- Потише, Джо, - сказала Глэдис. - Чего вы хотите?
      - Кусок яблочного пирога и чашку кофе.
      Харингтон увидел, что его сосед огромен и волосат. У него был значок возчика.
      - Вы что-то сказали о моем имени в газетах?
      Джо швырнул сложенную газету:
      - На первой странице статья и ваша фотография.
      Он ткнул в лист грязным пальцем.
      - Спасибо, - сказал Харингтон.
      - Читайте, - шумно заявил Джо. - Или вам не интересно?
      - Интересно.
      Заголовок гласил:
      ИЗВЕСТНЫЙ ПИСАТЕЛЬ ПРЕКРАЩАЕТ ПИСАТЬ!
      - Значит, вы завязали? - ревел возчик. - Не могу ругать вас за это, парень! Много книг написали?
      - Четырнадцать.
      - Глэдис, только представь себе! Четырнадцать книг! За всю свою жизнь я не прочел столько книженций...
      - Замолчите, Джо, - сказала Глэдис, со стуком ставя кусок пирога и кофе.
      В статье говорилось:
      "Холлис Харингтон, автор романа "Взгляни на мой пустой дом", принесшего ему Нобелевскую премию, прекращает писать после опубликования своей последней книги "Вернись, моя душа". Об этом было объявлено в последнем выпуске журнала "Ситуэйшн" в статье редактора Седрика Мэдисона. Мэдисон утверждает, что Харингтон завершил свою работу, начатую тридцать лет назад..."
      Рука Харингтона конвульсивно сжала газетную страницу.
      - В чем дело, парень?
      - Ничего...
      - Этот Мэдисон - ничтожество! - заявил Джо. - Не верьте ему. Он полон...
      - Он прав. Боюсь, что прав.
      "Но откуда он знает? - спросил он себя. - Как может Седрик Мэдисон, этот странный человек, поглощенный своей работой, не выходящий из помещения редакции и пишущий литературно-критические статьи - как может он знать об этом?! Ведь я сам почувствовал только сегодня утром!"
      - Вам не нравится пирог? - спросил Джо. - И кофе у вас остыл.
      - Оставьте человека в покое! - яростно сказала Глэдис. - Я подогрею его кофе.
      Харингтон повернулся к Джо:
      - Вы не отдадите мне эту газету?
      - Конечно, отдам, парень! Я уже просмотрел ее. Читаю только спорт!
      - Спасибо. Мне нужно кое с кем повидаться...
      Вестибюль здания "Ситуэйшн" был пуст и весь искрился - яркая искра являлась торговой маркой этого журнала и людей, делавших его.
      Медленно и величественно за стеклянной стеной поворачивался огромный глобус. Под ним циферблаты показывали поясное время. А на глобусе были обозначены мировые события.
      Харингтон остановился перед дверью и осторожно заглянул внутрь, смущенный и озадаченный яркостью и сиянием. Затем медленно сориентировался. Рядом с лифтом висела доска объявлений. На ней ничего не было. На двери обнаружилась табличка:
      ХАРВИ
      прием с 9 до 5 ежедневно
      Харингтон пересек помещение и остановился перед списком кабинетов. Изогнув шею, он отыскал нужное имя.
      СЕДРИК МЭДИСОН. 317 к.
      Он отвернулся от доски и нажал кнопку лифта.
      На третьем этаже лифт остановился. Харингтон вышел. Слева от него тянулась длинная линия кабинетов.
      317 кабинет оказался третьим. Дверь в него была открыта. Харингтон вошел. За столом, заставленным стопками книг, сидел человек. Груды книг лежали на полу и на полках вдоль стен.
      - Мистер Мэдисон? - спросил Харингтон.
      Человек поднял голову от книги.
      И неожиданно Харингтон оказался вновь в дымной темной будке, где когда-то давно разговаривал с безликим незнакомцем. Но тот больше не был безликим. Харингтон узнал его по исходящей волне мощного внушения, по какому-то почти неприличному чувству собственного бессилия.
      - Харингтон! - воскликнул безликий человек, который теперь приобрел лицо. - Как хорошо, что вы пришли! Невероятно, чтобы мы с вами...
