Валом шел ветер, и валом, чуть отставая, шел за ним огонь. Мимо охотника, не страшась, пробежала лиса, по-собачьи прижав уши. Зайцы, сбившись в белую стайку, махом прошли мимо, и табунок оленей, чуть было не смяв Кешу, вырвался из чащи. Впереди бежал старый олень, высоко закинув рога. Человек на малую толику увидел глаза зверя, неживые, остановившиеся. По морде, шее, по крупу животных легли черные промоины пота. Позади стада, спотыкаясь и тычась носом в снег, прихрамывал малышок-слеток. Его мать, молодая важенка, останавливалась, поворачивала гибкую шею и тревожно гукала. Олененок споткнулся, гукнул ей в ответ и вдруг мягко упал на колени, по уши увязнув головой в снегу. Он поднял маленькую острую морду, фыркнул, выбивая из ноздрей и глаз снег, попытался подняться, но, жалобно загулив, повалился на бок. Важенка снова позвала сына и закружилась на месте, не в силах уйти. Кеша пошел к теленку. Тот притих, медленно поводя ушами, и все смотрел, смотрел на человека влажными, в дымке материнского молока, глупыми глазами.
Ноги олененка застряли в колоднике, и, пока Кеша освобождал их, мать бегала вокруг и тревожно гукала.
– Не бойсь, убегете, – пообещал ей Кеша. Был он уже спокоен. Но, освободив теленка, присвистнул: – Чо, брат, дела твои тьфу! – Тоненькие ноги не держали зверя, и он снова ткнулся на колени. – Что же мне с тобой делать, пацан? – Попробовал взять на руки, прошел немного.
Лыжи под тяжестью проваливались, путались в валежнике и ветвях кустарника.
Олененок не сопротивлялся, он приник к человеку, словно бы ребенок, и только мелко-мелко дрожал. Важенка тоже жалась к охотнику, забегая вперед и возвращаясь.
– Беги, глупая! – гаркнул на нее Кеша и опустил свою ношу на снег. – Не уйти нам вместе.
За ветром явственно было слышно, как бушует где-то совсем уже рядом огонь.
– Как в трубу дует, – сказал Кеша и снова поглядел в глаза олененка. – Эх, пацан, пацан!
И тут из чащи вывалился Рваное Ухо. Он замер в трех шагах от Кеши, тяжело дыша, словно бы загнанная лошадь. Мокрые бока зверя грузно ходили под лохматой шкурой. Несколько мгновений они смотрели в глаза друг другу – человек и медведь. Легонькая малопулька болталась за плечами охотника, но пальцы уже сжимали рукоять ножа. И вдруг Рваное Ухо, будто вспомнив что-то, прыгнул в сторону, и только белая опушь снега заклубилась на том месте, где только что стоял он.
Пропала и важенка.
Напряжение, которое охватило Кешу, так же быстро отхлынуло, как и пришло.
– Двоем нам не уйти. Не уйти двоем, – сказал он олененку, и тот еще пуще задрожал, будто бы понял слова человека.
Кеша погладил левой рукой горячую морду малыша, легонько прихватил и потрепал уши.
– Заживо сгоришь, глупый!
И, вдруг решившись, твердо левой рукой отогнул к спине податливую, мягкую морду, правой ударил ножом в горло. Олененок дернулся, засучил ногами, и кровь толчками полилась в снег.
Кеша уходил на юг размашистым шагом, и вместе с ним уходили на юг птицы и звери. Перемахивая с дерева на дерево, шли по верхам табуны белок, обгоняя охотника, бежали соболи. Из сугробов поднимались куропатки и, шумно ударяя крыльями, летели прочь. Малая птица уходила. Следы лисы и зайца, рыси и волка, медведя и оленя, сохатого и куницы перепутались меж собой. Звери шли одной дорогой. Их гнал страх.
