— Просто обожает! Не веришь? Сейчас сам узнаешь. Мишка! Мишка! Куда ты, подлец, пропал! — она закричала на всю улицу, как истинная продавщица, торгующая абхазскими мандаринами.
      Я поежился, представив, как из-за угла вынырнет здоровенный лысый бугай с татуировкой на запястье. Этакий местный грузчик. Только такого парня я мог себе вообразить рядом с этой рыжей девченкой. Я уже даже собрался ретироваться. Но передумал. В конце концов, я умел отражать удары. Хотя мне меньше всего хотелось участвовать в уличной драке. Мне не хотелось огорчать маму перед праздниками.
 
      — Ми-ша! Ау! — продолжала орать девушка. Наконец, из-за угла показался ее друг. Я слегка опешил. А она бросилась к нему и поцеловала в черную лохматую дворняжью морду.
      — Привет, мой дружок. Ну, Мишка, покажи этому чистюле, на что ты способен, — она кивнула на стаканчик.
      Мишка чинно приблизился к сугробу, подтолкнул к себе мордой стакан, вылизал остатки водки и, ухватив зубищами, ловко бросил его в мусорное ведро.
      — Вот это называется дружбой! — ликовала девушка. — Ты можешь похвастаться таким другом?
      Нет, я не мог. Поскольку у меня друзей вообще не было. Разве что когда-то Санька.
      — И это все, на что вы с ним способны? — я нарочито безразлично повел плечами.
      — Нет, еще мы с ним способны сегодня встретить Новый год на улице, под елкой.
      — Ну, на улице под елкой сегодня будут справлять тысячи людей. Это не достижение. Всего лишь та же тусовка, которая из квартиры переметнется на свежий воздух.
      — Может, и переметнется. Только на площадь. А под нашей елкой. Вон той, — она указала большой рукавицей на кривую потрепанную елку у поворота. — Там вообще никого не будет. Только я и Мишка.
      Она ласково потрепала дворнягу по загривку. И выжидающе на меня посмотрела. Мишка взглянул на меня, и в его круглых печальных глазах застыл вопрос.
      — Только я и Мишка! — девушка сердито топнула валенком по замерзшему снегу.
      — И я!
      Мой голос прозвучал с вызовом. И первая мысль, промелькнувшая после отрезвления от предновогодних чар, была довольно стандартна: что скажет мама? Пожалуй, я совершал первое безрассудство в своей жизни. Безрассудные люди чемпионами не становятся. Разве что поэтами. Или торговцами абхазских мандаринов.
      — Тебя-то как зовут, джентельмен? — в глазах девушки промелькнула нескрываемая грусть. — Вдруг никогда больше не свидимся.
      — Во-первых, свидимся. А во-вторых, меня зовут Виталий.
      — Но мама-то тебя по-другому называет.
      В ее словах проскользнула ирония. И я впервые не обиделся за маму.
      — По-другому, — с готовностью ответил я. — Ласково, как все мамы. Талик, Талька, Таля.
      — Вот чудно! — девушка расхохоталась, встряхнув рыжими волосами. Несмотря на мороз, шапку-ушанку она так и не надела. Может, ради меня. — А я Аля, Алька, Алик. Как все просто. Стоит у тебя отобрать одну букву, и получусь я.
      Пожалуй, на имени наше сходство с Алькой заканчивалось. Но об этом я решил умолчать.
      В этот предновогодний вечер я впервые солгал своей маме, заявив, что праздную у Саньки Шмырева. Мама мгновенно поверила и не опечалилась, поскольку из Дании вернулся ее очередной дружок. И мама собиралась с ним встретить Новый год в ресторане, в новом блестящем платье, которое он успел ей подарить. Мама, конечно, ради приличия несколько раз печально вздохнула и потрепала меня по светлым волосам.
      — Как жаль, сыночек, что ты не сможешь с нами пойти в ресторан. С ровесниками, оно, конечно, веселее, Хотя твой Санька, думаю, не тот случай. А девочки там будут? Сам понимаешь, какие нынче пошли девицы. Так что, будь осторожнее.
