Лишь благодаря последним резервам своих сил мне удалось раскрыть рот для крика. От натуги я выдавил кадык из шеи, но никто не сжалился надо мной, напротив, к слонихе присоединился еще объевшийся бегемот.

Я уже собрался сдаться на милость судьбы, когда чудовищный груз отпал от меня, как насосавшаяся пиявка, а звук открывающегося люка наполнил мою душу еще никогда не испытывавшимся мной чувством благодарности.

Шатаясь, я выбрался наружу — восставший из мертвых. Никогда больше, ни за какие богатства галактики не переступлю я порог этой камеры пыток. Я дотащился до того места, где еще перед спуском в сниго-камеру успел заметить что-то плоское для сидения. На ногах моих словно висело по центнеру, я отдувался в изнеможении. Слава богу, альдебараниты в последнюю минуту, кажется, услыхали мой вопль о помощи!

— Уф! — Я рухнул на низенькую скамейку, точнее, на то место, где по моим понятиям, она находилась. О своем заблуждении я понял тогда только, когда мое седалище провалилось вниз на полметра ниже запланированного и заныло от боли. Мой помутневший разум еще не успел как следует все это переварить, как ко мне подошел широко расставивший руки альдебаранит и со всей сердечностью провозгласил:

— Добро, пожаловать в хрустальный рай Солнца Мира, достопочтенный гость! Желаю вам приятного пребывания у нас!

Ужасное подозрение охватило меня и заставило тут же принять вертикальное положение.

— Как? Что такое? Я думал… — с трудом выдавил я, и снова мой лоб от страха покрылся липкие потом.

— Да, да, путешествие немного утомительно, — сказал дынеголовый.

Все еще не веря, я осведомился:

— Я действительно в системе Мира? — А когда он дружески подтвердил, спросил с наигранным спокойствием: — А как мне попасть обратно на Альдебаран?

Не может того быть, чтобы он не заметил, как дрожал мой голос. Он посмотрел на меня, будто я спросил его о количестве его носов. “Точно так же”, — ответил он. Для него это было естественнейшей вещью в мире.

…Несколькими минутами позднее он объяснил мне, что после его ответа я упал плашмя, как сложившаяся стремянка.

Избавьте меня от описания моих душевных мук! Что мне еще оставалось, кроме как примириться с не-преодолимыми фактами.

Несколько мгновений я серьезно взвешивал, не остаться ли мне на этой планете, попросив у альдебаранитов работу, но мысль о моем несчастном Антее побудила меня отказаться от этого намерения.

Ну и ладно, раз уж я здесь, могу же я спокойно осмотреть это хрустальное чудо.

Когда я, мало-мальски оправившись, покидал сниго-станцию, из утомленной груди моей исторгся вопль безграничного воодушевления. Утыканный бриллиантами собиратель хрусталя был бы бедным светом свечи перед сверкающим великолепием планеты.

Под ногами хрустели блестящие осколки минералов, словно я шел по замерзшим волнам ослепительного на солнце сказочного моря. Гигантские хрустальные блоки были словно облиты акварельными красками, а вершины стекловидных гор в свете заходящего Мира ослепительно блестели, словно жидкое золото.

Али-Баба наверняка был так же восхищен, когда после своего знаменитого “Сезам, откройся!” узрел сокровища сказочной горы.

Это было мерцание, блеск, искрение, свечение и излучение? Правда, надо всем этим витала приглушенная затхлая вонь, которая порой исходит от грязных носков.

Запах становился таким назойливым, что я поднял голову и попытался, принюхиваясь, определить источник зловония. Поворачивая слева направо свой орган обоняния, я шел по хрустальному миру, не обращая внимания на дорогу.

Когда я споткнулся об обломок хрусталя размером с футбольный мяч, я получил ужасный удар по носу. Утерев слезы, брызнувшие из глаз, я ощупывал свой онемевший обонятельный орган и даже забыл на время об отвратительном запахе. В большом же пальце, которым я ударился о хрустальный обломок, я ощущал всего лишь легкое жжение. Насколько хватал глаз, кругом не было видно никого, кто мог бы меня так предательски хлопнуть по носу. Может, я натолкнулся на почти прозрачного газофага?