И снова Кеша увидел стадо оленей с мудрым и старым самцом впереди, и снова мимо прошмыгнула лиса, и где-то прогромыхал по тайге Рваное Ухо. Охотник понял: огонь, шибко пройдя по сушняку подлеска, брал их в клещи. Звери искали выхода. Нельзя терять ни минуты: клещи замкнутся – и тогда…
ОГОНЬ
Кеша шел звериной, глубоко пробитой тропой. Звери уже не разбегались по тайге, а кучно шли к выходу из огненного кольца. Человек шел их дорогой. Сломалась лыжа. Кеша шел пешком. Малопулька цеплялась за деревья и кустарник, мешала идти, но он не бросал ее. Стало трудно дышать. Едкий влажный дым выедал глаза, застилал дорогу.
Все темней и темней становилось в тайге. Темней и жарче. Кеша не оглядывался, но чувствовал спиной надвигающуюся стену огня.
– Шутишь, не возьмешь! – шептал охотник, наддавая шагу и задыхаясь в розовой мгле тайги. – Не возьмешь!
Чего боялся он больше всего, случилось: подвернулась на ослизлой колодине нога. Острый сук глубоко рассек от уха до бороды лицо. Боль ударила от лодыжки к бедру. Кеша поднялся, до хруста сжимая кулаки и скрежеща зубами. Пошел, всем телом припадая на здоровую ногу.
«Разойдется, – подумал о ноге и ладонью смахнул кровь с лица. – Пристынет! – Заныла правая рука, и он только сейчас заметил, что все еще сжимает рукоять ножа в застывших каплях крови. – Впервой зверя убил не ради добычи… Разом… С одного взмаха… – Путались, ускользали мысли. – Раз – и все…»
И снова упал и снова зажал в челюстях крик.
– Нет, шалишь! Еще не конец, – то ли думал, то ли шептал, с трудом проталкивая в легкие густой, смрадный воздух. – Откуда огонь?! – впервой задал себе вопрос и не нашел ответа. – Огонь! Огонь! Почему? Зимою пожар? Огонь?…
Он уже не бежал и не шел. Он кидался вперед, падал и снова кидался. Так идет посуху к воде рыба, выброшенная на берег. А где-то рядом, чуть впереди и слева, ломился через тайгу Рваное Ухо. Медведь дважды пытался пересечь опередившую и вышедшую на его путь стену огня. И оба раза шарахался прочь, закладывая круги в поисках выхода. Шедший по вершиннику пламень обрушил на него золотые искры, ожег тело. Затлела, запепелилась шкура. И зверь, рухнув, рыча и воя, катался в снегу, притушивая огонь, и снова бежал тайгой, преследуемый запахом паленой шерсти.
В неглубокой, вымытой весенними водами и дождями влумине, до камней разбороня снег, стонала медведица. Тяжелая, с большим животом, она грузно сидела, привалившись спиной к выскорью. Тело ее содрогалось, и стон раненой плоти и умирающей, в ней так и не народившейся жизни вырывался из оранжевой, в белых хлопьях пены, пасти. Медведица уже не могла ни ползти, ни рвать когтями землю. Она сидела, широко раскинув лапы и уронив меж них живот.
Рваное Ухо прытко, насколько позволяли слабеющие силы, прошел мимо, сторонясь ее взгляда и запаха. Среди дыма и гари он различал этот запах.
Огонь бежал по тайге золотыми внежигами. Прыгал светлячками с ветки на ветку, кружил шмелями. И вдруг, разом охнув, охватывал деревья от подножья до вершины. Снопы искр, черные клубы дыма и лиловые языки пламени, словно бы выброшенные неведомой силой, взмывали в небо. И стена огня рассекала тайгу, а внежиги, светлячки и шмели, шипя, плюясь и гудя, снова забегали вперед, обгоняя оранжевый вал. Таял, пузырился снег, вспухали и лопались стволы елей, раскалывались камни и деревья, выламывая ветви, корчились в агонии.
Низкое небо с тяжелыми тучами прижимало дым, и было уже не понять, где начинается земля и кончаются тучи.