      В том же длинном пальто с небрежно переброшенным белым шарфом я направился на встречу Нового года. И чувствовал себя полным дураком, так до конца и не понимая, зачем нужно так легкомысленно губить праздник. Лондонские денди не справляют Новый год на улице, как бездомные бродяги. Им больше подходят шикарные рестораны. Поэтому, когда я увидел общипанную елку с редкими мигающими огнями и ни души вокруг, то с облегчением вздохнул. Даже подумал, что успею еще до двенадцати в ресторан. И резко повернул обратно. Но звонкий голос меня остановил.
      — Эй, денди! Ты куда? Испугался?
      Я обернулся.
      Алька и ее лохматый приятель Мишка вызывающе смотрели на меня. Алька не удосужилась даже переодеться перед праздником. Тот же ватник, шапка-ушанка и джинсы, заправленные в большие валенки. Правда вместо водки в ее толстых рукавицах была бутылка шампанского.
      — Стрельнем? — она направила на меня шампанское, как автомат.
      «И что я делаю здесь?» — подумалось мне в очередной раз. Если бы меня увидела мама рядом с этой продавщицей, да еще под елкой, она бы, наверное, сошла с ума. Я подходил Альке так же, как ее дворняга в интерьеры Эдинбургского замка.
      — А я думала, что ты испугаешься, — захохотала девушка, показав свои белые безупречные зубы.
      — К твоему сведению, я хоккеист. А трус не играет в хоккей.
      — Ну да? — Алька притворно вытаращила глаза. — А похож на артиста. Я думала, хоккеисты другие.
      — Ты так говоришь потому, что хоккей видела только по телевизору.
      — А что, вне телевизора все спортсмены так любят наряжаться?
      — Только те, у кого есть вкус, — с достоинством парировал я.
      — А-а-а, — восхищенно протянула Алька. Это восхищение прозвучало как откровенное издевательство. — А что, для того, чтобы махать клюшкой, нужен особенный вкус? Я-то думала, глупенькая, что нужна всего лишь сноровка.
      — Вообще-то, нужен талант. Но вкус и сноровка не помешают.
      Алька посмотрела на свои большие мужские часы и звонко присвистнула:
      — Чуть Новый год не прозевали. Так и остались бы куковать в старом.
      — Лучше бы, какие часы прокуковали, — хмуро ответил я. — Что это за Новый год без часов.
      Алька вновь взглянула на часы. И громко крикнула своей дворняге:
      — Ну, Мишка, пора! Новый год!
      Мишка по команде громко гавкнул. Один раз, два, три… Он гавкал равномерно, с интервалом, словно отсчитывал секундные стрелки. Как положено. Ровно двенадцать раз. В это время Алька разлила шампанское по пластиковым стаканчикам и один протянула мне.
      — С Новым годом, хоккеист! Не забудь загадать желание!
      Мы залпом выпили, едва Мишка гавкнул двенадцатый раз.
      — С Новым годом, Алька!
      Мы символически поцеловались три раза. Щеки Альки горели от мороза. И меньше всего в солдатском ватнике она напоминала Снегурочку. Но моя голова почему-то пошла кругом. И я свое головокружение списал на шампанское.
      — Ну что, хоккеист, не жалеешь, что пришел под елку? Разве ты когда-нибудь так справлял Новый год?
      — Нет, и наверняка больше уже не буду. Но это не значит, что он не получился скучным.
      — А это и есть самый скучный праздник для взрослых, потому что они слишком много от него ждут. А дожидаются только в детстве. Потому что мало хотят.
      Я огляделся кругом. Народ уже высыпал на улицу. Кое-где раздавались песни и крики, взрывались петарды, и пестрое конфетти падало прямо в снег.
      — И что дальше? — я притворно зевнул.
      Алька зевнула вслед за мной.
      — Откуда мне знать? Я ведь сама впервые здесь встречаю Новый год. Просто хотела над тобой подшутить. Но, видимо ничего не получилось.
      — Не получилось, Алька, не получилось.
      Я сдвинул ее шапку ушанку на затылок. И ее волосы, золотистые, мягкие рассыпались по черной фуфайке. Их тут же проворно запорошили снежинки. И я легонько прикоснулся губами к ее волнистым заснеженным волосам.
      — Но ведь это не значит, что ничего не получилось вообще.
