В конце шумного застолья к нам подошел официант с огромной корзиной абхазских мандаринов и слегка поклонился.
      — Просили передать вашему столику. Так сказать, от чистого сердца.
      Мои скулы напряглись, я почувствовал, как лицо покрывается красными пятнами. Удивленный Шмырев попытался перехватить мой взгляд, но ему не удалось. Я смотрел в одну точку на столе.
      — И у кого такое чистое сердце? — хохотнул Леха.
      Официант пожал плечами.
      — Я толком не понял. Вроде бы какой-то грузчик передал, наверное, поклонник вашей команды.
      — Ну! Если уже грузчики нам поклоняются, значит, ребятки, наша победа вонзилась в самое сердце народа! Значит мы и впрямь победители! Так выпьем за нас, самых из самых! — Леха высоко поднял бокал.
      Санька Шмырев недоуменно вертел в руках ярко желтый мандарин, понюхал его и почему-то недоуменно посмотрел на меня. Но сейчас мой взгляд, уже спокойный и равнодушный, ничего ему не сказал.
      Каждый раз я объезжал за два квартала улицу, на которой мог встретить Альку. Но однажды таксист притормозил прямо напротив лотка, где она торговала мандаринами.
      — Пойду куплю килограмчик. Это быстро, парень, ты погоди. А то жена придушит, если не затарюсь.
      Я поднял воротник пальто и спустился с сидения, чтобы меня не было видно. Но любопытство взяло вверх, и я осторожно заглянул в окно. Мандаринами торговала совсем другая продавщица. Старая, толстая и очень крикливая.
      — Ты поезжай, — сказал я таксисту, расплачиваясь. — Я тоже пойду куплю мандарины. А то и меня придушит — мама, если я не затарюсь.
      — Ну, мама это святое, — хихикнул таксист, ловко пересчитав деньги. — Только мандарины похуже стали, видишь, продавщицу заменили. Теперь придется покупать в другом месте.
 
      Я обогнул немногочисленную очередь с другой стороны. И терпеливо ждал, когда на поле боя между толстой продавщицей и покупателями закончится перебранка. В маленьком перерыве между базаром, я осторожно обратился к продавщице.
      — Извините, — робко начал я.
      Она, подперев руки в боки, с недоумением обернулась ко мне, не ожидав такого нахальства.
      — Ты че? Совсем ослеп от наглости? Не видишь, что очеряга с другой стороны? А?
      — Я по другому вопросу…
      — А у нас только один вопрос! Мандарины! — она гордо встряхнула головой, словно торговала не полусгнившими фруктами, а по меньшей мере «Подсолнухами» Ван Гога.
      — Продавщица мандаринами, Алька…
      В одну секунду торговка преобразилась. Как-то сгорбилась, даже стала меньше в размерах.
      — Ты че, парень? — тихо сказала она. — Ну-ка, отойдем-ка.
      Она внимательно и почему-то грустно оглядывала меня с ног до головы. Мне стало неловко.
      — Вот уж не подумала бы, что у Альки такие знакомцы. Такой весь лощеный, чистенький… Да, видно, мало был с ней знаком. Ну, это понятно. Куда ей было до тебя дотянуться…
      Она приподнялась на цыпочках и дотянулась до моей новой кепи, сделанной из чисто английской шерсти.
      — А где Алька? — резко перебил я ее сомнительные комплименты.
      Она неожиданно смахнула грязным фартуком слезу. И посмотрела куда-то в сторону.
      — Там, где все скоро будем. Да только ей рановато, поди…
      Я не выдержал и схватил продавщицу за плечи.
      — Я вас не понимаю, не понимаю, объясните же, черт побери! О чем вы! О чем говорите! — мои зубы буквально стучали от волнения.
      — Да ты иди туда, к ней, можешь еще и успеешь, хотя… Хотя такие, как ты, вряд ли поспевают к таким, как Алька, — продавщица махнула рукой и, словно пытаясь перебить душившие ее слезы, заорала во весь голос. — Свежие абхазские мандарины! Свежие абхазские мандарины! Свежие…
      Я бежал к алькиному дому. Я плохо соображал, что хотела мне сказать торговка. Но я хотел успеть, так и не зная куда. Ветер бился в мою грудь, пытался сорвать пальто. И в моих ушах истерично звенело: свежие абхазские мандарины… свежие абхазские мандарины… Что-то больно ударило в мою спину, я резко обернулся. Какой-то мальчишка выглядывал из-за угла и хихикал. Под моими ногами валялся на белом снегу ярко оранжевый мандарин.