Сник, улегся ветер, но от этого пожар не стал тише. Вал огня шел уже сам по себе, ветер сделал свое дело. И теперь дремал, оттягивая время, когда на материке люди почувствуют запах пожара.
Звериная тропа круто пошла вниз, вдруг снова разбившись на сотни отдельных следов. В затухающем сознании мелькнула мысль: «Вырвался!…» Даже сейчас, в минуты, казалось бы, непоправимой беды, глаза продолжали замечать тайную жизнь тайги.
В дымящейся одежде, с обгоревшим лицом и руками выполз Кеша из огня, жадно, как зверь, прихватывая спекшимися губами снег.
Тайга обрывалась, подсеченная камнепадом. Где-то позади осталась плотная завеса дыма, и воздух, такой невесомый и чистый, разом наполнил легкие, причиняя боль, вызывая кашель. Кеша кашлял, отплевывая черные сгустки крови и копоть. Он силился встать совсем так же, как встреченный им олененок, и не мог сделать этого. Кашель катал его по снегу, выворачивал, трепал голову, выламывая ребра. Ему не было конца. Все внутри Кеши пылало. Хотелось пить, нестерпимо болело разбухшее лицо в черных пятнах ожогов. Непослушными пальцами охотник хватал снег, заталкивал его в рот, но кашель не давал остудить пылающее горло. «Нет, врешь, оклемаюсь!» – думал Кеша. Прояснились мысли, собиралась и крепла воля. Человек снова, уже в который раз, возвращался к жизни.
Кашель кончился неожиданно. Кеша повернулся на спину и полежал, прикладывая к губам и лбу пригоршни снега. Он медленно, помалу, тянул сквозь зубы редкую, пахнущую дымом влагу, и она тут же на языке высыхала, не принося облегчения жаждущему телу.
Снова попробовал встать и снова не смог. Тысячи красных червячков завозились в глазах, где-то глубоко внутри, у сердца, лопнула струна, и сухой звон наполнил уши.
И вдруг Кеша отчетливо различил стук мотора. «Кунгас, – отметил. – Блазнится?» Но мотор действительно стучал совсем рядом с осыпью, под скалами.
«Люди! Неужели пришли люди? Люди! Дорогие! Я так ждал вас! Наконец-то! Люди, хорошие вы мои!»
Поборов оморочь, Кеша подполз к краю камнепада, сорвался с него вместе с сугробом. Как на ледянке, скатился с осыпи и медленно, стараясь как можно меньше увлечь за собой камешника, пополз вниз, к скалам.
Мотор работал все громче. Его только что пустили и сейчас прогревали.
«Уйдут, господи, уйдут, – думал Кеша, все ниже и поспешнее проталкиваясь к скалам. – Неужто решили, что сгорел я? Неужто уйдут? Люди!» – хотел крикнуть, но не смог. Горло, перехваченное болью, издало тоненький, шипящий звук.
А мотор работал уже в полную силу. Рев то поднимался до высокого визга, то ходил равномерно и густо.
Ну, вот и скалы. Осыпь круто поворачивала влево и застывшим камнепадом отвесно обрушивалась вниз. Кеша пополз вправо, тут была ровная крохотная площадка с двумя голыми останцами у края и малой березкой. Кеша согнул руку, взяв тоненький ствол деревца под левый локоть, кисть распухла и не сгибалась. Упершись правой ногой в останец, посунулся вперед и заглянул туда, откуда неслись хлесткие удары волн и стук мотора.
Внизу Кеша увидел людей. Их было пятеро. Один держал на волне кунгас, не давая прибою выкинуть его на камни. Четверо остальных копошились на берегу. Охотник хотел крикнуть: «Люди! Тут я! Вот он – живой!», но не смог. Снова подступила к сердцу оморочь.
Он отвалился на площадку, стараясь победить дурноту. Людей Кеша видел одно мгновение. А хотелось смотреть на них долго. Он скучал о них, и думал, и помнил всегда.