Оглядываясь по сторонам, я обнаружил выпуклую отражающую поверхность на лопнувшем октаэдре и в этом зеркале — искаженное изображение своего лица. Вид был такой, что я зарычал: мое лицо напоминало надутый воздушный шар, а нос имел поразительное сходство с моим большим пальцем ноги.

Согласен, меня легко рассмешить. Даже неприхотливые шутки растягивают мой рот в улыбке. Неудивительно, что в комнате смеха я иной раз просто сотрясаюсь от судорог.

Следующая зеркальная поверхность, попавшаяся мне, походила на хромированную стиральную доску. Игра начинала меня затягивать. Мое собственное изображение ухмылялось мне словно с экрана испорченного телевизора — с оттопыренными ушами, заостренным черепом и оригинальным носо-пальцем.

Теперь мне не терпелось увидеть — с нарастающим интересом — мое искаженное отражение в хрустальных гранях. Равномерно выпуклые плоскости разломанного светло-зеленого камня представили меня стоящим на голове.

Случаю было угодно, чтобы мой нос упорно принимал форму большого пальца. Представьте себе — посреди лица пухлый мясистый палец!

Я предался фантазии и не без удовольствия рисовал себе картины, какие преимущества появились бы у меня, находись мой правый большой палец, которым я перед этим хотел убрать с дороги обломок хрусталя, действительно на месте носа.

Прежде всего переместился бы на новое место упорный мозоль, мучивший меня вот уже несколько недель и на каждом шагу отзывавшийся колющей болью. На лице он уже не имел бы такой возможности безжалостно напоминать о несовершенстве человеческого тела.

Мне не нужно было бы сильно обрезать ноготь, и я мог бы отрастить себе настоящий ястребиный клюв.

Хихикнув, я принялся искать очередную зеркальную поверхность.

Странно, на моем лице, на фантастическом носо-пальце красовался толстый прыщ, удивительно похожий на мою мозоль! Одновременно, озадаченный, я установил, что мой постоянный мучитель во время ходьбы действительно не давал о себе знать! Не веря себе, уставился я на собственное отражение.

Дикое подозрение медленно просачивалось в мое сознание. Я мял и массировал свой деформировавшийся орган обоняния и с ужасом отметил, что в этот же самый момент кто-то пожимал мой большой палец на ноге! Скажите, вы видели когда-нибудь человека, у которого спинка носа обросла роговым пальцевым ногтем?

Разум мой решительно отказывался слепо доверять осязанию кончиков пальцев. Словно преследуемый дьяволом, метался я между издевательски поблескивавшими кристаллами в поисках мало-мальски плоской грани, которая подтвердила бы мне, что я стал жертвой простого самообмана. С изогнутых, волнистых, ребристых, выпуклых зеркал на меня смотрели отвратительные рожи, демонические маски.

На меня напал страх. Затравленный, я сел на один из кубообразных кристаллов, чтобы отдышаться, и тупо уставился перед собой. Мой правый ботинок с какой-то магической силой притягивал мой взгляд. Руки мои словно сами по себе потянулись к шнуркам. Я разрывал и вытягивал их все быстрее, дрожащими пальцами стащил ботинок с ноги и удрученно стал рассматривать сырое темно-красное пятно на том месте, где под носком должен был быть палец.

Я едва отваживался коснуться носка, и, когда все же рывком стащил его с ноги, я увидел вместо пальца мой разбитый, кровоточащий нос…

Мнимый удар по лицу, противный запах — теперь все получило свое объяснение.

Нет, не все. Каким образом мой нос оказался в свернувшемся кольцами носке, а правый большой палец с мозолью на его месте — вот это я никак не мог объяснить.

После всего пережитого у меня даже не осталось сил отдаться надлежащему отчаянию. Машинально я натянул носок на нос, а сверху ботинок, после чего совершенно апатично побрел в направлении сниго-станции. В пути я неоднократно чихал, наверно, в ноздрю попали шерстинки. К неприятному запаху в своем носке я уже давно привык, это было не самое страшное.

На сниго-станции меня опять встретила взрезанная дыня, у которой невидимая рука отхватила ломоть. С опущенной головой поведал я о своем несчастье.

— Успокойтесь, высокочтимый земной гость, это типичный случай подснигания. Мы это — раз, два, три — приведем в порядок. Только перед этим надо уладить некоторые незначительные формальности, — сообщил альдебаранит с ослепительной улыбкой, и моя подавленность улетучилась, уступая место надежде на скорое восстановление моей обычной внешности.