      — Свежие абхазские мандарины!
      Я изо всех силы пнул мандарин ногой, как шайбу, и он покатился по заснеженной дорожке в неизвестном направлении. В никуда…
      Дверь алькиной квартиры была распахнута. Я даже на секунду успокоился. Что я себе придумал! Но едва переступил порог, как в нос ударил неестественный сосновый запах вперемежку с хлоркой. Под ногами что-то хрустнуло. И я заметил, что наступил на еловую ветку. Они были разбросаны по всей квартире, словно в канун Нового года, когда мы познакомились с Алькой. Но это не был Новый год. Это был год уже наступивший. И он не напоминал праздник. Он принес с собой что-то пугающее, нереальное, то, что в нормальной жизни быть не может. Но почему-то иногда бывает.
      — А, это ты…, — услышал я позади себя хриплый голос. И обернулся.
      За круглым старомодным столом сидел парень, бомж, которого в новогоднюю ночь лихо отделала Алька, а потом приютила у себя. За что он ее обокрал.
      — Уже что, все закончилось? — заплетающимся языком промычал он.
      — Что все?
      — А то ты не кумекаешь! Все так просто! Закопали. Постояли, пару слов слезливых брякнули и разбежались. Я лично ушел первым. Чего стоять? И к чему? Нет хорошего человека. И к чему слезливые словечки. Она их все одно уж не услышит. Вот так-то. А я лучше здесь ее помяну. Добрую душу. Так честнее. Водку я у нее спер, так вот вернуть пришел, а пить не с кем. И ту брошь притащил, — он разжал ладонь, на его огрубевшей красной ладони блеснула металлическая бабочка. — Ее брошка, а носить некому. Вот так, парень.
      Я осторожно присел на самый краюшек стула, словно боялся, что стул подо мной рухнет. И, сняв кепку, стал безжалостно мять ее в руках.
      Парень проворно налил мне полный стакан водки. Стакан был весь запыленный и водка вы нем казалась мутной, словно забродивший уксус.
      — Ну что, помянем девчонку? Вроде близкие вы были с ней. Или ошибаюсь?
      — Ошибаешься, — резко ответил я. И поднялся со стула. Тот покачнулся, но удержался на месте. — Я ее, конечно, знал, так же как и ты, но чтобы…
      — Ну, понятно. От живых отказаться трудно. Они и в суд подать могут. А от мертвых окреститься раз плюнуть. Там другие судьи. К тому же ей все одно уже плевать, был ты ей близок или нет. Ей вообще уже все одно.
      Парень все время навязчиво буравил меня своими пропитыми красными глазенками. И я нахлобучил кепку прямо на брови. Так ему труднее было уловить мой взгляд.
      — Так что, и пить брезгуешь за ее душу? — парень выгнулся и заглянул прямо мне под кепку.
      — При чем тут душа? А если я вообще не пью?
      — Знаешь, если бы я вообще не пил, то сегодня непременно бы начал, — он залпом опрокинул полный стакан водки, предназначенный мне. — И почему погибают самые лучшие. Вот я, к примеру… Мог тысячу раз помереть. И в сугробе мог бы пьяным замерзнуть, а в армии меня так шарахнуло, еле склеили, можно сказать по частям, и в пожаре мог заживо сгореть, когда котенка соседской девчонки вытаскивал. Правда, уже напрасно. Хотя, что бывает напрасным? Ее родители потом мне целый месяц жить у них разрешили. Вот так. Так что я весь в шрамах, ожогах, с отмороженными пальцами, весь клееный, переклеенный, но почему-то живу, — по глазам парня потекли слезы. Он смахнул их рукавом замусоленной тельняшки.
      Потом вдруг резко ко мне повернулся. И на его лице выступило искреннее почти детское изумление.