И снова поборол Кеша слабость. И снова потянулся всем телом, чтобы глянуть на людей и дать им знак. Вот они, люди, совсем рядом. Они суетятся, что-то несут к прибою на руках, перекликаются, за шумом моря голосов не слышно.
И вдруг Кеша различил то, что бережно несли люди. Это была сеть – громадная, тонкая, капроновая сеть, запутанная в большой блестящий клубок. В клубке что-то копошилось и дергалось.
– Чо! Чо! – Кеша не поверил глазам.
То живое и копошащееся было искристым огнем собольего меха. Рядом с белой закраинкой прибоя охотник разглядел еще три клубка и горку черных трупиков.
«Так вот он откуда, огонь! Выжигали соболя, гнали его огнем в сети. Били на голом месте тех, кто избежал ловушки, кто спасся от огня. Убийцы! Нелюди, да как же носит вас на себе земля! Как вы смотрите в глаза матерям и детям своим!…»
Силы оставили Кешу, и он, откинувшись навзничь, потерял сознание.
Когда снова пришел в себя, первое, что услышал, – удаляющийся стук мотора.
Кунгас уходил к южной бухте острова. Пятеро спешили. Там до темноты им надо- было подобрать шестого.
Северное побережье скалистое: зимою спуститься к морю по скользким камнепадам, по обледенелым останцам, осыпям и сугробам невозможно. Прошлым вечером шестой сошел с кунгаса в той южной бухте и ушел к вершиному ельнику горы Высокой. Ночь он провел у костра. Поутру вынул из котомки полиэтиленовую банку с бензином. Проверил время по светящемуся циферблату наручных часов. За ночь те пятеро должны были успеть развесить сети, занять номера на южной окраине ельника. Тщательно, деловито выверил направление ветра. В разных местах сгрудил сушняк, завалил несколько молодых елей, обрызгал бензином. Все это он делал не спеша, обстоятельно.
Еще до свету среди таежного подгона и вглуби, метров за сто от опушки, вспыхнули семь костров. В один из них пришелец сунул уже пустую полиэтиленовую банку. Сбросив на чистом месте кожух, бегал от костра к костру, поправляя огонь. Ветер дул ровно: сушняк и молодая хвоя занялись разом. И как только запламенели факелами первые елочки, пришельца охватил страх. То, что было давно продумано, выверено, то, что готовилось вот уже несколько лет, вдруг напугало его, леденяще захолонуло сердце, гулким стуком отдалось в ушах.
В том, что преступление, которое совершил, не откроется, он был уверен. Нелетная погода, низкие тучи, туман от островов до материка, ветер, уносящий дым в океан, пурга, которая грянет не сегодня-завтра и занесет следы, безлюдье – все это убеждало в безнаказанности совершенного.
Но что-то другое, страшное и роковое, повисло над ним, заставляя воровски озираться, суетиться, стремиться втянуть голову в плечи и бежать прочь. Кто-то незримый следил сейчас за ним отовсюду пристальным и вездесущим взглядом. Не веря в бога, он все-таки перекрестился, прошептав пустой скороговоркой: «Господи, помоги…» И побежал прочь от занимающегося пожара вниз по склону.
Он должен был спуститься к бухте и там на берегу отсидеться до тех пор, пока не придет с добычей кунгас. Но страх заставил его изменить это решение. Он не мог сейчас быть один на один с тайгой и, сторонясь ее, пошел по чистому месту, огибая сопку. Расчет его был прост: успеть выйти к своим до того, как они уйдут с добычей к бухте. Это было нарушением хорошо и холодно продуманного плана.
Подножие сопки, которым он должен пройти, сплошь засыпано камнями, изъедено глубокими влуминами и овражками. «Снег нынче глубок, пройду, – решил он. – Да и вталь – наст – крепок, удержит лыжи, не даст запороться в сырую марь или подснежные родники».