      - Да, невероятно.
      Он едва сознавал, что говорит. Он ответил автоматически, как автоматически протягивают руки, чтобы спастись от удара - простой защитный механизм.
      Мэдисон встал, и, обходя вокруг стола, пошел ему навстречу. Если бы Харингтон мог повернуться и бежать, он сделал бы это. Но он не мог. Он был ошеломлен, он онемел, у него не осталось ни одного движения, кроме автоматических жестов вежливости, выработанных в нем тридцатью годами аристократической жизни.
      Он знал, что лицо его невозмутимо и вежливо, и был благодарен судьбе за это. Ни в коем случае он не должен был показывать, что узнал своего собеседника.
      - Невероятно, что мы с вами никогда не встречались, - сказал Мэдисон. - Я прочел все, написанное вами, и мне все ужасно понравилось.
      - Вы очень добры, - сказала спокойная и невозмутимая часть Харингтона, протягивая руку. - Это моя вина, что мы никогда не встречались. Я вел слишком затворническую жизнь...
      Он ощутил в своей руке ладонь Мэдисона и почти конвульсивно сжал пальцы. Рука редактора оказалась сухой, холодной и очень похожей на клешню. Этот человек был подобен грифу: тонкая сухая кожа, плотно обтягивающая череп, проницательные беспокойные глаза, совершенное отсутствие волос, рот, подобный ножевой ране...
      - Вы должны присесть, - сказал Мэдисон, - и побыть немного со мной. Нам есть о чем поговорить.
      В комнате был лишь один стул, свободный от книг. Харингтон неловко сел, во рту у него все еще было сухо от страха.
      Мэдисон снова вернулся на свое место и наклонился над столом.
      - Вы очень похожи на свою фотографию, - заявил он.
      Харингтон пожал плечами.
      - У меня хороший фотограф.
      Он чувствовал, как медленно возвращается к жизни, как оцепенение проходит, и две части его существа снова сливаются, становясь одним человеком.
      - Мне кажется, - сказал он, - что здесь у вас преимущество передо мной. Не могу припомнить, чтобы видел когда-нибудь ваше фото.
      Мэдисон шутливо погрозил ему пальцем.
      - Я анонимен, - сказал он. - Вы, конечно, знаете, что все редакторы лишены лица. Они не должны навязывать себя общественному мнению и сознанию.
      - Это, несомненно, ошибка, - возразил Харингтон, - но, поскольку вы считаете, что так лучше, не буду спорить с вами.
      Он почувствовал порыв паники: замечание об безликости редактора не было похоже на простое совпадение.
      - А теперь, когда вы пришли, чтобы повидаться со мной, - сказал Мэдисон, - я полагаю, что это связано со статьей в утреннем выпуске?
      - Вы правы, - спокойно сказал Харингтон. - Именно поэтому я здесь.
      - Надеюсь, вы не очень сердитесь?
      Харингтон покачал головой.
      - Вовсе не сержусь. В сущности, я пришел поблагодарить вас за ту помощь, что вы оказали мне. Я уже думал об этом. Я говорил себе, что я должен это сделать, однако...
      - Однако, вы беспокоились из-за своей ответственности перед читателями. Может быть, даже перед самим собой?
      - Писатели редко замолкают. По крайне мере - добровольно. Это не по правилам.
      - Но это было очевидно, - возразил Мэдисон. - Такое решение казалось настолько соответствующим вам, что я не мог сопротивляться. Наверное, я даже хотел повлиять на вас. Вы так прекрасно изложили в своей последней книге то, что говорили уже много лет назад, что было бы стыдно пытаться что-то добавить. Совсем другое дело, если бы вы нуждались в деньгах и ради них продолжали писать, но ваши гонорары...
      - Мистер Мэдисон, что бы вы сделали, если бы я выразил протест?
      - Мне пришлось бы публично извиниться перед вами. И я постарался бы сделать это самым лучшим образом. - Он встал и снял со стола стопку книг. - Я просматривал ваши последние книги и кое-что мне хотелось бы с вами обсудить.
      "Конечно, он - ключ, - думал Харингтон, глядя, как Мэдисон листает книги. - Но он и нечто большее, этот Седрик Мэдисон!"