      Всю новогоднюю ночь мы бродили по улицам. Я так и не понял, что делаю рядом с этой продавщицей в солдатском ватнике и ее беспородистым псом. Общих тем для разговора у нас фактически не было, и мы просто молчали.
      Чтобы наше молчание, в конце концов, не превратилось в пытку, я пригласил девушку в ночной бар. Пожалуй, это было ошибкой. Здоровый мордатый охранник вежливо пропустил меня вперед и встал стеной перед Алькой.
      — Рабочие понадобятся только к утру, перед закрытием бара, — резко заявил он.
      Алька не обиделась, не возмутилась. Она скривила страшную гримасу и прохрипела.
      — А грабители вам не понадобятся?
      Охранник машинально схватился за оружие. И я поспешил увести девушку от греха подальше.
      — Не хватало, чтобы нас еще повязали, — зло бросил я в ее смеющееся лицо.
      — А это было бы здорово! — Алька всплеснула руками. — Представляешь, мы с тобой, наедине, проводим новогоднюю ночь в обезьяннике. Когда еще выпадет такой шанс? Это тебе не четыре стены, телевизор и салат оливье. Скукотище!
      Мне вдруг до ужаса захотелось оказаться в четырех стенах у телевизора. Уплетая за обе щеки салат оливье. И уже от всей души жалел, что поддался на эту авантюру, не будучи даже по натуре авантюристом. Поэтому оказавшись у старенького, четырехэтажного дома с единственным расписанным на все лады подъездом, я поспешил ретироваться. Мысленно поздравляя себя, что не родился в таком доме и никогда не окажусь на месте этой продавщицы.
      — Пока, Алька. Как-нибудь увидимся, — как можно беспечнее бросил я ей на прощание.
      — Ага, приходи за мандаринами. Я тебе без очереди отоварю — лучшим товаром. Не волнуйся, гнилье не подсуну.
      Едва отдалившись на несколько метров от подъезда, я услышал позади себя звонкий лай, какой-то шум, напоминающий шлепок о землю и хрип, похожий на вздох.
      Я мигом очутился у подъезда. И увидел растрепанную Альку. Ее шапка ушанка и рукавицы валялись в стороне, а она двумя руками удерживала рвущегося Мишку. У ног девушки, прямо в сугробе, лежал здоровый парень, он тихо стонал и держался за глаз.
      — Учись, хоккеист! — Алька гордо встряхнула пышными волосами. — Я его одной левой. Ну и Мишка, конечно, не растерялся, — она ласково потрепала собаку по лохматой морде.
      — Извини, Алька, извини. Я как-то не сообразил. Конечно, тебя следовало провести до квартиры. Вон, у вас даже в подъезде выкручена лампочка.
      — Еще чего! — фыркнула Алька. — Я, если хочешь знать, вообще ничего не боюсь! И никого! Вот так.
      И она для убедительности топнула ногой.
      — А вот тебя действительно следует провести. Сейчас знаешь, сколько швали на улицах! Пошли, хоккеист! — и она подтолкнула меня вперед.
      Это меня окончательно взбесило. Я со всей силы схватил ее за руку и потащил в подъезд. Там была такая кромешная темень, что я тут же споткнулся о что-то твердое, не удержался на ногах и упал, потащив за собой Альку. Ее волосы, мягкие, пушистые рассыпались по моему лицу, и я почувствовал ее холодное, замерзшее дыхание. И нашел ее губы.
      Алька жила на первом этаже. Ничего не соображая, мы, целуясь и спотыкаясь в темноте, добрались до ее квартиры, открыли дверь и упали на высокую кровать. Я успел подумать, что на такой высокой кровати, скрипящей железными пружинами, спал только в далеком детстве. У бабушки. Как это было давно. И бабушка тогда еще была, и железная кровать, и общипанный голубь, и я, такой маленький, такой другой. Как легко, как хорошо все было тогда.
      Как легко и хорошо мне было с Алькой сейчас…
 
      Я проснулся от солнца, стреляющего лучами мне в лицо. За окном падали большие хлопья снега. И переливались в солнечном свете. Маленький снегирь на заснеженном подоконнике клевал хлебные крошки. Я потянулся. Я хорошо помнил новогоднюю ночь. Я о ней думал. И впервые забыл подумать о маме.