      — Странно… И ты почему-то живешь…
      Я выскочил за дверь. Споткнулся о порог лестницы. И вспомнил, как мы с Алькой в новогоднюю ночь по этой лестнице покатились кубарем. А потом целовались, целовались… Боже, но ведь этого не может быть! Этого просто не может быть, чтобы она из-за меня. Ведь она была совсем другой. Она крепко держалась на ногах. И земля крепко держала ее. Она из любого, самого невозможного тупика могла отыскать выход… А мне даже не позвонила. Но почему? Конечно, можно было спросить у этого забулдыги, что все-таки произошло. Но мне казалось, что его пьяный ответ меня не устроит. К тому же мне не нравился его навязчивый взгляд. Словно я виноват в смерти Альки. Да и вообще, что еще смею жить на белом свете. Ну, конечно! Как я сразу не догадался! Продавщица мандаринов! Она ничего про нас не знала. И ее объяснение будет вполне разумным, лишенных эмоций, загадок и пьяных притч.
      Было уже довольно поздно. Метель усиливалась. И белая парусиновая крыша от торгового лотка развевалась на ветру, словно одинокий затерявшийся в шторме парусник. Вокруг не было ни души.
      Я стоял, тупо уставившись на пустой лоток, где-то жалобно и протяжно выла собака. И словил себя на мысли, что это судьба, что все к лучшему, что совсем необязательно знать — как и почему умерла Алька. И я смогу прожить жизнь, так никогда и не раскрыв этой тайны. К чему мне она? Ведь уже ничего нельзя было исправить. А мучительные воспоминания будут разрушать медленно, но верно мою жизнь, мое будущее. Да, я остался в живых. Хоть меня совсем недавно в этом откровенно обвинили. Но если я остался в живых, значит мне нужно идти дальше по жизни, так всегда говорила мне мама. А жалость и слезы плохие попутчики, попутчики слабаков и неудачников. Я никогда не хотел быть таким. И все сделаю, чтобы им не стать. Сегодня судьба пощадила меня, не раскрыв тайны. Так зачем идти вопреки судьбе, если она так благородно со мной поступила… Однако, подумать о благородстве судьбы я поторопился.
      Позади раздался звук неровных шагов. Чья-то сильная рука легла мне на плечо. Я вздрогнул и резко обернулся. И нос к носу столкнулся с Санькой Шмыревым.
      Мое сердце бешено заколотилось. Что он мог знать? Что он знал? И откуда?
      — А это ты, — кисло усмехнулся Санька.
      Я заметил, что он изрядно пьян. Пьяным Саньку я видел редко, пожалуй, в последний раз, в день смерти нашего военрука. Оставалось надеяться, что сегодня он надрался по поводу какого-нибудь праздника, а не траура. Я даже пытался вспомнить, когда у Шмырева день рождения. Но так и не вспомнил.
      Санька вдруг забарабанил по пустому лотку траурный марш.
      — Поздно уже, Виталик. Очень поздно.
      — Ты о чем, Санька? — я втянул голову в плечи и с опаской на него покосился. Траурный марш зазвучал все громче и отчетливее. Ему в такт где-то недалеко подвывала собака.
      — Я говорю, поздно. Мандарины уже сегодня продавать не будут. Уже ночь, одна кромешная пустая ночь.
      — Ну, завтра с утра купишь, — некстати ляпнул я.
      — Ты думаешь? Ты так думаешь? А если и завтра не будут продавать мандарины? А если вообще никогда, никогда их уже не будут продавать?
      Я не мог понять Саньку. Мне казалось, что он что-то знал, но пока не раскрывал карты. И меня это пугало. Но я решил тоже пока не торопиться со следующим ходом. И выждать. Время играло на моей стороне. Я был трезв, и у меня было куча времени. Санька же торопился, потому что был пьян.
      — Я здесь всегда покупал мандарины, — Санька начал первым, как я и предполагал. Он торопил время. — Такие абхазские, ярко оранжевые, сочные. Словно килограмм солнышек покупал. Представляешь, за каких-то пару жалких червонцев я мог купить килограмм солнца.
      Санька покачнулся, и я придержал его за локоть.