Как часто в холодно задуманных и расчетливых преступлениях чувство страха в мятущейся душонке, чувство безысходности происходящего путает все карты! Природа сама заставляет преступника сделать первый шаг к расплате. Тайга не приняла его, не скрыла в себе, она воззрилась на него тысячами невидимых глаз, заставляя бежать прочь на виду у нее.
И он бежал, втягивая голову в плечи, не поднимая глаз к вершинному ельнику. Там уже широко бушевал огонь. Бежал, готовый каждую минуту сорвать с плеча «бельгийку» и стрелять в белый свет, защищая свое существо от неосознанной опасности, которая шла за ним по пятам, надвигалась справа и слева, гнала его все вперед и вперед.
Ослепленный страхом, он даже не заметил, когда поломал лыжи, рухнув в глубокую влумину.
Выбрался и еще бежал по снегу, падая и поднимаясь.
За полдень пришелец понял, что ему не выбраться к своим, не выйти к южной оконечности сопки, и повернул в тайгу. Скрытый от всего мира густым переплетением ветвей, он отлежался под старой елью, прикидывая, сможет ли пересечь тайгу и выйти к бухте до темноты.
Получилось так, что сможет, запоздав всего часа на два. «Будут ли ждать?» – подумал о своих и не нашел ответа.
Страх снова поднял его на ноги, и он решил, теперь уже не останавливаясь, идти к спасительной бухте.
…Часа через полтора Кеша, спустившись с горы Высокой, натолкнулся на лежку пришельца. Сразу же, как только скрылся за поворотным мысом кунгас, охотник решил выходить к своему зимовью. Выжить, поведать людям о том страшном, что видел и пережил он, было единственным желанием, единственной целью Кеши.
И вот он у следа поджигателя. Этот и никто иной запалил тайгу!
«Достану! Как шибко ни уходи, все равно достану!» – решил Кеша, прижимая здоровой правой рукой к бедру широкий охотничий нож.
ПОСЛЕДНИЙ ВЫСТРЕЛ
Тайга недвижима. Белая ожеледь искристо убрала ветви берез, осин, лиственок, пухло легла на лапах елей. Сюда, в густые острова тайги, не пробивается ветер, и тонкий, невесомый снег медленно течет и струится меж деревьев. Где-то всего в нескольких километрах бушует пожар, стонут и лопаются стволы деревьев, ухают колодины и камни, умирают в своих гнездах, так и не проснувшись от зимней спячки, бурундуки, все еще мечутся спасшиеся от огня звери и птицы, а тут все тихо, все свято и бело, как и должно быть на доброй большой земле. И только два человека нарушают этот вечный, материнский покой зимнего леса. Они рвутся сквозь тайгу, ломая кустарник, переваливаясь через бурелом, переползая через колодник. Тот, что идет впереди, часто останавливается, лежит на снегу, запаленно дыша, и все тычется запотевшим, покрывшимся густым куржаком и выморозью лицом в циферблат наручных часов. Второй, не отдыхая, поднимаясь и падая, нагоняет медленно, но верно. Иногда к сердцу подступает дурнота. И тогда не искрится ожеледь, снег становится темнее сажи, и небо, и деревья, и свет…
Все ближе и ближе к своему врагу Кеша. Вот он оползает громадное выскорье – вывороченное с корнем дерево – и замирает. Впереди что-то чернеет на снегу.
«Достал! Достал все-таки, – думает и сжимает напрочно рукоять ножа. – Запалился, лег, словно бы зверь, в снег».
Еще один скользкий, стремительный бросок, тело стало легким, упружистым…
«Нет, не он!» Всего лишь кожух. Сбросил тот его, тяжело. Ну, теперь-то от Кеши ему не уйти!
И снова бросок вперед; снова с колен на локти, с локтей на колени.
И опять впереди что-то чернеет. И снова напрягся охотник. Куртка. А чуть поодаль в сугробе – вмякший в снег патронташ. «Скоро телешом пойдет», – в мыслях улыбнулся Кеша и прополз мимо брошенного.