      Когда я огляделся, то меня ничего не удивило в этой однокомнатной клетушке. Я так и знал, что Алька должна жить именно так. Старая железная кровать, дешевенькие обои в мелкие розочки, круглый старомодный стол, белый буфетик. А на кухне свистит чайник. Наверняка в горошек, промелькнула у меня мысль, когда я босиком направлялся туда.
      Чайник был не в горошек, а в клеточку. Но не это меня удивило. Вместо девушки там нахально восседал здоровый парень с фингалом под глазом, который ему вчера и поставила Алька.
      От возмущения я лишь невнятно пробормотал:
      — А где Алька?
      Парень проворно снял с плиты чайник и налил себе крепкого чаю.
      — В коридоре, — он кивнул на входную дверь.
      Я выскочил в коридор и увидел Альку, стоящую на трех табуретах и ловко вкручивающую лампочку. Сделав все, она, словно акробатка, проворно соскочила с этой пирамиды и оказалась у меня в объятиях.
      — Это, чтобы ты не спотыкался в темноте, хоккеист.
      Она нажала на выключатель. И от яркого света я зажмурил глаза.
      — Алька, там, на твоей кухне вчерашний бандит. Кто его посмел впустить, Алька.
      Девушка звонко расхохоталась. У нее был подкупающий, заразительный смех.
      — Нас было только двое. Но, похоже, что впустил не ты. Кто остается?
      Я встряхнул Альку за плечи.
      — Но зачем? Я не понимаю!
      — А что, по-твоему, ему нужно было ночевать на улице? В мороз? Он бы просто умер в сугробе. Вот, когда ты уснул, я его и впустила. На кухне он согрелся и отоспался. Разве я сделала что-то не правильно?
      Я не на шутку разозлился.
      — Ты или дура… Или… — я махнул рукой. — Как можно впустить в дом неизвестно кого! Нет, известно! Он ведь на тебя напал вчера!
      Я решительно распахнул дверь. И крикнул.
      — Эй ты, а ну, вали отсюда! Быстро, пока я тебе второй фингал не поставил.
      Парень суетливо надел куртку и бочком попятился к двери.
      — Спасибо, Алька, — пробормотал он. — Ты хорошая девушка. Без тебя я бы просто погиб.
      И он пулей выскочил за дверь.
      — Хорошо, что у тебя красть нечего, наверняка бы обчистил, — по-деловому заключил я.
      — А бутылку водки он все же прихватил с собой. Ну, да Бог с ним. Неизвестно, где ему придется ночевать, пусть согреется.
      Я заметил на столе открытую соломенную шкатулку.
      — Похоже, не только водку он у тебя прихватил, дурочка.
      Алька мигом очутилась возле стола.
      — Что-нибудь ценное? — я нахмурился.
      Алька вздохнула.
      — Да как сказать. За два червонца он может ее продать. Больше не дадут.
      — Что продать?
      — Брошку. Ну, такая в виде бабочки, с белым стеклянным глазком.
      — Стеклянным глазком… — протянул я. — Да Бог с ней. Разве это вещь.
      — Да, дешевка, — вздохнула Алька. — Но единственное, что мне досталось от бабушки. У меня же не было родителей, только она. Да черт с ней, с этой брошкой! Все равно я бы ее не носила. А вот парня жалко.
      — Дура ты, Алька. Брошку не жалко, бабушку не жалко. А какого-то ворюгу жалко.
      — Ничего ты не понимаешь, хоккеист, ничегошеньки! Если бы у меня не было бабушки, я вполне бы могла оказаться на его месте. И не уверена, впустил бы меня кто-нибудь согреться в новогоднюю ночь. При чем тут брошка? А бабуля, думаю, мной гордится. Она никому в помощи не отказывала, и даже не задумывалась, что ей отказывают почти все…
 
      Мама сразу же поняла мое настроение. Она весело вглядывалась в мое повзрослевшее лицо и, глубоко затянувшись тонкой английской сигаретой, дыхнула на меня сладковатым дымом.
      — Ну, Таличек, расскажи про свою девушку поподробнее.
      Я замахал руками.