      — Тебя отвезти домой? Ты плохо выглядишь, друг.
      — Друг? — Санька странно на меня посмотрел. И отвел руку. — Странно, ты впервые меня назвал другом. Неужели я им когда-то был.
      — Мне жаль, если ты думал иначе.
      — А ты, вот ты, — Санька вцепился мне в плечи. У него была железная хватка нападающего. — Ты любишь абхазские мандарины?
      Меня встревожил его вопрос. Мандарины я не любил. Разве что одну их продавщицу. Но это было так давно. И со мной ли? И не очередные ли это проделки Деда Мороза под Новый год.
      — Нет, Санька, к сожалению, я предпочитаю яблоки.
      — Но ведь ты не мог, не мог не знать ее! — Санька уже почти кричал.
      — Кого? — я невозмутимо пожал плечами.
      — Ну, одну продавщицу мандаринов. Ты же здесь живешь недалеко, ты не мог не заметить — ты каждый день проходил мимо этого лотка. У тебя не было другого пути.
      — Может, но я никогда не останавливался. А почему ты так взволнован, Санька? Что-то случилось?
      — Что-то случилось, — передразнил он меня. — Оказывается, смерть можно назвать просто случаем.
      — Смерть? — я изобразил на своем лице неподдельное удивление. — А что эта продавщица умерла? Как жаль. Ах, да, я буквально накануне видел, кажется, ее. Такая толстая, пожилая, в грязном фартуке. Ты что ее близко знал? Она была твоей родственницей? Извини, я приношу соболезнования, но она и впрямь неважно выглядела.
      — А ты всегда прекрасно выглядишь, — вдруг некстати ляпнул Санька и посмотрел на меня мутным, пропитым взглядом. Но этот взгляд был настолько пронизывающим, глубоким, он напоминал мне взгляд бомжа.
      Я невольно поежился. Словно меня второй раз за день обвиняли, что я смею ходить по этой земле. И что удивительно, земля меня еще держит.
      — Ладно, — Санька похлопал меня по плечу. — Мы имеем в виду с тобой совершенно разных людей. Я говорил о девушке, очень красивой девушке, с необыкновенными золотистыми волосами, это ее цвет волос, она никогда не пользовалась «Гарнье-Париж». У нее все было свое. И смерть тоже была ее. Может быть, в ее духе. Хотя всё это и несправедливо. Мы с ней учились в одном классе, ну еще до спортивной школы. Она — моя первая любовь. Может, поэтому я тебе о ней не рассказывал. О первой любви не хочется говорить, как, наверное, и о последней.
      Санька явно хотел поплакаться в жилетку и рассказать о смерти девушки, в которую, как я понял, он был влюблен. И которая искренне любила меня. Но, слава Богу, он это не знал. А я не хотел знать, как она умерла. Мне нужно было жить дальше.
      — Ну, если ты не хочешь, чтобы я тебя проводил… — я повернул в сторону, желая поскорее смыться и от Саньки, и от его трагедии, и от правды.
      Но из темноты вновь завыла собака. Так жалобно, так протяжно, так страшно, что я поежился. Мишка показался из подворотни и прямиком направился к нам. Он шел медленно, задрав голову вверх, воя на луну и поминая свою хозяйку. Вдруг, почуяв меня, он бросился с рычанием в мою сторону. Я отшатнулся.
      Санька силой оттащил собаку от меня и, словно пытаясь приглушить боль, стал жадно целовать его морду, его лохматую шерсть, его невыносимо печальные глаза.
      — Мишка, боже! Как я счастлив, что ты нашелся, Мишка! Я так боялся, что ты пропал…
      Санька поднял на меня полное слез лицо.
      — Мишка очень миролюбивый, ты его не бойся. Удивительно, что он на тебя бросился. Он, наверное, слегка очумел от горя. Это ее собака. Мишка так любил ее. Точно как я, а может и больше. Если больше любить возможно.
      — Странно, я бы никогда не подумал, что ты способен влюбиться в обычную продавщицу абхазских мандарин. Ты, ведущий хоккеист команды, надежда отечественного спорта.
      Я говорил про себя. И сам удивлялся этой неравной любви. Как говорила Алька — хоккеист и торговка — невозможный альянс.