      Он знал, что должен как можно быстрее выбраться отсюда, и в то же время это нужно сделать так, чтобы не возбуждать подозрений. А пока что, напомнил он себе, надо продолжать играть роль писателя, культурного человека, последнего джентльмена.
      - А, вот оно! - с торжеством воскликнул Мэдисон. Он заторопился к столу, сжимая в руке книгу. - Вот здесь, в главе шестой, вы пишете...
      Луна садилась, когда Харингтон миновал массивные ворота и направился по дорожке к прекрасному белому зданию на холме.
      Он вышел из машины и поднялся по широким каменным ступеням, ведущим к его дому.
      Добравшись до вершины, он остановился, чтобы взглянуть на освещенный луной склон, заросший травой и тюльпанами, белеющими березами и темными вечнозелеными растениями. Он подумал, что на такие пейзажи человек должен смотреть как можно чаще - захватывающий дыхание миг призрачной красоты, момент, вырванный из вечного движения от рождения к смерти.
      Он гордо стоял на вершине, позволяя лунной красоте ночи вливаться в его душу.
      "Это, - сказал он себе, - одно из тех непостижимых мгновений жизни, которые невозможно предвидеть, а впоследствии оценить или проанализировать..."
      Он услышал, как открылась дверь, и медленно повернулся.
      На пороге стоял старый Адамс. Его фигура вырисовывалась в свете ночника, стоявшего на столе в прихожей. Снежно-белые волосы были взъерошены и сверкали вокруг головы, как ореол. Одной рукой он запахивал на груди халат.
      - Вы так поздно, сэр, - сказал Адамс. - Мы беспокоились.
      - Простите. Меня сильно задержали.
      Адамс посторонился, пропуская его в дом.
      - Вы уверены, что все в порядке, сэр?
      - О, совершенно уверен. Я навещал Седрика Мэдисона из "Ситуэйшн". Он оказался отличным парнем.
      - В таком случае, я снова пойду в постель, сэр. Зная, что вы в безопасности, я усну спокойно.
      - Не беспокойтесь. Спасибо, что подождали меня.
      Он стоял у двери в кабинет и смотрел, как Адамс медленно поднимается по лестнице. Потом вошел в кабинет и включил свет.
      Комната сомкнулась вокруг него с привычной близостью, с запахом комфорта и ощущением того, что он дома. Он стоял, глядя на ряды обтянутых кожей книг, на аккуратный стол, на старое удобное кресло, на глубокий мягкий ковер.
      Снимая пальто, он ощутил в кармане сложенную газету. Удивленный, он достал ее, развернул, и в глаза сразу бросился заголовок. И тут же все в комнате мгновенно и странно изменилось. Комната больше не была аккуратным святилищем, а просто рабочим кабинетом пишущего; не обтянутые кожей элегантные тома стояли на полках, а неровные ряды растрепанных, с халатно загнутыми страницами, книг. А ковер больше не был старинным и глубоким он превратился в дешевый новый ковер фабричной работы.
      - Боже... - выдохнул Харингтон почти умоляюще.
      Он чувствовал, как испарина выступила у него на лбу. Руки его неожиданно задрожали, колени подогнулись.
      Потому что он изменился так же, как и комната - комната изменилась, потому что изменился он.
      Он больше не был последним джентльменом и снова стал той другой, гораздо более реальной личностью, которой был уже весь вечер. Он снова был собой. И он знал, что произошло это благодаря заголовку в газете.
      Он осмотрел комнату и понял, что теперь видит ее правильно, что такой она была всегда; даже когда он представлял ее себе гораздо более романтичной. Он нашел себя через тридцать лет и затем - он вспотел при этой мысли - и затем снова потерял себя, легко и не сознавая этого, даже ничего не заметив.
      Он пошел, чтобы увидеть Седрика Мэдисона, с этой самой газетой, зажатой в руке, пошел без всякой цели. И вот он снова увидел свой кабинет не таким, каков он на самом деле. Ему снова захотелось прочесть знакомые имена на могильной плите. Он снова помнил свои ужины с давно умершей матерью. Его снова заставляли сообразить, что уличная забегаловка - это прекрасная столовая. И, конечно, еще многое...