      — Ты с чего взяла, мамуля! Какую еще девушку! Некогда мне думать о девушках! У меня на носу решающий матч турнира.
      — Это ты Шмыреву можешь сказки рассказывать, а меня, мой мальчик, не проведешь. Он из хорошей семьи?
      Я никогда не лгал маме. Мне не нравилось ей лгать. Но я, слегка покраснев, пробубнил.
      — Из очень хорошей, мама.
      Мама небрежно потрепала меня по щеке.
      — Уж я-то знаю, что ты способен выиграть любой матч. И любовь не исключение. Ты нас познакомишь?
      — Позднее, мамуля, позднее, — я поцеловал маму в щеку. — Чего напрасно девушку обнадеживать? Я же не собираюсь жениться?
      — Но если из очень хорошей семьи… Почему бы и нет?
      — Мало ли хороших семей на свете? И мало ли у них дочек? А я у тебя один, мамуля. Неужели ты так легко готова отдать меня в чужие руки?
      Мама прижала мою голову к своей груди и взъерошила мои волосы.
      — Моя воля, я бы тебя никогда никому не отдала. Но моей воли так мало…
      Мне стало стыдно, что я так нагло соврал своей любимой маме. И сам не ожидал, что лгать так легко. Гораздо легче, чем говорить правду.
      Впрочем, я был уверен, что для лжи отпущено очень мало времени. Ровно столько, сколько продлится моя связь с Алькой. Мимолетная связь, поскольку я совсем не был влюблен в эту продавщицу мандаринов. Просто даже логически я не мог в нее влюбиться. Это выглядело бы, по меньшей мере, неуважением ни к моей маме, ни к себе, ни к своему блестящему будущему. Об уважении к Альке я не задумывался.
      И все же после каждой тренировки, первым делом бежал в ее маленькую квартирку, пропитанную запахами старой мебели и абхазских мандаринов, продающихся за соседним углом.
      С Алькой было очень просто. Она не нагружала сложностями, много смеялась и мало думала. Когда я был рядом с ней, мне казалось, что на свете вообще не существует проблем. Разве что маленькие недоразумения, которые легко решались.
      — Представляешь! — возмущалась Алька, и ее круглые щечки краснели от негодования. — Есть ненормальные, которые готовы наложить на себя руки! Какая неслыханная наглость! Ему разрешено каждый день просыпаться, бесплатно наблюдать снег за окном, любоваться солнцем, слышать чириканье воробьев. А он, видите ли, ничего этого не хочет. Видите ли, устал от всего! Как все-таки испорчены люди! Вот ты хоть раз встречал животное, готовое добровольно уйти из жизни?
      — Встречал, Алька, — улыбался я. — Лебеди, например.
      — Ну, лебеди это другое, — не сдавалась Алька. — Там любовь настоящая. И они лишь этой любовью живут. А люди живут многим-многим другим. У людей гораздо больше прав на жизнь. А они этими правами не пользуются. Вон, я сегодня прочитала, как один выбросился из окна, с девятого этажа, между прочим. И причин у него не было никаких! И жена не ушла. И на работе повышение. Недавно из кругосветного путешествия вернулся. И шикарную дачу недавно приобрел. Все отлично!
      — Может, поэтому и выбросился?
      Алька подозрительно на меня покосилась.
      — А ты прав, хоккеист, может быть. Если бы он оказался на моем месте, у него и мысли такой бы не возникло. Слишком много бы пришлось доказывать в этой жизни. А ему, похоже, доказывать уже было нечего. Вот сейчас такой шанс и представится.
      — Где, там? — я показал пальцем вверх, где должно быть небо.
      — Да нет, здесь. Судьба оказалась мудрее его. Представляешь, с девятого этажа — и не разбился. За дерево зацепился. Но все равно здорово поранился. Похоже, уже не поднимется. Вот теперь и придется бороться за жизнь. И жена может уйти, и работы никакой не будет, и путешествие не светит, и дача уже не нужна. Знаешь, легко умереть тоже дано не каждому. Наверное, нужны причины.
      Я крепко прижимал Алькину голову к своей груди. Целовал ее в ухо и шептал.
