний — они прямо над головой c треском долбят черный столб.
      “Кажется, расширилось еще больше”, — думает Кравцов о загадочном поле столба. Он нарочно делает несколько шагов к центру плота, а потом обратно, к краю. Обратно — явно труднее.
      Да, расширилось. Контрольный прибор, установленный на столбике около платформы, подтверждает это.
      Ну, вот и платформа. Громадный контейнер, установленный на ней, похож на торпеду. Так и не увидел Кравцов своими глазами атомную бомбу: “светлячок” был доставлен на плот в специальном контейнере с устройством, которое должно направить взрыв в горизонтальной плоскости. Снаружи только рыльца приборов, забранные медными сетками. Глазок предохранителя приветливо горит зеленым светом — так же, как вчера вечером, после долгого и трудного дня испытаний, настроек, проверок.