* * *

Тобиас, сильно пошатываясь, брел по улице и размышлял о своей нелегкой жизни.

У него не было ни гроша, и бармен Джо выдворил его из кабачка, «Веселое ущелье» не дав как следует промочить горло, и теперь ему некуда было податься, кроме пустой холодной лачуги, которую он называл своим домом, а случись с ним что-нибудь, ни у кого даже не дрогнет сердце. И все потому, думал он, охваченный хмельной жалостью к себе, что он бездельник и горький пьяница, просто диву даешься, как его вообще терпит город.

Смеркалось, но на улице еще было людно, и Тобиас про себя отметил, как старательно обходят его взглядом прохожие.

«Так и должно быть, — сказал он себе. — Пусть отворачиваются, если им так спокойнее».

Тобиас был позором города. Постыдным пятном на его репутации. Тяжким крестом его жителей. Социальным злом. Тобиас был дурным примером. И таких, как он, здесь больше не было, потому что на маленькие городки, всегда приходилось только по одному отщепенцу — даже двоим уже негде было развернуться.

Выписывая вензеля, Тобиас в унылом одиночестве плелся по тротуару. Вдруг он увидел, что впереди на углу, стоит Илмер Кларк, городской полицейский, и ровно ничего не делает. Просто смотрит в его сторону. Но Тобиас не заподозрил в этом никакого подвоха. Илмер славный парень. Илмер соображает, что к чему. Тобиас приостановился, нацелился на угол, где его поджидал Илмер, и без особых отклонений от курса поплыл в ту сторону.

— Тоуб, — сказал ему Илмер, — не подвезти ли тебя?

Тобиас выпрямился с жалким достоинством забулдыги.

— Ни боже мой, — запротестовал он, джентльмен с головы до пят. — Не по мне это доставлять вам столько хлопот. Премного благодарен.

Илмер улыбнулся.

— Ладно, не шебуршись. А ты уверен, что доберешься до дома на своих двоих?

— О чем речь, — ответил Тобиас и припустил дальше.

Поначалу ему везло. Он благополучно протопал несколько кварталов.

Но на углу Третьей и Кленовой с ним приключилась беда. Споткнувшись, он растянулся во весь рост на тротуаре под самым носом у миссис Фробишер, которая стояла на крыльце своего дома, откуда ей было отлично видно, как он шлепнулся. Он не сомневался, что завтра же она не преминет расписать это позорное зрелище всем членам дамского благотворительного общества. А те, презрительно поджав губы, будут потихоньку кудахтать между собой, мня себя святей святых. Ведь миссис Фробишер была для них образцом добродетели. Муж ее — банкир, а сын — лучший игрок милвиллской футбольной команды, которая рассчитывала занять первое место в чемпионате, организованном Спортивной ассоциацией. Неудивительно, что этот факт воспринимался всеми со смешанным чувством изумления и гордости: прошло много лет с тех пор, как милвиллская футбольная команда в последний раз завоевала кубок ассоциации.

Тобиас поднялся на ноги, суетливо и неловко стряхнул с себя пыль и вырулил на угол Третьей и Дубовой, где уселся на низкую каменную ограду баптистской церкви. Он знал, что пастор, выйдя из своего кабинета в полуподвале, непременно его увидит. А пастору это очень даже на пользу. Может, такая картина выведет его наконец из себя.

Тобиаса беспокоило, что в последнее время пастор относится к нему чересчур благодушно. Слишком уж гладко идут сейчас у пастора дела, и похоже, что он начинает обрастать жирком самодовольства; жена у него — председатель местного отделения женской организации «Дочери американской революции», а у этой его длинноногой дочки обнаружились недюжинные музыкальные способности.

Тобиас терпеливо сидел на ограде в ожидании пастора, как вдруг услышал шарканье чьих-то ног. Уже порядком стемнело, и, только когда прохожий приблизился, он разглядел, что это школьный уборщик Энди Донновэн.

Тобиас мысленно пристыдил себя. По такому характерному шарканью он должен был сразу догадаться, кто идет.