      — Хоккеист и торговка — невозможный альянс, — твердо сказал я.
      Санька поднялся с колен, придерживая Мишку, словно боялся, что тот убежит. Санька вдруг успокоился. Он окончательно понял, что его подозрения на счет меня совершенно беспочвенны. Разве я способен полюбить торговку? Я и сам уже в это с трудом верил.
      — Ты прости меня, Талик, — вдруг сказал Санька и покачнулся на месте.
      Это было выше моих сил. И я покачнулся вслед за ним.
      — Какие-то дурацкие мысли приходили в голову. Ты прости. Может быть, я слишком пристрастен. И поскольку сегодня напился, думаю, что всё хотел списать на тебя. Мне казалось, что ты — источник всех бед. Я очень ошибался, ты прости меня Талик.
      Санька крепко обнял меня. Но я незаметно освободился от его объятий. Он и впрямь не заметил.
      — Знаешь, Алька же была влюблена. И я даже понятия теперь не имею в кого. Мне кажется, она и погибла поэтому. Хотя, конечно, это чистая глупость и смерть ее — чистая случайность. Просто меня смутило одно письмо, которое уже потом я нашел в ее сумочке. Так, обычное слезливое письмецо, что не хочется жить, потому что ее бросили. Просто и без объяснений. Но ведь я-то знаю, что она всегда могла жить. Даже когда невыносимо. Она ведь осталась совсем одна… Но выжила, еще как выжила! Вот так… А в этот роковой день она просто мыла окна…
      — Не понял? — я насторожился.
      — Но ты сам подумай, как можно мыть окна зимой? Да еще становиться на скользкий, замерзший подоконник. В этом была вся Алька. Вот она и свалилась.
      — Не может быть, ведь она…
      Я едва не закричал, что это глупость, что она жила на первом этаже, но вовремя прикусил язык. Моя судьба была все-таки благородна.
      — Да, она мыла окна. Но самое смешное, что свалилась она с первого этажа! Смех! Правда, смех! Просто зацепилась за дерево и — головой прямо об лед. Чистая случайность. Редкая случайность, чтобы с первого этажа… Ну, знаешь, как под детский трамвайчик. Нелепая и почти смешная смерть. Если бы не смерть.
      Я вдруг вспомнил, как Алька с возмущением рассказывала, что здоровый благополучный мужик бросился с девятого этажа и зацепился за дерево. И его это спасло. Альку дерево погубило. Или она просто хотела, чтобы ее погубили.
      — Как назло, в метро попался мерзкий дешевый дамский журналишко, — продолжал Санька. Словно боялся, что мне надоест его выслушивать. — Так там какая-то дура писала, что, если бросает мужчина, женщина должна, чтобы спастись, что-то делать. Активно, не вдумываясь, но делать. Алька, как я понял, бросилась мыть окна. Может, она просто каждый вечер ждала у окна? И ей плохо было следить за дорогой, по которой должен был прийти он. А он не пришел. И кто он?
      — Это уже не имеет значения. В смерти девушки никто не виноват.
      — А знаешь, Талька, в любой смерти кто-нибудь да виноват. Я в этом больше чем уверен. Просто если один давит машиной, его отдают под суд. А эти… Они давят другим. Но результат один. И я обязательно найду эту сволочь.
      — Странный ты, Санька. Как будто за любовь или нелюбовь можно судить.
      — Знаешь… Помнишь, в ресторане, ну, когда мы праздновали нашу победу, вдруг прислали корзину мандарин. И я сразу понял, что это от Альки. Но ведь она меня не любила. И я… Ты прости меня, я грешным делом подумал на тебя. Наверное, мне хотелось так подумать. Потому что слишком тебя не любил. Ты прости меня, Талик.
      Я приобнял Саньку и похлопал его по плечу.
      — Она прислала их только тебе. Только тебе. И кто знает, вдруг она любила только тебя.
      — Ты так думаешь, Талик? — в глазах Санька выступили слезы. — Ты так думаешь?
      — А кого еще? — просто ответил я, как само собой разумеющееся.
      И Санька как ни странно мне мгновенно поверил. Людям свойственно верить в лучшее. Люди хотят жить дальше.