      — Не знаю, Алька, не знаю. Во всяком случае, я умирать не собираюсь. Я очень люблю жизнь, просто не люблю жизненные обстоятельства. А они зачастую на моей стороне. У меня нет причин умирать.
      — У меня тоже, хоккеист, а жизненные обстоятельства я принимаю, хоть они играют на другой стороне. Наверное, на твоей, хоккеист. Пусть будет так, пусть будет… — Алька в ответ целовала меня. С большой страстью, хотя ни о страсти, ни о любви мы никогда не говорили. Мы понимали, что по всей логике вещей, это просто невозможно. Поэтому для нас все было просто.
 
      На следующий вечер я прятался за поворотом, ожидая, когда Алька наконец-то расторгуется мандаринами. Был сильный мороз, в темноте кружили большие ватные хлопья снега. Я подпрыгивал от холода на месте, проклиная любителей мандарин. Их, похоже, было не мало. И мороз их не пугал. Как и Альку. До меня доносился ее веселый, бодрый голос.
      — Приходите еще! Мои мандарины самые лучшие.
      — Спасибо, девушка.
      — У вас так приятно покупать, не то что за соседним углом.
      — И не обсчитываете.
      — И гнилых не подсовываете.
      Я решительно завернул за угол. Я изрядно замерз и уже собирался разогнать этих ярых поклонников мандарин и продавщицы. Как вдруг услышал визгливый голос, показавшийся мне знакомым. И в ответ — Алькин возмущенный крик. Похоже, не все любили Альку, в отличие от мандарин. Разгоралась потасовка, но я был уверен, что Алька в ней непременно выиграет. Я вплотную приблизился к очереди.
      Алькина шапка ушанка сбилась на затылок. Ее круглое личико пылало от негодования. И пухлые губы дрожали.
      — Я? — Алька сжала кулачки. — Я вас обсчитала? Да как вы смеете! Я в жизни никого не обсчитывала! Скорее меня…
      Я уже было рванул к девушке на помощь, как знакомый властный голос тут же меня остановил.
      — Да! Обсчитала! И я это при всех заявляю! И не исключено, что подам жалобу!
      Моя мама. В новой дубленке с беличьим воротником, привезенной из Голландии ее другом, стояла напротив Альки и, сощурив свои красивые раскосые глаза, вызывающе смотрела на нее. Я уже было решил смыться от греха подальше, как вдруг одновременно и она, и Алька заметили меня.
      — Виталенька, сынок! — Воскликнула мама, всплеснув своими ухоженными руками. — Ну, как тебе эта нахалка! Мало того, что она обсчитывает, так еще при всех оскорбляет!
      — Это я оскорбляю! — Алька подперла руки в боки и фыркнула. — Да я слова дурного не сказала!
      — А вы других слов не знаете, кроме дурных. Тоже мне! Воспитание! Ужас! Какая-то продавщица с тремя классами образования! Вы себя хоть в зеркале видели! К тому же от вас разит водкой!
      — Ах ты… — Алька надула щеки, и подалась вперед, через прилавок. — Ах ты…
      Очередь заметно поредела. Мандарины любили все, но не за такую цену. Мама судорожно схватила меня за локоть.
      — Видишь, сынок.
      — Не смейте оскорблять мою маму, — пробубнил я и опустил взгляд.
      Алька неожиданно расхохоталась во весь голос. Ее шапка упала в снег. Ее золотистые волосы мягкими волнами рассыпались по плечам. Она хохотала мне в лицо, запрокинув руки за голову. Затем вытащила из кармана деньги и бросила их нам. И купюры закружились на ветру вместе со снежинками.
      — Ловите их! — крикнула нам Алька. — Это вся выручка! Я не бедная! А вам, наверняка, пригодятся! На воспитание!
      Из-за угла выскочил Мишка и свирепо залаял на меня и маму. Мы попятились. Мама потащила меня к дому. Мишка громче и громче лаял нам вслед. Он единственный не любил мандарины. И он единственный любил Альку больше всех на свете и единственный сумел ее защитить.
      Дома мама ловко чистила ярко оранжевые мандарины. Один протянула мне. Я отказался. Мама бросила дольку в рот и поморщилась.
      — Фу, подсовывают всякую гадость! Ну и кислятина.