— Добрый вечер, Энди, — сказал он. — Что новенького?

Энди остановился и взглянул на него в упор. Пригладил свои поникшие усы и сплюнул на тротуар с таким видом, что, окажись поблизости посторонний наблюдатель, он расценил бы это как выражение глубочайшего отвращения.

— Если ты поджидаешь, мистера Хэлворсена, — сказал Энди, — то зря тратишь время. Его нет в городе.

— А я и не знал, — смутился Тобиас.

— Ты уже достаточно сегодня накуролесил, — ядовито сказал Энди. — Отправляйся-ка домой. Меня тут миссис Фробишер остановила когда я давеча проходил мимо их коттеджа. Так вот, она считает, что нам необходимо взяться за тебя всерьез.

— Миссис Фробишер старая сплетница, ей бы только в чужих делах копаться, — проворчал Тобиас, с трудом утверждаясь на ногах.

— Этого у нее не отнимешь, — согласился Энди. — Но женщина она порядочная.

Он внезапно повернулся и зашагал прочь, и казалось, будто передвигается он чуть быстрей, чем обычно.

Тобиас, покачиваясь, но вроде бы несколько уверенней, заковылял в ту же сторону, что и Энди, мучимый сомнениями и горьким чувством обиды.

Ну разве справедливо, что ему выпало быть таким вот пропойцей, когда из него могло бы получиться нечто совершенно иное?

Не для него быть совестью этого городка, думал Тобиас. Он достоин лучшей участи, — мрачно икая, убеждал он себя.

Дома попадались все реже; тротуар кончился, и Тобиас, спотыкаясь, потащился но неасфальтированной дороге к своей лачуге, которая приютилась на самом краю города.

Она стояла на холмике над болотом, вблизи того места, где дорогу пересекало 49-е шоссе, и Тобиас подумал, что жить там — сущая благодать. Частенько он сиживал перед домиком, наблюдая за проносящимися мимо машинами.

Но в этот час на дороге было пустынно, над далекой рощицей всходила луна, и ее свет постепенно превращал сельский пейзаж в серебристо-черную гравюру.

Он продолжал свой путь, бесшумно погружая ноги в дорожную пыль, и порой до него доносился вскрик растревоженной птицы, а в воздухе тянуло дымком сжигаемых осенних листьев.

Какая здесь красота, подумал Тобиас, какая красота, но как же тут одиноко. Ну и что с того, черт побери? Он ведь всегда был одинок.

Издалека послышался рев мчащейся на большой скорости машины, и он про себя недобрым словом помянул таких вот отчаянных водителей.

Машина подлетела к перекрестку, пронзительно взвизгнули тормоза, она круто свернула на дорогу, по которой он двигался, и свет фар ударил ему в глаза.

Но в тот же миг луч света, взметнувшись, вонзился в небо, вычертил на нем дугу, и, когда с пронзительным скрипом трущейся об асфальт резины машину занесло, Тобиас увидел неяркое сияние задних фонарей.

Медленно, как бы с натугой машина заваливалась, на бок, опрокидываясь в придорожную канаву.

Тобиас вдруг осознал, что он бежит, бежит сломя голову на мгновенно окрепших ногах.

Раздался негромкий всплеск воды, машина уперлась, в противоположную стенку канавы, и теперь лежала неподвижно, только все еще вертелись колеса.

Тобиас спрыгнул в канаву и обеими руками стал яростно дергать за ручку дверцы. Однако дверца заупрямилась: она стонала, скрипела, но не желала уступать. Он рванул что было мочи и дверца приоткрылась, этак на дюйм. И сразу он почувствовал едкий запах горящей изоляции и понял, что времени осталось в обрез.

Помогая ему, кто-то нажимал на дверцу изнутри, и Тобиас медленно распрямился, не переставая изо всех сил тянуть на себя ручку, и наконец дверца с большой неохотой поддалась.

Из машины послышались тихие жалобные всхлипывания, а запах горящей изоляции усилился, и Тобиас заметил, что под капотом мечутся огненные язычки.