      — Я тебя все же проведу, Санька.
      — Нет, Талик, — он в ответ обнял меня. — Спасибо тебе. И прости за все. А меня проведут.
      Он кликнул Мишку и они пошли рядом, прорываясь сквозь метель, в глухую ночь, под пугающий вой ветра. Над ними светила полная луна, и мне показалось, что они могут потеряться в пурге, в этом озлобленном ветряном мире, сбивающим каждого с ног. Что они могут споткнуться о лед. Упасть в сугроб. И уже не подняться. Как когда-то не поднялась Алька. Два одиноких, потерянных путника. Которые сегодня потеряли самое дорогое. И в этой жизни им эту потерю уже не вернуть.
      Впрочем, как и мне…
      В этот вечер мне хотелось уткнуться в подушку и плакать, плакать, плакать, не скрывая своих слез. Или напиться до беспамятства. А, возможно, и то и другое. Я не заплакал и не напился. Потому что меня дома ждала мама.
      — Боже, да на тебе лица нет! — всплеснула она тонкими, нежными руками, унизанными золотыми кольцами и браслетами.
      Я бессмысленным взглядом рассматривал свое лицо в зеркале. Оно было на месте. Как всегда ухоженное и здоровое.
      — Тебе непременно нужен отдых! — торжественно заключила мама. — Как и мне, кстати. Сегодня мы отмечали в ресторане мой отпуск. И ты знаешь, Андрей Валентинович был так любезен и презентовал мне бесплатную путевку в Египет.
      Мама бесцеремонно оттолкнула меня от зеркала и покрутилась возле него, демонстрируя новое платье.
      — Кстати, как я сегодня выглядела? Лучше всех?
      Я по-прежнему бессмысленным взглядом рассматривал маму. Ее черное строгое платье с закрытым воротом.
      — Ты догадался, это Шанель? Мило и просто. Но как эффектно!
      — Да, словно на похоронах.
      Мама всплеснула руками.
      — Не смей при мне говорить о похоронах! Это так грустно! Я избегаю похорон. Многим это кажется невежливым. Но какое мне до них дело. Ведь покойнику это невежливым не покажется. Он даже не будет знать, пришла я его проводить в последний путь или нет. Мне вообще смерть кажется несправедливой вещью, ты как думаешь? Особенно по отношению к близким, которые еще живы и собираются жить дальше. Гораздо справедливее было бы, если бы люди уходили незаметно, исчезали что ли, ну, растворялись в пространстве. Словно куда-то уехали и уже там, в далеком неизвестном, дожидались своих близких. Правда, милый?
      — Я не знаю, мама. Не мы придумали этот мир. И смерть не мы придумали. Я единственно знаю, вернее, сегодня только узнал, что в наших силах отсрочить чью-то смерть. Мы же делаем наоборот.
      Мама присела возле меня на корточки и нежно погладила меня по лицу.
      — Ну что ты, мой мальчик, что ты…Мы скоро с тобой уедем в Египет. Там так много солнца, много неба и много-много песка. И вообще — много этой замечательной страны. Там даже пирамиды есть, представляешь! Этакие странные сооружения, для меня лично непонятные, но для них… Как знать… В них даже фараонов хоронили, ужас какой! А одного даже раскопали, да, да, ты мне веришь? Так после этого все копатели и поумирали! Жуть, как интересно, И как туда хочется! Но я думаю, мы не умрем, если хоть одним глазком взглянем на эти каменные чудовища? Или все же опасно? Не хочется из-за ерунды умирать. Хотя мне иногда кажется, в основном, умирают из-за ерунды…
      Мама тараторила без умолку — необязательную и милую чушь. Мне показалось, что она так не хотела слышать о причинах моей тоски. Как совсем недавно я так же не хотел слушать Саньку.
      — А знаешь, мама, — безжалостно перебил я ее мечты о Египте. — Умерла моя девушка.
      Мама резко встала, повернулась ко мне спиной, налила себе полный бокал Токайского вина и приблизилась к окну.
      — Слышишь, мама, сегодня хоронили мою девушку.
      — Разве она была твоей девушкой? — мамин голос неприятно дрогнул, словно раздался скрип двери.