      Думать об этом было унизительно, но не только унизительно - в этом заключались и метод, и цель, и теперь было важно узнать, что это за метод и цель.
      Он уронил газету на пол, подошел к бару и достал бутылку и стакан. Налил немного и выпил.
      "Ты искал начальную точку, - сказал он сам себе, - и такой начальной точкой оказался Седрик Мэдисон. Не более, чем ключ, но, по крайней мере, с этого началось..."
      Он попытался мысленно восстановить прошлые часы, ища хоть какую-нибудь цель, вспоминая, в какой же момент он изменился. Но ничего так и не нашел.
      Но ведь как-то он изменился или, скорее, его изменили, вернули в маскарадный мир, навязанный ему много лет назад! В чем причина этого маскарада? Что заставило изменить жизнь человека, или, вернее, жизни многих людей? Возможно, стремление навязать благоденствие, неудержимое стремление делать добро, навязчивое желание вмешаться в жизнь других людей... Или это сознательная, тщательно спланированная попытка изменить ход мировых событий, изменить назначение человечества, чтобы привести его к особому конечному результату?
      Значит, кто-то, организовавший это, обладает умением предсказывать будущее, способностью отыскать в настоящем те ключевые факторы, изменив которые, можно в нужном направлении изменить и будущее...
      Яростно зазвонил телефон на столе. Он в ужасе повернулся. Телефон зазвонил вторично.
      Харингтон подошел к столу и взял трубку.
      Звонил сенатор:
      - Добрый вечер. Я не поднял вас? Вы, конечно, слышали новость?
      - По радио.
      - Белый дом назвал...
      - И вам пришлось согласиться.
      - Да, конечно, но...
      На другом конце провода послышался странный звук, будто сенатор поперхнулся.
      - В чем дело, Джонсон? Что происходит?
      - У меня был посетитель...
      Харингтон ждал.
      - Престон Уайт. Вы его, конечно, знаете?
      - Да. Издатель "Ситуэйшн".
      - Он явился тайно и весьма драматично. Разговаривал шепотом и конфиденциально. Как будто мы с ним участвовали в каком-то общем заговоре.
      - Но...
      - Он предложил мне, - сказал сенатор, почти задыхаясь от гнева, право исключительного использования Харви...
      Харингтон прервал его, сам не зная почему, словно он боялся продолжения:
      - Вы знаете, я помню, как много лет назад - я был тогда еще мальчишкой - в редакции "Ситуэйшн" устанавливали Харви...
      Он был удивлен тем, как хорошо помнит это - гром фанфар и крики "ура". Хотя в то время никто не обратил на это особого внимания: "Ситуэйшн" и раньше был известен регулярными подсчетами. Теперь все по-другому. Теперь все читали колонки Харви и даже в самых влиятельных кругах его данные считались непререкаемыми.
      - Харви! - крикнул сенатор. - Железный калькулятор! Механический предсказатель!
      "Вот оно, - подумал Харингтон. - Именно это я и искал".
      Харви был предсказатель. Каждую неделю в журнале появлялась колонка его прогнозов.
      - Уайт был очень настойчив, - сказал сенатор. - Держался он весьма по-дружески. Он предоставил Харви в мое полное распоряжение. И заявил, что будет давать мне заранее просматривать все предсказания, причем будет заказывать их немедленно по моей просьбе и не станет печатать те, которые мне не нужны.
      - Это было бы отличной помощью...
      Да, это было так, ибо Харви был хорош. В этом не могло быть сомнений. Неделю за неделей выстреливал он свои точные предсказания.
      - Мне это не нужно! - вновь закричал сенатор. - Я не желаю иметь дело с Харви. Он - самое плохое, что случилось в области, связанной с общественным мнением. Человеческая раса должна полагаться на собственную рассудительность. Она должна иметь право принимать или отвергать предсказания любого своего учителя или мудреца. Но наше технологическое общество выработало новый фактор - непогрешимость машины. Мне кажется, что "Ситуэйшн", используя аналитический компьютер, очеловеченный именем Харви, изменяет ход мировых событий, опираясь на человеческое легковерие. И я не желаю в этом участвовать. Я не желаю иметь ничего общего с...