Тобиас нырнул внутрь машины, схватил, чью-то руку, поднатужился, рванул к себе. И вытащил из из кабины мужчину.

— Там она, — задыхаясь, проговорил мужчина. — Там еще…

Но Тобиас, не дослушав, уже шарил наугад в темном чреве машины, к запаху горящей изоляции прибавился клубами поваливший дым, а под капотом ослепительным красным пятном разливалось пламя.

Он нащупал что-то живое, мягкое и сопротивляющееся, изловчился и вытащил из машины девушку, ослабевшую, перепуганную насмерть.

— Скорей отсюда! — заорал Тобиас и с такой силой толкнул мужчину, что тот упал и уже ползком выбрался на дорогу.

Тобиас, схватив на руки девушку, прыгнул вслед за ним, а позади него машина взлетела на воздух в столбе огня.

Они ускорили шаг подгоняемые жаром горящей машины. Немного погодя мужчина высвободил девушку из рук Тобиаса и поставил ее на ноги. Судя по всему, она была цела и невредима, если не считать ранки на лбу у корней волос, из которой темной струйкой бежала по лицу кровь.

К ним уже спешили люди. Где-то вдали хлопали двери домов, слышались, взволнованные крики, а они трое, несколько оглушенные, остановились, в нерешительности посреди дороги.

И только теперь, Тобиас увидел, что мужчина — это Рэнди Фробишер, кумир футбольных болельщиков Милвилла, а девушка — Бэтти Хэлворсен, музицирующая дочка баптистского священника.

«Мне здесь, больше делать нечего, — подумал Тобиас, — пора уносить ноги». Ибо он допустил непозволительную ошибку. Нарушил запрет.

Он резко повернулся, втянул голову в плечи и быстро, только что не бегом, зашагал назад к перекрестку. Ему показалось, будто Рэнди что-то крикнул ему вдогонку, но он даже не обернулся.

За перекрестком он сошел с дороги и стал взбираться по тропинке к своей развалюхе, одиноко торчащей на вершине холма над болотом.

И он забылся настолько что перестал спотыкаться.

Впрочем, сейчас это не имело значения: вокруг не было ни души. Его буквально трясло от ужаса. Ведь этим поступком он мог все испортить, мог свести на нет всю свою работу.

Что-то белело в изъеденном ржавчиной помятом почтовом ящике, висевшем рядом с дверью, и Тобиас очень удивился, ибо крайне редко получал что-либо по почте.

Он вынул из ящика письмо и вошел в дом. Ощупью отыскал лампу, зажег ее и опустился на шаткий стул, стоявший у стола посреди комнаты.

Его рабочий день закончился, хотя формально это было не совсем точно, потому что с большей ли, меньшей ли нагрузкой, а работал он всегда.

Он встал, снял с себя обтрепанный пиджак, повесил его на спинку стула и расстегнул рубашку, обнажив безволосую грудь. Он нащупал на груди панель, нажал на нее, и под его пальцами она скользнула в сторону. За панелью скрывалась ниша. Подойдя к рукомойнику, он извлек из этой ниши контейнер и выплеснул в раковину выпитое днем пиво. Потом он вернул контейнер на место, задвинул панель и застегнул рубашку.

Он позволил себе не дышать.

И с облегчением стал самим собой.

Тобиас неподвижно сидел на стуле, выключив свой мозг, стирая из памяти минувший день. Спустя некоторое время он начал его осторожно оживлять и создал другой мозг — мозг, настроенный на ту его личную жизнь, в которой он не был ни опустившимся пропойцей, ни совестью городка, ни дурным примером.

Но в этот вечер ему не удалось полностью забыть пережитое за день, и к горлу снова подкатил комок — знакомый мучительный комок обиды за то, что его используют как средство защиты человеческих существ, населяющих этот городок, от свойственных людям пороков.