      Я схватился за голову. О, господи! Ну конечно! Она все, все знала! Это она спровоцировала скандал с Алькой! Это она ненавязчиво, но убедительно доказывала невозможность альянса торговки и хоккеиста.
      Я бросился к маме и сзади схватил ее за плечи.
      — Ты все, все знала! — прохрипел я.
      Мама невозмутимо повернулась ко мне, освободившись от моих цепких рук, и залпам выпила бокал вина.
      — Более того, — невозмутимо сказала она, не отрывая взгляда от моего лица. — Я обижена, сильно обижена, что ты так долго скрывал эту нелепую связь! Это несправедливо по отношению ко мне. И не скрывай ты этого, я бы сумела на корню все разрушить. И сегодня ты бы не бился в истерике, потому что понятия бы не имел, что погибла какая-то продавщица фруктами.
      — Она бы тогда не погибла, — сквозь зубы процедил я.
      — Глупости, какие глупости! — мама ласково взяла меня за локоть и усадила, как маленького, на диван, уселась рядом, слегка сжав мою руку.
      — Мне иногда кажется, что все к чему я прикасаюсь, погибает, — я сглотнул не выступившие слезы.
      — Я понимаю, что мой сын самый лучший в мире! Но поверь, не лучше того, кто этот мир придумал. Ты слишком, слишком много на себя берешь. Хочу тебя разочаровать, но ты далеко не вершитель судеб. Ты сам справедливо сказал, не мы придумал этот мир и тем более не мы в состоянии придумать чью-то смерть. Эта девчонка даже с тобой не пожелала говорить, даже не попыталась выяснить, почему ты ее бросил.
      — Как много ты про меня знаешь, мама.
      — Больше, чем ты думаешь, Талик.
      Я в ответ пожал руку мамы. Я неожиданно стал успокаиваться. Действительно, как много я на себя беру. И как несправедливо, что все скрывал от мамы. Во всяком случае — многого мог бы избежать. Но мне так хотелось успокоить до конца свою совесть. И справиться с моей совестью была способна лишь моя мама.
      — Мам, но если бы я вернулся к ней, как обещал, может быть, этого не произошло бы? — неуверенно спросил я, также крепко вцепившись в мамину руку, как в детстве.
      И, как в детстве, она уберегла меня от всех беспокойных проблем.
      — Не это, так другое — но случилось бы. Кстати, я тоже однажды чуть не свалилась с окна, когда мыла окна. А у нас девятый этаж! А я, между прочим, так долго просила тебя их помыть! Но ведь со мной ничего не случилось! Потому что не должно было случиться, вот так! И кстати, ты так и не подумал о самом простом! Когда хотят умереть, не падают с первого этажа. Это просто смешно.
      Если бы не смерть Альки, мне бы действительно стало смешно. Как глупо! Свалиться с первого этажа и умереть. Альке больше подходила смерть с высоты самолета, при нераскрытом парашюте. Насколько это было бы благородней!
      — Мама, — я крепко обнял ее за плечи. — Ты знаешь, мне впервые в жизни сегодня хотелось напиться до беспамятства и безутешно рыдать в подушку.
      — Знаешь, Талечка, я ведь тоже умру. Но честное слово, не хочу, чтобы ты напился и рыдал на моих похоронах. Более того, лучше бы ты на них вообще не появлялся. Если честно, я бы сама не хотела на них быть. Хотя понимаю, что единственные похороны, где мне придется побывать, будут моими.
      Я нахмурился. Мне никогда не приходила в голову мысль, что моя мама, моя любимая мама, мой самый на свете дорогой человек может умереть. Разве она посмеет оставить меня один на один с этим запутанным миром, кишащим проблемами и драмами. Нет, пусть умирает кто угодно, только не моя мама.
      — Не волнуйся Талечка, — мама нежно провела ладонью по моему нахмуренному лицу, как всегда прочитав все мои мысли до последней строки. — Я никогда не умру.