      - Я знал, что Уайт за вас. Я знал, что он одобряет ваше назначение, но...
      - Престон Уайт - опасный человек. Каждый человек, обладающий властью, опасен, а в наше время человек, который может формировать общественное мнение, обладает огромной властью. И я не хочу иметь с ним ничего общего. За мной сорок лет безупречной службы. Что случится со мной, если кто-нибудь обвинит этого Уайта?!
      - Его уже обвиняли. Несколько лет назад, когда комиссия Конгресса расследовала его деятельность. И как я вспоминаю, большая часть показаний была связана именно с Харви.
      - Холлис, не знаю, зачем я побеспокоил вас. Не знаю, зачем позвонил. Думаю, просто, чтобы выпустить пар...
      - Я рад, что вы позвонили. Что вы собираетесь делать?
      - Не знаю. Я, конечно, выгнал Уайта, так что теоретически мои руки чисты, но все это мне не нравится. У меня отвратительный вкус во рту...
      - Ложитесь спать. Утро вечера мудренее.
      - Спасибо, Холлис, я так и сделаю. Спокойной ночи!
      Харингтон положил трубку и постоял у стола.
      Теперь ему было все ясно. Теперь-то он точно знал, кто хотел, чтобы Эпрайт стал Государственным секретарем. Именно этого и следовало ожидать от Уайта.
      Он не смог себе представить, как это было сделано, но если существовала хоть какая-нибудь возможность, то Уайт непременно разнюхал бы ее. Именно он организовал так, чтобы Эпрайт, прочитав соответствующую строку в книге, не отказался от общественной деятельности и в соответствующее время возглавил Госдепартамент. А сколько еще людей, сколько ситуаций было запланировано и создано Престоном Уайтом?
      Он поднял газету с пола, взглянул на заголовок и снова отбросил ее.
      Они попытались избавиться от него, и все было бы в порядке, если бы он ушел, как старая лошадь, изгнанная с пастбища, забытая и покинутая. Возможно, остальные так и поступали. Но, пытаясь избавиться от него, избавляясь от других, они должны осознать, что существует определенная опасность. Единственный безопасный способ - заставить его продолжать прежнюю жизнь. Жизнь последнего джентльмена. До самой смерти.
      Почему они не сделали этого? Возможно ли, чтобы их операция имела определенные возможности и ограничения? Может, для того, чтобы вовлечь кого-то другого, они должны избавиться от него? Если это правда - значит, у них есть уязвимое место.
      И еще одно. Смутное воспоминание о Сенатском расследовании несколько лет назад. Статья и фото в газетах того времени. Фото очень удивленного человека, одного из лучших специалистов, обследовавшего Харви, сидящего на свидетельской скамье и говорящего: "Но, сенатор, аналитический компьютер не может быть так совершенен, как Харви..."
      Это что-нибудь может значить, а может и не значить, но в этом воспоминании заключалась какая-то надежда.
      Он рассуждал удивительно спокойно. Как машина может занять место мыслящего человека? Он уже писал в одной из своих книг - но сейчас не мог припомнить, в какой именно. Как сказал сегодня вечером Седрик Мэдисон...
      Он спохватился вовремя.
      Где-то в уголке его сознания прозвенел тревожный звонок, и он судорожно схватил лежащую на полу газету.
      Увидел заголовок, и тут же книги утратили свою кожаную элегантность, ковер снова приобрел дешевую новизну, он снова был самим собой.
      Со сдавленными рыданиями стоял он на коленях, сжимая в руке газету.
      "Никакого предупреждения!" - подумал он.
      И его единственная надежда - скомканная газета.
      Но это мощная защита.
      - Попробуй снова! - крикнул он, мысленно обращаясь к Харви. - Давай попытайся!
      Харви не пытался.
      Если только дело было в Харви. Но ведь он ничего не знает в точности.
      "Беззащитный, - подумал он, - если не считать газеты с крупным заголовком..."