Дело в том, что в любом маленьком городке или деревне мог ужиться только один подонок: по какому-то необъяснимому закону человеческого общества двоим уже было тесно. Тут безобразничал Старый Билл, там Старый Чарли или Старый Тоуб. Истинное наказание для жителей, которые с отвращением терпели эти отребья как неизбежное зло. И по тому же закону, по которому на каждое небольшое поселение приходилось не более одного такого отщепенца, этот один-единственный был всегда.

Но если взять робота, робота гуманоида Первого класса, которого без тщательного осмотра не отличишь от человека, если взять такого робота и поручить ему разыгрывать из себя городского пьяницу или городского придурка, этот закон социологии будет обойден. И человекоподобный робот в роли опустившегося пьянчужки приносил огромную пользу. Этот пьяница робот избавлял городок, в котором жил, от пьяницы человека, снимал лишнее позорное пятно с человеческого рода, а вытесненный таким роботом потенциальный алкоголик поневоле становился вполне приемлемым членом общества. Быть, может, этот человек и не являл собой образца порядочности, но по крайней мере он держался в рамках приличия.

Для человека быть беспробудным пьяницей ужасно, а для робота это все равно что раз плюнуть. Потому что у роботов нет души. Роботы были не в счет.

И хуже всего, подумал Тобиас, что эту роль ты должен играть постоянно если не считать кратких передышек, как вот сейчас, когда ты твердо уверен, что тебя никто не видит.

Но сегодня вечером он вышел из образа. Его вынудили обстоятельства. На карту были поставлены две человеческие жизни, и иначе поступить он не мог.

«Впрочем, — сказал он себе, — не исключено, что еще все обойдется. Те двое были в таком состоянии, что, вероятно, даже не заметили, кто их спас».

Но весь, ужас в том, вдруг понял он, что это его не устраивало: он страстно желал, чтобы его узнали. Ибо в структуре его личности появилось, нечто человеческое, и это нечто неудержимо стремилось проявить себя вовне, жаждало признания.

Ему было бы куда легче, думал он, если б он не чувствовал, что способен на большее, если б роль пропойцы была для него пределом.

А ведь когда-то так и было, вспомнил он. Именно так обстояли дела в то время, когда он завербовался на эту работу и подписал контракт. Но сегодня это уже пройденный этап. Он созрел для выполнения более сложных заданий.

Потому что он повзрослел, как, мало-помалу меняясь, загадочным образом постепенно взрослеют роботы.

Из рук вон плохо, что он связан контрактом, срок которого истечет только через десять лет. Но тут ничего не исправишь. Положение у него было безвыходное. Обратиться за помощью не к кому. Самовольно оставить свой пост невозможно.

Ведь для того, чтобы он не работал впустую, существовало правило, по которому только один-единственный человек, обязанный хранить это в строжайшей тайне, знал о том что он робот. Все остальные должны были принимать его за человека. В противном случае его труд потерял бы всякий смысл. Как бездельник и пьяница человек, он избавлял жителей городка от вульгарного порока; как никудышный, паршивый пьяница робот, он не принес бы никакой пользы.

Поэтому все оставались в неведении, даже муниципалитет, который, надо полагать, без большой охоты платил ежегодный членский взнос Обществу прогресса и совершенствования человеческого рода, не зная, на что идут эти деньги, но тем не менее не решаясь уклониться от платежа.

Итак выхода у него не было. По условиям контракта ему предстояло еще десять лет пить горькую, в непотребном виде слоняться по улицам, играть роль одуревшего от каждодневного пьянства, опустившегося человека, для которого все на свете трын-трава. И он должен ломать эту комедию, чтобы подобным выродком не стал ни один из жителей городка.

Он положил на стол руку и услышал, как под ней что-то зашуршало.

Письмо. Он совсем забыл про то письмо.

Он взглянул на конверт, увидел, что на нем нет обратного адреса, и сразу смекнул, от кого оно.

Вынув из конверта сложенный пополам листок бумаги, он убедился, что чутье его не обмануло. Вверху страницы, над текстом, стоял штамп Общества прогресса и совершенствования человеческого рода.