«Нет, от Дубилкина тебе не уйти! Оклемался Кеша, оклемался…»
Прямо на следу натолкнулся на «бельгийку». Привалился спиной к колодине, поднял ружье, смахнул со стволов рукавом снег. Хорошее ружье, витое, двенадцатого калибра, с наборной насечкой. Знакомо оно ему – по бесчинствам на острове, по черепу олененка с черной дырочкой под глазницей, по тем зверям, что залегли в агонии по ручьям. В одном из стволов пулевой заряд.
«Нож о тебя марать не буду. Кровью твоей руки марать незачем. Твоей же пулей пришью!»
Тайга расступилась. На белом, чистом пологе мари грязной кляксой – маленький копошащийся человечек. Сумерки заметно затушевывают светлые краски дня, еще немного-и тайгу покроет темнота. Непроглядная ночь придет на землю. До бухты совсем недалеко. Там уже суетятся и поглядывают в тайгу те пятеро. К вечеру неожиданно распогодило, и вот-вот над островами откроется небо. У тех, что ждут, и у того, что спешит к ним, только ночь, только темнота. Успеют ли они уйти по петле теплого течения к материковому припаю, успеют ли припрятать свою добычу и замести следы?…
…А человек все еще лежит в снегу, запаленно дышит. Можно отдохнуть – теперь-то наверняка выйдет к бухте.
Он не видит Кеши, что еще скрыт густой порослью кустарника, не видит Рваного Уха, который вышел между ним и охотником на марь и замер, пораженный близким запахом петли и пожара.
Вот она, расплата! Задержись Кеша в погоне на минуту – и все бы произошло без свидетелей. Все так, как должно совершиться по справедливости, по вечному закону тайги.
Поджигатель тряс перед собой руками, силясь что-то крикнуть перед смертью. И все смотрел, не спешил с последним прыжком Рваное Ухо, и глядел на них из густого кустарника Кеша. В единый миг перед глазами охотника промчались события его жизни на островах: старый сохатый, развороченные бортни, вытоптанный огород, раскиданные бревна на Тавалаке, скелет медведицы в змеином захлесте петли, медведь, что подстерегал Кешу и лег в берлоге на Высокой.
Медведь шел на человека. Шел медленно, готовый для последнего броска. Вот он вскинул передние лапы, грузно оседая на задние. Человек привстал и снова откинулся на спину, беспомощно закрываясь слабыми руками. Сейчас он получит за все – свершится суд…
Громыхнул, расколол белую тишину тайги выстрел. Рваное Ухо окаменел, повел в сторону выстрела головой и так же, как человек, стал валиться на спину.
Кеша вышел из-за кустарника. Он тяжело переставлял ноги, но все-таки шел, поднявшись над уже серым в сумерках пологом мари.
Охотник опустился перед Рваным Ухом, не в силах обойти по сугробу его большое тело. Пар поднимался над выбегавшей в снег струйкой крови, и дергались, мучительно вытягивались, лапы зверя…
А по ту сторону медведя плакал и бился в припадке непроходящего страха т о т.
Кеша сидел, привалившись к еще теплому брюху Рваного Уха, и слушал, как все вязче и глуше стекает в снег кровь медведя.
В лиловом, распогодившемся небе слабым комочком света над островами прошел самолет. Летчик, отклонившись от курса, снизился над Птичьим, заложив над ним круг.
– Не погуби, – простонал т о т и было пополз к побережью.
– Лежать! – приказал Кеша, и голос его был страшен.
Кеша не замечал мороза. Только вновь поднялась и сламывала его тело давешняя боль. Но он был уверен, что выживет этой ночью. И будет жить, пока не придут сюда люди. А если и умрет, то нет у него перед смертью страха. Следы, оставленные на острове, расскажут обо всем.
Люди узнают правду. Люди свершат суд. И эта вера пуще огня согревала его замерзающее больное тело.
Публикация: Сбитнев Ю.Н. Авлакан, Хабаровск, Кн. изд., 1977.