      Беззащитный, с рассказом, которому никто не поверит, даже если он попытается рассказать. Беззащитный, с тридцатью годами эксцентричного поведения, которое делает подозрительным каждое его действие.
      Он мысленно поискал помощи и не нашел.
      Полиция ему не поверит, а друзей у него мало: за тридцать лет он обзавелся слишком немногими друзьями.
      - Сенатор? - но у сенатора свои затруднения.
      И еще кое-что - одно оружие, которое может быть использовано против него. Харви нужно только подождать, пока он уснет, ибо, если он уснет, то несомненно, что проснется он последним джентльменом, и таковым останется. Если они поймают его, то уже больше не выпустят.
      Он смутно удивился: зачем он вообще противится? Последние тридцать лет были совсем неплохими: будучи честным с собой, он должен был признать, что прожил эти годы хорошо.
      Но подобная мысль рождала в нем сопротивление, как вызов его человеческой сущности. Он имеет право быть самим собой. Возможно, он даже обязан быть самим собой! Он почувствовал глухой гнев против тех, кто высокомерно пожелал сделать его другим.
      Два обстоятельства были для него абсолютно ясны. Что бы он не предпринимал, он должен действовать сам: ни на чью помощь он не может рассчитывать. И он должен действовать до того, как вынужден будет уснуть...
      Он встал, сжимая газету, расправил плечи и повернулся к двери. Но у выхода он остановился: в голову ему пришла неожиданная и ужасная мысль. Как только он выйдет из дома и окажется в темноте - он лишится своей защиты. В темноте газета будет для него бесполезна: он не сможет прочесть заголовок.
      Он взглянул на часы: начало четвертого. До рассвета еще три часа. Он не может больше ждать. Ему нужно время. Он должен каким-то образом выиграть время. В течение ближайших часов он должен вывести из строя Харви. И хотя это не даст ему окончательного ответа (он признавал это) по крайней мере, он получит еще время.
      Он стоял у двери. И тут ему показалось, что он ошибается. Что Харви, Уайт, Мэдисон - все они здесь ни при чем. Он связал это в своих рассуждениях и теперь пытается убедить себя, что Харви или кто-то другой загипнотизировал его тридцать лет назад... Хотя, вероятно, это совсем не гипноз. Впрочем, сейчас бесполезно выяснять, что это. Есть более неотложные проблемы. Прежде всего нужно найти защиту. Беззащитный, он никогда не доберется до входа "Ситуэйшн".
      "Ассоциация, - подумал он, - какая-нибудь ассоциация. Какой-нибудь способ напомнить себе, кто я такой, как заноза в пальце..."
      Дверь кабинета открылась, появился старый Адамс.
      - Я слышал чей-то разговор, сэр.
      - Я разговаривал по телефону.
      - Я подумал, что кто-то ворвался сюда. Ведь для звонка сейчас неудобное время.
      Харингтон молча смотрел на Адамса и чувствовал, как его угнетенность частично рассеивается: Адамс был тем же самым. Адамс не изменился. Он оказался единственным подлинным во всем окружении.
      - Простите, сэр, - сказал Адамс, - но полы вашего пиджака загнуты.
      - Спасибо, я и не заметил. Спасибо за то, что подсказали.
      - Вам лучше лечь, сэр. Уже поздно.
      - Через несколько минут лягу...
      Он слушал, как Адамс с шарканьем шел к себе, потом начал распрямлять полы. И неожиданно ему пришло в голову: полы пиджака - это будет лучше, чем заноза. Любой, а не только последний джентльмен удивится, что полы пиджака связаны.
      Он сунул газету в карман и принялся за работу. Ему пришлось расстегнуть несколько пуговиц, прежде чем оказалось достаточно материала, чтобы сделать узел. Он сделал прочный узел, который не смог бы развязаться сам по себе и который мешал снять пиджак.
      Делая это, он твердил глупую фразу:
      - Я ЗАВЯЗАЛ ЭТОТ УЗЕЛ, ПОТОМУ ЧТО Я НЕ ПОСЛЕДНИЙ ДЖЕНТЛЬМЕН.