В письме было написано следующее:

"Дорогой коллега!

Вам будет приятно узнать, что на основе последнего анализа Ваших способностей вычислено, что в настоящее время Вы более всего подходите для исполнения обязанностей координатора и экспедитора при организующейся колонии людей на одной из осваиваемых планет. Мы уверены, что, заняв такую должность, Вы принесете большую пользу и готовы, при отсутствии каких-либо иных соображений, предоставить Вам эту работу немедленно.

Однако нам известно, что еще не истек срок заключенного Вами ранее контракта, и, быть может, в данный момент Вы не считаете себя вправе поставить вопрос о переходе на другую работу.

Если ситуация изменится, будьте любезны незамедлительно дать нам знать".

Под письмом стояла неразборчивая подпись.

Он старательно сложил листок и сунул его в карман.

И ему отчетливо представилось, как там, на другой планете, где солнцем зовут другую звезду, он помогает первым поселенцам основывать колонию, трудится вместе с колонистами, но не как робот, а как человек, настоящий человек, полноправный член общества.

Совершенно новая работа, новые люди, новая обстановка.

И он перестал бы наконец играть эту отвратительную роль. Никаких трагедий, никаких комедий. Никакого паясничанья. Со всем этим было бы раз и навсегда покончено.

Он поднялся со стула и зашагал взад-вперед по комнате.

Как все нескладно, подумал он. Почему он должен торчать здесь еще десять лет? Он же ничего не должен этому городу — его ничто здесь не держит… разве только обязательство по контракту, которое священно и нерушимо. Священно и нерушимо для робота.

И получается, что он намертво прикован к этой крошечной точке на карте Земли, тогда как мог бы стать одним из тех, кто сеет меж далеких звезд зерна человеческой цивилизации.

Поселенцев было бы совсем немного. Уже давно отказались от многолюдных колоний — они себя не оправдали. Теперь для освоения новых планет посылали небольшие группы людей, связанных старой дружбой и общими интересами.

Тобиас подумал, что такие поселенцы скорей напоминали бы фермеров, чем колонистов. Попытать, счастья в космосе отправлялись люди, близко знавшие друг друга на Земле. Даже кое-какие деревушки посылали на другие планеты маленькие отряды своих жителей, подобно тому как в глубокой древности общины отправляли с Востока на дикий неосвоенный Запад караваны фургонов.

И он тоже стал бы одним из этих отважных искателей приключений, если б смог послать ко всем чертям этот городок, эту бездарную, унизительную работу.

Но этот путь был для него закрыт. Ему оставалось лишь пережить горечь полного крушения надежд.

Раздался стук в дверь, и, пораженный, он замер на месте: в его дверь никто не стучался уже много лет. Стук в дверь, сказал он себе, может означать только надвигающуюся беду. Может означать только то, что там, на дороге, его узнали, а он уже начал привыкать к мысли, что ему удастся выйти сухим из воды.

Он медленно подошел к двери и отворил ее. Их было четверо: банкир Герман Фробишер, миссис Хэлворсен, супруга баптистского священника, Бад Эндерсон, тренер футбольной команды, и Крис Лэмберт, редактор милвиллского еженедельника.

И по их виду он сразу понял, что дела его плохи, неприятность, настолько серьезна, что от нее не спасешься. Лица их выражали искреннюю преданность и благодарность с оттенком некоторой неловкости, какую испытывают люди, когда осознают свою ошибку и дают себе слово разбиться в лепешку, чтобы ее исправить.

Герман так решительно, с таким преувеличенным дружелюбием протянул Тобиасу свою пухлую руку, что впору было расхохотаться.

— Тоуб, — сказал он, — уж не знаю, как вас благодарить. Не нахожу слов, чтобы выразить глубочайшую признательность за ваш сегодняшний благородный поступок.

Тобиас попытался отделаться быстрым рукопожатием, но банкир в аффекте стиснул его руку и не желал ее отпускать.