      Я прекрасно знал, что мама бесстыдно лжет. Я не раз лакомился сладкими, сочными абхазскими мандаринами.
      — Нужно покупать фрукты только в супермаркете! Именно! И нигде больше! — категорично заключила мама. — Ты согласен, сынок? В нашем положении не стоит опускаться до уличных торговок. Это неприлично! А мы с тобой вполне приличные люди. И даже более того. Кстати, а как твоя девушка поживает, ну та, из очень хорошей семьи? Ты к ней сегодня не пойдешь?
      Я маме ничего не ответил. И закрылся в своей комнате. К Альке в этот вечер я не пошел.
      А на следующий день осмелился лишь на звонок.
      — Знаешь, хоккеист, не нужно нам с тобой больше встречаться, — весело ответила Алька в трубку. — Хоккеист и торговка… Нет, не звучит, пожалуй.
      И — короткие отрывистые гудки.
      Тогда я впервые осознал, насколько мне плохо без Альки. И чуть-чуть обиделся, что она, оказывается, может легко со мной расстаться. Этим же вечером я целовал ее пышные золотистые волосы и шептал:
      — Не бросай меня, Алька, не бросай.
      — Но ты хоть, хоккеист, веришь, что я твою маму не обсчитала?
      — Еще не родился тот человек, кто способен на это. Мою маму ни в чем не обсчитаешь.
      С Алькой мы встречались почти каждый день до моей поездки на решающий матч Евротура в Стокгольм. Это были, пожалуй, самые счастливые и веселые встречи. И я уже ни на секунду не сомневался, что влюблен по уши. Алька отвечала мне той же любовью. Хотя о любви говорила меньше, чем я. Она не любила лишних слов о любви. Хотя о посторонних вещах болтала легко и без умолку. Мне это нравилось. С ней было настолько надежно, что не хотелось думать о ненадежности жизни. Все мои проблемы Алька решала на словах, и проблемы, как ни парадоксально, действительно легко решались.
      — Представляешь, Алька, тренер заявил, что я сноб. И это меня может погубить.
      Алька прижималась всем телом ко мне и горячо дышала в лицо.
      — А ты не будь снобом, хоккеист. Ведь со мной ты не сноб. И ничто тебя не погубит.
      — А Шмырев и вовсе обозвал меня жлобом. Наверное, от зависти.
      — Жлобам не завидуют. Со мной ты не жлоб. И со своим Шмыревым не будь им.
      Мне и впрямь казалось, что с Алькой я становлюсь лучше. Потому и старался как можно реже видится с мамой.
 
      Это был наш последний вечер перед поездкой в Стокгольм. Снег прямо валил на наши головы. Метель сбивала с ног. Я приподнял воротник алькиной фуфайки и потуже завязал старенький махеровый шарф на ее шее.
      — Знаешь, Алька, я женюсь на тебе, — мои слова перехватил ветер и унес в неизвестную даль вместе со снегом.
      — Что-что? — закричала Алька, сделав вид, что не услышала.
      — А вот так! Возьму и женюсь! — еще громче закричал я. И в ответ загудел ветер.
      — Не слышу, хоккеист! — в ответ закричала Алька, вновь притворившись, что не услышала.
      — Вот женюсь и все! — уже орал во все горло я. — Вернусь и женюсь!
      — А я не слышу! — смеялась мне в лицо Алька, придерживая шапку-ушанку двумя руками.
      Я безжалостно содрал шапку с ее головы, бросил в сугроб. Золотистые волосы девушки рассыпались по меховому воротнику. Я осторожно приподнял один локон над ухом и еле слышно зашептал прямо в ухо.
      — Выйдешь за меня замуж, Алька?
      — Ты бросаешь слова на ветер, хоккеист.
      Ветер и впрямь разошелся не на шутку. Мы еле держались на ногах.
      Я схватил Альку в охапку, и мы укрылись в подъезде.
      — Здесь нет ветра, Алька. Ты выйдешь за меня замуж?
      — А ты вернешься ко мне, хоккеист?
      — Хоккеисты слов на ветер не бросают. Я не просто вернусь, я завалю тебя кучей подарков. Что тебе привезти, Алька?