      Он вышел из дома, спустился по лестнице и прошел в сарай, где лежали садовые инструменты. Ему пришлось истратить немало спичек, прежде чем он нашел то, что искал - большой молоток. Держа его в руке, он пошел к машине.
      И все время он продолжал твердить:
      - Я ЗАВЯЗАЛ ЭТОТ УЗЕЛ, ПОТОМУ ЧТО Я НЕ ПОСЛЕДНИЙ ДЖЕНТЛЬМЕН.
      Вестибюль "Ситуэйшн" по-прежнему был ярко освещен, молчалив и пуст. Харингтон направился к двери, на которой было написано:
      "ХАРВИ"
      Он ожидал, что дверь будет заперта, но она поддалась. Он вошел и закрыл ее за собой.
      Он оказался на узком мостике, бегущим по кругу вдоль стены. Вдоль мостика шли перила. Под мостиком было углубление, и в нем нечто. Это нечто могло быть только Харви.
      - ЗДРАВСТВУЙ, СЫН, - сказало нечто, но слова прозвучали только в его мозгу. - ЗДРАВСТВУЙ, СЫН. Я РАД, ЧТО ТЫ СНОВА ДОМА.
      Он сделал шаг вперед, ухватился за перила обеими руками, прислонив к ним молоток, и смотрел вниз, чувствуя, как его охватывают волны отцовской любви, исходящие от этого предмета в глубине ямы.
      В горле у него застыл комок, в глазах появились слезы, он забыл пустые улицы снаружи и все эти одинокие годы. Любовь поднималась в нем любовь и понимание, и слабое удивление: как мог он ожидать чего-либо другого?
      - ТЫ ХОРОШО ПОРАБОТАЛ, СЫНОК. Я ГОРЖУСЬ ТОБОЙ. Я РАД, ЧТО ТЫ ВЕРНУЛСЯ КО МНЕ.
      Он перегнулся через перила, стремясь к отцу, скорчившемуся в глубине ямы, но узел на его пиджаке зацепился за перила и туго стянул ему живот.
      Почти автоматически он сказал:
      - Я ЗАВЯЗАЛ ЭТОТ УЗЕЛ, ПОТОМУ ЧТО Я НЕ...
      И он с жаром и сознательно принялся повторять, как гимн:
      - Я ЗАВЯЗАЛ ЭТОТ УЗЕЛ, ПОТОМУ ЧТО Я НЕ ПОСЛЕДНИЙ ДЖЕНТЛЬМЕН.
      - Я ЗАВЯЗАЛ ЭТОТ УЗЕЛ, ПОТОМУ ЧТО Я НЕ...
      Теперь он кричал. Пот ручьями тек по его лицу, он шатался, как пьяный, стараясь оторваться от перил, но по-прежнему ощущая присутствие отца, не настаивающего и не требующего, но огорченного и удивленного его неблагодарностью.
      Рука Харингтона соскользнула с перил и нащупала рукоятку молотка. Подняв его, он приготовился метнуть молот.
      В это же мгновение позади хлопнула дверь.
      Он обернулся.
      В дверях стоял Седрик Мэдисон. Лицо его было абсолютно спокойно.
      - Уберите его! - крикнул Харингтон. - И пусть он выпустит меня, иначе я вас ударю!
      И сам же удивился своей решимости убить другого человека.
      - Хорошо, - сказал Мэдисон.
      И тут же отцовская любовь исчезла. Снова его окружил мир: холодный, жестокий, пустой. И лишь два человека смотрели в глаза друг другу.
      - Мне жаль, что это случилось, Харингтон. Вы первый...
      - Вы дали мне возможность, - сказал Харингтон. - Вы освободили меня. Что я, по-вашему, должен был делать? Только гадать, что со мной действительно происходило?
      - Мы вернем вас назад. Ваша жизнь была так приятна. Вы сможете продолжить ее.
      - Не сомневаюсь, что вы хотите вернуть. Вы, Уайт и все остальные...
      Мэдисон терпеливо вздохнул:
      - Уайт ни при чем. Бедный глупец думает, что Харви... - он остановился и захихикал. - Поверьте, Харингтон, это превосходное устройство. Оно гораздо лучше, чем Дельфийский оракул.