— А потом взяли и сбежали! — пронзительно заголосила миссис Хэлворсен. — Нет чтобы подождать и показать всем, какой вы замечательный человек. Хоть убей, не пойму, что на вас нашло.

— Дело-то пустячное, — промямлил Тобиас.

Банкир наконец выпустил его руку, и ею тут же завладел тренер, словно только и ждал этого случая.

— Благодаря вам Рэнди жив и в форме, — выпалил он. — Завтра ведь игра на кубок, а нам без него хоть не выходи на поле.

— Мне нужна ваша фотография, Тоуб, — сказал редактор. — У вас найдется фотография? Хотя, что я — откуда ей у вас быть. Ничего, мы завтра же вас сфотографируем.

— Но прежде всего, — сказал банкир, — мы переселим вас из этой халупы.

— Из этой халупы? — переспросил Тобиас, уже испугавшись не на шутку. — Мистер Фробишер, так это ж мой дом!

— Нет, уже не ваш, баста! — взвизгнула миссис Хэлворсен. — Теперь мы непременно предоставим вам возможность исправиться. Такого шанса вам еще в жизни не выпадало. Мы намерены обратиться в АОБА.

— АОБА? — в отчаянии повторил за ней Тобиас.

— Анонимное общество по борьбе с алкоголизмом, — чопорно пояснила супруга пастора. — Оно поможет вам излечиться от пьянства.

— А что, если Тоуб вовсе не хочет стать трезвенником? — предположил редактор.

Миссис Хэлворсен раздраженно скрипнула зубами.

— Он хочет, — заявила она. — Нет человека, который бы…

— Да будет вам, — вмешался Герман. — Не все сразу. Мы обсудим это с Тоубом завтра.

— Ага, — обрадовался Тобиас и потянул на себя дверь, — отложим наш разговор до завтра.

— Э, нет, так не годится, — сказал Герман. — Вы сейчас пойдете со мной. Жена ждет вас к ужину, для вас приготовлена комната, и, пока все не уладится, вы поживете у нас.

— Чего ж тут особенно улаживать? — запротестовал Тобиас.

— Как это чего? — возмутилась миссис Хэлворсен. — Наш город палец о палец не ударил, чтобы хоть как-нибудь вам помочь. Мы всегда держались в сторонке, спокойно наблюдая, как вы чуть ли не на четвереньках тащились мимо. А это очень дурно. Я серьезно поговорю с мистером Хэлворсеном.

Банкир дружески обнял Тобиаса за плечи.

— Пойдемте, Тоуб, — сказал он. — Мы у вас в неоплатном долгу и сделаем для вас все, что в наших силах.

Он лежал на кровати, застеленной белоснежной хрустящей простыней, и такой же простыней был укрыт, а когда все уснули, он вынужден был тайком пробраться в уборную и спустил в унитаз пищу, которую его заставили съесть за ужином.

Не нужны ему белоснежные простыни. Ему вообще не нужна кровать. В его развалюхе, правда, стояла кровать, но только для отвода глаз. А здесь лежи среди белых простынь, да еще Герман заставил его принять ванну, что, между прочим, было для него весьма кстати, но как же он из-за этого разволновался!

«Жизнь изгажена, — думал Тобиас. — Работа спущена в канализационную трубу». Он все испортил, испортил, как последний ублюдок. И теперь он уже не отправится с горсткой отважных осваивать новую планету; даже тогда, когда он окончательно развяжется со своей нынешней работой, у него не будет шансов на что-либо действительно стоящее. Ему поручат еще одну занюханную работенку, он будет вкалывать еще двадцать лет и, возможно, снова напортачит — уж если есть в тебе слабинка, от нее никуда не денешься.

Но у него еще оставалась одна надежда, и чем больше он думал, тем радужней смотрел на будущее и несколько воспрянул духом.

Еще можно все переиграть, говорил он себе, нужно только снова надраться до чертиков. И тогда он так разгуляется, что его подвиги войдут в историю городка. В его власти непоправимо опозорить себя. Он может всем этим достойным людям с их добрыми намерениями отпустить такую звонкую оплеуху, что покажется им во сто крат отвратительней, чем прежде.