Подснигание? Об этом что-то рассказывал тот, первый, альдебаранит.

Проклятье! Значит, именно своей неистребимой забывчивости обязан я тем, что при ходьбе загребал не ногами, а своим неуклюжим носом.

Альдебаранский человечек подвинул ко мне чересчур пухлую, по моим представлениям, стопу формуляров и попросил меня поточнее их заполнить. Возня с бумажками издавна претила мне, и перспектива убить целый вечер на это занятие немного приглушила мой вспыхнувший было оптимизм.

Тут требовалось перечислить обычные данные о моей личности в четырех экземплярах, составить прошение на дозированное подснигание с двумя копиями, обрисовать состояние здоровья и перенесенные болезни за последние три года и — сие было важнейшим — детально описать процессы, происходившие во время снигания. Последний формуляр — в пяти экземплярах.

Пока я писал все это с нарастающей тошнотой, в моей левой ноздре зачесалось. Я потер ногой об икру другой ноги, но это ничего не дало.

— А-апчхи! — прогремело под столом. При этом мое тело так сотряслось, что ручка прокатилась по последнему формуляру, оставив отчетливый зигзаг на бумаге. Сперва я хотел попросить новый бланк, но потом сказал себе: чушь, тут каллиграфию никто и в грош не ставит.

С формулярами под мышкой я пошел в соседнюю комнату. Работавший там альдебаранит тщательно изучил мои данные и с многообещающей улыбкой вложил в мою руку четыре следующие бумаги.

— Прошу вас, дорогой землянин, будьте так добры, изложите на бумаге как можно подробнее ваш жизненный путь.

— Да к чему вам мой жизненный путь? — спросил я, энергично борясь с недружелюбным тоном, который угрожал окрасить мой голос.

— Для картотеки, добрый друг, для картотеки. К сожалению, это неизбежно, к моему большому сожалению.

Копировальной бумаги у альдебаранитов, к удивлению, не водилось, и потому я должен был, как и в первый раз, каждый лист неоднократно переписывать.

Сравнение с Венгрией казалось мне теперь односторонним; я чувствовал у альдебаранитов налет прусского бюрократизма.

Но вы ошибетесь, если решите, что затем наконец-то началось мое надснигание. Ничуть не бывало! Этажом выше меня принял третий альдебаранский чиновник, ведающий сниганием, который с хорошо поставленной и постепенно пробуждавшей мою желчь дружественностью осведомился о моем молекулярном строении. Но чтобы он не рассчитывал здесь ни на какой успех, я обрадованно сообщил ему, что ничего не знаю об этом и, следовательно, ничего не могу заполнять.

Мое ребячье торжество длилось весьма недолго. Озабоченное лицо “дыни”, в которой уже не было никакого надреза, подсказало мне, что близятся новые неприятности.

— Так, так… Значит, никакого молекулярного строения… Как может такое быть, уважаемый гость? — спросил он необычайно серьезно.

Я, конечно, ничего не подозревал, как Антей, собиравшийся позавтракать хомяком.

Его объяснение гремело у меня в ушах как трубы Иерихона. Молекулярное строение должно определяться перед каждым сниганием, чтобы могла быть осуществлена своевременная и направленная корректировка нередко возникающих при этом способе передвижения подснигающих эффектов, нарушений на сниго-отрезке или дефектов в снигательных механизмах и обусловленных этим уродств. И совсем непонятна халатность коллег в альдебаранском центре снигания — как это они могли забыть об этом.

— Да, теперь остается только одно, мы должны отважиться на слепое снигание, — завершил он свои выкладки. Потом он еще перелистал мои отчеты и заметил: — В общем, вы в своем понятном волнении забыли прижать правое ухо к стабилизирующему столбу… Да, теперь нам надо попробовать компенсировать ущерб подобной же ошибкой.

Его вечные: “Да, нам остается… Да, мы должны… Да, можно… Да, было бы лучше…” — давили на меня как кошмар. Но в конце концов это дело далеко не каждого — чихать ногой, так что я на все согласился, что он предлагал.

И вот я снова стою на коленях в сниго-камере, обвив руками столб и тщательно следя за тем, чтобы правым ухом не приблизиться к стабилизатору. Впервые я занял без осложнений место у прибора, не считая небольшого недомогания. Теперь у меня было состояние, как у пациента, которому дантист говорит: “Откройте рот, пожалуйста!”