      Он был уверен в себе, так уверен, что Харингтон внутренне задрожал. Он почувствовал себя в ловушке, из которой никогда не сможет выбраться.
      Они поймали его, зажали его между собой. Мэдисон спереди, а Харви сзади. В любую минуту Харви снова обрушит на него удар, и несмотря на все, несмотря на молот, который он сжимал, несмотря на связанные полы пиджака и глупую строчку, он серьезно сомневался, что сможет выдержать.
      - Странно, что вы удивлены, - спокойно продолжал Мэдисон. - Ведь Харви действительно много лет был вашим отцом или даже больше, чем отцом. Днем и ночью вы были ближе к нему, чем к любому другому существу. Он следил за вами и руководил каждым вашим шагом. И взаимоотношения между вами были гораздо реальнее, чем вы можете предположить.
      - Но почему? - спросил Харингтон, в то же время отчаянно ища выхода, ища защиты, более существенной, чем связанные полы пиджака.
      - Не знаю, как сказать вам, чтобы вы поверили, - крайне искренне заявил Мэдисон, - но отцовские чувства вовсе не были обманом... и сейчас вы ближе к Харви и даже ко мне, чем к другому любому существу. Никто не может сотрудничать так долго с вами, как Харви, и не выработать при этом глубокой привязанности. Да и я желаю вам только добра. Хотите, мы докажем это?
      Харингтон хранил молчание, но при этом дрожал. Знал, что не должен дрожать, и дрожал - то, что говорил Мэдисон, имело глубокий смысл.
      - Мир холоден и безжалостен, - продолжал Мэдисон. - У него нет жалости к вам. Вы не создали теплый и приятный мир, и теперь, когда вы поняли это, он отвергает вас. У вас нет причины оставаться в нем. Мы можем вернуть вас в мир, который вы знаете. Мы дадим вам безопасность и комфорт. Там вы будете счастливы. Вы ничего не выиграете, оставаясь здесь. Никакого предательства человеческой расы нет в том, что вы вернетесь в мир, который вы любите. Вы теперь не можете повредить своей расе. Ваша работа сделана.
      - Нет! - воскликнул Харингтон.
      Мэдисон покачал головой:
      - У вас очень странная раса, Харингтон.
      - Моя раса! - закричал Харингтон. - Вы говорите, как будто...
      - У вас есть сила, - перебил его Мэдисон, - но вас нужно подталкивать, чтобы вы ощутили ее. Вас нужно ободрять, за вами нужно ухаживать, вам нужно дать проблемы и поставить перед опасностью. Моя главная обязанность - вызвать в вас эту силу. И я не позволю ни вам, ни кому-либо другому помешать мне выполнить свой долг...
      Вот она - правда, кричащая о себе в запоздалом узнавании. Она всегда была таковой, и он давно должен был увидеть это.
      Он взмахнул молотком единым рефлекторным движением, жестом ужаса и отвращения, и услышал крик, как будто кричал кто-то другой, а не он сам:
      - Черт побери, да вы же не человек!
      И в то время, как молот описывал дугу, Мэдисон отшатнулся в сторону. Лицо и руки его менялись, тело тоже, хотя изменение не самое подходящее слово для этого случая. Как будто тело, лицо и руки того, кто был Мэдисоном, с облегчением возвращались к своей обычной форме, после того, как их держали в заключении в человеческом теле. Человеческая одежда разорвалась из-за этих изменений и теперь висела клочьями. Он был больше или казался больше. Он как будто был вынужден сжиматься, чтобы соответствовать человеческим стандартам, но это был гуманоид и лицо его существенно не изменилось, хотя приобрело слабый зеленоватый оттенок.
      Молот звякнул о стальную поверхность мостика, и существо, бывшее Мэдисоном, двинулось вперед с чуждой уверенностью. А со стороны Харви донеслась буря гнева и раздражения - отцовского гнева против непослушного ребенка, который заслужил наказание. И наказанием этим была смерть, потому что никакой непослушный ребенок не должен мешать выполнению важнейшего долга. И когда эта бушующая ярость ворвалась в его мозг, Харингтон ощутил единство машины и чужака, как будто они двигались и действовали, слившись воедино.