Он лежал и мысленно рисовал себе, как это будет выглядеть. Идея была отличная, и он обязательно претворит ее в жизнь… но, пожалуй, есть смысл заняться этим немного погодя.

Его дебош произведет большее впечатление, если он слегка повременит, этак с недельку будет разыгрывать из себя тихоню. Тогда его грехопадение ударит их хлеще. Пусть-ка понежатся в лучах собственной добродетели, вкусят высшую радость, считая, что вытащили его из грязи и наставили на путь истинный; пусть окрепнет их надежда — и вот тогда-то он, издевательски хохоча, пьяный в дым, спотыкаясь потащится обратно в свою лачугу над болотом.

И все уладится. Он снова включится в работу, и пользы от него будет даже больше, чем до этого происшествия.

Через одну-две недели. А может и позже…

И вдруг он словно прозрел: его поразила одна мысль. Он попытался прогнать ее, но она, четкая и ясная, не уходила.

Он понял, что лжет самому себе.

Он не хотел опять стать таким, каким был до сегодняшнего вечера. С ним же случилось именно то, о чем он мечтал, признался он себе. Он давно мечтал завоевать уважение своих сограждан и расположить их к себе.

После ужина Герман завел разговор о том, что ему, Тобиасу, необходимо устроиться на какую-нибудь постоянную работу, заняться честным трудом. И сейчас, лежа в постели, он понял, как истосковался по такой работе, как жаждет стать скромным уважаемым гражданином Милвилла.

Какая ирония судьбы, подумал он выходит, что провал работы был его заветной мечтой, а теперь, когда эта мечта осуществилась, он все равно остается в проигрыше.

Будь он человеком, он бы заплакал.

Но плакать он не умел. Напрягшись всем телом, он лежал среди белоснежных накрахмаленных простынь, а в окно лился белоснежный и словно тоже подкрахмаленный лунный свет.

Первый раз в жизни он испытывал потребность в дружеской поддержке.

Было лишь одно место, куда он мог обратиться — но только в самом крайнем случае.

Почти бесшумно Тобиас натянул на себя одежду, выскользнул из двери и на цыпочках спустился по лестнице.

Пройдя обычным шагом квартал, он решил, что теперь уже можно не осторожничать, и помчался во весь дух, гонимый страхом, который летел за ним по пятам, точно обезумевший всадник.

Завтра матч, тот самый решающий матч, в котором покажет класс игры спасенный им Рэнди Фробишер, и, должно быть, Энди Донновэн работает сегодня допоздна, чтобы освободить себе завтрашний день и пойти на стадион.

«Интересно, который сейчас час?» — подумал Тобиас, и у него мелькнуло, что, верно, уже очень поздно. Но Энди наверняка еще возится с уборкой — не может быть, чтобы он ушел.

Оказавшись у цели, Тобиас взбежал по извилистой дорожке к темному, с расплывчатыми очертаниями кубу школьного здания. Ему вдруг пришло в голову, что он опоздал, и он почувствовал внезапную слабость.

Но в этот миг он заметил свет в одном из окон полуподвала в окне кладовой, и понял, что все в порядке.

Дверь была заперта, и он забарабанил по ней кулаком, потом, немного подождав, постучал еще раз.

Наконец он услышал, как кто-то, шаркая подошвами, медленно поднимается по лестнице, а спустя одну-две минуты за дверным стеклом замаячила колеблющаяся тень.

Раздался звон перебираемых ключей, щелкнул замок, и дверь открылась.

Чья-то рука быстро втащила его в дом. Дверь, за ним захлопнулась.

— Тоуб! — воскликнул Энди Донновэн. — Как хорошо, что ты пришел.

— Энди, я такого натворил!..

— Знаю — прервал его Энди. — Мне уже все известно.

Я не мог допустить, чтобы они погибли. Я не мог оставить их без помощи. Это было бы не по-человечески.

— Это было бы в порядке вещей, — сказал Энди. — Ты же не человек.