Сначала снова появилась слониха, чтобы удобно устроиться на моем черепе. Затем пришел на свидание бегемот с излишками веса минимум в пять центнеров, мой позвоночник трещал, и я орал. Как и положено,

Когда люк открылся, я в первую очередь закричал, чтобы мне дали зеркало. Уже проинформированный дынеголовый на планете Альдебаран спешно притащил большую хромированную пластину и виновато спрятался за ней. Только ручки были видны справа и слева.

Сперва я заметил, что хромаю. Моя левая рука хлопала при каждом шаге о землю. Нос вместе с ботинком и находившейся в нем же ногой свисал с левого плеча.

Над моими дрожащими от ярости губами поблескивал обломанный ноготь большого пальца…

Последовавшее вслед за этим подснигание поменяло правую ногу на правую руку, так что из камеры я вынужден был ползти.

Затем я обнаружил в своей новой фигуре свое левое ухо около носа, а второй палец около левого виска.

Когда я в четвертый раз по-тюленьи выползал из камеры, мне пришлось собравшимся между тем большой толпой и озадаченно глазевшим альдебаранитам лишь с помощью предъявления своей визы растолковать, что я их горячо любимый земной гость, так как моя голова сидела на месте левой руки, в то время как шея переходила в руку с носом и ухом, а затем в ногу.

В довершение ко всему, вместо колен у меня были локти, в шее появилось колено, а между правым ухом и подбородком выставился палец.

Альдебараниты оживленно дебатировали, не должны ли они решиться на последний эксперимент, и спрашивали о моем мнении. Однако я не в состоянии был отвечать, так как мой рот нашел свое новое место на спине, на которой я весьма неловко лежал, потому что под лопатками торчали мои худые пятки.

Поэтому я только кивнул угрюмо головой, высовывавшейся из засученного рукава пиджака.

После последнего снигания — уже и не знаю, было это под— или надсниганием — я спешно собрал свои пожитки и собрался удирать. Моя голова снова находилась между плечами, руки, ноги, уши, рот, пальцы — все снова было на месте.

Что мне палец ноги, торчащий посреди лица! Меня ждало худшее! При очередном снигании мой вечно урчащий желудок мог поменяться с моим уже ненужным мозгом, что мне обеспечило бы пожизненную мигрень. Или мои волосы разместились бы между пальцами ног, где я больше всего чувствителен к щекотке, — да я и часа не прожил бы тогда!

После небольшой тренировки я бы научился бегать с носом на ноге, чтобы не заработать хроническое кровотечение, а менять ежедневно носки доставило бы не столь уж много затруднений.

Когда я проходил сквозь паспортное бюро и отдел виз, я слышал, как альдебараниг, который в начале моего отпуска первым меня встретил, приветствовал только что прибывшего крионида:

— О, дорогой гость! Сердечное добро пожаловать! Мы горды приветствовать у себя представителя вашего чудесного, неподражаемо прекрасного рода. Окажите же нам честь…

Я быстро отвернулся. Нет, то сравнение с “галактическими мадьярами” было оскорблением для действительно гостеприимных и искренних венгров, у которых я гарантированно провел бы свой следующий отпуск с самодельным вином и свежими булками.

Туда удобно долететь на самолете.

Никаких снигании и струтения.

Никаких хрустальных миров.

Правда, одно я должен был еще уладить на Альдебаране. Я купил моему соседу Реджинальду, неисправимому холостяку, альдебаранского домашнего робота. Должен же он тоже что-нибудь иметь от моего отпуска.

Когда спустя пять месяцев я вернулся после косметической операции и снова гордо нес свой шишковатый нос по нашему переулку, я проходил мимо двери Реджинальда,

Отчаянные стоны моего соседа вызвали у меня лукавую улыбку. Грубый неестественный голос перекрывал его стенание комплиментами. “О, все пересиливающее солнце человеческого духа, если бы я нижайше смел просить тебя приподнять твою совершенную ногу с твоего с богатым вкусом сделанного ковра, чтобы я веником, который твое универсальное предвидение выбрало с поразительной точностью из многообразия предлагаемых очистительных приборов…”

Кстати, Реджинальд больше не бывает у меня, к большому удовлетворению моего сиамского кота, снова переполненного чувством собственного достоинства.