      — Не будь смешным, хоккеист. Чего здесь нет, что есть в Стокгольме? И снег есть, и метель, и елки растут, и даже одна продавщица продает абхазские мандарины на углу, слыхал? Ну, разве что нет краски «Гарнье-Стокгольм». А может ее и вовсе нет?
      — В ней ты уж точно не нуждаешься, — я намотал золотистую прядь волос Альки на свой палец. И поцеловал ее. Я собирался сказать, что привезу свою победу, но вспомнил, что победу накануне уже пообещал маме. — В таком случае я привезу тебе свое слово.
      — Ты думаешь, из этого слова что-нибудь может получиться? Хоккеист и торговка?
      — Ты ошибаешься, Алька, где ты здесь видишь торговок? Хоккеист и его… Его… — слово «жена» почему-то у меня застряло в горле.
      — Возвращайся, хоккеист, — Алька нежно поцеловала меня в губы и, слегка оттолкнув от себя, бросилась к своей квартире. Я ее не держал. Слова не мог унести ветер, даже такой сильный, как сегодня. Ведь хоккеисты слов на ветер не бросают.
      Альку я тут же забыл, едва ступив одной ногой на мостовую Стокгольма. Знаменитая городская ратуша на острове Кунгсхольмен, где ежегодно устраивается банкет и бал в честь нобелевских лауреатов и где я раскупорил самую дорогую бутылку шампанского от Pernod Ricard за «штуку» евро, Королевский дворец и Опера, сад скульптур Карла Миллеса, где я фотографировался у каждой скульптуры, каждый раз немного изменяя свой гардероб… А сам матч! Мой оглушительный успех — «хет-трик»! Фуршеты, поклонницы и поздравления… Все это притупило память о чувствах. Все теперь работало исключительно на имидж. Это было просто необходимо для тех интервью, которые я раздавал направо и налево.
      Маме я звонил каждый вечер и взахлеб рассказывал о своих победах. А по возвращении, утонув в цветах, автографах и воздушных поцелуях длинноногих дорогостоящих девиц, я и вовсе устыдился своего недавнего прошлого. Мне оно казалось каким-то новогодним наваждением в пелене снега, словно дед мороз сыграл со мной неудачную шутку. И я в нее, как в детстве, легкомысленно поверил. Разве существует на свете такой альянс — хоккеист и торговка? Даже стыдно кому признаться. Это потом, гораздо позже я осознал, что на моем пути встречались исключительно торговки, разодетые в дорогие шмотки, болтающие исключительно о товаре (приравнивая к нему человека) и знающие цену каждой вещи на свете. Единственной торговкой, из всех встреченных на моем пути, не была Алька. Но это я понял гораздо позднее.
      А по приезде мы собирались шумно отметить нашу победу в ресторане.
      — Так и быть, можешь пригласить свою даму, — хлопнул меня по плечу Санька Шмырев. — Чего ты ее скрываешь? И так всем известно, что ты влюблен по уши.
      Я в ответ хлопнул его гораздо сильнее.
      — Ты о чем, дружище? По уши влюбляются только в детстве. В Стокгольме мое детство закончилось. Знаешь, на чужбине с ним как-то легче прощается.
      Не хватало притащить на такое солидное мероприятие такую несолидную Альку, просто девчонку с улицы, где торгуют некачественными фруктами.
      Мы шумно и дорого отметили нашу победу. Из девушек была только подруга нашего капитана Лехи Ветрякова. Красавица, сошедшая прямо с обложки модного глянцевого журнала. В прямом смысле сошедшая, потому что Леха держал этот журнал у самого сердца. Длинноногая блондинка в супероткрытом блестящем платье с полуоткрытым пухлым ротиком преданно смотрела на Леху и ни разу за вечер не проронила ни слова. Поэтому никто так и не узнал: а умеет ли она вообще мыслить и разговаривать? Но это никому было и не интересно. Ее красота могла оправдать любые, самые глупые мысли и слова. И я дал себе слово, что моей девушкой станет непременно такая же. И ее фото обязательно будет красоваться на глянцевой обложке вместе с моим. (Мои прогнозы очень скоро сбылись. Фортуна всегда играла на моей стороне. А я как всегда играл роль нападающего).