Он первым стал спускаться по лестнице, держась за перила и устало шаркая ногами.

Со всех сторон их обступила гулкая тишина опустевшего здания, и Тобиас почувствовал, как непередаваемо жутко в школе в ночное время.

Войдя в кладовую, уборщик сел на какой-то пустой ящик и указал роботу на другой.

Но Тобиас остался стоять.

— Энди — выпалил он, — я все продумал. Я напьюсь страшным образом и…

Энди покачал головой.

— Это ничего не даст, — сказал он. — Ты неожиданно для всех совершил доброе дело, стал в их глазах героем. И, помня об этом, они будут тебе все прощать. Что бы ты ни выкозюливал, какого бы ни строил из себя пакостника, они никогда не забудут, что ты для них сделал.

— Так значит… — произнес Тобиас с оттенком вопроса.

— Ты прогорел, — сказал Энди. — Здесь от тебя уже не будет никакой пользы.

Он замолчал, пристально глядя на вконец расстроенного робота.

— Ты прекрасно справлялся со своей работой, — снова заговорил Энди. — Пора тебе об этом сказать. Трудился ты на совесть, не щадя сил. И благотворно повлиял на город. Ни один из жителей не решился стать таким подонком, как ты, таким презренным и отвратительным…

— Энди, — страдальчески проговорил Тобиас, — перестань увешивать меня медалями.

— Мне хочется подбодрить тебя, — сказал Энди.

И тут, несмотря на все свое отчаяние, Тобиас почувствовал, что его разбирает смех — неуместный, пугающий смех от мысли, которая внезапно сверкнула в его мозгу.

И этот смех становился все настырнее — Тобиас уже внутренне хохотал, представив себе, как взвились бы горожане, узнай они, что своими добродетелями обязаны двум таким ничтожествам — школьному уборщику с шаркающей походкой и мерзкому пропойце.

Сам он как робот в такой ситуации, пожалуй, мало что значил. А вот человек… Выбор пал не на банкира, не на коммерсанта или пастора, а на мойщика окон, истопника. Это ему доверили тайну, это он был назначен связным. Он был самым важным лицом в Милвилле.

Но горожане никогда не узнают ни о своем долге, ни о своем унижении. Они будут свысока относиться к уборщику. Будут терпеть пьяницу, вернее, того, кто займет его место.

Потому что с пьяницей покончено. Он прогорел. Так сказал Энди Донновэн.

Тобиас инстинктивно почувствовал, что кроме него и Энди, в кладовой есть кто-то еще.

Он стремительно повернулся на каблуках и увидел перед собой незнакомца.

Тот был молод, элегантен и с виду малый не промах. У него были черные гладко зачесанные волосы, а в его облике было что-то хищное, и от этого при взгляде на него становилось не по себе.

— Твоя замена, — слегка усмехнувшись, сказал Энди. — Уж он-то отпетый негодяй, можешь, мне поверить.

— Но по нему не скажешь…

— Пусть его внешность не вводит тебя в заблуждение, — предостерег Энди. — Он куда хуже тебя. Это последнее изобретение. Он гнусней всех своих предшественников. Тебя здесь никогда так не презирали, как будут презирать его. Его возненавидят от всей души, и нравственность жителей Милвилла повысится до такого уровня, о каком раньше и не мечтали. Они будут из кожи вон лезть, чтобы не походить на него, и все до одного станут честными, даже Фробишер.

— Ничего не понимаю, — растерянно пролепетал Тобиас.

Он откроет в городе контору, как раз под стать такому вот молодому энергичному бизнесмену. Страхование, разного рода сделки купли-продажи и найма движимой и недвижимой собственности, залоговые операции — короче, все, на чем он сможет нажиться. Не нарушив ни одного закона, он обдерет их как липку. Жестокость он замаскирует ханжеством. С обаятельной искренней улыбкой он будет обворовывать всех и каждого, свято чтя при этом букву закона. Он не постесняется пойти на любую низость, не побрезгует самой подлой уловкой.