      Мама встала с дивана и вновь налила себе бокал токайского вина. Залпом выпила и закурила. Она делала все очень изящно и эстетично. И тоненькая сигарета в тоненьких ухоженных пальчиках удивительно шла ее утонченному облику. Словно она грациозно и легко выпорхнула из немого кино. В этом узеньком закрытом платье от Шанель, подчеркивающем ее стройную не стареющую фигуру, этот легкий макияж на благородном аристократичном лице.
      И я поверил, что она действительно никогда не умрет. Только не она. Хотя в этот вечер меня так и не покидала странная, навязчивая мысль, что моя мама только что вернулась с чужих похорон.
      А дальше все понеслось по нарастающей — к моему триумфу, к победе. Все у меня получалось так, как хотела всегда моя мама, как когда-то она загадала. И наверное, как хотел и я.
      Впрочем, у нас не было с мамой разных желаний. Мне везло во всем, и в спорте, и в личной жизни. Я объездил полмира, и моя физиономия была знакома любому, даже не хоккейному болельщику. Моя физиономия мелькала в модных журналах, где я налево и направо раздавал интервью, без ложного стеснения и ложного стыда рассказывая о своих вкусах, привычках и личной жизни. О спорте и его значении для государства и общества я не рассуждал. Возможно, я об этом не хотел знать, а возможно, просто не задумывался. За меня это делал Санька Шмырев, но не на страницах блестящих журналов, а среди своих учеников в средненькой школе, куда он устроился после того, как его попросили из команды за излишнюю несговорчивость. Когда он категорически отказался проиграть еще до матча. За определенную сумму.
      В личной жизни мне везло не меньше. Среди многочисленных поклонниц я выбрал самую красивую, как две капли воды похожую на девицу нашего капитана Лехи Ветрякова, с которой познакомился пару лет назад в ресторане, когда мы праздновали блестящую победу в Стокгольме. Но моя девушка была лучше.
      Ее звали как английскую принцессу — Диана, что меня окончательно сразило. Наша судьбоносная встреча, как положено, произошла в Доме кино, на премьере какого-то модного фильма, названия которого мы так потом и не вспомнили. Диана, как и подружка нашего капитана, была самой популярной моделью, ее красивое, слишком правильное лицо мелькало в гламурных журналах и рекламных роликах. Она даже умудрилась сняться в одном сериале, чем я нескончаемо гордился.
      Она одевалась в самых модных бутиках, выбирала самую дорогую одежду, при этом профессионально ощупывала ткань, щурила свои огромные голубые глаза, прицеливаясь на цену. И у меня иногда мелькала предательская мысль, словно она на базаре, но эту пошлую мысль я поспешно гнал прочь.
      Я не раз слышал, как она по телефону безапелляционным тоном обсуждает цену, которую ей должны заплатить за честь увидеть ее красивую фигуру на очередном показе. Иногда ее тонкий отточенный голос срывался до визга, и у меня появлялась мысль, что она очень уж напоминает базарную торговку. Но я тут же гнал эту мысль от себя. Моя девушка с именем принцессы никогда не может быть похожа на торговку.
      У нас с ней сложился позитивный альянс супермодели и суперхоккеиста. За такой альянс двумя руками голосовала моя мама. И мы вскоре собирались пожениться.
      Мама обожала Диану. Как обожал ее я. А Диана, как назло, обожала мандарины и покупала их в самых дорогих супермаркетах. Когда она небрежно бросала на диван пакет с мандаринами, и они, ярко желтые, рассыпались по белоснежному плюшу, словно по снегу, мои кулаки сжимались, и мне казалось, я не выдержу и закричу.
      Я давно забыл Альку, но эти мандарины… Они напоминали о чем-то страшном, неправильном, о том, что не может быть в моей жизни. И никогда не будет.
      Потому я однажды просто и ясно объяснил своей принцессе, что терпеть не могу мандарины, что один их вид вызывает у меня аллергию. Для убедительности пару раз чихнул и промокнул глаза салфеткой. Хотя слезы так и не выступили. Я по-прежнему не умел плакать. Диана не обиделась, и в моем доме мандарины больше не появлялись. Просто теперь и на фото, и в рекламе я видел Диану непременно с огромным ярко желтым мандарином. Она кокетливо держала его в обеих руках, и ее пухлые алые губки при этом были соблазнительно приоткрыты.